Помни, помни, шестое ноября. Зачем Дэвид разрешил Юдифь вытащить его из берлоги? Бесконечная поездка на метро в центр; запах вина добавляет особый аромат к обычному путешествию в Манхэттен. Наконец знакомая станция, Коламбия. Нужно пройти несколько кварталов, поеживаясь от холода. Я не слишком хорошо одет для такой зимней погоды. Вот я уже приближаюсь к огромному старому дому на углу Риверсайд-драйв и 112-й улицы, где и живет Клод Германт. Заколебавшись, я стою на улице. Холодный ветер безжалостно хлещет меня. В парке кружатся мертвые листья. Внутри меня встречают проницательные глаза швейцара.

— Профессор Германт, — говорю я.

Он тычет вверх большим пальцем:

— Седьмой этаж, 7-Г, — он рукой указывает дорогу к лифту.

Я опоздал, уже почти десять часов. Поднимаюсь вверх в ветхой кабине, — крак, крак, крак, — дверь лифта открывается, шелковый плакат в коридоре объясняет дорогу в логово Германта. Но плакат не нужен. Потрясающий шум слева подсказывает мне, где развертывается действие. Я звоню. Жду. Ничего. Звоню снова. Там слишком шумно, меня не слышат. О, если бы я мог передавать мысли, а не только принимать! Я бы объявил о своем появлении громоподобным возгласом. Звоню еще, более настойчиво. А! Да! Дверь открывается. Маленькая темноволосая девушка, на вид еще школьница, одетая в какое-то оранжевое сари, которое оставляет ее правую грудь — маленькую — голой. Нагота в моде. Она весело улыбается.

— Заходи, заходи!

Внутри толпа. Восемьдесят, девяносто, сто человек, все в безумных нарядах, собравшись группами по восемь-десять человек, кричат друг другу нечто глубокомысленное. Те, кто не занят коктейлями, курят трубки, ритуально всасывая воздух и покашливая. Не успел я снять пальто, как кто-то засунул мне в рот трубку с мундштуком слоновой кости:

— Великолепный гашиш, — объяснил он. — Прямо из Дамаска. Давай, парень, затянись!

Я волей-неволей втянул дым и немедленно ощутил эффект. Я подмигнул.

— Да, — кричит мой благодетель. — Он затуманивает мозги, точно?

В этой толпе мой разум, перегруженный сигналами, и так уже помутился, обкуренный марихуаной. Кажется, моя сила работает сегодня с довольно высокой интенсивностью. Правда, не слишком различая индивидуальности, я невольно погружаюсь, словно в густой суп, в хаос сливающихся мыслей. Темное дело. Трубка и человек исчезают и я, спотыкаясь, пробираюсь в комнату, сплошь заставленную набитыми до отказа книжными шкафами. Я ловлю взгляд только что заметившей меня Юдифь и ко мне протягивается прямая линия контакта, вначале непостижимо живая, ясная, потом прерывистая и переходящая в какое-то бормотание: брат, любовь, боль, страх, общие воспоминания, прощение, забвение, ненависть, враждебность, мерзость. Брат. Любовь. Ненависть.

— Дэйв, — кричит она. — Я здесь, Дэвид!

