1

Он просыпается. Черная земля под ним прохладна и влажна. Он лежит на спине среди алой травы в поле; налетают легкие порывы ветерка, качают стебельки трав и они переливаются, словно поток крови. Невыносимо прозрачный оттенок серо-голубого неба вызывает отчаянный протест в глубинах мозга. Он находит солнце: оно висит низко над горизонтом, гораздо крупнее, чем должно быть, какое-то бледное и беззащитное, словно сплюснутое сверху и снизу. От земли поднимаются жемчужные струйки тумана и застилают солнце голубыми, зелеными и красными вихрями. Тишина придавливает его, словно накрывая подушкой. Он чувствует себя потерянным. Нигде не видно ни городов, ни следов присутствия человека: ни на этом лугу, ни на тех холмах за долиной. Он медленно поднимается на ноги и встает лицом к солнцу.

Тело его наго. Он ощупывает себя, гладит кожу. С любопытством он осматривает руку, опускает подбородок, чтобы взглянуть на темный волосатый коврик груди. Какие странные пальцы: с выступающими соединениями, на тыльной стороне ладони слегка заросшие волосами ногти; нужно бы подстричь. Он словно не видел прежде этой руки. Вот она скользит вниз по обнаженному телу, останавливается, чтобы кончиками пальцев пощупать твердые квадратики мышц живота, затем изучает легкий шрам, оставшийся после операции аппендицита. Рука стремится ниже и находит гениталии. Нахмурившись, он берется за яички и слегка приподнимает их, словно взвешивая. Касается пениса, вначале у основания, затем нащупывает ободок нежной розовой плоти у головки и, наконец, саму головку. Как странно, что к его телу пристроен столь волнующий прибор. Он глядит на ноги. Левое бедро все в огромных лиловых и желтых синяках. На подъемах ног растут волосы. Пальцы ног совершенно незнакомы. Он шевелит ими, слегка вдавливая землю. Сгибает колени. Пожимает плечами. Широко расставив ноги, поливает землю водой. Он смотрит прямо на солнце, он удивительно долго смотрит не мигая. Когда он отводит взгляд, солнце остается за закрытыми веками, оно вошло в его мозг, и он чувствует себя менее одиноким.

— Здравствуйте! — кричит он. — Привет! Ты! Я! Мы! Кто?

Где Вичетта? Где Торонто? Где Дюбек? Где Соусет? Где Сан-Паоло? Где Ла Джолла? Где Бриджпорт? Где Мак-Мардо Саунд? Где Элленвилль? Где Манкато? Где Морпез? Где Джорджтаун? Где Сант-Луис? Где Мобил? Где Валла Валла? Где Гальвестон? Где Бруклин? Где Копенгаген?

— Здравствуйте? Привет? Ты? Я? Мы? Кто?

Слева от него пять пологих холмов покрытых темной блестящей растительностью. Справа поле алой травы простирается бесконечной равниной до самого горизонта. Прямо перед ним земля немного понижается, образуя долину, нечто большее, чем ущелье, но меньшее, чем каньон. Он пытается узнать деревья. Их очертания кажутся незнакомыми, у многих раздутые жирные коричневые стволы без веток, с которых каскадами спускаются мясистые листья, покрытые блестящими белыми и желтыми каплями. Позади, покрытая длинными, неясными тенями, лежит бесформенная масса пригорков и ложбин, заросшая низеньким леском песочного цвета.

Он идет к долине.

Здесь он видит первые признаки животной жизни. С какого-то обломленного дерева он спугивает птицу. Та молнией взмывает в воздух и, покружившись там, уже более спокойно возвращается, чтобы посмотреть на него. Они рассматривают друг друга. Птица эта размером с ястреба, с темным тельцем, с остроклювой хищной головой, холодными зелеными глазами. Ее крылья огненного цвета полупрозрачные и ребристые, хвост заканчивается розовыми нитями, развевающимися на ветру. Пролетая над ним, птица осыпает его дюжиной сверкающих зеленых шариков, которые хитроумно окружают его в геометрическом порядке. Поколебавшись, он наклоняется, чтобы потрогать ближайшую горошину. Она шипит, он слышит этот звук, но когда пальцы касаются ее поверхности, он не ощущает ни плотности, ни тепла. Он стряхивает ее с руки. Птица каркает ему:

— Я — Хенмера, — говорит птица.

— Почему ты так враждебно настроена? Чем я тебе навредил?

— Я — не враг. Не беру ответственность. Я тебя не виню.

— Но ты меня бомбишь.

— Это установило отношения, — говорит птица и улетает.

Он наблюдает за ней, пока она не исчезает из виду. Солнце медленно клонится к холмам. Небо кажется теперь скользким, словно лакированным. Язык словно бумажный. Он продолжает свой путь к долине. Он видит, как в лощине бежит ручей; зеленая вода, горящая отраженным солнцем поверхность; вода плещется в берега. Он идет к нему, думая, что прикосновение воды к его коже разбудит его — ибо сейчас он во власти сна — и как-нибудь смоет его новый внешний вид.

У ручья он опускается на колени. Ручей неожиданно глубок. В его бегущей хрустальной глубине он видит рыб, быстро проплывающих, подгоняемых непреодолимым течением. Это стройные создания с большими задумчивыми серыми глазами, глубоко прорезанными зубастыми пастями и лоснящимися плоскими плавниками. Жертвы. Он улыбается им. Осторожно погружает в воду руку до локтя. Прикосновение воды обжигает, словно электрический ток. Он выдергивает руку, хлопает ладонями по лицу и плачет, словно пронзенный безысходной тоской. Он оплакивает человека и все его труды. Перед его мысленным взором возникает картина мира во всей его кричащей сложности: здания и машины, дороги и магазины, лужайки и лужи в маслянистых разводах, скомканная бумага и мигающие знаки. Он видит мужчин и женщин в облегающих одеждах, узкой обуви. Мир потерян, и он оплакивает его. Он слышит рев ракет и скрежет тормозов. Он слышит ритмичную музыку. Он восхищается отблеском солнца в высоких окнах. Печаль охватывает его. Слезы щиплют щеки и сбегают к губам. Неужели исчезло все былое? Исчезли былые семена? Исчезли былые города? Друзья и семья? Напряжение и нагрузка? Церковные колокола, вкус вина на языке, свечи, репа, кошки, кактусы? С легким вздохом он наклоняется к ручью и летит в воду. Его несет по течению.

Несколько минут он не оказывает сопротивления. Затем он быстро вытягивается и хватается за торчащий из воды валун. Уцепившись покрепче, он ползет вниз, пока почти не касается лицом гальки, устилающей дно, и там замирает, привыкая к новому окружению. Дыхания не хватает, он выбирается на поверхность и карабкается на берег. Какое-то время он лежит вниз лицом. Затем встает и дотрагивается до своего обновленного тела.

Звенящая вода изменила его. Волосы с тела исчезли и кожа теперь гладкая, бледная и новая, словно шкурка детеныша кита. Синяки с левого бедра исчезли. Суставы целы. Он не может найти шрам от аппендицита. Пенис тоже какой-то странный, но после минутного размышления он благоговейно понимает, что сделано обрезание. Он торопливо ищет большим пальцем пупок — тот все еще на месте. Он смеется. Пока он был в воде, наступила ночь. Догорают последние лучи солнца, и тьма неотвратимо окутывает небо. Луны нет. Звезды выскакивают с хрустальным звоном, напевая: я — голубая, я — красная, я — золотая, я — белая. Где Орион? Где Ковш? Где Козерог?

Кусты в долине матово блестят, как грубо обработанная кожа. Почва на поверхности шевелится, дрожит и трескается, из тысяч крошечных кратеров выскакивают крадущиеся в ночи существа — длинные, влажные и серебристые. Они появляются из своих укромных норок и не торопясь скользят к лугу. При его приближении они расступаются, оставляя ему словно островок в середине своей светящейся толпы. Они излучают какие-то шепчущие звуки, но он не может понять их значение.

Слышится хлопанье крыльев, и к лугу снижаются два летящих существа, не похожие на птиц; у них тяжелые, увядшие, мешковатые черные тела, утыканные пучками грубого меха, а угловатые крылья торчат из выпирающих грудных костей. Они большие, как гуси. Преследуя ночных ползунов, они хватают их и заглатывают целиком. Их аппетит просто чудовищен. Он делает шаг назад, когда они бросают взгляд в его сторону.

Нечто большое и темное с шумом пересекает лесок и исчезает, прежде чем он успевает его как следует разглядеть. В небе раздается резкий смех. От ручья плывет аромат нежных цветов, растворяется и исчезает. Воздух становится холодным. Он поеживается. Начинается дождь. Он изучающе смотрит на созвездия, но они незнакомы ему. В ночи слышится далекая мелодия. Ее звуки то крепнут, то ослабевают, снова нарастая в слегка дрожащем воздухе. Ему кажется, он может схватит их и переделать. Из него вылетает звук рожка — менуэт. Мимо крадутся маленькие животные. Жабы погибли? Мыши вымерли? Где лемуры? Где кроты? Хотя он знает, что может полюбить этих новых тварей. Беспредельное плодородие эволюции, ее откровенность в ярких вспышках изобилия, вселяют в него радость и он превращает мелодию в хвалебный гимн. Что бы то ни было, все к лучшему. Из пластичности еще сырых звуков он создает Господни трубы и барабаны. Внезапно он слышит звук шагов — он уже больше не один? Из ниоткуда возникают три крупных существа. Сон становится неприятным. Что это за создания, такие зверские, скверные, злобные? Пресмыкающиеся? Двуногие, с огромными расплющенными пальцами ног, широкими косматыми бедрами, запавшими животами, массивной грудью. Выше ростом, чем он. От них исходит запах гнили. Жестокие лица, тем не менее почти человеческие: блестящие глаза, крючковатые носы, большие рты, перепачканные грязью тонкие бородки. Они неуклюже шли шаркающей походкой, колени слегка согнуты, тела наклонены вперед — колоссальные двуногие козлы, неумело подражающие человеку. Там, где они ступали, щетина травы медленно распрямлялась, распространяя запах рыбы. Их бумажно-белая морщинистая рябая кожа свободно свисала с мощных мускулов и толстой плоти. Они сдвигаются в кучку, кивают, фыркают и обмениваются непонятным бормотанием. На него они не обращают внимания. Он смотрит, как они проходят мимо. Кто эти мрачные создания? Он опасается, что эта высшая раса данной эпохи, преемники человека, может даже потомки человека, и эти мысли так ранят и угнетают его, что он падает на землю и в агонии катается по ней, давя блестящих существ, все еще ползущих в ночи. Он колотит кулаками по земле. Он вырывает из нее только что проклюнувшиеся росточки растений. Он прижимается лбом к плоскому камню. Его выворачивает. В ужасе он прижимает руку к животу. Неужели мир унаследовали эти твари? Он представляет себе их коленопреклоненное братство. Он видит, как они что-то бурчат в полнолуние у Тадж-Махала. Он видит их карабкающихся на Пирамиды, плюющих на картины Рафаэля и Веронезе, разрушающих своим сопением и рыканьем музыку Моцарта. Он рыдает. Он бьется о землю. Он молит, чтобы наступило утро. От этой муки крепнет его мужское начало и он хватает его и, задыхаясь, проливает свое семя. Он лежит на спине и ищет луну, но ее все нет, а звезды — незнакомы. Возвращается музыка. Он слышит клацанье металлических стержней и скрежет испорченных мембран. Отчаянно и хмуро он начинает подпевать, крича во тьму, перекрывая беспорядочный шум кажущимися упорядоченными звуками, и так проводит ночь — без сна, без отдыха.

2

Отблески приближающегося света озаряют темноту розовыми, серыми, голубыми сполохами. Простирая руки к небу, он приветствует утро. Он испытывает голод и жажду. Подойдя к ручью, он наклоняется и плещет себе в лицо холодной водой, протирает глаза, полощет рот и смущенно смывает с бедер засохшие потеки спермы. Потом пьет, пока жажда не отступает. Пища? Он погружают руку поглубже и с удивившей его самого ловкостью выхватывает из ручья трепещущую рыбину. Ее гладкие бока темно-синего цвета с пульсирующими внутри красными бликами. Сырая? Хорошо, а как же еще? Но, по крайней мере, не живой. Сначала он разобьет ей голову камнем.

— Пожалуйста, нет. Не делай этого, — молит нежный голос.

Он готов поверить, что это рыба просит сохранить ей жизнь. Но на него падает лиловая тень — он не один. Обернувшись, он видит позади стройную, легкую фигуру. Источник этого голоса.

— Я — Хенмер, — говорит вновь пришедший. — Рыба — пожалуйста — брось ее в ручей. Это не обязательно.

Мягкая улыбка. Разве это улыбка? Разве это рот? Он чувствует, что лучше повиноваться Хенмеру. Он кидает рыбину в воду. Взмахнув хвостом, она уходит в глубину. Он снова поворачивается к Хенмеру и говорит:

— Я не хотел ее съесть. Но я очень голоден и я заблудился.

— Отдай мне свой голод, — говорит Хенмер.

Хенмер — не человек, но ясно, что родня ему. Ростом с высокого мальчика, а его стройное тело не кажется хрупким. Голова большая, шея крепкая, а плечи широкие. На нем нигде нет волос. Золотисто-зеленая кожа напоминает пластик. Глаза словно алые шарики за переливающейся, прозрачной жидкостью. Нос едва заметно выступает, ноздри — узкие прорези, рот, как тонкогубая горизонтальная щель, которая не раскрывается так широко, чтобы можно было разглядеть, что внутри. У него огромное количество пальцев на руках и совсем немного на ногах. Ноги и руки имеют сочленения в локтях и коленях, но суставы эти так универсальны, что дают ему невероятную свободу движений. Пол Хенмера — загадка. Что-то в его облике несомненно кажется мужским, вдобавок у него нет ни груди, ни других чисто женских признаков. Но там, где должен находиться мужской член, у него лишь забавный вертикальный кармашек, чем-то напоминающий вагинальную щель, но вряд ли сравнимый с ней. Внизу, вместо двух висящих яичек, нечто маленькое, твердое и круглое — возможно, эквивалент мошонки, промежуточный шаг эволюции, когда яички уже вышли из тела, но для них еще не придумали более достойной контейнер. Трудно усомниться, что предками Хенмера в отдаленные времена были люди. Но можно ли и его назвать человеком? Возможно, сын человеческий.

— Иди ко мне, — говорит Хенмер. Он протягивает руки. Между его пальцами тончайшие перепонки. — Как тебя называют, незнакомец?

Нужно минуту подумать.

— Я был Клеем, — отвечает он Хенмеру. Звук его имени проливается на землю и исчезает. Клей. Клей. Я был Клеем. Я был, Клеем, когда я был Клеем. Хенмер, кажется, доволен:

— Подойди, Клей, — мягко произносит он. — Я возьму твой голод.

Клей нерешительно дает Хенмеру руки. Тот притягивает его ближе. Их тела соприкасаются. Клей чувствует, что глаза словно покалывают иголочки, а в вены хлынула черная жидкость. Он ясно представляет лабиринт красных трубочек в своем животе. Он слышит, как пульсируют его железы. Через минуту Хенмер отпускает его, и он совсем не голоден, он не в состоянии понять, как всего несколько минут назад мог решиться сожрать рыбу. Хенмер смеется:

— Теперь лучше?

— Лучше. Намного.

Хенмер чертит на земле линии пальцем ноги. Почва раскрывается, словно расстегнутая молния, и Хенмер вытаскивает оттуда серый клубень, тяжелый и выпуклый. Он прикладывает его к губам и что-то высасывает. Затем передает Клею, который неуверенно берет его. Проверка?

— Ешь, — говорит Хенмер. — Это разрешается.

Хотя голод исчез, Клей прикладывает клубень к губам. Несколько капель сока попадают в рот. В голове вспыхивает пламя, испепеляющее душу. Хенмер успевает схватить его, прежде чем он упал, и снова обнимает. Клей чувствует, как действие сока мгновенно ослабевает.

— Прости, — извиняется Хенмер, — я не понял. Ты, должно быть, ужасно ранний.

— Что?

— Думаю, один из самых ранних. Пойманный в ловушку времени, как и остальные. Мы тебя любим. Оставайся с нами. Мы кажемся тебе пугающе незнакомыми? Ты одинок? Ты огорчен? Ты нас научишь чему-нибудь? Ты будешь с нами? Ты полюбишь нас?

— Что это за мир?

— Мир. Наш мир.

— Мой мир?

— Был. И может быть.

— Какое сейчас время?

— Хорошее.

— Я умер?

Хенмер отмахивается:

— Смерть умерла.

— Как я сюда попал?

— Ты попался в ловушку времени, как и остальные.

— Заброшен в собственное будущее? Как далеко?

— Разве это имеет значение? — Хенмеру уже надоело. — Подойди, Клей, слейся со мной, и начнем наше путешествие. — Он снова тянется к руке Клея. Клей весь съеживается.

— Погоди, — шепчет он.

Утро в разгаре. Небо снова нестерпимо голубое и солнце, словно раскаленный гонг. Он вздрагивает и, приблизив лицо к лицу Хенмера, говорит:

— Здесь есть еще такие, как я?

— Нет.

— Ты — человек?

— Конечно.

— Но измененный временем?

— О нет, — отрицает Хенмер. — Ты — изменен временем. Я здесь живу. Ты у нас в гостях.

— Я говорю об эволюции.

Хенмер надувается:

— Мы можем сейчас раствориться? Нам так много нужно увидеть…

Клей дергает за пучок грязной травы.

— Расскажи мне хотя бы об этом. Прошли три твари, а это выросло, где…

— Да.

— Кто они? Инопланетяне?

— Люди, — вздыхает Хенмер.

— Они тоже? Другая форма?

— Те, что до нас, но после тебя. Пойманы в ловушку.

— Как мы могли превратиться с них? Даже за миллионы лет человечество не переменилось бы так сильно. А затем обратно? Ты ближе ко мне, чем они. Где образцы? Где след? Хенмер, я не могу понять!

— Подожди, пока не увидишь других, — говорит Хенмер и начинает растворяться. От него отделяется бледное серое облачко и окутывает его. Он становится туманным и бледнеет. Облако пронизывают яркие оранжевые искры. Еще видимый Хенмер явно возбужден. Клей видит, как из кармашка в лоне Хенмера выскальзывает жесткая трубочка плоти: да, он все-таки мужчина, в момент удовольствия показавший свой пол.

— Ты сказал, что возьмешь меня! — кричит Клей.

Хенмер кивает и улыбается. Теперь видно все внутреннее строение его тела, сеть нервов и вен, освещенных каким-то внутренним огнем, горящих красным, зеленым и желтым. Облако увеличивается, и внезапно Клей оказывается внутри. Слышится свистящий звук: его ткани и волокна испаряются. Хенмер исчез. Клей крутится, вытягивается, он различает собственные пульсирующие органы, удивительную смесь тканей и токов: этот — зеленый и маслянистый, тот — красный и жесткий, здесь — серая губчатая масса, там темно-синяя спираль, все такое зрелое, сочное в последний миг перед растворением. Его охватывает дух приключений и возбуждения. Он растет ввысь и вширь, проплывая над поверхностью земли, принимая неопределенные размеры и отказываясь от всякого притяжения; теперь он занимает акры, целые графства, всю реальность. Рядом с ним Хенмер. Они растут вместе. Солнечный луч проникает через обширную верхнюю поверхность нового тела, заставляя молекулы танцевать и прыгать в неистовом веселье. Клей осознает, что электроны взбираются по лестнице энергии. Пип! Поп! Пиип! Он взмывает. Он парит. Он видит себя огромным серым ковром, скользящим в воздухе. Вместо бахромы у него по краям сотни глаз, а в центре всего сверкает, бурлит и управляет всем твердая масса мозга.

Он видит сценки прошлой ночи: долина, луг, горы, ручей. Затем поле зрения меняется. Они поднимаются выше, и он охватывает взглядом реки и скалы, выступающие из земли, словно изъеденные зубы — края заливов, озер и мысов. Внизу передвигаются фигуры. Вот три козлоподобных существа под развесистым деревом. Вот еще шесть подобных Хенмеру существ, весело совокупляющиеся на берегу золотого пруда. А вот ночные ползуны точат почву. Вот нечто свирепое с чудовищными клыками вместо зубов во рту. Вот нечто глубоко погребенное в земле и излучающее серьезные, страстные мысли. Вот надвигается целый взвод крылатых существ — птицы, летучие мыши, а может и рептилии, летящие тесными стаями, затмевающие небо, пронизывающие тело Клея снизу доверху, подобно миллионам пуль, и исчезающие в безоблачной вышине. Вот угрюмые разумные существа, копошащиеся в грязи черных луж. Вот разрушенные груды камней, вероятно, древние руины. Клей не видит целых зданий. Он не видит дорог. Мир не несет следов человеческой деятельности. Повсюду царит весна, все переполнено жизнью. Хенмер, нависая, словно грозовая туча, смеется и выкрикивает:

— Да! Ты это принял!

Клей принимает это.

Он проверяет свое тело, заставляет его светиться и видит внизу пляшущую фиолетовую тень. Он создает стальные ребра и позвоночник слоновой кости. Он придумывает орган чувствительный к цветам и с восторгом погружается в дальний конец спектра. Он становится огромным половым органом и насилует стратосферу, оставляя следы светящегося семени. А Хенмер, неизменно находящийся рядом, восклицает снова и снова: Да! Да! Клей занимает уже несколько материков. Он убыстряет свой полет в поисках своего причала и после короткой попытки найти его и привязать к себе, он становится облачной лентой, опоясывающей весь мир.

— Видишь? — кричит Хенмер. — Это же твой мир! Знакомая планета!

Но Клей не уверен. Материки сдвинулись. Он видит то, что должно быть Америкой, но они изменились. Исчез хвост Южной Америки, часть Панамы, а запад того, что должно быть Чили, имеет огромный выступ, возможно, перемещенная Антарктида? Океаны затапливают оба полюса. Линии побережья — новые. Он не может найти Европу. Огромное внутреннее море поглощает предполагаемую Азию, отражающиеся в нем блики солнца, превращают его в гигантский насмешливый глаз. Заплакав, он разбрасывает вдоль экватора лаву. Там, где должна быть Америка, одиноко выступает каменистый купол. В океане протянулась цепь островов. Он испуган. Он думает об Афинах, Каире, Танжере, Мельбурне, Стамбуле и Стокгольме. От горя он леденеет, раскалывается его душа на ледяные осколки, которых немедленно находят маленькие жужжащие насекомые, поднявшиеся из болот и трясин. Они начинают пожирать его, но Хенмер криком разгоняет их, направляя их к земле и вот уже Клей собрался и обновился.

— Что случилось? — спрашивает Хенмер.

И Клей отвечает:

— Я вспомнил.

— Не нужно, — говорит Хенмер.

Они снова парят, кружатся, скачут и пробиваются сквозь реальность тьмы, окутывающей мир, так что сама планета становится лишь маленькой округлой частицей в мягкой развевающейся мантии его тела. Он видит, как она вращается. Так медленно! Удлинился ли день? Да, и мой ли это мир вообще? Хенмер толкает его, они превращаются в реки энергии в миллионы миль длиной и устремляются в пространство. Он воспламенен нежностью, любовью, жаждой единства с космосом.

— Соседние миры, — поясняет Хенмер, — наши друзья. Видишь?

Клей видит. Теперь он знает, что не заброшен на планету другой звезды. Вот этот облачный шар — Венера. А этот красный, испещренный рябинками, — Марс, хотя он озадачен зеленым травяным морем, покрывающем ржавые равнины. Он не находит Меркурия. Снова и снова скользит он по орбите в поисках маленького вращающегося шарика, но его там нет. Может он упал на солнце? Он не хочет спрашивать из боязни, что Хенмер ответит — да.

— Пойдем, — говорит Хенмер. — Наружу.

Астероиды исчезли. О, Боже, кому нужны такие обломки? Но Юпитер остался

— чудесный, неизменный, даже с Великим Красным Пятном. Клей ликует. Цветные полоски тоже здесь, яркие ленты густых оттенков желтого, коричневого и оранжевого, разделенные более темными цветом.

— Да? — спрашивает Клей, и Хенмер отвечает, что это возможно. Они устремляются к планете, кувыркаясь и плавая в атмосфере Юпитера. Они наполняются кристаллами. Их тела насыщаются молекулами алюминия и метана. Ниже и ниже спускаются они, к ледяным пикам, вздымающимся над блеклыми маслянистыми морями, к бурлящим гейзерам и кипящим озерам. Клей расстилается по снежному континенту и лежит, наслаждаясь чувственным прикосновением многотонной атмосферы к его спине. Он превращается в деревянный молоток и бьется в скалистую поверхность планеты, его переполняет счастье, и волны звуков вздымаются к светлым утесам. Он приходит в экстаз. Но затем, сразу после этого, следует потеря: у блистающего Сатурна нет колец.

— Несчастный случай, — подтверждает Хенмер. — Ошибка. Это было очень давно.

Клей безутешен. Он снова меняет свою структуру и опускается на поверхность Сатурна в облаке снежинок. Сочувствующий Хенмер изгибается, окружая планету, извивается, меняет цвет, вспыхивает золотыми огоньками, поворачивается под разными углами.