Сегодня Юдифь необычно привлекательна. Ее длинное, тонкое тело обернуто в блестящую лиловую, плотно прилегающую накидку, которая явственно обрисовывает ее грудь, маленькие выпуклости сосков и впадинку между ягодицами. На ее груди примостилась оправленная в золото нефритовая брошка с затейливой резьбой, распущенные волосы великолепны. Я горжусь ее красотой. Рядом с ней двое мужчин, выглядящих весьма впечатляюще. С одной стороны доктор Карл Ф.Сильвестри, автор «Исследования психологии терморегуляции». Он точно соответствует тому образу, который я уловил в мозгу Юдифь у нее дома две или три недели назад, хотя он старше, чем я думал. Ему, по крайней мере, пятьдесят пять, возможно, даже ближе к шестидесяти. И выше ростом — наверное, шесть футов пять дюймов. Я пытаюсь представить его огромное, тяжелое тело на жилистой стройной Юдифь. Не могу. У него багровые щеки, солидное самодовольное выражение лица, нежные умные глаза. Он излучает почти отцовскую нежность к Юдифь. Я понимаю, что привлекает в нем Джуд: он воплощает в себе образ сильного отца, чем никогда не был для нее бедный Пол Селиг. По другую сторону от Юдифь стоит мужчина, который, я полагаю, и должен быть профессором Клодом Германтом; я быстро пробую его мозг и подтверждаю свою догадку. Его разум подобен сосуду, наполненному переливающейся, сверкающей ртутью. Он думает на трех-четырех языках одновременно. Его буйная энергия утомила меня в одно касание. 40-летний мужчина, около шести футов ростом, мускулистый, атлетически сложенный; его волосы песочного цвета безупречно подстрижены, элегантно причесаны и курчавятся волнами в стиле барокко. Одежда его столь модерновая, что я, отнюдь не знаток в моде, не могу даже подобрать слов для ее описания: что-то вроде плаща из грубой золотисто-зеленой материи (полотно? муслин?), алый кушак, расклешенные атласные брюки, остроносые средневековые туфли. По его внешности денди и манерной позе можно предположить, что он голубой, но его окутывает мощная аура гетеросексуальности и по тому, как нежно поглядывает на него Юдифь, я начинаю понимать, что она возможно была когда-то его любовницей. А может и сейчас. Из скромности я не хочу узнавать это. Мои набеги на частные дела Юдифь — слишком скользкое место в наших отношениях.

— Разрешите представить моего брата Дэвида, — говорит она.

Сильвестри сияет:

— Я так много слышал о вас, мистер Селиг!

— Правда? («У меня есть этот чудовищный братец, Карл. Поверишь ли, он может читать мысли. Твои мысли для него так же ясны, как радиопередача».) Интересно, что ему порассказала обо мне Юдифь? Покопаюсь в его голове и увижу. — Зовите меня Дэвид. Вы ведь доктор Сильвестри?

— Точно. Карл. Я предпочитаю Карл.

— Юдифь много рассказывала о вас, — говорю я в свою очередь. Мое тестирование не задалось. Вижу какие-то куски, обрывки мыслей, туманный хлам. Его разум неясен мне, словно я смотрю сквозь мутное стекло. В голове стучит. — Она показала мне две ваших книги. Хотел бы я разбираться в таких вещах.

Сильвестри довольно улыбается. Тем временем Юдифь начала знакомить меня с Германтом. Он бормочет обычные при знакомстве заверения в своей радости. Мне кажется он вот-вот поцелует меня в щеку, а может и в руку. Голос его мягкий, мурлыкающий, в нем заметен акцент, но не французский. Нечто странное. Смесь, может быть франко-итальянский или франко-испанский. По крайней мере, его я могу опробовать даже сейчас; каким-то образом его мозг, более изменчивый, чем мозг Сильвестри, все же остается в пределах досягаемости. Пока мы обмениваемся банальными фразами о погоде и прошедших выборах, я проникаю в его голову. Господи! Казанова врожденный! Он трахает все, что движется, неважно — мужского или женского пола, включая, конечно, и мою доступную сестру Юдифь, которую он в последний раз взял всего пять часов назад в этой самой комнате. В ней еще кружатся его семена. Его сбивает с толку тот факт, что она никогда не кончает с ним. Он рассматривает это, как провал в своей безупречной технике. Профессор прикидывает возможность пригвоздить и меня сегодня же ночью. Безнадежно, профессор. Вы не добавите меня к своей коллекции Селигов. Он мило расспрашивает меня об ученых степенях.

— Только одна, — отвечаю я. — Я подумывал о степени по английской литературе, но так никогда и не собрался.

Он читает лекции о Рембо, Верлене, Малларме, Бодлере, Лотремоне — всю эту команду — и делает это вдохновенно; его классы полны обожающих его девушек, чьи бедра радостно раздвигаются перед ним, хотя в аспекте Рембо он не прочь при случае порезвиться с добрыми колумбийскими париями. Говоря со мной, он ласково и собственнически ласкает плечи Юдифь. Доктор Сильвестри предпочитает не замечать этого или не обращать внимания.

— Ваша сестра, — воркует Германт, — она — чудо, она — оригинальный, великолепный тип, мсье Селиг, именно тип.