— Нет, — говорит Клей. — Я тебе благодарен, но это не то.

И они устремляются дальше к Урану, к Нептуну, к морозному Плутону.

— Это сделали не мы, — говорит Хенмер, — но мы никогда не думали, что кого-то это так расстроит.

Плутон скучен. Кружась над ним, Клей видит пять кузенов Хенмера, бродящих в обширном пространстве, летящих из никуда в никуда. Он вопросительно смотрит на Вселенную. Проксион? Ригель? Бетельгейзе?

— В другой раз, — бормочет Хенмер.

Они возвращаются на Землю. Приземляются. Он снова оказывается в своей оболочке. Он лежит на ровном поле с короткой сине-зеленой травкой, над ним нависает гигантский треугольный монолит с вершиной, похожей на вилку, сквозь зубцы которой изливается бурлящая река и падает с высоты сотен, а может и тысяч футов громады ониксовой плиты в круглый бассейн. Он дрожит. Путешествие истощило его силы. Немного отдохнув, он садится; сжимает щеки ладонями и глубоко вздыхает. Мир стремительно вращается. Его юпитерианская радость борется с печалью об утраченных кольцах Сатурна. Меркурий. Возлюбленные старые континенты, родная карта, проколотые иглами времени.

Воздух влажен и прозрачен, он слышит далекую музыку. Хенмер стоит на краю бассейна в раздумье.

Или это не Хенмер? Когда он обернулся, Клей заметил разницу. На гладкой, словно восковой грудной клетке возникли две груди. Маленькие, как у только что повзрослевшей девушки. Их венчали крошечные розовые соски. Бедра Хенмера стали шире. Вертикальный кармашек у основания живота сузился в щель. Полусфера мошонки под ним исчезла. Это не Хенмер. Это женщина рода Хенмера.

— Я — Хенмер, — говорит она Клею.

— Хенмер был мужчиной.

— Хенмер и есть мужчина. Я — Хенмер.

Она идет к Клею. Походка ее тоже не хенмеровская: вместо его свободного переливания, более органичное движение, такое же жидкое, но не такое гибкое. Она говорит:

— Мое тело изменилось, но я Хенмер. Я тебя люблю. Давай отметим наше совместное путешествие? Это — обычай.

— А другой Хенмер ушел навсегда?

— Ничто не уходит навсегда. Все возвращается.

Меркурий. Кольца Сатурна. Стамбул. Рим.

Клей цепенеет. Он молчит миллион лет.

— Будешь праздновать со мной?

— Как?

— Единением тел.

— Секс, — произносит Клей. — Значит он не устарел.

Хенмер мило улыбается. Она мгновенно простирается на земле. Растения вокруг вздыхают, дрожат и раскачиваются. На их вершинах открываются отверстия, и в воздух взлетают переливчатые капельки. Распространяется нежный аромат. Он возбуждает желание: Клей остро сознает жесткость своего члена. Хенмер сгибает колени. Она раздвигает бедра, и он изучает ожидающие ворота между ними.

— Да, — шепчет она.

В совершенном изумлении он накрывает ее тело своим. Ладони его, скользнув вниз, сжимают ее прохладные ровные шелковые ягодицы. Хенмер краснеет; ее прозрачные веки стали молочными, так что алый блеск глаз затуманился; когда его скользнувшая вверх рука начинает ласкать ее грудь, он чувствует, как твердеют ее соски и потрясается чудом неизменности определенных вещей. Человечество за минуту облетает солнечную систему, птицы разговаривают, растения участвуют в человеческих наслаждениях, континенты смешиваются, Вселенная — буря великолепных красок и чарующих запахов, — и все же в этом золотом, кремовом и лиловом чуде усовершенствованного мира происходит старое, как сам мир, действо. Оно кажется таким неподходящим. С подавленным криком он входит в нее и начинает двигаться — быстрый поршень во влажной камере, — и ему вовсе не кажется странным, что скоро его покидает чувство утраты, которое было с ним с тех пор, как он проснулся. Он кончает с такой быстротой, что это его потрясает, но она напевает тихую песню, и он быстро готов снова и, не смущаясь, они продолжают. Ноги ее обвивают его. Ее таз вибрирует. Она стонет. Она шепчет. Она поет. Он выбирает момент и разрешается еще раз, вызывая в ней бурю ощущений, во время которой ее кожа проходит ряд изменений, она становится то шершавой и щетинистой, то гладкой, как жидкость, то покрывается волнами и, наконец, возвращается к первоначальному положению. В минуту после экстаза он вспоминает про луну. Луна! Где она была, когда они с Хенмером прорезали Космос? Луны там не было. Луны больше нет. Как он мог забыть поискать ее?

Они разъединились и легли рядом. Он чувствует себя бодрым и слегка подавленным одновременно. Проходят минуты, прежде чем он решается взглянуть на Хенмер. Она улыбается ему. Она встает, тянет его подняться и ведет к бассейну под водопадом. Они купаются. Вода ледяная. Пальцы Хенмер нежно касаются его тела, она так женственна, что он едва может вызвать в памяти образ стройного, мускулистого мужчины, с которым начинал путешествие. Она кокетлива, игрива.

— Ты делаешь это с большим энтузиазмом, — произносит она.

Палящее солнце висит прямо над головой. Незнакомые цветы растут, устремляясь через вершину высокой горы на — запад? Он рвется к ней, а она ускользает и, смеясь, бежит сквозь колючую чашу. Растения тянут к ней ветви, но не смеют дотронуться до нее. Когда же он следует за ней, цветущие ветви раздирают его кожу. Окровавленный, он выскакивает из чащи и видит ее у приземистого дерева. Крылья ее ноздрей трепещут, веки открываются и закрываются, маленькая грудь тяжелеет. На мгновение она покрывается извивающимися зелеными полосами и тут же снова становится гладкой. Несколько непонятных созданий хрипло выкрикивают его имя с веток дерева. У них огромные рты, кривые шеи и распухшие крылья, тел их он не видит.

— Клей! Клей! Клей! Клей!

Хенмер жестом отпускает их. Они спрыгивают на землю и исчезают. Она подходит к нему, целует каждую царапину и те мгновенно затягиваются. Внимательно осматривает она его тело, все щупая, изучая его анатомию, словно собирается однажды создать нечто похоже. Интимность осмотра беспокоит его. Закончив осмотр, она разрывает землю и вытаскивает оттуда клубень, как это делал вчера другой Хенмер. Внезапно почувствовав жажду, он берет клубень и высасывает из него сок. Кожа его покрывается синим мехом, а половые органы принимают столь чудовищные размеры, что под их тяжестью он валится на землю. Пальцы ног сливаются в одно целое. Луна, с горечью думает он. Хенмер приседает над ним и, садясь все ниже, надевается на его стержень. Луна. Луна. Меркурий. Луна. Он едва замечает свой оргазм.

Действие сока клубня проходит. Он лежит на животе, с закрытыми глазами. Поглаживая Хенмер, он с удивлением наталкивается на выступ мошонки. Хенмер снова мужчина. Клей смотрит: да, это так. Плоская грудь, широкие плечи, узкие бедра. Все возвращается. Иногда слишком рано.

Наступает ночь. Он ищет Луну.

— У вас есть города? — спрашивает он. — Книги? Дома? Поэзия? Вы носите одежду? Вы умираете?

— Когда нужно, — отвечает Хенмер.

3

Бок о бок сидят они в темноте. Разговаривают мало. Клей рассматривает процессию звезд. Их блеск кажется подчас нестерпимым. Ему то и дело хочется еще раз обнять Хенмер и он вынужден напоминать себе о том, что сейчас Хенмер не измененный. Возможно, женский облик Хенмер в конце концов вернется, ее пребывание в таком виде кажется ему слишком кратким.

Он говорит нынешнему Хенмеру:

— Я чудовищно варварский? Я — груб? Я резок?

— Нет. Нет. Нет.

— Но я человек рассвета. Я робкая ранняя попытка. У меня есть аппендикс. Я мочусь и испражняюсь. Я испытываю чувство голода. Я потею. Я воняю. Я на миллион лет ниже по развитию. На пять миллионов? На пятьдесят миллионов? Не знаю.

— Мы восхищаемся тобой, каков ты есть, — убеждает его Хенмер. — Мы не критикуем тебя. Конечно, мы, возможно, изменим нашу оценку, когда узнаем тебя лучше. Мы оставляем право не любить тебя.

Тишина длится очень долго. Падающие звезды раскалывают ночь.

Позднее Клей произносит:

— Я не хотел извиняться. Мы сделали то, что было в наших силах. Мы дали миру Шекспира в конце концов. И — ты знаешь Шекспира?

— Нет.

— Гомера?

— Нет.

— Бетховена?

— Нет.

— Эйнштейна?

— Нет.

— Леонардо да Винчи?

— Нет.

— Моцарта!

— Нет.

— Галилея!

— Нет.

— Ньютона!

— Нет.

— Микеланджело. Мухаммеда. Маркса. Дарвина.

— Нет. Нет. Нет. Нет.

— Платона? Аристотеля? Иисуса?

— Нет. Нет. Нет.

Клей спросил:

— А вы помните, что у этой планеты раньше была Луна?

— Да, я слышал о Луне. Но о других не знаю.

— Значит, все, что мы сделали, утрачено? Ничего не сохранилось? Мы вымерли?

— Ты ошибаешься. Твоя раса выжила.

— Где?

— В нас.

— Нет, — с горечью заметил Клей. — Если все, что мы сделали, мертво, то мертвы и мы. Гете. Сократ. Гитлер. Атилла. Карузо. Мы боролись с темнотой, а она поглотила нас. Мы вымерли.

— Если вы вымерли, — возразил Хенмер, — значит мы — не люди.

— Вы — не люди.

— Мы — люди.

— Гуманоиды, но не люди. Может, сыны человеческие. Качественная разница. Слишком она велика, чтобы считать вас нашим продолжением. Вы забыли Шекспира. Вы мчитесь в небеса.

— Ты должен помнить, — говорит Хенмер, — что ваш период занимает очень маленький промежуток времени, и информация, сжатая в этом кратком отрезке, блекнет и разрушается. Разве удивительно, что забыты ваши герои? То, что кажется тебе мощным сигналом, для нас лишь секундный писк. Мы различаем лишь более широкие отрезки.

— Ты говоришь о ширине? — Изумленно спрашивает Клей. — Вы потеряли Шекспира и сохранили технический жаргон?

— Это всего лишь метафора.

— Как ты можешь говорить на моем языке?

— Друг, это ты говоришь на моем языке, — отвечает Хенмер. — Есть только один язык и все говорит на нем.

— Существует множество языков.

— Один.

— Ci sono molte lingue.

— Только один, который понимают все.

— Muchas lenguas! Sprache! Langue! Sprak! Nyelv! Путаница языков. Echante de faire votre connaissance. Welcher Ort is das? Per favore, potrebbe dirigermi al telefono. Finns det nagon bar, som talar engelska? El tren acaba de salir.

— Когда разум касается разума, — говорит Хенмер, — понимание мгновенное и абсолютное. Зачем вам нужно было так много способов говорить друг с другом?

— Это одно из удовольствий дикарей, — горько произнес Клей. Он борется с мыслью, что все и все забыты.

Мы определяем себя по своим поступкам, думал он. По продолжительности нашей культуры мы осознаем, что мы — люди. И вот вся продолжительность сломана. Мы утратили бессмертие. Мы могли вырастить три головы и тридцать ног, наша кожа стала бы голубой, но пока живут Гомер, Микеланджело и Софокл, живет и человечество. Но они исчезли. Если бы мы были зелеными огненными шарами или красным наростом на камне, или сияющим узлом проволоки и все же помнили, кем мы были, мы бы оставались людьми. Он сказал:

— Когда мы с тобой летели сквозь пространство, как мы это делали?

— Мы растворились. Мы ушли.

— Как?

— Растворились. Уходя.

— Это не ответ.

— Я не могу дать тебе лучший ответ.

— Это для вас естественно? Как дышать? Ходить?

— Да.

— Значит, вы стали богами, — сказал Клей. — Для вас открыты все возможности. Если нужно, вы летите к Плутону. Ради прихоти меняете пол. Живете вечно или почти вечно, как хотите. Если вам нужна музыка, вы можете превзойти Баха, каждый из вас. Вы можете рассуждать, как Ньютон, рисовать, как Эль Греко, писать как Шекспир, вам это просто не нужно. Вы каждую минуту живете в единстве цвета, форм, структур. Боги. Вы рождены быть богами. — Клей рассмеялся. — А мы трудились для этого. То есть мы знали, как летать, мы могли достичь других планет, мы укротили электрическую энергию, мы извлекали звуки из воздуха, мы бежали от болезней, мы расщепили атом. Чем мы были — мы были достаточно хороши. Для своего времени. За двадцать тысяч лет до нас люди носили звериные шкуры и жили в пещерах, а в мое время люди прогуливались по Луне. А вы, верно уже двадцать тысяч лет живете такими, какие есть, так? Изменилось ли что-то в мире за это время? Нет. Раз уж ты бог, ты не можешь однажды измениться, потому что всего достиг. Знаешь ли, Хенмер, что мы всегда задумывались, верно ли все время стремиться к вершинам? Вы утратили греков, поэтому вы может быть не знаете о hybris. Чрезмерной гордости. Если человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз, потому что некоторые вещи должны быть доступны лишь богам. Мы много думали о hybris. Мы задавались вопросом, не становимся ли мы слишком похожи на богов? Не покарают ли нас? Чума, огонь, буря, голод?

— Вы правда так думали? — с любопытством, отчетливо прозвучавшем в голосе, спросил Хенмер. — Разве достичь слишком многого — зло?

— Да, правда.

— Жуткий мир, придуманный трусами?

— Честная концепция, изобретенная величайшими умами человечества.

— Нет, — возразил Хенмер. — Кто бы стоял за такую идею? Кто мог отказаться от судьбы человечества?

— Мы жили, — объяснил Клей, — в напряжении между стремлением вперед и страхом забраться слишком высоко. И мы продолжали взбираться, несмотря на страх. И мы становились богами. Становились вами, Хенмер! Теперь ты понимаешь, Чем мы наказаны? За то, что забыли hybris?

Он доволен сложностью своего объяснения. Он ждет ответ Хенмера, но ответ не приходит. Постепенно он осознает, что Хенмер ушел. Надоела моя болтовня? Вернется ли он? Все возвращается. Клей будет ждать всю ночь, не двинувшись с места. Он пытается уснуть, но спать совсем не хочется. Он не спал с момента своего первого пробуждения здесь. В звездной черноте мало что можно увидеть. Слышны какие-то звуки. В воздухе плывет звук лопнувшей струны. Затем доносится звук, словно вибрирует какая-то огромная масса. Он слышит, как шесть полных каменных колонн поднимаются и стучат по земле. Тонкий высокий свист. Густой черный бум. Мерцанье перламутровых шаров. Сочное бульканье. Поблизости никого. Он уверен, что помещен в темный корпус одиночества. Музыка затихает вдали, оставляя лишь свой аромат. Он чувствует окутывающую его влажность. Интересно, насколько заразны чудеса Хенмера? Он экспериментирует с изменением пола: лежа кверху животом на скользкой сланцевой плите, он пытается вырастить грудь. Он весь немеет от напряжения, заставляя расти на груди холмики плоти и — неудача. Может, ему удастся начать с внутреннего устройства? Он представляет себе, как все может выглядеть изнутри, — и снова провал. Он задает себе вопрос: а что если прежде чем появиться женским признакам, нужно сперва избавиться от мужских? И старается побыстрее убрать их — и снова провал. Эксперимент по изменению пола неудачен. Далее, задумавшись о путешествии на побережье Сатурна, он пытается раствориться и воспарить. Хотя он корчится, потеет и кряхтит, он остается безнадежно материальным. Как же он удивился, когда в минуту расслабления между бесплодными попытками он все-таки окутался бледным серым облачком растворения. Он воспрял духом. Он жаждет этого. Он верит, что все получится и робко пытается приподняться. Несомненно что-то происходит, но не совсем то, что раньше. Его окутывает маслянистое зеленое свечение и он слышит обрывки звуков. Он словно пришпилен к земле. Страх овладевает им, и он с трудом берет себя в руки. Можно ли человеку делать такое? Не рискует ли он, проникая в запретную зону? Нет! Нет! Нет! Он совершает преступление. Он растворяется. Он трепещет, словно лист на ветру, не в состоянии все же преодолеть последнее усилие земной тяжести. Он так близок к цели. В небе вьются огни: оранжевый, желтый, красный. Он яростно стремится к успеху и в какой-то миг ему кажется, что он его добился, потому что его охватывает ощущение потрясающей потери плотности, звучат цимбалы, вспыхивают огни, его тянет куда-то, и может случится все.

Он понимает, что никуда не улетел. Вместо этого что-то приземлилось около него.

Оно сидит рядом на сланцевой плите. Это гладкий розовый овальный сфероид, похожий на желе, в прямоугольной клетке какого-то тяжелого серебристого металла. Клетка и сфероид связаны, в нескольких местах сквозь тело сфероида проходят прутья клетки. Блестящее колесо поддерживает пол клетки. Сфероид что-то бормочет. Клей не может разобрать ни слова.

— Я думал, существует лишь один язык, — говорит он. — Что вы говорите?

Сфероид снова говорит, очевидно повторяя фразу, его слова звучат более отчетливо, но Клей все еще не понимает.

— Меня зовут Клей, — он выдавливает из себя улыбку. — Я не знаю, как попал сюда. Я не знаю, как попали сюда вы, но может быть, я вас случайно позвал.

Помолчав немного, сфероид неразборчиво отвечает.

— Извините, — говорит Клей. — Я слишком примитивен. Я не понимаю.

Внезапно сфероид становится темно-зеленым. Его поверхность покрывается рябью и дрожит. Появляется и исчезает нить блестящих глаз. Клей ощущает, словно холодные пальцы проскальзывают сквозь лоб и ощупывают полушария его мозга. В одно касание он принимает душу сфероида и понимает, что он произносит: «Я цивилизованное человеческое существо, обитатель планеты Земля, который выдернут из соответствующего окружения непреодолимыми силами и принесен сюда. Я одинок и несчастлив. Я бы вернулся к своим. Умоляю тебя, помоги мне во имя гуманизма!»

Сфероид оседает в своей клетке, он очевидно изнемогает. Его очертания становятся асимметричными и цвет меняется к бледно-желтому.

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду, — говорит Клей. — Но как я могу вам помочь? Я и сам жертва временной ловушки. Я человек зари цивилизации. Я разделяю ваше одиночество и несчастье, я так же потерян, как и вы.

Сфероид поблескивает оранжевым.

— Вы понимаете меня? — спрашивает Клей. Ответа нет. Клей приходит к заключению, что это существо, которое зовет себя человеком, хотя и чужое по форме, должно быть, прибыло из еще более отдаленного времени, из будущего расы Хенмера. Это подсказывает логика эволюции. У Хенмера есть, по крайней мере, руки, ноги, голова, глаза и половые органы. Так же устроены и козлоподобные твари, чья эра лежит где-то между эрами Клея и Хенмера. Но это существо, совершенно лишенное конечностей, всяких признаков человека, конечно же является последней версией. Клей чувствует свою вину в том, что сфероид оторвался от своих из-за его провалившейся попытки воспарить, но чувствует и гордость за то, что он сумел сделать этакое, хоть и ненамеренно. Какой восторг встретить кого-то еще более смущенного и подавленного, чем он сам.

— Возможно ли между нами общение? — спрашивает он. — Возможно ли перепрыгнуть этот барьер? Смотри: я подойду ближе. Я открываю свой разум так широко, как могу. Прости мне мои недостатки. Я из эпохи позвоночных. Держу пари, что к питекантропам я ближе, чем к тебе. Поговори со мной. Donde esta el telefono?

Сфероид снова принял свой первоначальный розовый оттенок. Он устало предложил Клею картинку: город широких площадей и сверкающих башен, по прекрасным улицам которого движутся толпы розовых сфероидов, каждый в своей блестящей клетке. Фонтаны посылают в небеса каскады воды. Крутятся и мелькают разноцветные огни. Сфероиды встречаются, обмениваются приветствиями, выдвигают сквозь прутья клетки выросты протоплазмы, словно жмут руки. Наступает ночь. В небе светит Луна. Как им удалось восстановить ее? Он рассматривает любимые очертания. Скользя, словно объектив камеры, он проникает в сад. Здесь растут розы. Желтые тюльпаны. Вот нарциссы и жонкили и голубые гиацинты с тяжелыми соцветиями. Вот дерево со знакомыми листьями, еще и еще. Дуб. Клен. Береза. Значит, они любители древностей: эти трясущиеся гигантские груды мяса для собственного удовольствия восстановили старую Землю. Изображение колеблется и идет волнами. Клей понимает, что сделал неверные выводы. Может сфероиды обитают не в отдаленном будущем? Может, они близкие потомки человека? Изображение возвращается. Сфероид кажется оживает, говоря Клею, что он на верном пути. Да. Кто они человечество, удаленное на пять, десять, двадцать тысяч лет от времени Клея, когда еще существуют дубы, тюльпаны, гиацинты и Луна? Да. А где же логика эволюции? Нет. Человек изменил свою форму ради удовольствия. Это его фаза овального сфероида. Позже он станет мерзким козлом. Еще позже Хенмером. Мы все пойманы в ловушку времени.

— Сын мой, — произносит Клей.

(Дочь? Племянница? Племянник?) Он импульсивно пытается просунуть руки сквозь прутья решетки, чтобы обнять сфероид, но получает толчок, отбросивший его на несколько метров. Он лежит там, оглушенный, и какое-то растение протягивает усики к его бедрам. Постепенно силы возвращаются к нему.

— Прости, — шепчет он, приближаясь к клетке. — Я не хотел вторгаться к тебе. Я предлагал дружбу.

Сфероид сейчас темно-янтарный. Цвет ярости? Страха? Нет: извинения. Разум Клея наполняет еще одно видение. Сфероиды, клетка к клетке, танцующие сфероиды, соединенные простертыми нитями. Гимн любви. Попробуй еще, еще, еще. Клей протягивает руку. Она проходит между прутьями. Его не отбрасывает. Поверхность сфероида сморщилась и из водоворота возникло тоненькое щупальце, обхватившее запястье Клея. Контакт. Доверие. Собрат по несчастью.

— Меня зовут Клей, — произнес Клей, страстно желая быть понятым. Но все, что он получил в ответ от сфероида была серия ярких снимков его мира. Единый язык во времена сфероида еще не придумали. Он мог общаться лишь с помощью картинок.

— Ладно, — сказал Клей. — Я принимаю ограничения. Мы научимся понимать друг друга.

Щупальце отпускает его руку, и он вытаскивает ее из клетки.

Он сосредотачивается на формировании образов. Самое сложное передать абстрактные вещи. Любовь? Он показывает себя, стоящего рядом с женщиной. Обнимает ее. Трогает ее грудь. Вот они в постели, совокупляются. Он ясно показывает единство органов. Подчеркивает такие характеристики, как волосы на теле, запахи, пятна. Оставив совокупляющуюся пару совокупляться, он представляет одновременно себя на Хенмере в женском образе, производящим те же действия. Затем он показывает себя, проникающим в клетку и позволяющим щупальцу обвиться вокруг своего запястья. Capisce? А теперь показать доверие. Кошка и котята? Ребенок и котята? Сфероид без клетки, обнимающий сфероид. Неожиданная реакция боли. Изменение оттенка: эбеновый. Клей воспроизводит картинку, возвращая сфероид в клетку. Облегчение. Хорошо. Теперь, как передать одиночество? Он сам, обнаженный, среди обширного поля чужих цветов. Мелькают мечты о доме. Образ города двадцатого века: суматошного, беспорядочного, но все же любимого.

— Теперь мы общаемся, — говорит Клей. — Мы добились этого.

Кончается долгая ночь. В лазурной заре Клей видит невиданную при закате растительность: пронзающие небо шпили деревьев с красными прожилками, обвитые спиралями каких-то бобовых, огромных размеров цветы, внутри которых качаются тычинки, наполненные бриллиантовой пыльцой. Хенмер вернулся. Он сидит, скрестив ноги на дальнем конце плиты.

— У нас появился товарищ, — говорит Клей. — Не знаю, поймала ли его ловушка или это я притащил его сюда. Я проделывал кое-какие опыты. Но тем не менее он…

Мертв? Сфероид превратился в засохшую шелуху, прилипшую к одной стороне клетки. Струйка радужной жидкости течет между прутьями клетки. Клей не в состоянии возродить знакомый облик сфероида. Он идет к клетке, осторожно прикасается к оболочке двумя пальцами и ничего не чувствует.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Жизнь уходит, — говорит Хенмер. — Жизнь возвращается. Мы возьмем его с собой. Идем.

Они идут на запад. Не дотрагиваясь до клетки, Хенмер толкает ее впереди. Они минуют кучу высоких желтых деревьев с квадратной кроной, чьи красные листья, болтающиеся толстыми гроздьями, корчатся, словно потревоженные морские звезды.

— Ты раньше видел таких? — спрашивает Клей.

— Несколько раз. Ловушка приносит нам все.

— Я так понял, что это ранняя форма. Близкая к моему времени.

— Возможно, ты прав, — отвечает Хенмер.

— Почему он умер?

— Жизнь ушла из него.

Клей начинает привыкать к манере Хенмера давать ответы.

Вскоре они останавливаются у пруда с темно-голубой жидкостью, в котором плавают круглые золотые дощечки.

— Пей, — предлагает Хенмер.

Клей опускается на колени у края пруда. Осторожно зачерпывает воду рукой. На вкус она словно перченая. Его наполняет острая грусть, сознание утраченных возможностей. Он ошеломлен. Он видит все возможности, которые представляются ему с определенностью автострады, размеченной в темноте дорожными знаками. Он удивлен и озадачен. Ощущение проходит. Хотя он понимает, что одарен новыми средствами восприятия, которые он использовал иносказательно. Он снова пьет. Восприятие углубляется и усиливается. Он принимает блистающие изображения: одиннадцать спящих ночных существ в подземном тоннеле прямо под ним, пульсирующая в теле Хенмера кровь, туманная бесформенность мертвой гниющей плоти сфероида, хрустящая внутренность этих маленьких золотых плавающих табличек. Он пьет еще. Теперь он еще точнее видит внутренности всего сущего. Его зона восприятия стала сферой пятиметровой высоты с мозгом в центре. Он определяет состав почвы, находя слой чернозема, затем слой розового песка, слой гальки и слой гранита. Он измеряет прудик и отмечает замечательную математическую кривую его дна. Он подсчитывает одновременные пассажи трио маленьких тварей, похожих на летучих мышей прямо над головой и количество гнезд на соседнем дереве. Он пьет еще и еще.

— Как легко здесь быть богом, — говорит он Хенмеру и наблюдает, как звуки его голоса отражаются от поверхности пруда. Хенмер смеется. Они движутся дальше.

4

Новые чувства блекнут еще до полудня. Остается лишь смутное воспоминание, он может еще видеть неглубоко под землей и сознает, что происходит за спиной. Но только туманно. В этом мире все слишком мимолетно. Он надеется найти еще один пруд, он надеется, что вернется женский образ Хенмера, что окончится время смерти сфероида.

Перед ними раскинулся естественный амфитеатр: широкая и глубокая чаша, с одной стороны которой громоздится куча огромных черных валунов, покрытых голубыми лишайниками. Около валунов сидят пятеро представителей расы Хенмера: три женщины, двое мужчин. Хенмер говорит:

— Сделаем Открытие Земли. Время подходящее.

День стал довольно теплым: если бы Клей носил одежду, ему захотелось бы снять ее. Ленивое солнце висит низко над горизонтом, и мощный поток энергии стекает в низину амфитеатра. Кажется, они его уже знают. Поднявшись, они приветствуют его сонными улыбками и краткой песней. Он с трудом отличает их одного от другого. К нему скользит женщина.

— Я — Нинамин, — говорит она. — Ты будешь веселиться? Ты пришел на Открытие Земли?

У нее высокий певучий голос, словно флейта. В ее позе, как показалось Клею, нечто японское. Она кажется грациознее и беззащитнее, чем женщина Хенмер. Остатки его восприятия подсказывают ее чувственность: крошечные шарики несут к ее лону золотые гормоны. Его поражает ее доступность. Он начинает вдруг стеснятся своей наготы, он завидует мужчинам рода Хенмера: их пол спрятан. Нинамин поворачивается и бежит к валунам, оглянувшись, чтобы посмотреть, следует ли он за ней. Он остается на месте. Хенмер, а может, просто мужчина, которого он принимает за Хенмера, выбирает женщину и ложится с ней в низкую густую траву. Третья женщина и двое мужчин начали какой-то вертлявый танец, хохоча и обнимая друг друга. Нинамин, взобравшись на валун, бросается в него клочьями лишайника. Он бежит к ней.

Она невероятно проворна. Он все время видит впереди ее стройное золотисто-зеленое тело и карабкается за ней по камням; он пыхтит, потеет и кашляет от натуги. Он взбирается, словно сатир. Она выглядывает из самых неожиданных мест. Здесь мелькнула маленькая грудь, там гладкая попка. Заставляя его преследовать, она кажется совсем обычной женщиной, хотя остались и напоминания о том, кто она на самом деле, о разделяющей их пропасти: он успевает иногда заметить ее плоское лицо, алые глаза, паучьи руки с множеством пальцев. Он успел разглядеть, пока его восприятие не потускнело, что внутреннее ее устройство чудовищно странно, серия угловатых отсеков, соединенных узкими жемчужными каналами, настолько же непохожих на его внутренности, как внутренности омара. И все же он желает ее. И все же он будет обладать ею.

Он достигает вершины самого большого валуна. Где она? Оглядевшись по сторонам, он никого не заметил. Верхушка валуна понижается к центру, образуя небольшой кратер, его заполнила дождевая вода, на поверхности которой, дрожа и издавая жужжащие звуки, плавают какие-то черные нити. Он вглядывается в воду, думая, что она могла нырнуть туда, чтобы спрятаться от него, но видит лишь свое отражение. Он напряжен и неловок, словно неандерталец, в котором зажглась похоть.

— Нинамин? — зовет он.

От звука его голоса в воде возникают пузырьки и его изображение исчезает.

Она смеется. Он поднимает голову и находит ее в десяти футах над собой, она весьма удобно устроилась в воздухе, лежа на животе и растопырив в стороны ноги и руки. Он ощущает, как в ее не-венах текут потоки не-крови, и чувствует гравитацию, создаваемую ее левитацией.

— Спускайся, — просит он.

— Не сейчас. Расскажи мне о своем времени.

— Что ты хочешь знать?

— Все. С начала. Вы умираете? Вы любите? Вы проникаете своим телом в ее тело? Ссоритесь? Мечтаете? Прощаете? Вы…

— Подожди, — перебивает он. — Я постараюсь тебе показать. Смотри: так было в мое время.

Он открывает ей свою душу. Ощущая себя музеем, он показывает ей автомобили, рубашки, обувь, рестораны, неубранные постели, вестибюли гостиниц, самолеты, телефоны, автострады, спелые бананы, атомные взрывы, силовые станции, зоопарки, бормашины, здания учреждений, дорожные пробки, городские плавательные бассейны, газеты. Он показывает ей фильмы, газонокосилки, жареное мясо и снег. Он показывает ей шпили церквей. Он показывает ей запуски ракет.

Она вдруг падает сверху.

Сначала отшатнувшись, он предупреждает ее падение и кидается под нее, вознагражденный прикосновением ее прохладного тела. Она дрожит, прильнув к нему, и ее испуг так велик, что в его мозг проникают ее страшные видения. Сквозь тусклую дымку он видит какие-то гигантские циклопические нагромождения каменного здания и пять чудовищных размеров тварей сидят перед ним. Они похожи на вымазанных грязью динозавров, медленно поднимающих огромные головы, храпящих, сотрясающих землю. Нинамин перед ними, в ее позе есть нечто заискивающее, словно она молит, умоляет их о пощаде, а колоссальные рептилии ворчат и хрипят, качают головами, погружают в грязь огромные подбородки, и Нинамин, рыдая, медленно погружается в землю. Изображение тает. Он нежно убаюкивает напуганную девушку.

— Ты не ушиблась? — бормочет он. — Ты больна?

Она дрожит и издает невнятные всхлипывающие звуки.

— Я ошиблась, — шепчет она наконец. — Я не могла понять тебя и испугалась. Какой ты странный!

Она гладит его кожу своими многочисленными пальцами. Теперь уже дрожит только он. Она соскальзывает вниз и ложится рядом, он целует ее шею и легонько трогает грудь, восхищаясь ртутной подвижностью ее кожи, но когда он начинает входить в нее, он внезапно представляет, что она превращается в мужчину, и теряет всю свою твердость, словно его чувственные сигналы оборвались. Она движется к нему, но все бесполезно: он не поднимается. Чтобы помочь, она действительно переходит в мужскую форму, изменяясь так стремительно, что он не может уследить, но и теперь не лучше. Она возвращается к женскому облику. Ее тоненький голосок произносит:

— Пожалуйста. Мы опоздаем на Открытие.

Он чувствует, как она пробирается по позвоночнику прямо в его разум и подталкивает к возвращению мужественности. Она обвивает вокруг него ногу и еще прежде, чем он ощущает импульс, он уже входит в нее. Она сжимает его, словно не желая выпускать. Зачем вообще этим созданиям иметь пол? Они конечно же могут найти и другие способы контакта. И уж конечно, на этой стадии эволюции нет никакой биологической цели в подобном акте. А простое животное удовольствие не нужно, как сон или еда. Ему приходит в голову вполне приемлемое решение: они снова придумали спаривание ради него и эти гениталии для них всего лишь маскарадные костюмы, чтобы лучше понять природу их примитивного гостя. Он пытается представить народ Хенмера в нормальной бесполой форме, без этой машины между ног, и когда он делает это, Нинамин робко шлет ему целый взрыв экстатических ощущений, используя погруженную в нее часть его тела как проводник к его мозгу, он отвечает быстрым горячим спрутом и лежит на спине, озадаченный и истощенный.

— Хочешь помочь нам сделать Открытие Земли? — шепчет она, когда он открывает глаза.

— Что это?

— Один из Пяти Обрядов.

— Религиозная церемония?

Его вопрос повисает в воздухе. Она уже слезает с валуна. Он следует за ней на подгибающихся ногах, тяжеловесно цепляясь за выбоины; обернувшись она нежно поднимает его, улыбается, глядит на него и переносит на землю. Он приземляется на теплую влажную почву. Она ведет его вперед, к центру амфитеатра, где уже собрались остальные пятеро. Сейчас они все в женском образе. Он не узнает Хенмера, пока в спешке не представляются: Брил, Серифис, Ангелон и Ти. Стройные обнаженные тела поблескивают в ярком солнечном свете. Они встают в круг и берутся за руки. Кажется, он между Серифис и Нинамин: Серифис, если это Серифис, произносит прекрасным звенящим голосом:

— Как ты думаешь, мы злые или добрые?

Нинамин смеется. Кто-то из круга, ему кажется, что Хенмер, говорит:

— Не смущайте его!

Но он смущается. Временно освобожденный Нинамин от похоти, он снова поглощен странностью этих людей. Ему интересно, почему он может чувствовать к ним сексуальный интерес, если они настолько чужды. Может в воздухе что-то? А может с ним произошли перемены, когда захлопнулась ловушка времени?

Они танцуют. Он танцует с ними, хотя и не может имитировать свободные движения их конечностей. Руки, которые он сжимает своими руками, становятся холодными. Он ощущает где-то в районе живота ледяной холод и понимает, что начинается обряд. Открытие Земли. В черепе что-то яростно вспыхивает. Изображение подергивается туманом. Все шестеро устремляются к нему и прижимаются своими холодными телами. Он чувствует кожей их затвердевшие соски. Его опрокидывают на землю. Может это распятие, а он жертва?

— Я — Ангелон, — поет Ангелон. — Я — любовь.

Ти поет:

— Я — ты. Я — любовь.

— Я — любовь, — поет Хенмер. — Я — Хенмер.

— Я — Серифис. Я — любовь.

— Я — Брил.

— Я — Ангелон.

— Любовь.

— Нинамин.

— Я — любовь.

— Серифис.

Его тело расширяется. Он становится сетью чудесных медных проволочек, обхватывающих всю планету. У него есть длина и ширина, но нет веса.

— Я — Нинамин, — поет Нинамин.

Планета раскалывается. Он проникает в нее.

Он видит все.

Он видит насекомых в своих норках и ночных слизняков в их тоннелях, он видит корни деревьев, кустов и цветов. Они изгибаются, растут, шевелятся, он видит подземные камни и глубокие уровни. В зеленой коре сверкают драгоценные минералы. Он видит ложа рек и дно озер. Он может дотронуться до всего и его трогает все. Он — спящий бог. Он — возвращающаяся весна. Он

— сердце мира.

Он спускается ниже, в глубинные слои, где целые озера нефти, грустно просачиваются сквозь слои безмолвных песков, он видит, как возникают и разрушаются золотые самородки, и погружается в ясный чудесный блеск сапфиров. Вот он плывет в ту часть планеты, которая стала домом для одного из следующих за ним поколений и скользит в пустынном безмолвии улиц по чистым, просторным туннелям, где выступают послушные машины, готовые услужить ему при малейшей необходимости.

— Мы — друзья человека, — говорят они ему, — и мы помним наши древние обязательства.

Планета содрогается, на какое-то мгновение ловушка времени приоткрывается, и он видит город вновь заселенным: высокие спешащие смертные заполняют его коридоры, бледные, с неподвижными лицами они не очень отличаются от людей его времени, лишь тела их более вытянутые и хрупкие. Без сожаления он минует их уровень. Вот и сверкающая магма; вот внутреннее пламя. Не остыла еще, старушка? Нет, не очень. Я теперь без Луны и мои моря сместились, но под коркой я все еще пылаю. Друзья все время рядом с ним.

— Я — Брил, — шепчет Серифис.

— Я — Ангелон, — говорит Ти.

Теперь они все мужчины, он это ясно видит. Они пришли сюда оплодотворить Землю? Поднимаются клубы голубого пара и скрывают его товарищей, он движется вперед один, проплывая сквозь порфир и алебастр, сардоникс и диабаз, малахит и кремний, словно иголка пронзая земные слои, и наконец достигает поверхности. Он выбирается наверх. Наступила ночь, его усталые друзья лежат в амфитеатре, их тела украшены роями гудящих золотых ос. Трое мужчин и три женщины. В своем подъеме Клей обнаруживает, что может ходить по воздуху. Он поднимается на высоту примерно тридцати футов и, улыбаясь, делает огромные шаги. Как это просто! Он едва ощущает расстояние между ним и землей! Да! Да! Да! Он проходит весь амфитеатр. Он позволяет себе спуститься, его ноги почти касаются кустов, затем снова поднимается в вышину. Шаг, шаг, еще шаг. Стоит быть выброшенным на бог знает сколько миллионов лет вперед, чтобы ходить по воздуху не в той неуловимой бестелесной форме, как раньше, а в своем собственном теле.

Он сходит вниз и видит поблескивающую металлическую клетку сфероида с безжизненным сморщенным сфероидом внутри. Он подходит к ней и кладет руки на блестящие прутья.

— Никто не должен умирать в ночь Открытия Земли, — говорит он. — Найди в себе силы! Давай! Давай! — Он дотрагивается до колючего тела сфероида. — Ты меня слышишь? Я зову тебя к жизни, сын мой, дочь, брат, сестра.

Из глубин открытой Земли он вызывает новую жизнь и вкладывает ее в сфероид, который наполняется ей, вспоминает былую округлость, становится снова гладким и твердым, меняет цвета: лиловый, красный, розовый. Он снова живет. Он бессловесно посылает выражение своей благодарности.

— Мы, люди, должны держаться вместе, — говорит он сфероиду. — Я — Клей. Моя эпоха немного раньше твоей, еще до того как раса изменила свой облик. Хотя ты видишь, что более поздние эпохи вернулись к первоначальной форме. Вот эти спящие — наши хозяева…

Хенмер, Брил, Серифис, Ангелон, Ти и Нинамин покрываются волнами и становятся туманными, меняются от мужчины к женщине и от женщине к мужчине, шевелятся, меняются в размерах. Они все еще погружены в церемонию Открытия Земли. Следует ли ему оставаться с ними? Он решает, что если бы он остался, он не испытал бы ни удовольствия прогуляться по воздуху, ни радости оживить сфероид. День чудес. Он никогда прежде не испытывал такой радости.

Даже когда в поле зрения возникают козлолюди, ощущение полного счастья не покидает Клея. Он кланяется им.

— Я — Клей, — объясняет он. — Из всех пойманных в ловушку времени, я, кажется, древнейший. Сфероид — представитель ближайшей ко мне эпохи. Вот эти — господствующий сейчас вариант людей. А вы трое пришли из какого-то промежуточного времени, когда…

Невнятно бормоча, козлолюди приближаются к нему.

Они говорят друг с другом на монотонном унылом языке и угловато, медленно передвигаются. Они наполняют воздух запахом гниения. Клей отгоняет прочь неприязнь, говоря себе, что нельзя судить о них по внешнему виду: они же тоже сыны человеческие и в свое время являли собой вершину развития. Я буду простодушным. Я буду милосердным. Я буду любящим. Они уже совсем близко, суют морды к нему, он чувствует их скверное дыхание, они брызжут клейкой слюной. Он задыхается и кашляет. Они складывают короткие толстые руки на безволосой груди, тупые обрубки пальцев не имеют ногтей. Они ритмично раскачиваются на огромных бедрах. Клей видит, как в их глазах вспыхивает неистребимая злоба. Ноги их рассеивают семена, из которых стремительно растет жесткая трава.

— Давайте поговорим, — предлагает он. — Это ночь Открытия Земли. Давайте любить друг друга. Давайте все принимать. Как мне помочь вам?

Создания вплотную приближаются к нему. От них исходят волны угроз. Волнуясь, он пытается оторваться от земли, но их руки стискивают его и удерживают внизу. Они начинают толкать его туда-сюда от одного к другому и тоненько смеяться дребезжащим смехом. Игра! Заяц, окруженный гончими!

— Вы ошибаетесь, — кричит Клей. — Я — человек, ранняя форма, но все-таки… заслуживающая уважения…

Толчки становятся жестче. Они сгрудились над ним, его голова едва доходит до их груди. Они яростно топают ногами, сотрясая землю. Зубы сверкают.

Хенмер, Нинамин, Ти, Серифис, Брил и Ангелон сидят и наблюдают. Они не делают и попытки вмешаться.

Только сфероид выражает свое негодование, когда козлолюди футболят Клея. Он сердито что-то говорит. Но козлолюди понимают язык сфероида не лучше, чем Клея и продолжают пихать его. Там, где они касаются его кожи, появляются ссадины. Они все время что-то настойчиво бормочут. Что они говорят? Он представляет, что они говорят ему: «Ты станешь таким, как мы, ты станешь таким, как мы. Ты станешь таким, как мы». Неужели этот резкий звук их смех? Что за зловещая цепь событий произвела из человеческих генов этих тварей? Они скелеты в уборной завтра. Они шутка, которую будущее сыграет со всеми мечтателями-утопистами. Они колотят его, и Клей опускается к земле. Его окутывают ростки быстро всходящих семян и он борется за то, чтобы дышать. Они бьют и терзают его. Его рвет. И все же он продолжает помнить, что эти звери лишь транзитная фаза истории. Человечество пройдет сквозь них к богоподобному виду Хенмера. Это успокаивает, хотя богоподобный Хенмер сейчас не делает ничего, чтобы помочь ему. Оживившись, Клей проползает между расставленными ногами и карабкается по амфитеатру к Хенмеру и его друзьям.

— Ты! Хенмер! — зовет он. — Отзови их от меня! Ты можешь управлять собственными предками?

Хенмер смеется:

— Сейчас они служат Неправедному, мой любимый. И они вне моего контроля.

Козлолюди увидели, что Клею удалось выбраться от них. Они обращаются к сфероиду, но, как только они дотрагиваются до клетки, их поражает защитный удар и они бросают сфероид и снова преследуют Клея.

Как спастись? Он может примириться с синяками, но не с вонью и болезненным уродством. Спотыкаясь, скользя, он убегает в сгущающуюся тьму, огибает валуны и углубляется в туманный лес позади них. За спиной слышится сопенье козлов: ххрухор, ххрухор, ххрухор. Убегая, он натыкается на какой-то водоем. Неожиданное препятствие появляется слишком внезапно, и он падает лицом вперед. Всплеск. Что-то ударяется в его тело снизу. Он идет ко дну.

5

Дышать водой не так уж сложно, как он представлял себе. Он наполняет легкие жидкостью, пока не выходят последние пузырьки воздуха, затем высасывает из нее энергию. Испуг мгновенно проходит. Он приспосабливается. Он находится в черном пруду, чья глубина в пять раз больше, чем ширина. Вода холодная. Он медленно передвигается к центру, осторожно передвигая ноги, пока не избавляется от последних капель воздуха. Другой обитатель пруда терпеливо ждет, давая ему время привыкнуть.

— Я — Квой, — говорит он спустя какое-то время, посылая информацию с потоком синих, зеленых и красных пузырьков, которые усыпают дно пруда, словно капельки фосфора. — Я — враг Неправедного. Здесь ты в безопасности.

— Я — Клей.

— Я укрою тебя, Клей.

С нарастающей ясностью он различает все вокруг. Воды пруда четко разделены на девять зон, в каждой определенная температура, соленость, плотность и господствующая молекулярная формула. Пограничная линия, отделяющая зону от зоны, отмечена дрожащим пространством безошибочно и недвусмысленно. Над чугунным поясом напряжения поверхности пруда кружатся три пятна дрожащего красного тумана с ржаво-желтыми вкраплениями — три козла вглядываются в воду. Сам Клей занимает четвертую сверху зону. Три зоны под ним — Квой, проявляющийся трубчатым изумрудным свечением. Клей настраивает восприятие и обнаруживает, что Квой — массивное существо вроде спрута, вытянутое туловище которого с одной стороны венчают пять тонких щупалец, а с другой — расплющенный небрежный хвост. Простой, но в нем виден мощный интеллект; эманации его чувствительности, словно тюрбан, опоясывают его черную, блестящую кожу, и мысли Квоя поднимаются из глубин, словно разноцветные снежинки, и вьются, кружатся, сталкиваются. Клей приближается к нему.

— Я пойман ловушкой времени, — говорит он. — Ты оказался здесь так же?

— Нет. Я — местный.

— Значит, здесь не один разумный вид?

— Их великое множество, — говорит Квой. — Мы — Дыхатели, для начала, а потом еще Скиммеры note 1, Едоки, Ожидатели, Заступники, Разрушители…

— Слишком быстро, слишком быстро! Покажи мне Скиммера!

Квой показывает ему Хенмера, проворного, стройного, двусмысленного, утонченного, поверхностного.

— А Ожидателя?

Влажный образ, нечто глубоко ушедшее в почву, словно гигантская живая морковь, но более интересное.

— А Едока?

Громадный клыкастый рот. Зубы ряд за рядом заполняют его пространство. Глаза словно блюдца. Внутри трепещет блеклая, горькая душа. Размеры. Когти.

— И все они считаются людьми?

— Эти да. И другие.

Он озадачен. Логика снова отсутствует.

— Зачем одновременно развивается столько форм?

— Не одновременно. Успешно. Просто старые формы не исчезают. Мы преуспели в выживании.

— Скиммеры — это новейшая форма?

— Да, — отвечает Квой.

— И господствующая? Высшая?

— Новейшая.

— Но они обладают силой, которой нет у старых форм, — настаивает Клей.

— А не только разница во внешнем облике. Да?

Квой признает, что это так.

— А остальные?

— Выжившие.

— Твоя форма развивается близко к моему времени?

— Нет.

Клей указывает на козлолюдей:

— А эти?

— Ближе, чем я.

— А!

Он пытается собрать и проанализировать новые данные. Скиммеры, Едоки, Ожидатели, Дыхатели, Разрушители, Заступники: по крайней мере, шесть видов живущих сейчас представляют шесть успешных эпох в росте человечества. Да. Скиммеры — текущая стадия, остальные возникли в прошлом и сохранились до сих пор. Да, А козлолюди? А сфероид? Вымершие виды, принесенные сюда ловушкой времени? Да. И он сам? То же самое. Его вид вымер, поступки его времени забыты, только гены продолжают жить, рассыпая семена по тысячелетиям, — неискоренимые, неугасимые. Интересно, сколько форм лежит между ними и старейшим из ныне живущих? Он представляет себе цепь человечества, протянувшуюся сквозь века. Мы — дерзкая форма жизни. Мы меняемся, но не погибаем. Нас забывают, но мы остаемся. Как можем мы бояться гнева Господня, если переживаем его?

Клей триумфально скользит от уровня к уровню в пруду Квоя. Он наслаждается сознанием различия окружения. Здесь вода холоднее и более скользкая, чем там. Здесь чувствуется медная соль, там сверкающая известь. Здесь его сжимает. Здесь он увеличивается. Здесь нужно стать тонким, как нож, чтобы протиснуться сквозь стену молекулы. Он наблюдает за своим перевоплощением: он — нечто скользкое и блестящее, словно тюлень с заостренной мордой и мощными плавниками. Плыви! Ныряй! Пари! Он поднимается на поверхность. Козлолюди еще здесь, бродят вокруг пруда. Козлам:

— Прыгайте сюда!

Нет. Они остаются. И он остается. Погружаясь, он пьет мудрость Квоя.

— Что ты делаешь? — спрашивает Клей.

— Я изучаю.

— Все?

— Когда-то давно я пользовался природой связи. Я изучаю взаимоизменения любви и путешествую по ее каналам. В твое время была любовь?

— Мы так думали.

— У вас были течения, удвоения, обмены и слияния?

— Мне незнакомы эти определения, — отвечает Клей. — Но я чувствую.

— Мы поговорим об этом.

— С удовольствием.

Но когда Клей соглашается, Квой погружается в молчание и Клей долго не находит его в воде. Затем он видит, как Дышатель медленно движется у самого дна, копаясь в земле. Поднимаются черные пузырьки. Квой потерял к нему интерес? Квой шлет ему уверение:

— Я покажу тебе наш способ любить.

Квой передает изображение.