Весьма скользкий комплимент. Я снова заглядываю в его мозг и узнаю, что он пишет роман о молодой, сладострастной и полной горечи разведенной женщине и французском интеллектуале, который воплощает собой жизненную силу, и рассчитывает сделать на этом романе миллионы. Он меня очаровывает: столь наглый, столь фальшивый, он все же остается привлекательным, несмотря на все его видимые недостатки. Он предлагает мне коктейли, хайболы, ликеры, бренди, травку, гашиш, кокаин — все, что только можно пожелать. Чувствуя, что он поглощает меня, я спасаюсь, с чувством некоторого облегчения ускользнув, чтобы налить немного рома.

У столика с напитками ко мне пристает девушка. Это одна из студенток Германта, ей не больше двадцати. Жесткие черные волосы уложены локонами, приплюснутый нос, восприимчивые глаза, полные мясистые губы. Не красавица, но тем не менее интересная. Очевидно и я заинтересовал ее, поскольку она улыбается и говорит:

— Хочешь пойти со мной домой?

— Я только что пришел.

— Да позже, позже. Не к спеху. Мне кажется, ты не дурак потрахаться.

— Ты говоришь это всем, с кем знакомишься?

— Мы еще не познакомились, — уточняет она. — Но нет, не всем. Хотя многим. А что такого? Теперь девушки могут брать инициативу на себя. Кроме того, этот год — високосный. Ты — поэт?

— Да не очень.

— А похоже. Держу пари, что ты очень чувствительный и много страдаешь.

Перед глазами проносится знакомая фантазия. Ее глаза обрамлены красным. Она окаменела. От черного свитера исходит резкий запах пота. Ноги ее слишком коротки для такого туловища, бедра слишком широки, груди слишком тяжелы. Неужели ей удастся взять меня? «Держу пари, ты очень чувствительный и много страдаешь. Ты — поэт?» Я пытаюсь просканировать ее; бесполезно; усталость сковала мой мозг, а общий гам толпы гостей подавляет отдельные сигналы.

— Как тебя зовут? — спрашивает она.

— Дэвид Селиг.

— А я — Лиза Гольштейн, я — выпускница…

— Гольштейн? — Это имя словно ударяет меня током. Китти, Китти, Китти!

— Что ты сказала? Гольштейн?

— Ну да, Гольштейн.

— У тебя есть сестра Китти? Я думаю, Катерина. Китти Гольштейн. Ей около тридцати пяти. Сестра, а может быть, кузина…

— Нет. Я никогда о ней не слышала. Твоя знакомая?

— Бывшая, — отвечаю я. — Китти Гольштейн.

Я забираю свою выпивку и отворачиваюсь.

— Эй, — окликает она меня. — Ты думаешь, я пошутила? Пойдешь сегодня со мной или нет?

Предо мной возникает черный колосс. Невероятных размеров африканец, устрашающее лицо джунглей. Его одежда словно вспышка несовместимых цветов. Он здесь? О Боже! Именно тот, кто мне нужен. Я ощутил вину за незаконченную курсовую, мне показалось, что я превратился с хромого, горбатого монстра. Что он здесь делает? Как удалось Клоду Германту затащить на свою орбиту Йайа Лумумбу? Черный, символизирующий вечер. Или представитель мира спорта, призванный продемонстрировать разносторонность нашего хозяина, его эклектичность? Лумумба возвышается передо мной, блистающий, великолепный, и холодно изучает меня со своей невероятной высоты. Его держит под руку потрясающая черная женщина — богиня, великанша, наверное выше шести футов росту, с кожей, словно отполированный оникс, глаза словно звезды. Обалденная пара. Своей красотой они пристыдили нас всех. Наконец, Лумумба произносит.

— Я тебя знаю, парень. Откуда-то я тебя знаю.

— Селиг. Дэвид Селиг.

— Что-то знакомое. Откуда я тебя знаю?

— Эврипид, Софокл и Эсхил.

— Какого черта? — Озадачен. Пауза. Улыбается. — О да. Да, бэби. Эта чертова курсовая. Как она движется, парень?

— Движется.

— Сделаешь к пятнице? Это — срок.

— Сделаю, мистер Лумумба. — Я постараюсь, масса.

— Ты хороший парень. Я на тебя рассчитываю.