Вот другой водоем черный, холодный и глубокий. Вот другой Квой медленно плывет в нижних слоях. Между Квоем и Квоем разгорается яркая блестящая полоса гармонии. Вот третий Квой в третьем водоеме. Квой соединен с Квоем и Квоем. Вот четвертый. Вот пятый. Вот шестой. Водоемы заключены в холодную тьму, словно капсулы в коже планеты, и в каждой капсуле — Квой. Связанный. Через Квоя, Клей видит еще семьдесят девять Квоев по всей Земле. Целая популяция их рода, хотя раньше их было больше — в те времена Квой правили планетой. Сейчас Квой не рождаются и не умирают. Неуклюжие чудовища запечатанные в своих водных ямах занимаются стабильным выживанием. И среди них и между ними есть любовь. Теперь смотри! Раскаленные добела нити связей тянутся от водоема к водоему! Тяжелые тела струятся, щупальца свиваются и развиваются, хвосты молотят воду. Хотя это и не физический экстаз. Это в большей степени хмурое единение, бесполое, металлическое. Квой спариваются душа с душой. Квой обмениваются накопленным жизненным опытом. Квой сливаются, чтобы стать Квоем. Клей, невольно участвуя в этом, ощущает такую острую тоску, что его плавники опускаются и он погружается сразу на три уровня. Как получилось, что человечество скатилось до этого, до погребенных спрутов, распространяющих ужасную скуку? Что могло случиться с Квоем в его бассейне? Здесь лежим мы, семьдесят девять силачей, рассказывая друг другу вещи, которые знаем тысячелетиями. Клей плачет. Хотя когда он глубже входит в союз Квоев, он осознает его богатство, множество измерений, гибкие параллельные оси такого множества соединений. Квой — давно женатый народ, они извлекают удовольствия из простого накопления одиночества. Такими мы были и так мы делали и так пришли. Этот вид ворвался в мир в тот и другой, и появилась ловушка и принесла нам Клея, и мы любим, мы любим, мы любим и мы — Квой. И Клей — Квой. Клей теряет себя в водяном сне. Его границы растворяются. Он проникается сущностью Квоя. Он никогда не был в большей безопасности. Он лежит на дне пруда под давлением пять атмосфер. Мимо проходят столетия. Он осторожно дышит, позволяя ярким потокам воды проскальзывать в его тело, выдыхая облачко истощенных отходов. Он сознает, что в отдельных ячейках сонно ворочаются множество Квоев. Как глубока их любовь! Как безупречна! Контакт нарушается, и он остается один, разбитый, и неуправляемо всплывает к поверхности. Он слышит резкий смех поджидающих его козлов, он видит их красные и желтые эманации. Они его схватят. Но Квой первым берет его, спокойно, доброжелательно обнимает его, и Клей вновь обретает контроль.

— Ты в порядке? — спрашивает Квой.

— Все хорошо.

— Теперь ты понял наш образ жизни?

— Я понимаю.

— Можем ли мы тебя изучить?

И Клей говорит:

— Да, можете.

6

Он видит себя ползущим на четвереньках к берегу пруда. Наступило утро. Козлолюди исчезли. Тело его избавилось от воды. Он наполняет легкие воздухом и подставляет себя яркому солнечному свету. Здесь на деревьях золотые листья. Он делает несколько робких шагов. Через минуту он уже вспоминает, как нужно ходить. Теперь он осматривает свое тело. Снова выросли жесткие волосы. На животе шрам от аппендицита. На бедре синяк. Он вернулся к первоначальному облику. Они его дразнят? Он был слишком примитивен и, обретя усовершенствованный вид, получил удовольствие. От гладкой юношеской безволосой груди, бедер и паха. Теперь же, увидев розовый кончик петушка, выглядывающий из густых черных кудрей, он чувствует глубокое смущение от своей наготы. Он прикрывается раскрытыми ладонями. Но можно ли спрятать и волосатые ягодицы? Шерстистую грудь? Он прикладывает ладони к телу то тут, то там. Он трется щекой о плечо: на лице выросла щетина. Прости меня, я — животное. Прости меня, мое тело предает меня.

На его бедрах возникают узкие белые трусы. Он облегченно вздыхает, услышав далекие аплодисменты этому укрытию. Он добавляет крахмальную сорочку. Носки. Брюки. Галстук. Пиджак. Носовой платок в нагрудном кармане. Черные туфли из искусственной кожи. На левом бедре выпирает бумажник. В правой руке атташе-кейс. На гладких щеках аромат лосьона после бритья. Он находит автомобиль и садится в него. Кладет кейс рядом с собой. Ключ в зажигание. Врууум! Правая нога давит на акселератор. Правая рука сжимает руль. Двигатель заводится, машина легко выскальзывает на улицу. Гудят сигналы. Он весело сигналит в ответ. День пасмурный, но солнце пробьется. Он дотрагивается до кнопки: окна закрываются и включается кондиционер; впереди едет автобус, выбрасывая клубы выхлопных газов. Наконец он сворачивает, подъезжает к пандусу, тормозит у ворот, чтобы взять билет уплаты пошлины. Зеркала заднего обзора показывают ему городские башни, окутанные смогом, но скоро он убежит от всего этого. Он въезжает на пандус, мягко увеличивая скорость, и вливается в дорожный поток со скоростью пятьдесят миль в час. Вскоре он уже делает шестьдесят пять, затем семьдесят и держит так. Поворотом пальца он включает радио. Из задних колонок льется Моцарт. Хаффнер? Линц? Ему следовало бы различать их. Он перестраивается в дальний ряд, скоростной, и несется вперед. Зеленый знак советует ему повернуть здесь, чтобы проехать в центр, он только смеется. Через несколько минут он уже за пределами города. Да, тучи исчезли, светит солнце, небо нежно-голубое, каждые одну-две минуты из аэропорта справа от дороги мелькают блестящие крылья реактивного самолета. По бокам дороги тянутся зеленые поля. Посадки тополей и кленов убегают назад. Он открывает окно и в него врывается сладкий летний воздух. Сейчас он почти один на дороге. Но что это там впереди, стоит у обочины? Ждет попутку? Да. Девушка? Да. Обнаженная девушка? Да. Его старая фантазия. Очевидно, ей было трудно остановить машину; она разделась, и он видит аккуратно сложенную стопку вещей, лежащую на чемодане рядом с ней: штаны, блузка, трусики, лифчик. Его нога скользит к педали тормоза. Но он не может остановиться рядом с ней и проезжает еще по крайней мере триста футов. Он начинает давать задний ход, но она уже бежит к нему с чемоданом в руке, снятая одежда развевается, груди приятно подпрыгивают. Она очень молода: не больше двадцати, угадывает он. Золотистые прямые шелковистые волосы длиной почти до плеч. Розовая кожа пышет здоровьем и юностью, голубые глаза сверкают. У нее круглые, тугие, полные груди, поставленные высоко и близко друг к другу, тонкая талия и чуточку полноватые бедра. Чудесная золотая шерстка покрывает ее лоно, тоненькая прядка взбирается, словно стрела, к животу. Задохнувшись, она подлетает к машине.

— Эй, привет! — кричит она. — Я уж думала меня сегодня никто не подберет!

— Да, должно быть, это непросто, — соглашается он. — Садись. Дай-ка мне это.

Он берет ее чемодан и кладет его на заднее сиденье. Она все еще держит одежду в руке. Он берет и одежду и тоже бросает назад. Она устраивается рядом с ним. В машине дорогая обивка и она извивается от удовольствия, прикоснувшись голыми ягодицами к сиденью. Протянув руку через ее грудь, он запирает машину. Она легко улыбается ему.

— Куда ты направляешься? — спрашивает она.

— Просто прокатиться. У меня навалом времени.

— Великолепно, — говорит она.

Машина катит вперед. Скоро он снова набирает семьдесят и перестраивается в скоростной ряд. Он ведет машину и поглядывает на пассажирку. У нее на груди крошечные розовые соски и бледно-голубые линии вен. В лучшем случае девятнадцать, решает он.

— Я — Клей, — представляется он.

— Я — Квой, — говорит она.

— У тебя были когда-нибудь действительно значительные эмоциональные отношения с мужчиной? — спрашивает он.

— Я не уверена. Были один или два…

— Которые подошли близко?

— Да.

— Но в конце все защитные стены пропали и вы находили себя в объятиях друг друга?

— Да, именно так! — говорит она.

— Со мной тоже было так, Квой. Слегка подразнишь, краткий миг соучастия, умная беседа, заменяющая истинную близость душ…

— Да.

— Но всегда есть надежда…

— Что в следующий раз…

— Что в этот раз…

— Действительно единственный.

— Да.

— Да.

— Действительно единственный.

— Если бы мы и вправду доверяли…

— Открыть себя…

— Не только физически.

— Но и физическая часть важна.

— Как аспект более глубоких вещей, любви, открытия души.

— Да.

— Да.

— Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Я подумала то же самое.

— Такое не часто случается.

— Так быстро.

— Так определенно.

— Нет. Это редкость.

— Это прекрасно.

— Это то, о чем я думала.

— Такое полное понимание. Такой… настроенный ответ…

— Течение. Слияние.

— Обмен. Единение.

— Точно.

— Кто мы, чтобы противиться судьбе? — говорит он и сворачивает с автострады в ближайший выход. Пока автомобиль съезжает с дороги, его правая рука скользит по твердой прохладной округлости ее бедер. Она держит ноги плотно сжатыми, но улыбается ему. Он ласкает нежную кривую живота и достает из кармана доллар. Парень в будке, сборщик пошлины, подмигивает.

— Здесь есть поблизости мотель? — спрашивает Клей.

Тот отвечает:

— Поверните влево по 71-й дороге, четверть мили.

Он благодарно кивает и направляется к мотелю. Вскоре перед ними приземистое строение из пластика, словно буква U у дороги. Девушка ждет в машине, Клей идет в офис.

— Двухместный номер? — Клерк достает регистрационный бланк. — На ночь?

— спрашивает он.

— Нет, на пару часов.

Клерк заглядывает через плечо Клея в машину, словно оценивая грудь девушки и произносит:

— Кредитная карточка?

Клей дает ему карточку Америкэн Экспресс. Клерк выписывает счет; Клей расписывается, он берет ключи от комнаты, возвращается в машину и паркует ее позади комнаты. Окна комнаты выходят во двор, в центре которого голубеет маленький бассейн в форме сердечка. В бассейне плещутся дети; их матери дремлют на солнышке. Выходя из машины, девушка смотрит на бассейн и вздохнув, говорит:

— Я очень люблю малышей, а ты? Я хочу иметь их десятки.

Она приветливо машет рукой детишкам в бассейне. Клей похлопывает ее по заднице и говорит:

— Давай войдем.

В комнате темно и холодно. Он включает свет и кондиционер. Девушка растягивается на постели, лежа на покрывале оливкового цвета. Клей идет в ванную и возвращается голый.

— Не выключай свет, — просит девушка. — Мне так хочется. Я ненавижу таинственность.

Он любезно пожимает плечами и присоединяется к ней в постели.

— Расскажи мне о себе, — бормочет он. — Где ты росла? Что хочешь делать в жизни? Какие книги читаешь? Любимые фильмы. Где путешествовала. Что любишь есть? Нравится ли тебе Сезанн? Барток? Туманные дни? футбол? Кататься на лыжах? Грибы? Кристофер Марлоу? Делает ли тебя счастливой травка? Белое вино? Сколько тебе было лет, когда начала расти грудь? Больно ли тебе во время месячных? Хотела ли ты когда-нибудь спать с другой девушкой? Где твои чувствительные места? Что ты думаешь о политике? У тебя есть возражения против орально-генитальных контактов? Ты любишь животных? Какой твой любимый цвет? Ты умеешь готовить? Шить? Ты экономная хозяйка? Ты была когда-нибудь сразу с двумя мужчинами? Тебя интересует биржа? Ты верующая? Ты умеешь говорить по-французски? Хорошо ладишь с родителями? Когда у тебя был первый серьезный сексуальный опыт? Ты любишь летать? Когда ты знакомишься с кем-то, ты автоматически решаешь, что он порядочный, пока не получишь доказательство противного? У тебя есть братья или сестры? Ты когда-нибудь была беременна? Ты хорошо плаваешь? Ты много времени проводишь одна? Что тебе больше нравится: бриллианты или сапфиры? Тебе нравится долгая предварительная игра или ты предпочитаешь, чтобы мужчина сразу вошел? Ты ездишь верхом? Ты умеешь водить машину? Ты была когда-нибудь в Мехико? Умеешь стрелять?

Он провел рукой по ее груди и поймал губами твердеющий сосок. Его пальцы пробежали вдоль ее бедер. Он вдохнул аромат ее щек.

— Я люблю тебя, — шепчет она. — Я так полно чувствую тебя. — Веки ее порхают. — Я должна тебе сказать: у меня такого раньше ни с кем не было. То есть, так полно. Так совершенно.

Она раздвигает ноги. Он закрывает ее своим телом.

— Акт физической близости, — произносит он, — в основном довольно прост.

Он совершает знакомые движения, а девушка реагирует. Его глаза закрыты, лицо прижато к ее шее. До его слуха едва доносятся комментарии тех, кто наблюдает из глубин водоемов: сравнения, контрасты, критика, пояснения. Он вдруг ощущает сквозь теплоту мягкой девичьей кожи холод воды. Его семя истекает. Ее приглушенные стоны восторга возбужденно взмывают, становятся острыми, прерывистыми и медленно угасают. Мигает блестящий темный глаз потолка. Сквозь тающие стены дует ветер. Мотель вздрагивает и начинает растворяться. Он торопливо борется за то, чтобы все сохранить. Он хватает девушку, целует ее, шепчет слова любив. Они поздравляют друг друга с интенсивностью разделенных эмоций, с правдой и красотой, которые они нашли в душах друг друга. Это — любовь, говорит он своим молчаливым наблюдателям. Глаз снова мигает. Он ускользает. Он продолжает сопротивление. Он удерживает себя в реальности фразами непоколебимого авторитета. Валовой Национальный Продукт, Взаимное Торговое Соглашение, Римско-католическая Иерархия, Федеративная Республика Германии, Почтовые Правила Соединенных Штатов, Организация Юго-Восточной Азии, Американская Федерация Труда. Бесполезно. Центр не удержать. Девушка под ним уменьшается в размерах, ее грудь спускается, внутренние органы вылетают сквозь отверстия в теле, пока в постели не остается ее вдвое уменьшенное изображение, фотография на смятых простынях. Затем исчезает и она. Он цепляется за матрас, не желая увлечь и себя, хотя и сознавая уже, что борьба бесполезна. Здание исчезает. Он смотрит на припаркованную поблизости машину и бежит к ней, но и она пропадает. Мощенный двор теперь не замощен. Телефонные столбы, столы, автоматы для продажи газет исчезают. В груди бушует пламя. Он тонет. Он погружается глубже и глубже. Тело сжимается. Он проскальзывает в нижние слои водоема, где живет огромный, задумчивый, благодарный Квой. Клей не может вспомнить черты лица девушки. Вкус ее губ тает на его губах. Воспоминания удаляются. Опыт окончен.

7

Наконец он покидает пруд Квоя. Там он мирно и с пользой провел время, кроме нескольких неожиданных всплесков негодования, пока он еще приспосабливался к метаморфозам и к статичной природе подводной жизни. Он наслаждался постоянным общением с Квоем и своим знакомством через него же с другими членами его рода по всему миру. Но наступило время уходить. Он поднялся к поверхности, на минуту задержался там, собираясь с силами, и одним быстрым стремительным рывком выбросился из воды.

Ему показалось, что он долго лежал на берегу, задыхаясь, пока вода не покинула его тело. Он решил, что пора впустить в легкие воздух, но воздух, ворвавшись туда, причинил дикую боль и он судорожно выдохнул его. Нужно действовать осторожнее. Представляя себе, что его голова отлита из стекла, он разрешил молекулам немного раздвинуться, чтобы пропустить внутрь лишь маленький глоточек воздуха, затем еще один и еще, и вот уже воздух входит во все отверстия, и поток его нарастает. Все, он может дышать нормально. Он поднялся на ноги и подставил себя солнечному свету. Зайдя в воду, он всмотрелся в глубину пруда, пытаясь отыскать там Квоя, чтобы попрощаться с ним, но видит лишь некую темную неясную массу глубоко внизу. Он машет ей рукой.

Уходя от пруда, он замечает сидящего в гигантском чашевидном цветке Хенмера.

— Освободился от плена, — заметил Хенмер. — Снова дышишь воздухом. Ты там скучал.

— Сколько я там пробыл?

— Довольно долго. Тебе там понравилось.

— Квой был очень любезен. Хороший хозяин, — сказал Клей.

— Если бы мы тебя не позвали, ты никогда бы не ушел от него, — надулся Хенмер.

— Ну, во-первых, если бы не позволили терзать меня козлолюдям, я бы не свалился в этот пруд.

Хенмер улыбнулся:

— Верно, удар. Очень ощутимый удар!

— Откуда ты знаешь это выражение?

— От тебя, конечно, — спокойно ответил он.

— Ты что же, копаешься в моем мозгу, когда захочешь?

— Конечно, — Хенмер легко спрыгнул с цветка. — По манере говорить, ты — плод моего воображения, Клей. И почему бы мне не вторгаться в твою голову?

— Он подскочил к Клею и, приблизив свое лицо вплотную к его лицу, сказал:

— Что с тобой делал старик Квой?

— Учил меня любви. И учился от меня.

— Ты его учил?

— Да, я учил его любви своей эпохи. Как это было у нас.

Лицо Хенмера вспыхнуло. Он на секунду прикрыл глаза и наконец сказал:

— Да, ты ведь ему все рассказал? И теперь каждый Дыхатель во всем мире все о тебе знает. Тебе не следовало этого делать.

— Почему?

— Да нельзя же так разбрасываться своими тайнами. Будь благоразумнее, парень. У тебя ведь и передо мной есть обязательства.

— Как?

— Я твой гид, — сказал Хенмер, — и могу претендовать на твои откровения. Помни об этом. А теперь пойдем.

Хенмер двинулся прочь, даже походкой подчеркивая свой гнев. Возмущенный категоричной манерой поведения своего компаньона Клей попытался было не идти за ним. Но в его груди клокотало великое множество оставшихся без ответа вопросов и он рванулся за Хенмером, догнав его за несколько минут. Молча шли они бок о бок. Впереди тянулась двойная стена с плоским верхом, а между стенами лежала узкая долина. Основной растительностью в долине были волнистые, словно резиновые растения, поднимавшиеся из земли на три-четыре фута группками безлистных стеблей. Стебли трепетали на ветру, они были мягкие и почти прозрачные, так что Клей мог различить их только под определенным углом. Поле это напоминало поле скошенных морских водорослей. При приближении человека растения моментально обрели краски, наполнившись ярко-розовым соком. Только войдя в рощу, прокладывая путь между странными растениями, Клей понял, что рядом с ним находятся Нинамин, Серифис, Брил, Ангелон и Ти.

— И это все, чем вы занимаетесь? — спросил он Хенмера. — Нежитесь на солнышке, слоняетесь из долины в долину, танцуете, меняете пол, выполняете ритуалы, дразните незнакомцев? Разве вы не учитесь? Не ставите пьесы? Не растите сады? Не пишете настоящую музыку? Не проверяете великие идеи?

Хенмер рассмеялся.

— Вы — вершина человеческой эволюции, — принужденно сказал Клей. — Что же вы делаете? Чем заполняете ваши долгие жизни? Разве довольно лишь плясать? Квой назвал вас Скиммерами, мне кажется, он считает вас мелкими. Он ошибается? Что поднимает вас над растениями и животными? Неужели ваша жизнь действительно так проста, как вы показываете?

Хенмер повернулся к Клею и положил ему на плечи руки. В его алых глазах показалась грусть.

— Мы все любим тебя, — сказал он. — Почему ты так волнуешься? Прими нас такими, какие мы есть.

Нинамин, Ти и другие Скиммеры окружили Клея, щебеча, словно счастливые дети. Все, кроме Ангелон, были в мужской форме. Теперь ему уже не сложно стало различать их.

— Почему ты так долго был у Дыхателя? — добивался ответа Серифис.

А Брил спросил:

— Ты на нас рассердился?

Хенмер сказал:

— Он обеспокоен тем, что мы живем вечно.

Серифис нахмурился, его ноздри раздулись, он дотронулся до локтя Клея и попросил:

— Расскажи о смерти.

— Почему я должен что-то объяснять? — взорвался Клей. — Что вы мне объяснили?

— Враждебность! — закричал Ти. — Агрессия! — В его голосе звучал восторг.

— Да нет же, нет, — мягко возразил Серифис, — я хочу знать. Может так будет лучше? — И изменив свой пол на женский, Серифис прижалась маленькой грудью к Клею. — Расскажи мне о смерти, — бормотала она, поглаживая его грудь. Он думал о блондинке, как она стонала, когда он пригвоздил ее к кровати в мотеле. А это чуждое гротесково золотисто-зеленое создание, извивающееся рядом, совсем не взволновало его. Выпуклые красные глаза. Универсальные сочленения. Плоское рыбье лицо. Отдаленное на множество лет дитя человеческое.

— Смерть, — мурлыкала Серифис. — Помоги мне понять смерть.

— Вы же видели здесь смерть, — ответил Клей, уклоняясь от ласк Серифис.

— Сфероид в своей клетке. Это и есть смерть. Конец жизни. О чем еще говорить?

— Но это же было лишь временное явление, — возразила Серифис.

— Но когда это произошло, это и была смерть. Если вам так хочется узнать об этом, почему бы не расспросить сфероида?

— Он ушел, — сказала Ангелон, — а затем вернулся. И больше он нам ничего не смог рассказать.

— И я не могу. Послушайте: предположим, что я поймал в ручье рыбу и ем ее. Рыба умирает. Это — смерть. Ты прекращаешь быть самим собой. Ты не сознаешь, что происходит дальше.

— Рыба и так не сознает, что происходит, — возразила Серифис.

Брил спросил:

— А часто ли умирают люди? Такие, как ты?

— Всего один раз. Умерев однажды, ты уже не начнешь сначала.

— И так с каждым?

— С каждым.

— И с тобой?

— Я попал в ловушку, прежде чем умер. По крайней мере, я так думаю. Я был еще жив. Поэтому у меня нет опыта по части смерти.

— Ты видел, как умирают другие? — настаивала Серифис.

— Случалось. Но так ничему не научишься. Их глаза перестают видеть. Сердца перестают биться. Они не дышат, не думают, не двигаются, не говорят. Но я не знаю, что они чувствуют — умирающие или мертвые.

— Ты не чувствовал их отсутствия? — спросила Серифис.

— Ну в общем-то да, если это были близкие люди или кто-то из знаменитостей, какой-нибудь художник, врач или государственный деятель, который являлся как бы частью твоей жизни. Тогда сознаешь утрату. Но ведь каждый день умирают миллионы незнакомых людей и до этого нет дела никому…

— Они ушли из мира. Естественно те, кто не ушел, почувствовали бы их потерю. Да? — спросил Брил.

— Нет. Слушайте, вы так спрашиваете, словно думаете, что все мы связаны между собой, как Дыхатели и как, возможно, вы, и здесь у вас смерть одного отражается на всех? У нас не так. Каждый из нас живет, словно на острове. Когда мы слышим о чьей-либо смерти и это смерть человека, которого мы каким-либо образом знали, мы чувствуем утрату, да, но нас нужно об этом известить, нам нужно передать информацию на словах, вы меня понимаете?

Их лица были серьезны. Белые языки слегка виднелись между тонких губ. В жестах сквозило разочарование.

— Вы меня понимаете, — он заметил их внезапную печаль. — Конечно же, да. Если Хенмер может вытащить из моей головы строку Шекспира, то вы можете вытянуть и всю человеческую природу. Вам не нужно задавать все эти вопросы. Вы понимаете и так.

— Расскажи нам, — Ангелон встала на колени и наклонила голову, — как можно жить, зная, что нужно будет умереть.

Немного подумав, он сказал:

— Большинство людей переносит все спокойно. Они воспринимают это как нечто, находящееся вне их контроля. Главное, интересно прожить отпущенное тебе время, не растратить его по пустякам, полюбить кого-то, что-то построить, заслужить бессмертие, создав нечто важное, и сохранить здоровье, чтобы прожить как можно дольше. Я думаю, что жизни хватает всем и к концу жизни нормальный человек уже имеет все, чего он хотел; его тело стареет, он уже много раз болел — вы понимаете, что такое болеть? Понимаете, что такое боль?

Человек прожил жизнь, ему все наскучило: вставать, есть, работать и спать, дети выросли и покинули его и, я подразумеваю, конец для него не так уж труден. Есть конечно мечтатели и художники, которые чувствуют, что могли бы дать миру больше, они не хотят уходить, а есть и такие, что в старости остаются живыми и энергичными и хотят еще многое увидеть и понять. Есть и такие, в которых горит пламя любознательности, и они желают знать, что будет в следующем году и в следующем, и в следующем, и в вечности. Эти тоже отказываются уходить. А многие уходят слишком рано, еще прежде чем начнут жить: погибшие в несчастных случаях, умершие от детских болезней, павшие в сражениях, понимаете, в таких случаях смерть — действительно несправедливость. Но если брать шире, я считаю, что средний человек, которому перевалило уже за шестьдесят-семьдесят, готов уйти и не считает смерть чем-то ужасным для себя. Вы что-нибудь поняли?