— …Том Никвист…

Имя выскочило внезапно, пробившись из гудения вечеринки. На мгновение оно повисло в прокуренном воздухе, словно опавший лист, плавно кружащийся на ленивом октябрьском ветерке. Кто сейчас произнес «Том Никвист»? Кто это был? Приятный баритон в каком-то десятке футов от меня. Я смотрю на вероятных обладателей голоса. Вокруг меня одни мужчины. Ты? Ты? Ты? Никто не подскажет. Впрочем есть один способ узнать. После того как слова произнесены вслух, они еще некоторое время повторяются в мозгу говорящего. (В мозгу слушателей они повторяются в другой тональности.) Я обращаюсь к сонному умению, направляю его на поиски в ближайшие сознания, охотясь за эхом. Мои усилия убийственно велики. Черепа, в которые я вхожу, похожи на солидные костяные купола. Том Никвист? Том Никвист? Кто произнес это имя? Ты? Ты? Ах, там. Эхо почти исчезло, остался лишь тусклый, едва заметный отклик в дальнем конце каверны. Высокий пухлый мужчина с комической бахромой светлой бородки.

— Извините, — обращаюсь я к нему. — Я не хотел вас перебить, но я услышал, что вы упомянули имя моего старого друга…

— О?

— …и не мог удержаться, чтобы не расспросить вас о нем. Том Никвист. Когда-то мы были очень близки с ним. Если вы знаете, где он сейчас, что он делает…

— Том Никвист?

— Да. Я уверен, что вы упомянули именно его.

Ничего не выражающая улыбка.

— Боюсь, что это ошибка. Я не знаю никого с таким именем. Джин? Фред? Вы не можете помочь?

— Но я точно слышал… — Эхо. Буум в пещере. Я ошибся? С близкого расстояния я попытался проникнуть в его голову, чтобы извлечь хоть какие-то знания о Никвисте. Но моя сила бездействовала. Они серьезно совещались. Никвист? Никвист? Кто-нибудь слышал это имя? Кто знает Никвиста?

Вдруг один из них закричал:

— Джон Лейбниц!

— Точно, — радостно говорит толстяк. — Может вы слышали, как мы говорили о нем. Я только что говорил о Джоне Лейбнице. Это — наш общий друг. В этом гвалте это могло прозвучать для вас как Никвист.

Лейбниц. Никвист. Лейбниц. Никвист. Бум. Бум.

— Вполне возможно, — соглашаюсь я. — Несомненно, так и было. Как глупо с моей стороны. — Джон Лейбниц. — Простите, что побеспокоил.

Подскочивший ко мне Германт говорит без обиняков:

— Вы действительно должны на днях посетить мои занятия. В эту пятницу я начинаю Рембо и Верлена, первая из шести лекций о них. Заходите. Вы ведь будете в пятницу в университете?

Пятница — это день, когда я должен принести Йайа Лумумбе готовую курсовую по греческим трагикам. Да, я буду в кампусе. Должен быть. Но откуда это известно Германту? Неужели он каким-то образом проник в мою голову? Что если у него тоже есть дар? И я открыт ему, он все знает, мой жалкий секрет, мои ежедневные потери; он стоит тут и поучает меня, потому что я неудачник, а он так же остер, как и я бывал когда-то. Затем быстрая вспышка паранойи: он не только обладает даром, но сам некий телепатический вампир, опустошающий меня, высасывающий силу прямо из моего разума. Может, он украдкой следит за мной еще с 74-го года.

Я отбрасываю прочь эту бесполезную идиотскую мысль.

— Да, я собираюсь туда в пятницу. Возможно, забегу.

Я вовсе не хочу слушать лекцию Клода Германта о Рембо или Верлене. Если у него и есть сила, пусть засунет ее в трубку и выкурит!

— Я был бы очень рад, — говорит он и близко наклоняется ко мне.

Его средиземноморская мягкость извиняла то, что он нарушал отношения, установленные американскими правилами между двумя мужчинами. Я вдыхаю запах тоника для волос, лосьона после бритья, дезодоранта и другие ароматы. Маленькая поблажка: не все мои чувства покинули меня сразу.

— Ваша сестра, — шепчет он. — Чудесная женщина! Как я люблю ее. Она часто говорит о вас.

— Правда?

— И с большой любовью. А также с чувством огромной вины. Кажется, вы с ней долгие годы не были дружны.

— Сейчас все в прошлом. Мы, наконец, становимся друзьями.

— Как замечательно! — Он делает жест рукой и одновременно глазами. — Это доктор. Он не для нее. Слишком стар, слишком статичен. После пятидесяти большинство мужчин теряют способность расти. Через каких-нибудь полгода он надоест ей до смерти.

— Может, ей как раз и нужна скука, — отвечаю я. — В ее жизни было много волнений и это не сделало ее счастливой.

— Никому никогда не нужна скука, — уверяет меня Германт и подмигивает.

— Дэйв, мы с Карлом хотели бы, чтобы ты пришел к нам на ужин на той неделе. Нам троим нужно так много сказать друг другу.

— Посмотрим, Джуд. Я пока не могу ничего сказать о следующей неделе. Я тебе позвоню.

Лиза Гольштейн. Джон Лейбниц. Кажется, мне нужно что-нибудь выпить.

Воскресенье. Великое похмелье. Гашиш, ром, вино, травка, бог знает что еще. Около двух часов кто-то еще сунул мне под нос амилнитрит. Чертова вечеринка. Мне вообще не надо было туда ходить. Голова, голова, голова. Где пишущая машинка? Надо бы поработать. Начинаем:

«Таким образом мы видим разницу в методах подхода к одной и той же истории трех трагиков. Эсхилом рассматриваются теологические предпосылки преступления и неизбежное вмешательство богов: Орест разрывается между приказом Аполлона убить мать и собственным страхом перед этим убийством и в результате сходит с ума. Эврипид останавливается на характеристиках и берет менее аллегоричный…»

Ничего не выходит. Оставим на потом.

В ушах звенит тишина. Черная пустота. Ко мне сегодня ничего не доходит, ничего. Кажется, сила совсем ушла. Я не могу уловить даже разговора по соседству. Ноябрь самый жестокий месяц, уносящий последние крупицы из мертвого мозга. Я живу в стихотворении Элиота. Я вращаюсь на странице среди слов. Сидеть здесь и жалеть себя? Нет. Нет. Нет. Нет. Я буду бороться. Упражнения духа должны возродить мою силу. На колени, Селиг. Склони голову. Сконцентрируйся. Трансформируйся в острие мысли, в телепатический лазерный луч, стремящийся из этой комнаты в окрестности прекрасной звезды Бетельгейзе. Сделал это? Хорошо. Острый чистый мысленный луч прорезает Вселенную. Держи его. Держи крепче. Не вылезай за границы, парень. Хорошо. Теперь подъем. Мы взбираемся по лестнице Якоба. Это будет эксперимент вне тела, Дэвид. Вверх, вверх и в сторону! Поднимайся сквозь потолок, сквозь крышу, сквозь атмосферу, сквозь ионосферу, сквозь стратосферу. Наружу. В безвоздушное межзвездное пространство. О тьма, тьма; тьма. Охладить чувство и утратить причину действия. Нет, прекрати эту чушь! В этом путешествии можно думать только о хорошем. Летай. Пари. К маленьким зеленым человечкам с Бетельгейзе-9. Достань их разум, Селиг. Наладь контакт. Наладь… контакт. Лети, ты, ленивый жидовский ублюдок! Почему ты не летишь? Лети!

Ну?

Ничего. Nada. Niente. Нигде. Nulla. Nicht.

Назад на землю. К безмолвным похоронам. Ладно, брось, если ты этого хочешь. Ладно. Отдохни немного. Отдохни, а затем молись, Селиг. Молись.

Понедельник. Похмелье прошло. Мозг снова восприимчив. Почувствовав вспышку вдохновения, я переписываю «Тема „Электры“ у Эсхила, Софокла и Эврипида». От начала до конца. Полностью переделав. Сделав мысли ясными и сильными, одновременно поймав нужный тон бесцеремонного негритянского хиппи. Когда я уже добивал работу, зазвонил телефон. Как вовремя, теперь не грех и пообщаться. Кто звонит? Юдифь? Нет. Это Лиза Гольштейн.

— Ты обещал после вечеринки взять меня домой, — говорит она скорбно, с обвинительной интонацией. — Какого черта ты смылся?

— Откуда у тебя мой телефон?

— От Клода. Профессора Германта. — «Холеный дьявол. Все знает». — Слушай, что ты сейчас делаешь?