— Шестьдесят-семьдесят лет? — спросила Серифис.

— Обычная продолжительность жизни. Может быть и восемьдесят. Некоторые доживают до девяноста. И лишь некоторые больше.

— Шестьдесят-семьдесят лет, — повторила Серифис. — А потом останавливаются навсегда. Как красиво. Как странно. Будто цветы! Теперь я прекрасно тебя понимаю. Твое страдание. Твое изумление. Твою отдаленность. Клей, мы еще больше любим тебя. Ты даришь нам такую радость! — Она похлопала в ладоши. — А теперь слушайте! В твою честь, Клей: я попробую умереть.

— Постой! — задохнулся он. — Послушай… нет…

Она помчалась прочь по полю волнующихся прозрачных стеблей. Безмятежно улыбающиеся Скиммеры вплотную придвинулись к изумленному Клею. Некоторые касались его кожи, словно приглашая присоединиться к их видению, и он воспринял их единство, секстет Ти-Брил-Хенмер-Ангелон-Нинамин-Серифис. Их души дрожали в одном сверкающем порыве.

Словно многоногий паук карабкалась Серифис на стену слева от них. На последних метрах подъема она потеряла терпение и просто взлетела на вершину. Оставив землю далеко внизу, она уселась на блистающий пик воздуха и начала кружиться вокруг своей оси. Оставшиеся на земле принялись петь, так что вокруг Серифис появилось желтое облачко музыки, пересеченное быстрыми красными всплесками диссонансов. Серифис широко раскинула руки, лицо ее осветилось радостью, осевая скорость нарастала. Своим вращением она плела стеклянную паутину, которая толкала его к секстету Скиммеров. Теперь он едва видел ее, лишь изредка она пересекает солнечный луч под нужным углом и попадает в поле зрения — кажущийся вихрь восторженного сознания. Она кружится. Кружится. Кружится. Кружится. И вот уже ее существующая реальность начинает разрушаться. Она переходит из женской формы в мужскую. Она! Он! Она! Он! Ее! Его! Ее! Его! Ей! Ему! Ей! Ему! Она! Она! Она! Он! Он! Он! Мы! Они!

— Нет, Серифис, — закричал он.

Эти звуки превращаются в сверкающие нити, протянувшиеся к Серифис. Но он не в силах остановить ее. Желтая песня всей шестерки пронизана голубой мелодией одной Серифис. Она! Он! Она! Он!

Хлоп.

Рвется ткань воздуха и раздается резкий звук, словно что-то лопнуло. Клей бросается на землю и, прижав лоб к каменистой почве, хватается за нежные стебли извивающихся прозрачных растений. В его мозгу бьется навязчивая мысль: Пять. Пять. Пять. Пять. Пять. Где же Серифис? Серифис ушла узнавать, что такое смерть. Нинамин, Ти, Брил, Ангелон и Хенмер остались. Грянул гром. Небо окрасилось в оранжевый цвет. Серифис ушла, и в ответ на ее исчезновение его раздирают мучительные колебания и он кувыркается, катается по земле, пока долина с ее нежными водорослями не тает вдали и он оказывается в пустыне — красной, оранжевой и белой под ярким солнцем. Здесь он остается, не в силах примириться с мыслью о самоубийстве Серифис, пока его не находит Хенмер. Хенмер в своем женском виде нежно несет его обратно.

— А что же с Серифис?

В ответ слышится шепот Хенмер:

— Серифис познает смерть.

8

Он безутешен. Хотя причина смерти Серифис не в нем, он чувствует свою вину. Ведь именно он разжег в ней непреодолимое любопытство своими рассказами о феномене неизбежности конца, и теперь пострадала вся шестерка. Весь долгий день он хандрил, бился о землю, будил спящие деревья. Оставшиеся члены шестерки долго совещались и, наконец, послали к нему Ти.

— Позволь мне сделать тебя счастливым?

Она была в своей женской форме.

— Оставь меня, — пробормотал он, думая, что она предлагает свое тело.

Ти поняла его мысли и поспешно превратилась в мужчину:

— Я покажу тебе нечто интересное.

— Покажи мне Серифис.

— Серифис ушла от нас. Почему ты так скорбишь?

— Должен же кто-то скорбить. У меня в этом больше опыта, чем у любого из вас.

— Твоя скорбь делает нас несчастными. Разве смерть так ужасна, что небо тускнеет от грусти?

— Она могла бы жить вечно. Она не должна была уходить.

— Это делает ее уход еще прекраснее, — сказал Ти. Он крепко сжал руку Клея. — Пойдем со мной и позволь мне развлечь тебя. Мы ужасно хотели найти способ тебя развеселить. Если ты откажешь, мы очень расстроимся.

Клей пожал плечами:

— Что это?

— Книги.

— Правда?

— И вещи. Старинные вещи, сделанные разными поколениями человечества.

Он приподнялся, почти забыв о Серифис. Взглянув на Ти, он спросил:

— Где? Далеко?

— Идем. Идем.

Ти побежал. Клей за ним. Они помчались мимо четверки Скиммеров, в расслабленных позах, с закрытыми глазами, лежавших на земле. Пока он бежал, Ти сокращал себе путь небольшими скачками. В одном таком скачке он превратился в женщину, которая была чуточку сладострастнее остальных. Более широкие бедра и почти совсем человеческие ягодицы, но конечно же, в целом тело ее оставалось для него чужим и странным. Он представил себе, что кости Ти служат больше для передачи ощущений и красок, чем для того, чтобы поддерживать тело. Вскоре перед ними выросли приземистые желтые деревья, растущие на небольшом склоне, земля вздымалась, словно приподнятая твердой рукой и из-под нее, как волосы гиганта, торчали серые стебли. Солнце уже висело низко, и у теней заострились края. Небо освещалось дрожащим красным светом. Примерно на середине подъема под аккомпанемент невидимых тромбонов, гнусавых фаготов и масляных саксофонов Ти стала взмахивать руками и прямо перед ними появился вход. Он вступил в круглый проход. Его высота вдвое превышала рост Клея и он вел глубоко в землю. Ти танцевала впереди. Он шел следом за ней.

Кристаллические стены прохода светились внутренним светом, заливая их лица холодным зеленым сиянием. Тоннель изгибался и изгибался, пока не привел наконец в комнату с низким потолком, где эхо их шагов отдавалось и взмывало, словно тучи пыли. Клей увидел полки, тумбы, ящики. Оцепенев от удивления, он не в силах был двинуться с места. Ти открыла одну из стеклянных дверок и вытащила мерцающий рубином куб размером с ее голову. Осторожно взяв его в руки, Клей поразился его неожиданной легкости.

Куб разговаривал с ним на незнакомом языке. Звучание его было весьма странным: льющийся, богатый анапестом ритм усиливали неожиданные вторжения, разбивавшие строчки, словно топором. Несомненно, это — поэзия, но не его времени. Раскручивался моток звуков. Он безуспешно пытался уловить хотя бы одно знакомое слово, но тщетно, это неуловимое бормотание было загадочнее бормотания финна во сне.

— Что это? — решился он, наконец, задать вопрос.

— Книга.

Клей нетерпеливо кивнул головой, уже догадавшись:

— Какая книга? О чем?

— Древняя поэма. В те времена Луна еще светила в небе.

— Это было давно?

— Еще до Дыхателей. До Ожидающих. Может это поэма Заступников, но они не говорили на таком языке.

— Ты понимаешь его?

— О да, — ответила Ти. — Да, конечно! Как он прекрасен!

— И что же значат эти слова!

— Не знаю.

Парадокс требовал некоторого времени на раздумье, и пока он занимался этим, она забрала от него куб и вернула его на место; тот словно растворился в сумерках пещеры. Теперь он получил какой-то гофрированный ящичек, сделанный, вероятно, из жестких пластиковых мембран.

— Работа по истории, — объяснила она. — Хроники прошлых лет, описывающие развитие человечества вплоть до времен жизни их автора.

— Как же их прочесть?

— Вот так, — ее пальцы скользнули между мембран, слегка надавливая на них. Ящик издал низкий гудящий звук, который вскоре превратился в отдаленные слова. Клей повернул голову к ящику, пытаясь уловить хотя бы каплю смысла. Он услышал следующее:

«Проглоченный приседающий металл пот шлем гигантский синий колеса меньше деревья скакать брови осоловеть разрушение легкий убитый ветер и между нежно тайна в раскинуться растущий ждущий живший соединенный над сверкающий рисковать спать звонит стволы теплый думать мокрый семнадцать растворенный мир размер гореть».

— Здесь же нет никакого смысла, — пожаловался он. Ти, вздохнув, взяла из его рук ящик и поставила на полку. Подойдя к шкафчику, она вытащила набор блестящих металлических пластинок, скрепленных за один из углов.

— Что это?

— Очень древние, — ответила она. — Как же это называется? А, вот: «Технический проект массового транспорта в девятом веке».

Пластинки оказались в его руках. Девятый век — интересно после чего? Покрытые от края до края крошечными иероглифами, пластинки переливались всеми цветами радуги в зависимости от угла наклона. Цвета оставляли в его создании некоторые картинки. Он увидел невиданные города с пронзающими небеса небоскребами, которые соединялись на невообразимой высоте висячими мостами; в пролетающих по мостам капсулах сидели карикатурные люди с лиловыми лицами и комковатыми телами, широкоплечие, с куполообразной головой и слабыми глазами. Картинки сопровождались словами, но их смысла он не улавливал. Сигнал за сигналом они отскакивали от его скул и лба, исчезая в темных углах зала. Немного погодя, он устал от созерцания пластин и вернул их Ти.

Дальше она показала ему три небольших трубочки, сделанных из алмаза или чистого кварца, внутри которых переливалась маслянистая жидкость. Он тряс трубочки, и жидкость затекала то в один внутренний проход, то в другой. Тем временем Ти взяла откуда-то золотистую нить накала, изогнутую петлей, помещенную на тонкой серебряной дощечке. Она прикоснулась губами к дощечке, и нить засветилась холодным светом.

— Держи трубочки против света, — подсказала Ти. Он так и сделал. Пройдя сквозь внутренний лабиринт прозрачных трубочек, луч донес информацию в его мозг.

«Победа цветов».

«Бесконечность тоже может быть влажной».

«Остерегайся перемен, это парализует душу».

«Вино в истине».

«Череп смеется над хмуростью».

— Что это? — спросил он.

— Религиозный текст, — объяснила Ти. Метафазы заполняли его сознание, он весь дрожал, кожа его пылала. Через несколько минут Ти взяла трубочки и сунула их в шкафчик.

— Покажи мне что-нибудь еще, — резко потребовал он. — Покажи мне все!

Она протянула ему черный шлем, выточенный из одного полированного камня. Внутреннюю поверхность устилала какая-то масса, напоминавшая перья. Он примерил шлем, перья погрузились в его череп и внезапное сознание своих новых способностей потрясло его: он мог различать движение атомов и колебания молекул. Вселенная превратилась в пелену пляшущих бесцветных капель, блистающих в дымке туч и ослепляющих вспышками энергии. Он мог изучить структуры планеты: вот пятна голубого света, представляющие некую массу, а вот горящие шары, представляющие другую, вот серые прямоугольники, тесно набитые электронами. Ти отобрала шлем и поместила в него маленький сосуд, из которого начал изливаться поток палочек слоновой кости — они покрыли весь пол. Он закричал и палочки снова прыгнули в сосуд. Ти показала ему конструкцию из поющей проволоки, чьи концы перекрывали друг друга таким образом, что создавали маленький глазок в пересеченное ничто. Он заглянул туда и увидел оранжевое нутро какой-то звезды. Следующей игрушкой Ти стала тонкая желтая палочка, от одного конца до другого покрытая выгравированными параллельными линиями: это, объяснила она, последний ключ, сделанный на Земле.

— И где же дверь, которую он открывает?

Ти улыбалась, словно извиняясь, что двери больше нет. Затем он увидел медный диск, на котором помещались все написанные за десять тысяч лет ранней истории стихи. Но все это было позднее, чем его время. Ти разрешила ему потрогать рукоятки машины, превращающей озера в горы, а горы в облака. Когда рука Ти коснулась его лба, он осознал, что эта комната — не единственное хранилище древностей, что таких комнат много, они тянутся дальше и дальше и каждая из них от пола до потолка набита сокровищами прежних веков. Здесь и музыка, и поэзия, и художественная литература, и философия, науки и история цивилизаций, здесь техника различных видов человечества, здесь карты, указатели, каталоги, словари, энциклопедии, сокровища, своды законов, хроники династий, альманахи, алмагесты, подборки данных, записные книжки и коды. Пыльные комнаты полны археологических реликвий, собраний каждой цивилизации. Углубляясь в лабиринт помещений, он уловил знаки настоящих бумажных книг, бобин магнитной пленки, снимков и фильмов, всех записывающих приборов своего примитивного времени и содрогнулся при мысли, сколько тысячелетий пережили эти вещи. Тысяча тысяч вопросов заливали его сознание. Свои следующие три бесконечности он проведет в этой горе, раскапывая прошлое, чтобы узнать то, чего не хотели говорить ему здешние обитатели. Он соберет все данные об истории человечества от его времени до времени этих сынов человеческих, и порядок и ясность наконец восторжествуют. Ти убрала руку с его лба и мириады видений поблекли.

— Можно ли осмотреть другие залы?

В улыбке Ти почудилась грусть:

— Может быть, в другой раз. А теперь мы должны уйти.

Он не желал уйти. Покончив с неподвижностью, он бросился на колени перед шкафами и принялся разглядывать их содержимое, вытаскивать вещи с полок. Он весь горел при виде этих сокровищ ушедших тысячелетий. Что это? А это? А это? Как это работает? Откуда берутся эти звуки? Какие истины лежат за сверкающими стеклянными дверцами? А в этом гнезде из прутьев? Его руки полны всевозможных чудес. Он принесет из пещеры немало загадок и тайн.

— Идем, — раздраженно зовет Ти. — Ты не должен требовать слишком многого. Это не просто.

Он отталкивает ее.

— Подожди. Что за спешка? Дай мне…

В его руки попала мраморная плита, испещренная почти узнаваемыми символами. Комната потеряла вдруг симметрию, поскольку потолок сперва накренился, затем стал таять и исчез с одного угла. Полки подернулись пеленой тумана. Все предметы, только что чистые и ясные, словно созданные лишь вчера, утратили точность форм. Все померкло.

— Пойдем, — шептала Ти. — Выходим, сейчас же. Мы слишком долго здесь были.

Пол вздыбился, стены искривились.

Он метнулся к Ти. Мысль о том, что какие-то подземные толчки могут разрушить все чудеса сейчас, когда он только что их обнаружил, словно металлическое копье пронзило его. Они карабкались к выходу, к спасению. Все объяла мгла. Огромные птицы с криками проносились мимо них. Он в ужасе оглянулся. Галерея исчезла. Сжав руку Ти, он закричал:

— Что случилось? Все погибло?

— Все уже давно погибло, — ответила Ти.

Он ничего не понял, но не смог добиться от нее объяснений. Они шли к равнине прозрачных растений. Сейчас, в темноте ночи, они мерцали, наполняя воздух гудящим светом. Хенмер, Тинамин, Ангелон и Брил лежали там же, где их покинул Клей. Словно проснувшись от долгого сна, они потягивались, моргали и звали. Серифис с ними не было, и Клей понял, что совсем забыл о ее смерти, знакомясь с шедеврами прошлых лет. Он опустился на землю рядом со Скиммерами. Все еще возбужденный, он резко произнес:

— Я видел такое! Чудеса!

— Ты был там слишком долго, — с сожалением заметил Хенмер.

— Как я мог уйти? Как я мог заставить себя уйти?

— Конечно. Конечно. Мы прекрасно понимаем. Ты не виноват. Но нам было очень трудно, особенно в конце.

— Что трудно?

Вместо ответа Хенмер мягко улыбнулся. Скиммеры поднялись на ноги. Каждый осторожно сорвал по светящемуся стеблю. Растения издали звон, отрываясь от почвы. Клей чувствовал, что это для них не смерть, ими только немного попользуются. Хенмер сорвал лишний стебель и протянулся его Клею. Колонной по одному Скиммеры двинулись в ночь, неся в руках стебли, словно факелы. Все, кроме Хенмера, приняли женскую форму. Клей шел третьим, впереди него была Ти, а позади Нинамин. Она подошла вплотную к нему и в знак приветствия прижалась кончиками сосков к его голой спине: по позвоночнику побежал холодок.

— Тебе лучше? Мы тебя жалели. Как ты переживал уход Серифис!

— Чем дольше я живу здесь, тем меньше понимаю.

— Тебе понравилось то, что показала Ти?

— Чудесно. Если бы я только мог побыть там подольше, если бы я мог взять хоть бы несколько вещей из того, что…

— О, нет. Это невозможно.

— Почему?

Нинамин поколебавшись, сказала:

— Все это мы Для тебя придумали. Брил, Хенмер, Ангелон и я. Наши мечты. Чтобы сделать тебя счастливым.

— Мечты? Это лишь мечты?

— И они закончились, — сказала Нинамин.

9

Их окутал плотный туман, стебли давали теперь розовый свет. Вскоре пошел дождик. Где-то вдалеке, возможно, высоко на невидимой горе, начала рыдать какая-то женщина, и эти звуки донеслись до их слуха, тревожа и наполняя сердца грустью.

— Что это?

— Это Неправедная плачет в горах, — ответил Хенмер.

— Неправедная?

— Неправедная. Одна из сил, которые мы стремимся умиротворить.

— У вас есть боги?

— У нас есть те, кто больше нас. Такие как Неправедная.

— Почему она плачет?

— Может от радости, — предположил Хенмер.

Звук рыданий Неправедной замер, когда они двинулись вперед. Дождик закончился, и на землю спустилась влажное тепло, но промокший Клей все еще дрожал. Впервые с момента своего пробуждения он почувствовал усталость, какую-то страшную метафизическую усталость, которая его удивила. Все это время он не ел и не спал, но он не сонный и не голоден; пройдя огромное количество миль, он не ощущает мышечной усталости. Но кости его налились тяжестью, словно сделались стальными, голова тянет вниз, как тяжелая ноша, а все органы за стеной плоти съежились. Постепенно до него доходит, что это влияние окружения: эманация, некая радиоактивность, исходящая от камней и сочащаяся из почвы. Клей повернулся к Нинамин:

— Я устал, а ты?

— Естественно. Здесь это случается.

— Почему?

— Здесь самая старая часть мира. Годы тучами громоздятся вокруг нас. Мы не можем не дышать, и это нас утомляет.

— Разве не безопаснее перелететь?

— Нам это не вредит. Всего лишь преходящее неудобство.

— Как называется это место?

— Былое.

Былое. Тело съежилось. Кожа сморщилась. Он нащупал грубые седые волосы на груди, животе и лоне. Гениталии усохли. Боль в коленях. Вены выпирают. Глаза слепнут. Дыхание стало короче. Спина сгорбилась. Сердце то спешит, то замедляет свое биение. Нос дышит шумно. Он пытается не дышать, опасаясь, что стареет от ядовитых дымов, но уже через минуту голова начинает кружиться, и он вынужден вдохнуть мрачный воздух. Его спутники также подверглись разрушительному действию воздуха. Гладкая восковая кожа Скиммеров теперь сморщилась, движения стали скованными, глаза потускнели. Груди женщин превратились в уродливые плоские мешочки с потемневшими сморщенными сосками. Рты открылись, обнажив серые беззубые десны. Происшедшие перемены беспокоят его. Если они неуязвимы для возраста, могут ли они стареть, пройдя по долине Былого? А может, они просто притворяются ради него, чтобы ему не стало стыдно за свой распад? Они так долго кормили его убаюкивающей ложью, что его доверие к им иссякло. Может, они снова мечтают для него? А может, все это приключение лишь сон Хенмера, длящийся от заката до рассвета?

Он рванул вперед, беззвучно моля вытащить его из этого места. Как просто пройти эти бледные тучи и превратить разочарование в прекрасный полет! Но они настойчиво шли пешком. Движение все замедлялось и замедлялось. Сияющий стебель, освещавший ему дорогу, тоже заразился старением — он гнулся и клонился, его свечение поблекло. Тропинка шла в гору, и подъем этот становился все сложнее. В горле пересохло, и распухший язык громоздился во рту, как кусок старого тряпья. Клейкие слезы выкатились из глаз и покатились по щекам. Он напоминал гнусного козлочеловека, покрытого пеной.

До его слуха доносились какие-то звуки, издаваемые животными. Слабеющий свет стебля показал ему разинутые зубастые пасти у каждого дерева вдоль тропы. Темные цветы распространяли запах желудочного сока. В висках стучало, внутри разлился холод. Дважды он падал и дважды поднимался на ноги без посторонней помощи. Былое. Былое. Былое. Сама Вселенная умирала, солнца гаснут, молекулы замерли, энтропия выиграла свою долгую войну. Сколько еще идти? Невыносимо больше видеть собственное тело постаревшим и, содрогнувшись, он отбросил прочь свой стебель, радуясь избавлению от света. Но Брил, подобрав стебель, снова вложила его в руку Клея и сказала:

— Ты не должен обрекать его остаться в таком месте.

Душа Клея наполнилась стыдом и сожалением, он сжал стебель, стараясь не смотреть на себя и своих спутников.

Все краски вылиняли. Все казалось оттенками черного цвета, даже мерцание стебля. Кости гнулись с каждым шагом. Кольца его внутренностей залатаны. Легкие содрогаются. В яростном рывке он попытался догнать Хенмер и пробормотал:

— Мы здесь умрем! Нельзя ли поскорее убраться отсюда?

— Худшее уже позади, — негромкий голос Хенмер звучал спокойно.

Так и было. Кругом все еще царила ночная мгла, но Былое уже ослабило свою хватку. Воскрешение было долгим и постепенным. Дрожь и одышка медленно прекратились, симптомы психического разложения минута за минутой угасали. Тело Клея выпрямилось. Взгляд прояснился. Кожа разгладилась. Вернулись зубы. Все мужское триумфально росло. Хотя даже твердость его флагштока не могла стереть воспоминаний о том, где он был и через что прошел. Он живо ощущал еще на своем плече когти времени и не забыл подробностей своего спуска в век привидений. Он шел очень осторожно и экономил силы и дыхание. До чего же хрупко его внутреннее устройство. Можно услышать, как кость трется о кость, как потоки темной крови рвутся по ставшим более толстыми артериям. В воскрешение верилось с трудом. Может это все лишь сон во сне? Нет. К нему действительно вернулась молодость, хотя и придавленная печалью смертности.

— Много ли в мире таких мест? — спросил он, и Нинамин ответила:

— Одно лишь Былое. Но есть и другие места, где испытываешь неудобства.

— Как что?

— Одно из них называется Пустота. Другое — Медлительность. Еще одно — Лед, еще — Огонь, Тьма, Тяжесть. А ты думал, что нашел мир — сплошной сад?

— Откуда они взялись?

— В старые времена они служили для обучения человечества. — Она засмеялась. — Тогда это было очень серьезно.

— Но теперь-то вы обладаете силой, способной убрать подобные места, — предположил Клей.

Нинамин снова разобрал смех:

— Можем, но не сделаем. Они нам нужны. Мы тоже очень серьезны в такие дни.

Тело Нинамин снова стало крепким и гибким. Высокая грудь и тугие бедра притягивали взор. Она снова двигалась легко и красиво, а золотисто-зеленая кожа словно светилась изнутри. К другим Скиммерам тоже вернулись их бодрость и энергия.

Небо озарилось светом, но это был не восход. Если он еще не совсем утратил ориентацию, то получалось, что всю ночь они двигались на запад, но свет-то разгорался впереди. Зеленый светящийся конус поднимался от подножия склона, по которому они сейчас спускались и расширялся, занимая все больший участок неба — он был похож на гейзер бледного свечения. Ветер поднимал в нем вихри и воронки света внутри света. Вспышку света сопровождал торопливый, шелестящий звук, напоминавший Клею далекий шум воды. Он услышал еще и какой-то замогильный смех, звучный и скользкий. Еще несколько минут спуска — и он отчетливо увидел, что их ждет впереди. Там, где гора встречалась с долиной, землю покрывало нечто блестящее. Казалось, вся долина запечатана стеклом, тянущимся до горизонта. В центре него из круглого дымохода исходил поток зеленого света. За колеблющимся, мерцающим светом он смутно различил некую массивную тень, возможно низкую широкую гору. Насколько хватало глаз не было видно никакой растительности. Все какое-то суровое и неземное. Он обратился было за объяснениями к Скиммерам, но их лица сосредоточенно застыли, они шли, словно в трансе, и он не решился прерывать вопросом их медитацию. В полной тишине процессия достигла подножия склона. Наконец своими босыми ногами он ощутил скользкий холод стекла. Каждый Скиммер, перед тем как ступить на стекло, останавливался и оставлял на границе земли и стекла свой стебель-факел. Клей повторил то же самое. Корни стремились войти в землю еще прежде, чем растение касалось ее. Растения сажали себя сами, и в свете зеленого, поднимающегося кверху облака, их прозрачность приобрела утонченную свежесть.

Скользя по отполированному полу, они двигались к арке, окружавшей дымоход. Теперь он увидел все отверстие, оно казалось до странности маленьким для такого грандиозного эффекта, в диаметре не больше ширины раскинутых рук и обнесенное оправой в фут высотой. Сквозь отверстие вырывалась пульсирующая зеленая яркость вспышек, словно в коре земли ритмично работала некая фабрика. Здесь все казалось искусственным, созданным одним из видов сынов человеческих, возможно с точки зрения Скиммеров и древних, но несомненно более развитых, чем люди эпохи Клея.

И вот они оказались в самом зеленом облаке.

Воздух вокруг наэлектризован, в ноздри устремляется кисловатый запах. Обнаженное тело потеет. Тишина и уединение. Скиммеры все еще не в себе, и он уважительно относится к их настроению удаленности от мира. Группа расположилась примерно параллельно дымоходу. Когда он прошел мимо и вошел в дальний край зеленого конуса, он смог наконец с большей ясностью осмотреть массивную тень на западе. Это — не гора, хотя в целом это некий монолит плоти, этакий гигантский живой Молох, приземистый и громадный, сжавшийся за зеленью. Существо сидело на колоссальной изогнутой плите, вроде бы металлической и темно-алой, которая удерживала его выше уровня земли. Отблески зеленой тучи скользили по бокам этой чаши, пятная алый цвет зеленым и создавая в местах соприкосновения ошеломляющий коричневый. Таким же коричневым было и скорбевшее создание. Клей видел его толстую блестящую кожу, рубчатую, как у рептилии. По своим очертаниям существо напоминало лягушку, но лягушку из сна: без глаз, без конечностей, с высокой сводчатой спиной, жирными боками, выпирающим животом. Он сидел неподвижно, словно идол. Не заметно было даже признаков дыхания, хотя что-то убеждало в том, что он живой. Отдыхая в зеленом блеске тысячелетия, он безусловно, стал мудрым наблюдателем, спокойным колоссом. Конец его морды поднимался над землей по крайней мере на пятьсот футов. Гигантская задняя часть терялась в тени. Если бы существо задвигалось, оно потрясло бы всю планету. Громадная, чудовищная живая гора с ледяным спокойствием охраняла стеклянную долину. Что это? Откуда взялось? Он старался припомнить полученные от Квоя знания: может это Ждущий? Заступник? Разрушитель? Какой-то неизвестный ему вид? Вообще с трудом верилось, что эту штуку можно причислить к сынам человеческим. Хотя на протяжении долгих лет люди могли изменить себя, превращаясь в козлов и сфероидов, невозможно было представить себе, что они мечтали стать горами. Должно быть, это некий синтетический урод или некий гость из другой галактики, задержавшийся на земле, а может, отголосок мечтаний Скиммеров, случайно оставшийся в реальном мире.

Хенмер прокладывал путь. Они осторожно двигались вдоль южной кромки гигантского блюда-платформы, на которой покоилось существо. Цвета дрожали, покрывая тела идущих потеками красного, зеленого и коричневого. Когда они уже почти миновали его, чудовище проявило наконец признаки жизни: оно издало ужасный грохочущий рев, потрясший землю. Клей услышал в этом реве боль — подобные крики издавали попавшие в капкан животные.

Спросив Хенмера, когда они уже были вне опасности, он получил ответ:

— Бог, — сказал ему Хенмер, — оставшийся от прошлого. Несчастное существо.

— Бог, — недоверчиво повторил Клей. — Разве боги такие?

— Этот такой.

— Каковы же были те, что поклонялись ему?

— Такие же, — ответил Хенмер. — Только меньшего размера. Они жили одиннадцать эр назад. До моего времени.

— Но после моего.

— Само собой. Они создали себе бога по своему образу и подобию. Он остался сидеть здесь на площади. Все вокруг застеклено, красивые световые эффекты. Эти люди понимали толк в строительстве, и их произведения удивительно долговечны; мир так изменился, а это осталось. Но все же их нет.

— Это люди?

— Можно сказать и так.

Клей обернулся и увидел гейзер зеленого света и могучие очертания брошенного бога. Земля дрогнула, словно божество снова закричало. Из глаз Клея хлынули слезы. Его охватило какое-то неистовое желание поклоняться божеству и он перекрестился, словно стоял перед алтарем. Этот жест удивил его самого, поскольку он никогда не считал себя христианином, тем не менее акт покорности свершился, и в воздухе светились следы движений его руки. Вскоре гора-лягушка заревела снова, даже еще ужаснее. Земля задвигалась, камни стали падать с невозможным грохотом, круша сверкающее стекло долины. За чудовищным богом вновь послышались рыдания Неправедной, и в небесах раздался смех. Его охватил страх. Не в силах двигаться, он ощутил, как по его ногам течет собственная горячая моча. Сейчас начнется землетрясение. В его запястье вцепились руки: Нинамин, Ти, Брил.

— Идем, — звали они. — Идем.

И снова:

— Идем.

Его подняли и понесли прочь, когда первые утренние лучи озарили окрестности.

10

Наступил день. Он застал их в великолепном ущелье, где они расположились на выступающем черном камне над бегущей далеко внизу речкой. Воздух здесь был влажен и сладок. Птицы кружили в голубой плоскости неба. Тяжелое солнце низко стояло над горизонтом.

— Сейчас мы сделаем, — объявил Хенмер, — ритуал Подъема Моря.

Клей кивнул. С восходом солнца усталость и ужас покинули его, он чувствовал себя бодрым, восприимчивым, открытым новому опыту. Вновь созрело в нем и сексуальное желание. Интересно, сможет ли он убедить одного из Скиммеров соединиться с ним? Вся их группа с момента исчезновения Серифис вела себя очень целомудренно. Преднамеренное воздержание? Или просто много других дел? Перекатываясь с боку на бок в окружении соблазнительных грудей, бедер и ягодиц, он ощутил небывалый подъем сексуальности. Скиммеры все еще казались ему незнакомыми пластиковыми манекенами, но поток страсти вовсю овладел его сознанием. И все же они могли добиться того, чтобы показаться ему людьми. Неужели он реагировал бы так же и на другие виды? Засунул бы свой жесткий стержень в желеобразную гавань сфероида? Втиснулся в вонючую плоть козложенщины? Отключился вместе с девушкой-лягушкой?

Хенмер обратился к нему:

— Ты примешь участие в ритуале, друг?

— Если смогу.

— Сможешь. Здесь требуется лишь терпение и сдержанность.

Он дал обещание. Нинамин, Ангелон и Ти, которые этим утром были в женской форме, растянулись на уступе лицом вниз и с изящной мягкостью изогнули свои тела петлей, головы доставали до кончиков ступней, колени согнуты невозможным для Клея образом, ягодицы вывернуты в откровенном предложении.

— Мы должны соединиться с ними, — заметил Хенмер и шагнул к Нинамин. Его член появился из укрытия и скользнул в открытую щель Нинамин. Хенмер проделал это холодно, словно пахарь, и крепко схватил Нинамин, чтобы удержать ее в этой позе. Брил так же спокойно вошел в тело Ангелон. Хенмер нетерпеливо помахал рукой Клею.

— Да, понял, понял, — отозвался тот и, смерив взглядом пухлую задницу Ти, забил гол в ворота. Она издала мягкий звук. Он наклонился вперед, возмещая недостаток гибкости превосходством в размерах, и вдавил себя в нее до самого конца. Вшестером они образовали странную группу на возвышающемся уступе, табло акробатической эротики. Они замерли, словно статуи бесстрастных духов. Видя, что Брил и Хенмер не делают никаких движений, а просто стоят позади партнерш, он сделал то же самое. Он ждал. Где же сигнал? Когда начнется ритуал?

Все началось незаметно. Скиммеры издали гудящий звук, такой слабый, что он скорее был внутри вселенной, чем вне ее. Их песня достигала ширины молекулы, когда Клей начал сознавать ее существование, но звук закрадывался в мир, обретая форму, цвет и массу по мере вторжения, углублялся в тембре, поднимался так, что постепенно над ущельем выросла громоподобная колонна, молот серо-черного звука поднимался и падал, крещендо все продолжалось, песня каждую минуту разрасталась, становясь более округлой, яркой, словно в ней загорались фонари, и Клей, испугавшись, что ее вес раздавит его, если он не защитится, присоединился к ней, найдя свободную ступень в этой восхитительной массе и прославляя ее. Когда он влился в общую песню, он неуверенно глянул на своих товарищей, опасаясь, что мешает им, но увидел их одобряющие улыбки. Хенмер, Брил, даже изогнувшиеся женщины нежно кивали ему. Он ощутил прилив невиданной радости и позволил выплеснуться наружу всем своим эмоциям. Купол его черепа усиливал мощные звуки, проходящие сквозь него. Он слился с ними и понял это единство, более тесное, чем единство Дыхателей в их отдельных прудах. Теперь, уже войдя в круг, он не боялся сфальшивить. Почувствовав внутренние спазмы Ти, он принял их сложный и изысканный ритм, но интуитивно понял, что ему двигаться не следует. Он остался неподвижным, позволив ей двигаться вокруг оси, данной ей его телом. Физические ощущения обострялись, но он сдерживал себя с неведомым до сей поры терпением, и когда ему казалось, что больше он не может удержаться от движения, иначе он упадет, ему просто нужно было выплеснуть излишки возбуждения в песне Хенмеру или Брилу, которые помогали ему. Он ждал. Ти двигалась. На уступе возникла живая машина: он был одной из шести ее частей. Вот он прошел пик стимуляции — все его тело дрожит и светится, но он абсолютно тих. Сексуальная энергия разлилась по всем уголкам тела. Пенис поглотил его целиком, Клея больше не было, остался просто один стержень, стоящий член, погруженный в плоть. Затем исчезло даже осознание сексуальности. Он — смесь черных линий и белых капель. Он — острие карандаша. Он — сила без массы. Он — масса без измерения. Он — ускорение без скорости. Он — мощь Он

— потенциал. Он — ответ. Он — создание.

Настало время Подъема Моря.

Розовые ленты развернулись с уступа и, кувыркаясь, устремились к огромному зеленому шару воды. Он поспешил за ними. Он стал рекой чистых ощущений, сверкающими зигзагами бегущей к устью. Вот и море, спящий гигант, крушащий свою кровать. Клей обнял его. Он почувствовал все: тяжесть, зелень, соленость, вихри, спокойствие, тепло, прохладу. Волны лижут прозрачный пляж. Таинственные долины и горные пики. Чернота. Блеск. Вот свет, танцующий в глубине. Вот создания вечной ночи, пришедшие из ночного кошмара. Вот некие сыны человеческие, огромные, прячущиеся в глубинах. Вот звуки, оплетающие планету. Слои души. Крылатые твари в зыбучих песках. Черные спины, взбирающиеся на позеленевшие камни. Случайные когти хватающие трепещущую плоть. Пасти. Зубы. Массы потревоженной воды. Молчаливо скользящие события. Балет планктона. Симфония китов. Вес. Вес. Вес. Морские шумы, озадачивающие вторгающихся. Все, как и должно быть. Ритуал необходим. Тот, кто вышел из моря, должен вернуться к истокам. Руки касаются каменистого ложа океана. Тела становятся упругими. О, да, да, да! Море поднялось! Легко, горделиво, доверчиво они подняли его и держали высоко над головой. Начался соленый дождь. Выпадали водоросли, но их водружали на место. Жидкое солнце купалось в булькающем дне. Виднелись обнаженные корни земной коры. Голос моря присоединился к их песне, перекрывая ее своим низким мощным звучанием и нежным гулом. Сладко пели трубы. Скиммеры ликовали. Они продемонстрировали мощь сынов человеческих. Круг времени замкнулся. На поверхность поднятой морской сферы вздымались протуберанцы, нарушая ее гармонию. Теперь сфера опустилась, а поднявшие ее восторженно собрались в математическом центре и легко приняли море на свои плечи. Соревновались ли они в этот момент? Нет. Нет. Еще нет. Море оседало. Отдаленное бормотание его плоти стало еще слабее. Оно вернулось в свое ложе. Легко, легко, легко, с невидимым содержанием, с огромными существами, плавающими во тьме, затонувшими древними городами, кораблями прошедших тысячелетий, укрытых илом. Требования ритуала выполнены. Те, кто поднимал, теперь могли свободно обрести свои индивидуальности и преследовать свой экстаз. Он свободен от соединявшей его с другими связи. Освобожденный океан мягко рокотал, растекаясь по своим прежним пределам. Выйдя из состояния статичности, он был готов выполнить свое предназначение.

Тело его еще соединялось с телом Ти. Она двигалась, двигался и он, начались страстные движения. Согласно скользнули они на землю. Его ноги раздвинулись, спина выгнулась, он ощутил давление ее веса на своем теле, ее холодные губы на своих губах. Руки Ти стиснули его грудь и ласкали его твердеющие соски. Ти вонзается в него, скользя снова и снова по смазанной щели, входя все глубже, стучась в ворота его матки, никогда прежде он не испытывал подобного вторжения, оно пугало и удивляло его, но все же он получал и удовольствие. Задыхаясь, он ласкал сильную мускулистую спину Ти, ее крепкую талию и плоские ягодицы. Он подтянул к себе колени, чтобы их единство стало еще полнее. Камни холодили его спину. Любопытное чувство неопределенности беспокоило его. Бедра выступали, таз тяжелел. Из лона исходили волны восторга, заставлявшие содрогаться его бедра, живот, грудь. Он словно захлебнулся, взорвался от бури новых ощущений. Но это было еще не все. Ти может продолжать? Да: готовит его к следующему взрыву. Тело Ти яростно обрушивается на него. Грудь ее прижимается к его груди, твердый стержень неуклонно сверлит его. Еще один взрыв. Да. Да. Хватит! Он растерян, смущен, озадачен. Обвив бедрами тело Ти, он требует окончания. Ти пронзает его глубже, чем когда-либо, добираясь до самых почек, яичников, кишок, всего скрытого механизма внутренней плоти, и вот из члена Ти вырывается поток жидкости, она льется каскадом и поражает его неожиданной удивительной мощью. Он покорился, сдался и разрешает полному наслаждению захватить себя. Все закончилось. Ти угасла. Немного погодя, она скатилась с него, он же остался лежать по-прежнему вверх животом, с согнутыми коленями, раздвинутыми ногами и старался понять причины этого чувства дезориентации, поглотившего его после окончания ритуала Подъема Моря. Постепенно он осознал природу ситуации: он принял женскую форму.

11

Лишенный своего мужского состояния, он поднялся, чтобы докопаться до природы вещей. Как он понял, ритуал преобразил их всех: Хенмер и Брил были теперь женщинами, а Ангелон, Нинамин и Ти — мужчинами. Для них в этом, конечно, не было ничего удивительно, но не для него. Он обследовал себя. Рост уменьшился, наверное, дюймов на шесть — теперь он не выше Хенмер, и угол видения мира тоже изменился. На бедрах наросла плоть. Он ощупал руками свои контуры от подмышек к низу и поразился происшедшим переменам. Он сжал пальцами мясо и смутно нащупал спрятанные внутри кости. Теперь у него появилась грудь. Когда он двигал плечами, грудь колыхалась. Сверху форма грудей казалась грушевидной, заканчивающейся маленькими темными сосками. Ему показалось, что груди раздвинуты слишком далеко друг от друга. Покопавшись в своей памяти, он старался вспомнить, действительно ли грудь располагается по углам, выступая почти из-под мышек? Конечно же он преувеличивал. Все в порядке, они размещались нормально. Просто прежде он никогда столь тщательно не изучал этот вопрос. Не с такого угла. Он положил руки на груди. Сжал их. Потер пальцами соски. Сдвинул горы плоти вместе, так что между ними образовалась глубокая обманчивая долина. Приподнял снизу, ощутив их тяжесть. С момента своего пробуждения, он не прикасался к настоящей женской груди и теперь понял, насколько плоть женщин-Скиммеров отличается от плоти Homo sapiens. Но чрезмерного подъема он не испытал. Ведь эта грудь была его собственной.

Он отпустил грудь и погладил руками нежную округлость живота. Как таинственна теперь его внутренняя анатомическая путаница: яичники, трубы, матка, шейка. Интересно, можно ли его оплодотворить? Конечно, Ти это не под силу (как они вынашивают потомство? есть ли у них вообще потомство?), но в ловушку времени может попасться новый пленник, он сможет взять его, войти в него и наполнить своей спермой, возникнет зародыш, матка начнет увеличиваться — возможно ли это? Он весь дрожал. Дотронувшись до атласно-гладких бедер, он, минуту поколебавшись, потянулся четырьмя пальцами правой руки к паху. Отсутствие привычных гениталий встревожило его гораздо меньше, чем можно было ожидать. Знакомые болтающиеся органы исчезли, оставив открытое пустое место, но все же там что-то было. Он сунул руку между бедрами, нащупывая щель, выпуклость, влажную внутреннюю поверхность, говоря себе: это малые губы, это должно быть клитор, это большие губы, это вагинальное отверстие. Теперь я должен присесть, чтобы пописать. В меня будут вторгаться, а я не буду. Он словно увидел это наяву: его тело плотно прижатое к другому телу, и толстый длинный предмет погружается в его глубину, раздвигая внутренние органы. Как странно. Он разобрал грамматику произошедшей метаморфозы: не трахать, а быть оттраханным, вот как это будет. Я должен научиться долго держать бедра раздвинутыми; я должен владеть внутренними мышцами, я должен приучить спину к новому горизонтальному положению. Будут ли у меня месячные? Больно ли это? Женственна ли моя походка? Следует ли семенить и прискакивать? Рано ли появятся морщины? Когда я привыкну к новому положению? Он закрыл глаза и, наклонившись, пробежался руками по груди, животу, бедрам, лону. Он менялся прямо на глазах. Вспомнив Ти верхом на себе и то, как она вторгалась в него, он задумался, так ли воспринимают это все его подружки по женскому полу? Вторжение Бодающий рог? Должно быть, им это нравится. Миллион миллионов миллионов лет они занимаются этим, моя реакция не может быть типичной. Это результат мужской ориентации. Или просто первичная враждебность бывшей девственницы. Но даже я получил от этого удовольствие. Хотя и чувствовал себя оскорбленным и изнасилованным.

Переменюсь ли я когда-нибудь в обратную сторону?

Он положил обе руки на пах и постарался вспомнить утраченную мужественность. Как приятно было становиться твердым! Это щекочущее предвкушение, пульсация, удары молота. Все ушло! Теперь он всегда будет мягким и текучим и будет получать.

Хенмер в мужской форме приблизился к нему.

— Как ты прекрасно выглядишь, — сказал он. — Как необычно. Как элегантно.

Клея охватило желание спрятаться.

Хенмер придвинулся ближе:

— Можно мне прикоснуться к тебе? Можно осмотреть тебя? Мы восхищаемся твоим другим Я, но можем оценить и новый облик. Он точно соответствует оригиналу?

Клей издал в знак согласия какой-то звук.

— Я люблю тебя, — спокойно сказал Хенмер.

— Пожалуйста.

— Нам нужно отпраздновать успешный Подъем Моря еще раз.

— Может быть в другой раз.

— Откладывать жестоко. Сейчас. Сейчас. — Хенмер дотронулся до груди Клея. Маленькие тонкие пальцы обвивались вокруг его сосков. Он выказал свое неудовольствие, и Хенмер погрустнел.

— Мы должны разделять ощущения, — произнес он. — Иди. Дай мне войти в тебя, как однажды и ты вошел в меня.

Клей вдруг все вспомнил: Хенмер обернулся женщиной вскоре после их встречи и стал теплым и нежным, правда быстро исчезнувшим, другом. Тогда Клей не возражал против его транссексуальности. Ему не казалось ненормальным совокупляться с тем, кто еще недавно был мужчиной. Но теперь, когда они поменялись местами, он не в силах отдаться. Он не отдастся. Твердое решение. Железная дева. Он попытался прикрыть наготу, спрятав колышущуюся грудь одной рукой, а другой закрыв низ живота. Образец целомудрия. Улыбка Хенмер наполнилась меланхолическим разочарованием, он был сражен благоразумным отступлением в лице непоколебимого девичества. Он не заставит его, потому что игра, может, не стоит свеч. Ну? Ну? Глаза Клея заморгали. Вокруг головы жужжали золотые пчелы. Он отвернулся и помчался прочь. Вниз по тропинке к реке у подножия утеса. Ветка стегнула по мягкой груди и оставила красную полоску. Он мчался со скоростью ветра. Тропинка петляла и изгибалась так, что иногда он не видел уступ, на котором остались лежать Скиммеры. Они его не преследовали. Обнаженный, слишком мясистый, он сбегал вниз.

На последних метрах своего пути он упал и замер. Поднявшись, он понял, что остался один. Собравшись с силами, огляделся вокруг. Над ним, словно плиты черного стекла, возвышались стены ущелья. Небо виднелось в далекой трещине. Здесь не росли деревья, лишь на берегу реки рассыпались маленькие красные грибки. Он осторожно пошел между ними, опасаясь раздавить их ногой.

Река не отвечала его представлениям о реке.

Ее основной голубой цвет причудливым образом переплетался с яркими вкраплениями красного, желтого и зеленого, словно по реке плыли некие цветные частицы. Река переливалась, словно в ней утонула радуга. Там, где поток рассекали клыки торчащих из воды камней, в воздух взмывали пенные буруны.

На самом берегу Клей опустился на колени и наклонился поближе к воде, чтобы хорошенько все рассмотреть. Да, окрашенные частицы, ясные и отдельные, несомненно, были в воде. Может, это вода, но в ней были пассажиры. Поток желеобразной рыбы? Он зачерпнул воду ладонью. В ней играли мерцающие огоньки, какие-то вспышки. Однако вскоре краски угасли. Вода, сочащаяся между пальцев, имела обычный цвет воды и не больше. Вылив воду, он попробовал зачерпнуть еще. Снова то же самое: ему удается что-то подцепить, но оно не остается в руке.

Придерживаясь руками за камни, он приблизил лицо к потоку. Теперь он услышал смутное бормотание, словно река монотонно говорила сама с собой. Краски сверкали. Казалось, их несли не частицы в реке, а они сами были компонентами реки. Он вдруг посмотрел на реку как на живое существо, некую границу между одушевленным и неодушевленным. Вот ее клетки, ее тельца, ее гомункулусы.

Войти в нее?

Вот и вполне подходящее место. Берег здесь песчаный и приятный. Зайдя в воду по щиколотку, он наблюдал, как рыскают вокруг его ног щекочущие цвета. Его словно приглашали войти дальше.

Глубже. Вода теперь доходит до бедер. Он плещет водой, омывая грудь и плечи, затем лицо. Еще шаг. Дно реки гладкое и твердое. Вода касается ягодиц. Лона. Приди, говорит он реке, верни мне мои яйца. Темный треугольник волос на лобке сверкает красками реки. С ногами творится что-то странное, но они больше не видны. Он зашел глубже, по пояс. Его бьет дрожь. Его поднимает и выбрасывает. С сильным всплеском он падает лицом вниз на водяной поток. Грудь погрузилась в воду. Да, сожги их, убери их! Он забил ногами и поплыл! Потом расслабился. Зачем трудиться? Все равно он плыл по течению. Настроение немного улучшилось. Теперь осталось легкое сожаление о том, что он захотел так быстро избавиться от своей вновь приобретенной женственности. К чему паниковать? К чему ненавидеть? Не следовало ли ему сначала научиться жить в этом новом теле? Раньше он был очень восприимчив к новому опыту и гордился этим. Разве совсем недавно он не стремился понять, как происходят такие изменения? А теперь это случилось с ним. И он борется с этим. Его оглушило то, что Ти засунула в него нечто. Отверг Хенмера. Угрюмо, невеликодушно. Сука. Задира. Внезапно его охватила печаль. Он не начал использовать возможности этого тела. Разве отдаваться страшнее, чем брать? Тебя потрясло, что после стольких лет, когда пахал ты, вспахали тебя? Ты не в состоянии привыкнуть? Ты тверд в своих убеждениях? Почему бы не лечь, не раздвинуть ноги и позволить войти в себя? Расширь границы своего сознания. Пойми и другую сторону. Отдайся. Отдайся. Отдайся. Когда-нибудь твой клюв вернется к тебе.

Он сделал попытку выбраться из реки.

Как же трудно плыть к берегу. Он яростно колотил ногами, махал руками, словно мельница, рассекал воду ладонями и все-таки продолжал плыть по течению. Сверкающий каменистый берег не приблизился. Он искал дно ногами, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но дна не было. Он плыл вперед. Даже когда борьба стала еще яростнее, результат остался тем же. Он совсем выбился из сил. Жажда стала такой сильной, что казалось можно выпить море. Сияющие корпускулы реки впитались во внутренности.

Он погрузился в водоворот красок. Река не давала ему уходить, она сковала его бедра цепью. Но впереди появился шанс спастись: посередине реки вырос гладкий серый купол камня. Он даст воде прибить себя к камню и как-нибудь вскарабкается на него. На камне можно отдохнуть и набраться сил для борьбы с течением. Да. Камень приблизился. Нужно подготовиться к столкновению, выставить вперед плечо, чтобы защитить чувствительную грудь. Он увидел себя налетевшим на камень, куча раненых конечностей, белого мяса, темных волос, розовых сосков, пустоты в мошонке. Бум. Бум. Но ничего подобного не произошло. Стремительно летя к каменной массе, он съежился, но тело его разделилось без всякой боли — одна его часть проплыла слева от валуна, другая — справа, за камнем он соединился и продолжал свое пассивное путешествие.