— Думаю принять душ. Я работал все утро и воняю, как козел.

— А что у тебя за работа?

— Курсовая для парня из Коламбии.

Она секунду размышляет.

— У тебя точно плохо с головой, парень. Я имею в виду: что ты делаешь?

— Я же сказал.

Долгая неудобоваримая пауза. Затем:

— О'кей. Я докопаюсь. Ты пишешь курсовики. Слушай, Дэйв, прими душ. За сколько можно добраться на метро от 110-й и Бродвей до твоего дома?

— Минут за сорок, если поезд подойдет сразу.

— Славно. Увидимся через час.

Дзинь.

Я пожимаю плечами. Безумие. Она зовет меня Дэйв. Никто не зовет меня так. Раздевшись, я залезаю под душ, долгое приятное мытье. После душа, растянувшись в блаженной истоме, Дэйв Селиг, перечитывает утренние труды и находит в этом наслаждение. Будем надеяться, что Лумумбе тоже понравится. Затем я беру книгу Апдайка. Когда я добираюсь до четвертой страницы, телефон звонит снова. Лиза: она на платформе и хочет знать, как добраться до моей квартиры. Да, это уже больше, чем просто шутка. Почему она так целенаправленно преследует меня? О'кей, будем играть в ее игру. Я даю ей инструкции. Спустя десять минут стук в дверь. Лиза в толстом черном свитере, таком же пропотевшем, как тот, в субботу вечером, и узких синих джинсах. Робкая улыбка совсем не в ее характере:

— Привет, — говорит она. Устраивается поудобнее. — Когда я впервые увидела тебя, меня словно озарило: «Этот парень какой-то особенный. Попробуй-ка с ним». Если я правильно поняла, нужно доверять интуиции. Я плыву по течению Дэйв, я плыву по течению.

Свитер стащен. У нее тяжелая и круглая грудь с крошечными, почти незаметными сосками. В глубокой впадине между ними угнездилась шестиконечная звезда. Она обводит взглядом комнату, обследуя книги, пластинки, фотографии.

— А теперь скажи мне, — говорит она. — Вот я здесь. Я была права? В тебе есть что-то особенное?

— Когда-то было.

— Что?

— Я-то знаю, а ты должна угадать, — отвечаю я и собрав всю свою силу, устремляюсь в ее разум. Это похоже на грубое прямое нападение, изнасилование, настоящее насилие над мозгом. Хотя, конечно, она этого не ощутила. — У меня и правда был на самом деле необычный дар. Сейчас он очень износился, но иногда я еще чувствую его и, кстати, я использую его прямо сейчас.

— Холодно, — говорит она и снимает джинсы. Трусиков под ними нет. К тридцати годам она станет жирной. У нее толстые бедра и выступающий живот. Волосы на лобке необычайно густы и сильно разрослись. Это даже не треугольник, а круг, черный круг, разросшийся с ее лона на бедра. На ягодицах глубокие ямочки. Осматривая ее, я яростно роюсь в ее мозгу, не оставляя в ней ни одного укромного уголка, наслаждаясь своим полным обладанием. Мне не нужно быть вежливым. Я ей ничего не должен, — она сама этого хочет. Для начала я проверяю, не лгала ли она, говоря, что никогда не слышала о Китти. Это правда: Китти ей не родня. Случайное совпадение фамилий — вот и все.

— Я уверена, что ты — поэт, Дэйв, — говорит она, когда мы падаем на неубранную постель. — Это интуиция. Сейчас ты делаешь курсовые, но твое истинное призвание — поэзия, правда?