Теперь все понятно.

Река его поглотила. Это тело, этот набор органов, плоти, мышц и костей, эта гора кальция, фосфора, водорода и тому подобного, всего лишь иллюзия. Грудь — иллюзия, пухлая соблазнительная попка — иллюзия. Треугольник волос

— иллюзия. Он влился в мерцающий поток, пожертвовав своим телом. Теперь оно состояло из тех же мерцающих частиц, составляющих границу между жизнью и не-жизнью, которая так восхитила его при первом приближении к реке. Теперь невозможно отделить себя от частиц. Все они едины в этом потоке жизни.

Возможно ли спасение?

Спасение невозможно.

Он будет плыть и плыть, порожденный стремительным течением, пока не вольется в море, которое так недавно помогал поднимать. Он вольется в него и распространится в его обширности. Останется ли его сознание неприкосновенным, когда он разделится на миллион миллионов цветных пятен в его неизмеримых глубинах? Он уже утратил себя. Множество крошечных вспышек чужого огня уже смешались с его субстанцией. Он разбавлен. Растворен. Утратил всякое представление о себе как о мужчине или женщине и с трудом может вспомнить себя как организм с обменом веществ. Исчезли груди, мошонка, глаза, пальцы ног, остались лишь мерцающие корпускулярные частицы. Умереть такой бессмысленной смертью безумие! Потеряться в спешке ослепительных огней! Вселенная мерцала. Он терпел броуновское движение души и отдаленно осознавал миграцию своих бывших составляющих сквозь тело реки: одна уплыла по течению, другая затонула, третья попала в водоворот. Река текла по разным местностям. Ущелье исчезло позади и теперь река двигалась по плоской равнине, огибая препятствия, образуя островки посреди течения. Наступила ночь. Воды спешили. Он был лишен членов, разъединен, расселен, вскрыт, расчленен, размешан, разрушен, разведен, разделен. Река яростно сверкала в темноте; ее свет озарял все окрестности. Он спускался к морю. Оно было уже близко. Река вошла в дельту. Что она внесет в море? Какой ил взбаламутит? Впереди лежало множество каналов; поток же нашел дорогу прямо к Матери Морю. Там он разделился еще больше. Он растворился совсем. Вода пела. Дрожь с блестящей яростью и яростным блеском. Соседние корпускулы кричали. Здесь судьба. Впереди мир. Врозь, один, неподвижный. Сейчас он плыл. Nunc dimittis. Здесь путешествие заканчивалось и начиналось новое. Сынам человеческим — прощайте! Иди. Иди. Расставайся. Воздух ярок, повсюду огни. Огни! Какое прекрасное свечение. Это мои краски. Этот красный, зеленый, желтый, синий, фиолетовый. Легко, легко, облегчая мой путь в ночи, вниз, вниз, не сопротивляясь, последняя яркая вспышка, прежде чем уйти. Что это? Что здесь выпало? Моя тяжесть. Масса. Грубость. Я — ил. Я в дельте. Может ли быть так? Да. Да. Да. Да. Прилип здесь. Затвердел. Сгустился. Связался. Здесь. Здесь. Здесь. Я сгущаюсь. Аккумулируюсь. Укрепляюсь. Объединяюсь. Включаюсь.

Что-то неожиданное заставляет его опасть.

Головокружительное путешествие в море быстро подошло к концу. Он выпал из несущего потока и, замедлив движение, частица за частицей, падал и громоздился на пустынном берегу маленького островка. Собрав свои части, он не соединился, не обрел форму мужчины или женщины; сейчас он едва напоминал холмик постиранных обрывков, словно крохотные личинки ракообразных, вынесенные на берег приливом. В эту груду вместе с его частицами замешались и принесенные сюда чужие частицы; они вонзились в него, словно лезвие. Остров подозрительно напоминал груду отбросов, и его грудь не была собственно грязью, но разрушенным органическим веществом, как он сам. Что теперь? Остаться здесь, чтобы гнить в темноте? С одного бока его еще омывали воды реки, но уже не размывали, не разрушали: его выгнали. Мог ли он двигаться? Нет. Что-то различать? Только смутно. Помнить? Да, помнить он мог. Будет ли его природа изменяться и дальше? Он не знал. Отдых. Развалины. Он подождет дальнейшего развития.

— Я тоже жду, — объявил могучий голос.

Кто это сказал? Где? Еще один обломок, выброшенный рекой? Как ему ответить?

Отвечать он не мог.

Если я слышу, настаивал он внутри, то могу и говорить. А я слышу. И тогда он сказал:

— Помогите. Скажите мне, кем я стал?

— Ты — чистый потенциал.

— А ты?

— Я жду.

— Дай мне посмотреть на тебя, — попросил Клей.

Пришло видение: он увидел огромного размера создание, посаженное на красноватую песчаную почву острова. Над поверхностью поднимались лишь голова и плечи. На плоской, широкой голове были одни глаза и ничего больше. Голова без шеи росла прямо из широченных плеч. Он увидел и ту часть создания, что была погребена в земле. Длинная, без всяких конечностей с грубой, пористой кожей и мантией из отростков, которые исполняли роль корней, добывая из почвы нитраты. Клей узнал в создании одного из Ждущих, о которых слышал от Квоя Дыхателя. Несмотря на весь свой растительный вид, это было животное и даже более того, один из нескольких сосуществующих в эту эпоху видов людей. Изображение поблекло и исчезло.

— Я тоже человек, — сказал Клей. — Был.

— И сейчас еще.

— Но что я теперь?

— Созвездие возможностей. Ты еще движешься по своему пути. Кем бы ты стал?

— Самим собой.

— Ты и так ты.

— Но это не моя истинная форма.

Казалось Ждущий смеется.

— Как можно говорить об истинной форме?

— Истинная форма та, в которой я начал свое путешествие.

Ждущий показал ему ряд сменяющих друг друга форм: младенец Клей, подросток Клей, взрослый Клей, Клей спящий, Клей бодрствующий, Клей бодрый, Клей скучный, Клей голый, Клей одетый, Клей, выбирающийся из очищающего ручья, Клей Дыхатель в пруду Квоя, Клей женщина, Клей, растворенный в живой реке, Клей, громоздящийся в дельте.

— Который из них ты? — спросил Ждущий.

— Все.

— Те и другие. Зачем ограничивать себя? Принимай опыт таким, каков он есть. Кем бы ты стал?

— Выбирай ты, — ответил Клей и превратился в Ждущего.

12

Местом жительства его стала влажная холодная грязь. Двигаться он не мог, даже мысль о том, что можно двигаться, казалась ему странной. Довольный своим прочным положением, он впитывал через свои волокнистые корни все необходимые питательные вещества и наблюдал великолепные переливающиеся оттенки речной зыби. Другой Ждущий жил неподалеку. Клей постоянно сознавал мысли Ждущего: великая сила, горделивое спокойствие, страстный интеллект и оказывающая на все влияние степень каменистой меланхолии, грусть о вещах вещей.

Он не знал возраста Ждущего, но очень быстро понял, что спрашивать об этом глупо, поскольку время интересовало Ждущего только его отрицанием.

— Мы изучили достоинство безвременности.

Он даже не пытался узнать и то, в какой момент человеческой истории созрела мысль принять данную форму и по какой причине. Он пассивно принимал все и научился ожидать неопределенное разнообразие.

Пассивность рождает пассивность.

— Какова твоя цель? — спросил он Ждущего.

— Ждать.

— Вас много?

— Много.

— Ты контактируешь с другим Ждущими?

— Редко.

— Ты ощущаешь здесь свое одиночество?

— Я ощущаю свободу.

Вопросы Клея закончились. Лучше изучать реку. Глаза, словно антенны, принимали изображения со всех сторон; он видел горы, море, тучи, бархатные туманы. Солнце всходило и садилось, всходило и садилось, но эти перемены не воспринимались как течение времени. Всего лишь феномены освещения. Время не текло. Не-минута перетекала в не-минуту, а не-минуты громоздились в не-часы, которые складывались в не-годы и нестолетия. Промежутки безвременности случайно прерывались какой-то неповоротливой мыслью, которая медленно пробивалась из глубин сознания. Новый порядок вещей не оскорблял. Оказалось вполне приятно, великолепно, прекрасно жить именно так, с тех пор как появилась возможность изучать каждый аспект идеи, поворачивания ее так и этак, потирая, разминая, щупая. Постепенно между Ждущим и ним установилась глубокая связь. Много говорить не было необходимости. Нужно было лишь думать, рассматривать, воспринимать и понимать. Из разума ушла куча ненужного хлама. Отброшено заблуждение поступательного движения, абсурдность стремлений, глупость агрессивности, идиотизм приобретательства, ошибка прогресса, ошибочность скорости, отклонение гордости, галлюцинация любопытства, иллюзия завершения, мираж порядка и еще многое из того, что он слишком долго таскал с собой. Крепко посаженный, имеющий достаточное питание, всецело довольный своим положением, он пассивно постигал ослепительную вселенную мыслей.

Среди его новых взглядов были и такие:

Все моменты сходятся на настоящем.

Статика содержит и окружает динамику.

Ошибочно представлять, что существует линейное согласование событий. Сами события — это просто случайные скопления энергии, из которых мы извлекаем наше ошибочное ощущение формы.

Сражаться с энтропией значит вырывать собственные глаза.

Все реки возвращаются к истокам.

Единственная доктрина более поддельная, чем детерминизм, это доктрина свободной волны.

Память — зеркало неправды.

Создавать физические объекты из заданных чувственных данных — приятное времяпрепровождение, но такие объекты не имеют достоверного содержания и следовательно нереальны.

Мы должны сознавать a priori, что всем идеям о природе вселенной присуща фальшь.

Нет необходимых условий и причинных отношений, следовательно логика — это тирания.

С тех пор как он пришел к пониманию этих истин, вся нетерпеливость покинула его. Он жил в мире. Никогда прежде он не был так счастлив, как в форме Ждущего, ибо он понял, что радость и печаль — лишь аспекты одного заблуждения, не более запутанного или важного, чем электроны, нейтроны или мезоны. Можно было обойтись без всех ощущений и жить в окружении чистой абстракции: без текстуры, цвета, тона, вкуса и определенной формы! Трудно отвергнуть послания чувств, но все же он отвергал их реальность. В новой атмосфере спокойствия он быстро узнал, что Ждущие должны считаться наивысшим аспектом человеческой жизни, ибо они наиболее полно являлись хозяевами окружения. Тот факт, что человеческий род продолжал изменяться после появления Ждущих, есть тривиальный парадокс, основанный на ошибочном понимании случайности событий и не стоило тратить времени на его изучение. Все эти Скиммеры, Дыхатели, Едоки, эти поздние формы, к сожалению не сознают, что не имеют отношения к не-структуре не-вселенной.

Он никогда не оставит этот мир.

Тем не менее в самодовольстве развились любопытные наблюдения. Например, соседний Ждущий часто изучал скучные сомнения, что было странным для философии Ждущих. Иногда река разливалась и выбрасывала облака мерцающих частиц к тому месту, где закрепился в земле Клей, эти испарения моментально блокировали его чувственное восприятие и он оставался чрезвычайно озабоченным важностью осознания. Хотя он преодолевал такие трудности, его волновала фундаментальная неопределенность цели, которая вступала в конфликт не только с сознанием несуществования цели, но и с сознанием несуществования конфликта. Он миновал этот непонятный вопрос, не стараясь разрешить его. Безвременно проходило время, проявлялось в серии самопожиравшихся концентрических серых раковин. Он не различал больше утро и вечер. Он не возвращался к линейной схеме событий до того самого дня, когда на острове появились представления о текстуре и плотности и смогли проникнуть в его изоляцию.

Он различил мягкость внутри твердости. Он различил овал в прямоугольнике. Он различил звук в тишине.

Он услышал, как грубый голос произнес:

— Тебя ищут друзья. Ты вернешься к ним?

Клей позволил этому совпадению стать иллюзией действительности. И вот можно было уже различить его воскресшего спутника, сфероид. Он увидел розовое желеподобное существо в сверкающей металлической клетке.

— Но ведь это не правда… Я не понимаю твою речь.

— Вечных барьеров не существует, — возразил сфероид. — Я уже настроился на язык этой эпохи.

— Зачем ты здесь?

— Чтобы помочь тебе. Это мой долг, ведь ты вернул мне жизнь.

— Никаких долгов. Жизнь и смерть — неразличимые состояния. Я просто помог тебе.

— И тем не менее. Разве ты хочешь и дальше оставаться здесь, приросшим корнями к земле?

— Я путешествую в свое удовольствие и не покидая своего места.

— Я не могу тебя судить, но боюсь ты — не хозяин сам себе. Мне кажется, ты нуждаешься в спасении. Разве ты остаешься в песке по собственной воле?

— Позволь мне объяснить, что значит свободная воля, — попросил Клей и заговорил.

Он говорил долго, а сфероид тем временем подкатился к нему поближе. Клей дошел только до внутренней природы кажущейся линейности событий, когда сфероид начал излучать яркое кольцо золотистого свечения, которое скользнуло в землю вокруг Клея и заключило его в энергетический конус. Глубоко во влажном песке кольцо прижало все отростки его корней. Обескураженный Клей возмутился:

— Что ты делаешь?

— Спасаю тебя, — спокойно ответил сфероид.

Но Клей не желал, чтобы его спасали.

— Нарушение физической цельности. Антисоциальное поведение. Противоречие ненасилию, обычному для этой эпохи. Измена против меня во имя меня же, против моей воли. Прошу тебя. Ты не имеешь права. Во имя твоего долга передо мной. Оставь все как есть. Насилие. Оставь меня. Почему ты не оставишь меня? Одного? Это насилие. Принуждение — бомба в войне с энтропией. Уходи. Прочь.

Но ничего не могло отвлечь сфероид от выполнения своей задачи. Энергетический конус быстро вращался. Ионизированный воздух гудел. Клей почувствовал головокружение. Напрасно взывал он к Ждущему. Тот бездействовал. Клей поднимался. Раздался звук, словно из бутылки выскочила пробка и он вырвался из песка. Лежа а береговой кромке, словно гигантский стержень, выброшенный на мель, он едва шевелил корнями и вращал огромными глазами.

— Ты ошибаешься, — сказал он сфероиду, — я не хотел этого. Я уже совсем привык к состоянию покоя. Твое вторжение. Я ужасно обижен, потому что не в состоянии продолжать свои последние исследования. Я настаиваю на возвращении.

Тихонько гудя, сфероид протянул вырост розовой плоти к морщинистому, горячему лбу Клея. Его заволокла голубая дымка. Щупальца серого дыма скользнули в поры.

— Непростительно, — продолжал возмущаться Клей. — Непроизвольное прекращение изменения. Чистый биологический фашизм.

Сфероид плакал. Теперь Клей менялся. Его бил озноб. Какую форму я принимаю? Красные жабры, лиловые щупальца? Вялые кольца дряблого мяса? Зеленые ручки, растущие из гребня черепа? Можно пошевелиться, сесть. Ноги

— между ними мягкий вырост органов. К нему вернулся прежний пол. Руки. Пальцы. Уши. Губы. Сад эпителия. В кишках бурчало; скрытая микрофлора подвержена приливам и отливам. Война белых кровяных телец. Он снова стал самим собой.

Маслянистым потоком нахлынула благодарность. Сфероид спас его от пассивности. Вскочив на ноги, он пустился в пляс по грязной равнине. Обезумев от радости, он попытался обнять сфероид в его клетке и получил несколько слабых щекочущих ударов.

— Я мог бы остаться здесь до конца дней. Растением.

Погруженный в землю Ждущий выразил неодобрение Клею.

— Конечно, — добавил Клей, — я получил много ценной информации о действительности и иллюзии.

Наморщив лоб, он попытался дать несколько примеров своих взглядов сфероиду. Но видения не приходили, и это его огорчило. Так значит, все ушло — чудесный поток философии, золотые знания? Неужели его осознание иллюзии лишь заблуждение? На какой-то миг его охватило искушение снова зарыться в песок и еще раз погрузиться в обманчивую мудрость. Но он этого не сделал. Спасти его было очень трудно и от этого он испытывал огромную теплоту, почти сексуальную любовь к своему спасителю. Всех людей объединяла врожденная человечность. Сфероид — мой брат, которого я не должен отвергать. И услышал грустные слова Ждущего:

— Я — тоже человек.

Клей растворился в сознании своей вины, понимая, как он был жесток.

— Прости, — пробормотал он. — Я должен сделать выбор. Одной мудрости недостаточно. Опыт тоже считается. И все же, — с надеждой, — может, я и вернусь. Когда увижу побольше. Я ухожу не навсегда.

— Вряд ли. Ты в пути. Делай что хочешь, ты волен в этом.

У Клея закружилась голова и, споткнувшись, он чуть не свалился во все растворяющую реку. Упав на колени всего в нескольких футах от потока, он немного прополз вдоль берега и в тревоге и расстройстве растянулся на песке. Небо потемнело. Солнце словно уменьшилось. Вдавил в песок пенис. Вонзил в него пальцы. Набрал полный рот песка и принялся перемалывать зубами его частицы: кисловатый кварц, пушистый силикат, перевариваемый кальций, останки прошлых лет, лежащие на берегу, кусочки городов, автострад, старых космических спутников, лунные обломки, все тщательно промытые и обкатанные рыдающим морем и выброшенные затем сюда — он хотел бы обнять это все. Слабая тень сфероида упала на него.

— Идем?

Клей покосился:

— Откуда исходит твой голос? — требовательно спросил он. — Рта у тебя вроде бы нет. Да и вообще никаких телесных отверстий. Что за черт? Как может существовать человек без единого отверстия?

Сфероид ответил мягко:

— Хенмер надеется, что ты вернешься. Ти, Серифис, Нинамин, Ангелон, Брил.

— Серифис умерла, — Клей поднялся и стряхнул с себя песок. — Но других мне хочется увидеть снова. В общем-то я и не хотел убегать от них. Пойдем.

13

Насколько мог определить Клей, они двигались на север. Сфероид был не слишком разговорчив, и Клей развлекал себя, пытаясь рационально проанализировать свой опыт со времени своего пробуждения. Он составил итоговый список категорий, припомнил все разнообразие встреченных им так называемых человеческих форм, все метаморфозы, которые с ним произошли, все подробности каждого путешествия, которые были вне нормальных сенсорных способностей человека двадцатого века, и попытался различить — были ли эти приключения иллюзией или действительностью? Он раздумывал над такими феноменами, присущими этому времени, как двусмысленность пола и непостоянность смертности. Во время этого осмысления, которое потребовало немалой концентрации, он не слишком много внимания обращал на окрестности, и прошло немало времени, прежде чем он обнаружил, что место, где они идут, уныло и безрадостно.

Наступила ночь и спрятала от него мрачный пейзаж, но от земли поднималось слабое лиловое свечение, достаточное для того, чтобы видеть окрестности. Плоская, бесплодная равнина, сухая почва хрустит под ногами, крошечные острые камешки ранят ступни. На горизонте виднелись огромные каменные клинья. Никакой растительности — даже типичных для пустынь колючек. Неприятный жужжащий звук, словно о стекло билась муха, исходил из отверстий под ногами; встав на колени перед одним из них, чтобы прислушаться получше, он уловил зловещий гул в подземной норе. Возникло чувство невыносимой сухости. Ночное небо подернулось какой-то тонкой дымкой, скрывающей звезды. Может это еще один земной ад, о которых рассказывала Нинамин, собрат Былого. Может это место называется Пустота? Или Медленное? Или Тяжелое? Или Мрачное? Осторожно брел он по песчаной лиловой равнине, опасаясь споткнуться. Неподходящее место для ночных прогулок в голом виде.

— Как называется это место? — немного погодя спросил он у сфероида.

Но тот был чужд и этому времени и этому месту. Ответа не последовало.

В горле пересохло. Кожа покрылась налетом каменистой пыли. Когда он моргал, веки царапали зрачки. Клея охватила осторожность и подозрительность, за каждым валуном мерещилось чудовище. Что это за звуки? Шорох скорпиона? Острый хвост скребет по гальке? В кишках рептилии перемалываются камни? Но вокруг ничего не было, кроме ночи и тишины. Сфероид, резво кативший вперед, намного опередил Клея. Тот старался ускорить шаг, рискуя поранить ноги о камни на тропе.

— Подожди! — хрипло закричал он. — Я же не на колесах. Я не могу идти так быстро.

Но сфероид словно забыл язык этой эпохи, он не обратил внимания на призыв Клея и вскоре исчез за дымным горизонтом.

Остановившись, Клей принялся искать свободную от острых камней тропинку. Лиловое свечение — возможно местная радиоактивность — стало настолько тусклым, что он почти ничего не различал и решил не двигаться до утра. Риск провалиться в какую-нибудь расщелину вовсе не привлекал. Будет ли сложный перелом ноги здесь так же неприятен, как если бы действие происходило в старой Аризоне? Неизвестно. Может, обломки быстро срастутся, а повреждения кожи и тканей заживут словно во сне, но он не желал бы попробовать этого. Дурной сон мог окончиться, но не все же сон, даже здесь, и он вовсе не старался оказаться в подобной ситуации. Он подождет до рассвета.

Фантомы плясали вокруг в бессонной ночи. Мелькали видения, звенящие, как проволока. Слышалось рычание и отдаленные рыдания. Какой-то хор больших черных жуков. Ветер нес холод и пыль. Прозрачные пальцы щекотали разум в поисках входа. Он был оплетен медленными спиралями чистого страха. Дымка в небе исчезла, возможно поглощенная неким бороздящим небеса существом, и засияли незнакомые звезды. Они не доставили удовольствия: наш свет льется для Земли времени автомобилей и водородных бомб, он льется движением танцующих меж галактик молекул, и вот он, а вот ты. Бедный голый дурачок. Когда же наступит утро? Кто это бегает по пальцам ног? Рой насекомых? Почему темнота надвинулась на меня?

Наконец появились первые проблески света. В небо скользнули раскаленные добела прутья. С запада примчался горячий ветер. Краснота заполнила все, поглощая влагу мира, вплоть до самого горизонта. Сухо. Сухо. Сухо. Уродливые ржавые звуки. Свет. Небо плавилось, медь, бронза и цинк с вкраплениями молибдена, магнезии и свинца. Камни залили вольфрамовые лужи. Рассвет слепил сиянием. Клей отвернулся от него, прикрыв лоб козырьком ладони, и крался, словно попавший в кастрюлю несчастный красный рак. Воздух напоминал отраженное море с расплывающимися зелеными, желтыми и коричневыми кругами, перекрывающимися и смешивающимися друг с другом. Мир сбился с пути. В глаза Клея ударили пять первичных цветов, никогда прежде не виденных им. Как их назвать? Как он назовет этот глубокий холодный оттенок? А этот жесткий прямолинейный тон, такой поучающий и запрещающий? Этот мягкий и чувствительный, этот грубый и распухший, этот сложный, заставляющий умолкнуть. Цвета смешивались, перемешивались, сталкивались. Утро засияло в полную силу.

Теперь стало понятно, что в этой пустыне, словно жар от камней, поднимаются и галлюцинации. Рассудок был ясен, а восприятия точны. Все, что он испытал, было вокруг него, а не внутри. Он медленно пошел вперед.

Камни превратились в яркие источники чистой энергии, чья красная поверхность дрожала, постоянно изменяясь. С одной стороны каждой каменной массы он видел кружащиеся золотые огни. С другой — не прекращаясь, рождались и вылетали в воздух бледные голубоватые сферы, тихо поднимались на высоту примерно десяти футов и исчезали. Все гудело. Все сияло внутренним светом. Голая почва ожила, покрылась цветами, растущими в лад с неким космическим потоком дыхания. Иссякающее царствование.

Кожа словно лабиринт. Руки — молоты. Пульсирующий голубой шланг свисает между ног. Пальцы ног заканчиваются когтями. На коленях глаза без бровей. Язык атласный. Слюна как стекло. Кровь как желчь, а желчь как кровь.

Страстно живой ветер рождает жизнь там, где касается земли, разбрасывая полыхающие красные бутоны. Время стало растяжимым, секунда растянулась до таких невероятных размеров, что кажется невозможным почувствовать ее, а затем целый век сжался в один стыдливый вздох. И пространство подвержено расширению и сжатию. Небо выпирает и надувается, становясь агрессивным в своих размерах, вжимая обитателей соседних континуумов в крошечные кармашки действительности. Затем все это падает, обрушивая каскады комет и астероидов.