Мои руки шарят по ее груди и животу. От ее кожи исходит острый запах. Можно поспорить, что она не мылась уже дня три или четыре. Ерунда. Ее соски таинственным образом увеличиваются — маленькие жесткие розовые пирамидки. Она извивается. Я остаюсь в ее мозгу. Она открыта мне полностью; я восхищен этим неожиданным возвращением энергии. Вся ее биография как на ладони. Родилась в Кембридже. Двадцать лет. Отец — профессор. Мать — профессор. Младший брат. Детство. Корь, скарлатина. В одиннадцать она становится девушкой, а в двенадцать теряет девственность. В шестнадцать — аборт. Несколько лесбийских приключений. Страстный интерес к французским поэтам-декадентам. Кислота, мескалин, псилоцибин, кокаин, даже нюхательный табак. Все это давал ей Германт. Он же и тряхнул ее раз пять-шесть. Живые воспоминания об этом. Ее разум показывает гораздо больше, чем мне хочется увидеть о Германте. Он выглядит весьма впечатляюще. Лиза выносит из этого жесткое, агрессивное представление о нем, капитане ее души, хозяине судьбы. В глубине души совсем другое: она напугана. Малышка не так уж плоха. Я чувствую себя немного виноватым за свой обычный способ проникнуть в ее голову, не обращая внимания на ее личность. Но у меня своя нужда. Я продолжаю поглаживать ее, а она спускается по мне вниз. Трудно припомнить, когда кто-либо делал это в последний раз. Я вообще едва помню, когда переспал с кем-нибудь, так ужасно давно это было. Она — специалист в этом. Я рад бы ответить тем же, но не могу заставить себя сделать это; иногда я бываю привередлив, а она не из тех, кто очень чистоплотен. Ну и ладно, оставим это Германту. Я лежу, улавливая сигналы ее мозга и принимая дары ее рта. Я чувствую себя мужественным, энергичным, самоуверенным, а почему бы и нет, я ловлю кайф сразу в двух местах — в голове и в конце. Не покидая ее мозга, я, наконец, покинул ее губы, повернулся, раздвинул ее ноги и глубоко скользнул в тесную, узкую гавань. Жеребец Селиг. Племенной жеребец.

— Ооо! — только выдохнула она, сгибая колени. — Ооо!

Мы начли свою звериную игру — она спиной ко мне. Я питался обратной связью, извлекая ее ответное наслаждение и этим удваивая свое; каждое движение приносило восторг. Но затем приключилось нечто смешное. Она теперь близка к тому, чтобы кончить — событие, которое оборвет наш мысленный контакт, — передача из ее мозга уже становится хаотичной и неясной, больше похожа на шум, чем на сигнал. Образы ломаются. Дальше больше; я пытаюсь удержаться в ее сознании, бесполезно, бесполезно, она ускользает, покидает меня и вот уже никакого контакта. И в момент разрыва мой петушок внезапно становится мягким и выскальзывает из нее. От удивления она вся затряслась.

— Почему он упал? — спрашивает она.

Невозможно объяснить ей. Помню, несколько недель назад, Юдифь спросила меня, не смотрю ли я на потерю своей умственной силы, как на некую импотенцию. Я ответил, что иногда да. А теперь вот впервые метафора совпадает с действительностью, — два провала сливаются в один. Он — импотент там и здесь. Бедняга Дэвид.

— Наверное, я отвлекся, — отвечаю я.

Ничего, у нее есть навыки. Еще с полчаса она трудится надо мной пальцами, губами, языком, волосами, грудью. Безрезультатно, он не поднимается, а она повергает меня в уныние своей целеустремленностью.

— Не понимаю, — произносит она, — ты так здорово все делал. Может, дело во мне?

Я разубеждаю ее. Ты была великолепна, крошка. Такое иногда случается, никто не знает почему. Я предлагаю:

— Давай немного отдохнем, может, я вернусь к жизни.

Мы отдыхаем. Лежа рядом с ней и безразлично поглаживая ее кожу, я делаю несколько попыток войти в контакт. Но нет даже проблеска. Телепатический уровень замер. Нет ни проблеска. Тихо, как в могиле. Неужели это все? Конец прямо здесь и сейчас? Я — лишь жалкие останки. Я обречен.

— Есть идея, — говорит она. — Пойдем в душ. Иногда это помогает парню подняться.

У меня нет возражений: это может сработать, да и в любом случае она после душа будет лучше пахнуть. Мы идем в ванную. Струйки прохладной воды.

Успех. Ласки ее намыленных рук оживляют меня.

Мы прыгаем в постель. Все еще в порядке, я взбираюсь наверх и беру ее. Стоны, стоны, вздохи, вздохи. На ментальном уровне ничего. Внезапно я ощущаю ее забавный спазм, сильный, но очень короткий и почти сразу следует мой выброс. Слишком много секса. Мы обнимаемся, свиваемся вместе. Я пытаюсь снова попробовать. Ноль. Ноль. Она ушла? Думаю, она действительно ушла. Вы присутствовали сегодня при историческом событии, барышня. Утрате замечательной экстрасенсорной силы. Оставившей после себя эту смертную оболочку. Увы!

— Я бы хотела почитать твои стихи, Дэйв, — говорит она.

Вечер понедельника, около семи тридцати. Лиза, наконец, ушла. Я иду поужинать в ближайшую пиццерию. Я довольно спокоен. Просто до меня еще не совсем дошло. Как странно, что я могу быть таким восприимчивым. Я знаю, что когда это обрушится на меня, сокрушая и уничтожая меня, я заплачу, я закричу, я буду биться головой о стену. Но сейчас я на удивление холоден. Странное посмертное чувство, словно я пережил самого себя. И чувство облегчения: мучительная неизвестность закончилась, процесс завершился, умирание произошло, а я выжил. Я, конечно, не жду, что такое настроение продлится долго. Я утратил нечто существенное и теперь жду, когда придут мука, боль и отчаяние.

Но кажется скорбь нужно отложить. То, что я посчитал законченным, еще не закончилось. Я вхожу в пиццерию и парень за стойкой улыбается мне широкой и холодной нью-йоркской улыбкой приветствия, а из-за его жирного лица непрошенно раздается: «А вот этот зануда, который всегда просит добавки анчоусов».

Я отчетливо читаю его мысли. Итак, сила еще не погибла! Не совсем погибла! Только решила немного отдохнуть. Спрятаться.

Вторник. Жуткий холод, один из ужасных дней поздней осени, которые выдавливают из туманного воздуха каждую каплю влаги, а солнечные лучи, как ножи. Я заканчиваю две курсовые, которые должен завтра отнести в университет. Читаю Апдайка. После обеда звонит Юдифь. Обычное приглашение на ужин. Обычный уклончивый ответ.

— Как тебе Карл? — интересуется она.

— Очень солидный мужчина.

— Он хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— Ну?

— Слишком быстро. Я его не очень-то знаю, Дэйв. Он мне нравится, я им неимоверно восхищаюсь, но не знаю, люблю ли я его.

— Тогда не торопись с этим, — говорю я. Ее напряженные колебания утомляют меня. Я вообще не понимаю, почему достаточно пожившие люди, знающие что почем, вообще женятся. Зачем делать из любви контракт? Зачем ввергать себя в пучины закона? Зачем приглашать юристов, чтобы трахнуть собственную подругу? Брак для незрелых, ненадежных и невежественных. Мы, прошедшие огни, воды и медные трубы, согласны жить вместе без законного принуждения, а, Тони? А? Я говорю:

— Кроме того, если ты выйдешь за него замуж, он, наверное, захочет, чтобы ты бросила Германта. Не думаю, что он смирится.

— Ты знаешь о нас с Клодом?

— Конечно.

— Вечно ты все знаешь.

— Но это же очевидно, Джуд.

— Я думала, твоя сила ослабла.

— Да, да, она ослабевает быстрее, чем когда-либо. Но это было так очевидно. Даже невооруженным глазом.

— Ладно. Что ты о нем думаешь?

— Он — смерть. Он — убийца.

— Ты судишь о нем неверно, Дэйв.

— Я был в его голове. Я видел его, Джуд. Это — не человек. Для него люди — игрушки.

— Если бы ты сейчас слышал свой голос, Дэйв. Враждебность, откровенная ревность…

— Ревность? Я похож на кровосмесителя?

— Всегда был, — отвечает она. — Но оставим это. Мне, правда, казалось, тебе понравился Германт.

— Да, понравился. Он волнует, но я думаю, что кобра тоже волнует.

— Пошел ты к черту, Дэйв.

— Ты хочешь, чтобы я притворялся, что он мне понравился?

— Я ничего не хочу. — Старая ледяная Юдифь.

— А как реагирует на Германта Карл?

Она молчит. Наконец:

— Очень отрицательно. Карл — раб условностей, понимаешь. Прямо как ты.

— Я?

— О, ты так чертовски прямолинеен, Дэйв! Ты такой пуританин. Всю мою проклятую жизнь ты читаешь мне мораль. Когда я в самый первый раз переспала с парнем, ты был там и показывал на меня пальцем…