Несмотря на окружающий хаос, Клей упрямо пробивается вперед. Большая часть из того, что он видит, прекрасна и вдохновляет его, хотя предназначена для того, чтобы внушить ужас. Он кричит среди фанфар и остается бесстрашным. Но есть жуткие моменты: горизонт опоясали зеленые дуги, словно предвещая Судный День, издавая поразительное крещендо скользящих звуков. Распустился лес враждебных зонтов. В небесах разверзлась бездна, из которой посыпался град серебряных ножей. Землю тошнило. Он настойчиво шел вперед. Пустыню сменила черная грязь и шепчущийся тростник. Его хватали крокодилы, ласкали какие-то скользкие твари. Чувство неизбежного наказания обрушивается на него. Он пробирается через озеро. Солнце обжигает бедра и пожирает ягодицы. Темные пирамиды хоронят его. Он измучен раком, наползающим из туманных складок, и высмеивает его мужское достоинство. Сделанные из вертикальных ребер серых хрящей создания ухают над ним. Войдя в комнату, он заметил нечто зеленое, терпеливо поджидающее в углу, сопя и пыхтя. Гигантское нахмуренное лицо занимало полнеба. Этому сну не хватало красоты, и он заподозрил, что это — не сон. Но все же продолжал идти.

Под аккомпанемент незримого хора прошептал нежный голос:

— Мы хотим тебя обескуражить. Если нужно, мы — ампутируем. Мы знаем, как растревожить душу. Мы не испытываем угрызений совести. Нас ничто не остановит. У нас нет колебаний.

Невидимые руки ласкали его половой член и оставляли зеленые отпечатки. За три минуты в него пять раз скользнул катетер. Он попытался сопротивляться, сжав канал и семенные протоки, но ему ответили, раздолбив его, превратив в раковину, которая каждую минуту подвергалась опасности уплыть к всепожирающему мечу солнца. Он приспособился к своей плавучести и даже приветствовал ее, но постепенно обрел вес и стал куском железа; почувствовав стальной привкус во рту, он понял, что если попытается убежать, его превратят в металлическое кольцо. Спастись можно было, лишь сбросив свое тело.

— Следовательно, обманем тебя великолепием, — сказали ему, и послышались слабые звуки музыки. В мягкой мешанине минорных нот дышала гармония, вызывающая в душе восторг. Орган с регистром сапфира и диапазоном опала нес от звезды к звезде бесконечные октавы. Струи в виде лунных капель согласно вибрировали, и чарующий унисон вливался в уши. Как можно устоять перед ним? Магия мелодии околдовала душу. Он стал взмывать в воздух. Музыка становилась все прекраснее, она поднимала его выше и выше, и он летал в гармонии с бесконечностью — в бирюзовых небесах, где сверкали капли ртути. Он поворачивался. Крутился. Вертелся. Таял. Бледнел. Растворялся. Он вспоминал строки любимых стихов и декламировал их.

Он видел ясный свет. Чувствовал признаки земли, утонувшей в воде. Ощутил взгляд Истины, утонченный, мерцающий, яркий, ослепительный, великолепный и благоговейный, словно мираж, продвигающийся сквозь пейзаж в едином непрерывном потоке вибраций. Он видел божественный синий свет. Видел скучный белый свет. Ослепительный белый свет. Он видел тусклый свет цвета дыма, исходящий из Ада. Он видел ослепительный желтый свет. Тусклый голубовато-желтый свет человеческого мира. Он видел красный свет. Он видел нимб радуги. Он видел тусклый красный свет. Он видел ослепительный красный свет.

Он вошел в мир тьмы, постепенно сгущающейся тьмы, в которой он узнал полярную ночь и вечную зиму.

Оттуда он перешел в девственный тропический лес. Душа приобрела растительную сущность, он — гигантский папоротник, раскинувший широкие перистые листья, качающийся и помахивающий ими в пряном воздухе. Диковинный, невообразимый восторг охватил его. Теперь он близок к концу этого прохода сквозь путаницу. Он оторвался от темной лесной почвы и пробирается к верхнему слою звука и света. Он увидел три колоссальных источника света, три арки, вздымающиеся из глубин моря без волн. Средняя арка самая высокая; те две, что по краям, одинаковые. Они образовали портал грандиозного помещения, чей купол поднимается в небеса и скрывается за облаками. С двух сторон его обступили стены из камня. Из них по всей высоте, насколько хватает глаз, выступают сталактиты всех мыслимых форм и очертаний. Он направляется к отверстию пещеры, и его оглушает звучный хор, отдающийся во всей вселенной.

Он вошел внутрь.

Воздух здесь был прохладен и нежен, и медленно зародилась мысль, что он наконец покинул пустыню галлюцинаций и вошел в настоящую пещеру. Хотя пальцы нереальности преследовали его даже здесь, мелькая у входа в сознание, и он не мог наверняка отличить правду от лжи даже здесь. Дверь за ним закрылась. Он оказался перед сводчатым потолком, стенами из плит, возвышающимся помостом черной слоновой кости. Расположенные в арках сиденья загромождали вход. Тяжелые панели стен украшали гротесковые фрески: птицы, звери, и чудовища этого времени, которые постоянно находились в дрожащем движении, вечно изменяли форму, словно в калейдоскопе. Вот стены ощетинились зубами, вот безвкусные птицы с бриллиантовыми когтями закивали с насестов и залетали изумрудные цикады; вот зачихали и засопели Дыхатели и Ждущие. Все течет. Все удваивается. Все сливается. Он протиснулся меж золотистых веревок и ступил вперед. Вскарабкался на помост. За ним чернел тоннель, из которого тянул безмятежный ветерок. Осторожно приблизившись к дальнему концу помоста, он вступил в тоннель.

Ему показалось, что он шел целый час, ничего не различая во тьме. Наконец появился слабый проблеск света. Каждые несколько сотен ярдов воздух становился ярче. Лихорадка охватывает его, голова словно плывет. Неужели галлюцинации преследуют его и здесь, глубоко под корой планеты? Внезапно изменилась структура дна: оно было гладким, словно мрамор или полированный сланец, а теперь напоминало грубую плоскость бетона. В то самое мгновение, когда он ступил на эту новую поверхность, свет ярко вспыхнул, и он обнаружил себя стоящим в вестибюле просторного готического зала, чьи своды уходили ввысь. То, что стояло на полу этого величественного помещения, было явным анахронизмом: какие-то машины и двигатели, выкрашенные в основном в ярко-зеленый цвет. Место было похоже на завод двадцатого века, если не считать того, что у приборов не было колес, кабелей, блоков, рычагов, турбин, поршней, котлов, компрессоров и прочих приспособлений, которые помнил Клей в механизмах своего времени. И все же эти машины, казалось, работали. Из этой сумятицы внизу доносились шум, содрогания и гул, а некоторые кабели извивались, словно по ним что-то текло.

Слева от Клея по стене взбиралась лестница. Он задумчиво стал подниматься по ней, аккуратно перебирая узкие перекладины. Поднявшись примерно футов на сто над уровнем всех механизмов, он обнаружил, что лестница внезапно оборвалась; если бы он сделал еще один шаг, то шлепнулся бы вниз. Посмотрев вверх, он увидел выше на стене второй пролет лестницы. По нему, затаив дыхание, медленно поднимался голый человек. Клей нахмурился и немедленно оказался тем самым голым человеком на втором пролете лестницы. Ступеньки снова привели к краю бездны; снова взглянул он вверх, снова обнаружил выше еще один пролет лестницы и поднимающегося по ней себя, и снова присоединился к себе самому и взобрался по третьему пролету. Он лез выше и выше, удваиваясь и удваиваясь в бесконечности ступеней, и потерялся во мраке громадного зала.

Он преклонил колена на широкой плите розового мрамора.

Капли горячего пота заливали глаза. Он задыхался, кашель рвал легкие. Он пыхтел.

Наклонившись над краем плиты, он с удивлением увидел далеко внизу месиво конечностей работающих машин.

Он увидел несколько лестниц и несколько взбирающихся по ним Клеев. Он махал руками и выкрикивал подбадривающие слова. Прилив новой энергии всколыхнул его; он поднялся, прошелся по карнизу вдоль самого верха огромного помещения и подошел к люку, который, казалось, взывал о том, чтобы его подняли. Открыв люк, он увидел зеленую матовую дымку с ароматом корицы. Он просунул руку вглубь, готовый к тому, что ее могут обглодать до костей, но нет, рука лишь почувствовала тепло. Забирайся сюда, взывал люк. Это сделано для тебя, для тебя! Иди вниз. Приятное погружение. Он вошел внутрь. Дымка сомкнулась вокруг него, словно нежно взяла в кулак. Мятные испарения. Слабые прикосновения зелени застенчиво обвили его гениталии. Он поплыл. Вниз по горке, вниз, вниз, спускаясь, по крайней мере, настолько, насколько он раньше поднялся, и еще дальше, в тоннель, лежащий ниже уровня машинного зала. Гравитации не стало. Падая, он кружился и вертелся вверх тормашками, его вялый орган все же стоял, и в конце концов он легко коснулся земли. Он сошел с горки, которая убралась за ним с хлопающим звуком. Вокруг сверкали огни. Подземный город, улица за улицей, все освещено, все благоухает. В воздухе горят молочно-белые огни, холодные, восхитительные. Галереи убегают вдаль. Он уже был здесь раньше. Этот мир тоннелей был построен как жилье для человечества в те времена, когда поверхность Земли оказалась непригодной для жизни. Он припомнил, что во время обряда Открытия Земли он уже проходил этот уровень, но пробыл здесь недолго, скользнув глубже. Сейчас можно обстоятельно все осмотреть.

Он пошел вперед и тут же наткнулся на мрачное зрелище. За поворотом тоннеля лежало повернутое вверх животом тело козлочеловека. Часть шкуры была оторвана и внутренности обнажены. Внутренние органы вытащены, но крови нет, словно труп был лишь ловкой подделкой. Но Клей ясно различил запах козла, запах гниения. Смерть наступила недавно.

Оставь надежды, кто?

Внезапно раздвинулась блестящая стена и выкатился металлический человек. Он был ниже ростом и шире, чем Клей; тело представляло собой просто конус обгоревшей голубой стали, усеянный на вершине датчиками — зрительными, слуха, температурными и тому подобное — датчики занимали почти всю окружность. Из кольца на уровне груди торчали разнообразные конечности. Ног не было, он передвигался на колесиках. Таких роботов Клей тоже видел: жалкие слуги, заброшенные и забытые, вечно стоящие в ожидании.

— Друг человека, — объявил робот ржавым голосом, исходившим из узкой разговорной щели. — Принимаю старые обязательства. Служить. Исполнять приказания.

Клей не узнал язык, но слова понял.

— Друг человека, — передразнил он.

— Да. Чудо современного мастерства.

— Разве друзья людей могут вредить людям?

— Поясните?

Клей указал на ободранного козла.

— Это — человек. Кто его вскрыл?

— Не отвечает человеческим параметрам.

— Посмотри внимательно. Сосчитай хромосомы. Рассмотри гены. Это — человек, согласен ты или нет. Генетически принявший, Бог знает зачем, эту форму. Кто его убил?

— Мы запрограммированы удалять все потенциально враждебные организмы низшего порядка.

— Кто его убил?

— Слуги, — кротко ответил робот.

— Навредили человеку. Не слишком, хорошему, но все же человеку. Что бы вы сделали, если бы сюда спустился Скиммер? Дыхатель? Ждущий?

— Вопрос.

Голос Клея звучал уже властно.

— Слушай, мир полон человеческих существ, не отвечающих параметрам людей, живущих здесь. Некоторые из них могут случайно оказаться здесь. Я не хочу, чтобы вы их убивали.

— Изменение в программе?

— Расширение. Переопределение человека. Где можно отдать приказ?

— Я передам на центральную, — обещал робот.

— Ну, ладно. Отныне человеком называется любой организм, ведущий свою генетическую линию от Homo sapiens, который определяется как вид, построивший этот мир тоннелей. Под этим понимается, что слуги мира-тоннеля не будут пытаться нанести ущерб таким организмам, если они сюда попадут.

— Конфликт. Конфликт. Конфликт.

На морде робота вспыхнула красная лампочка.

— В чем дело?

— Мы предназначены для защиты людей. Но мы же предназначены и для защиты города. Если появится враждебный человек-организм? Инструкции? Определения?

Клей понял суть проблемы.

— Насколько возможно защищайте тоннель-мир от вторжения человеческих форм. Можно их изолировать и выдворить, но не причиняя вреда.

— Передано. Принято.

— Я — Клей. Я — человек. Ты будешь мне служить.

— Наша старая обязанность.

Клей изучал робота, удивляясь свой способности общаться с ним.

— Ты понимаешь, — помедлив, произнес он, — что ты, возможно, старейший из существующих вещей, созданных человечеством? Ты практически мой современник. А все остальное утрачено. Когда построили город?

— В восемнадцатом веке.

— Держу пари, что не в моем восемнадцатом веке. В восемнадцатом веке после чего?

— В восемнадцатом веке, — самодовольно повторил робот. — Хотите получить доступ к справочному?

— Ты имеешь в виду машину?

— Правильно.

— Это могло бы помочь, — Клей был обнадежен. — Я должен разобраться в истории. Помоги мне воссоздать ее. Где это? Как задавать вопросы?

— Следуйте за мной.

Робот развернулся и покатил вниз по серебристому коридору. Клей зашагал следом, разглядывая странные приборы сквозь окна в стенах. Перед одним из приборов, напоминавшем выросший из колонны серый цветок, робот остановился.

— Справочное, — заворковала машина, маня Клея мягким мерцающим светом.

— Привет, — сказал Клей. — Послушай, я попался в ловушку времени и мне нужна информация. О развитии цивилизации, о ходе истории. Я прибыл из двадцатого века после Рождества Христова, но не смог найти зацепки, чтобы связать свое время с каким-нибудь другим, даже с тем, когда был построен тоннель-мир, может ты поможешь мне соединить данные. Даже если ты не сможешь рассказать о событиях последующих за цивилизацией тоннель-мира, то, по крайней мере, расскажи, что происходило между твоим и моим временем. Да? Ты меня слышишь? Я жду.

Молчание.

— Давай. Я жду.

Из серой чаши донеслись клацанье и ворчанье. Скрежет и свист. Несколько слов он различил, но они были непонятны. Пробные попытки. Затем:

— Результатом заката первой постиндустриальной эры явились катастрофические социальные сдвиги, проявившиеся в тотальном уничтожении всех построений и предположений, на которых работали старые урбанистические общества. Эпоха перестройки, известная как конечный хаос крушения. Новые понятия в архитектонике. Наша настоящая система с этой точки времени. Тем не менее, наследник объявил себя сторонником подъема фундаментального освещения хронологии. Возможно с точностью установить социальные рамки событий восемью-десятью веками. Проникать в более древние слои мира нежелательно. К счастью, навыки и техника сделали возможным для новой урбанистической системы намного более устойчивое положение, не ведущее к человеческому апокалипсису. Использование поверхности, накопление механизмов, создание и разветвление сети подземных городов в конце восемнадцатого столетия привели к тому, что началось изменение населения, сопровождающееся мудрой генетической линией, социальными пятнами, появлением болезней и других нежелательных явлений. Теперь мы улучшаем человеческую инфраструктуру. Мы — жизнестойкость вида, и все мыслимые катастрофы не могут существенно повредить нам. В этом наша гордость. Созданы обновленные, которые говорят: нам дана надежда, ждите нас в последующих эпохах.

После небольшой паузы Клей грустно поблагодарил машину и отвернулся. Робот подкатился ему под локоть.

— Бесполезно, — пробормотал Клей. — Какая к черту польза. Как всегда.

— Одеть голого, — произнес робот. — Еще одна срочная обязанность. Тебе нужна одежда?

— Разве я так уж уродлив?

— На улицах люди укрывают свое тело. Тем, у кого нет одежды, помогаем мы.

Клей не ответил, и робот принял молчание за согласие. За спиной Клея раскрылась секция стены и появился второй робот. Он поднял какой-то шланг и мгновенно обрызгал Клея пигментом и тканью. Очнувшись от изумления, Клей обнаружил, что он одет в узкую золотую тунику, туфли, напоминавшие прозрачные оболочки, и шляпу. Давно привыкнув к своей наготе, он чувствовал себя в одежде неловко. Но не желая никого обидеть, он остался одетым. Когда он пошел по коридору, за ним последовал первый робот, спрашивая:

— Еда?

— Жилье?

— Помыться?

— Развлечения?

Клей на все отвечал:

— Нет.

— Никаких желаний?

— Одно. Одиночество. Уходи. Когда ты понадобишься, я свистну.

— Вопрос.

— Позову. Громко крикну. Лучше? А теперь иди, пожалуйста. Очень тебя прошу. Далеко не уходи, но так, чтоб я тебя не видел.

Повернулся. Понял. Робот покатился прочь.

Клей заглядывал в комнаты и магазины. Везде очень чисто, двери не заперты. В одном месте экран типа телевизионного предлагал вниманию протуберанцы в трех измерениях, вскипающие в расплавленной лаве. Дальше он увидел восьмиугольную ванну, чьи фарфоровые стенки истекали влагой при нажатии на кнопку. Зеленые, наверное, сосиски выдавливались из мешанины металлических трубок над, возможно, плитой. Кровать изменяла размер и очертания, становясь больше, меньше, круглой, прямоугольной. Из центра черного пола, покрытого плитами, вздымался зловещий в своей жизнеспособности колоссальный розовый фаллос. Стена растворялась в душ мозаичных изразцов. Растущие, словно поганки, насадки вдоль окна, снабжали духами, специями, мазями и какой-то розовой жидкостью, за пару секунд растворившей его одежду. Возвращение к наготе было восхитительно, хотя он задержался перед насадками слишком долго и одна из них прыснула на кожу красную масляную анестезирующую жидкость. Он потрогал пальцем ухо: ничего. Осторожно царапнул грудь: ничего. Сжал в кулак пенис: ничего. Он не чувствовал, что его босые ноги касаются неровностей пола. Неужели это навсегда? Тогда можно ведь истечь кровью, случайно наткнувшись на острый предмет и даже не заметив этого. Или ободрать плоть до самый костей.

— Робот? — позвал он. — Эй, робот, помоги мне!

Но еще до того как появился механический человек, еще две насадки опрыскали его, и он почувствовал, что его нервные окончания ожили с такой чудесной интенсивностью, что он в тот же момент испытал оргазм. Немного отдышавшись, он двинулся прочь, отвергнув помощь робота. Пробираясь дальше, он очутился между двух зеркальных стен и оказался в ловушке. Он метался меж зеркалами, а они поворачивались, наклонялись, изгибались. Наконец, упав на пол, он выполз из этого ада. Как могло все это сохраниться, если мир пережил столько геологических сдвигов, если сами континенты изменили свои очертания? Он пришел к заключению, что весь этот тоннель-мир только иллюзия. Передвинувшись в другое скопление улиц и галерей, он увидел совсем иную архитектуру, более жесткую, менее впечатлявшую, чем предыдущая, но украшения и поверхностная структура построек несомненно была более высокого порядка. Из каждого угла выкатывались роботы, предлагая свои услуги, но он помнил о своем роботе, следующим за ним на почтительном расстоянии, и не смотрел на других.

— Куда ушли люди? Почему покинули города? Когда?

Робот задумался:

— Однажды их не стало.

Клей милостиво принял этот ответ. Он дотронулся до кнопки, и из флуоресцентного проектора каскадом полился абстрактный фильм, снятый в трех измерениях. Когда он отпустил кнопку, вихрь цветовых пятен втянулся обратно в проектор с гудящим звуком. Другая комната оказалась игорным залом: хлопающие доски, вращающиеся по ненадежным орбитам колеса, жетоны, маркеры, фишки, эбеновые кости, игральные карты, которые таяли едва он касался их. Дальше какой-то гигантский аквариум, но без рыб. Затем детские игрушки, пустая клетка, маленький запечатанный ящик. Он шел вперед. Струи живого потока предупредили его не пытаться войти в комнату с губчатыми стенами. Он хотел было спуститься по лестнице в нижний уровень, но не прошел и трех ступенек, как оттуда поднялись клубы зеленой пыли, заставивший его ретироваться. Вот место, где роботы разбирали роботов. Он обнаружил мощный экран, показывающий вид мира на поверхности: мягкие холмы и долины, никаких следов мрачной пустыни галлюцинаций, по которой он прошел. Наконец, он наткнулся на дверь, сделанную из толстого металла, похожего на алюминий, она безмолвно отворилась, а подоспевший робот предупредил:

— Дальше охраны нет.

— Как это понимать?

— Если вы продолжите путь в этом направлении, мы не сможем защитить вас.

Клей вгляделся в открывшийся коридор, в значительной степени похожий на предыдущие, но все же более яркий и привлекательный. Изящные здания с фасадами, сверкавшими отраженным огнем прекрасных рубинов, в одном из близлежащих дворов звучит музыка. Он пойдет труда.

Робот повторил предупреждение, а Клей ответил:

— И тем не менее я рискну.

И вот сделан уже первый шаг в запретную зону. Вспомнив о чем-то, Клей обернулся к роботу:

— Когда я зайду сюда, дверь закроется?

— Утвердительно.

— Нет. Я не хочу. Я приказываю тебе оставить ее открытой, пока я не вернусь.

— Строжайшие инструкции во избежание влияния обитателей…

— Забудь. Это — приказ. Сейчас я — единственный человек на планете, и все это построено, чтобы служить людям, а ты всего лишь машина, сконструированная, чтобы делать жизнь людей счастливее и легче, и будь я проклят, если позволю тебе спорить со мной. Дверь остается открытой. Понятно?

Колебание. Конфликт.

— Утвердительно, — произнес наконец робот.

Клей вошел в коридор за дверью. На шестом шаге он резко повернулся. Дверь оставалась открытой, а робот ждал возле нее.

— Хорошо, — похвалил Клей. — Запомни: я — хозяин. Она остается открытой.

Во время исследования классических фасадов в этой части тоннеля-мира он пришел к убеждению, что немеханическая жизнь в любом месте подземного убежища забыта. У входа в сияющий дворец лежали восемь маленьких зеленых горошин. Наверно, уронены каким-то грызуном. Там, куда не входят роботы, брала свое дикая жизнь.

Подкравшийся поближе Клей разглядел возможного производителя горошин: животное типа хорька, двигающееся на коротеньких ножках и тянущее по земле голый лиловый хвост. Спина усажена глазами. Клей осознал жестокий и целенаправленный разум в этой твари. Еще один сын человеческий? Нет. В нем нет ни грамма человечности. Животное побежало в глубь прохода. Клей преследовал его. Внезапная атака. Возможно, невидимая охота? Хорек вцепился всеми ногами и хвостом, погрузил челюсти. Стал жевать. Очевидное наслаждение. Несчастная маленькая жертва, пиршество. Наконец все кончено; тварь затащила свою невидимую жертву в альков и появилась, уронив еще несколько зеленых горошин. Поспешно удрала. Клей двинулся далее.

В этом месте роботы не поддерживали порядок. Влажный, густой воздух напоминал протоплазму. Со стен свисала паутина, в центре ее затаились хищники: волосатый синий омар. Голодно улыбнулся. Проскользнув мимо его логова, Клей вошел в великолепный двор, где мурлыкал и блистал фонтан излучения. Здесь множество машин, похожих на те, что остались за дверью, хотя двух одинаковых он еще не видел. Перед ним появилось изогнутое зеркало, чья глубина казалась соблазнительно мягкой и гудящей, как вход в сказочную страну. Он протянул вперед пальцы, чтобы потрогать шелковистое стекло, но, подумав, отдернул их.

— Что ты делаешь? — спросил он машину. — Вещи должны иметь на себе наклейки типа «Выпей меня» или «Для галлюцинаций нажми эту кнопку» или что-то в этом роде. Нельзя ожидать, что незнакомцы догадаются о предназначении машин. Они могут навредить. Или что-то сломать.

Когда он закончил говорить, послышалось скрежетание, ворчанье, бульканье, оформившееся наконец в исходящий изнутри зеркала звук его собственного голоса, переделанный, отраженный и заключенный в форму кричащей сложной симфонии:

— Галлюцинации наклейки иметь словно незнакомцы нельзя ожидать «Нажми эту кнопку» или или или должны иметь «Выпей» вещи повредить повредить повредить догадаются могут догадаться догадаться догадаться сломать или «Нажми» «Нажми» «Нажми» словно незнакомцы здесь на себе на себе «Для» что-то в этом роде наклейки «Кнопка» повр нак ожид нег ело не дать то мать вредить «Нажми эту кнопку» а а а а редить «Галлюцинаций» накомцы.

Затем наступила тишина.

Потом машина все повторила. Тройная фуга. Модуляция в миноре. Спикатто. Ослепительная доминанта. Кодетта перед вступлением третьего голоса. Транспозиция тональности. Аллегро нон джокозо. В комнате раздавалось эхо музыки его слов.

— «Нажми!» Оод! Люцина! Пей!

Вариации ad libitum.

— Оо оо оо оо оо оо оо.

Соната квази и фантазия. Портаменто. Сфорцандо. Сфогато. Фортиссимо. Он побежал. Музыка преследовала его в коридоре. Легато! Долорозо! Даль сеньо! Ажитато!

— Повредить! Повредить! Повредить!

Он бежал, спотыкаясь, поднимаясь, снова бежал. Записывающая машина извергала раскалывающие воздух звуки. Он завернул за один угол, другой, третий, продолжая бежать, даже когда звуки замерли вдали. Резко затормозив, он заскользил по полу. Коридор перекрыл крупный зверь. Он походил на палатку: зеленая кожа свисала складками, а размерами вдвое превосходил Клея. Зверь переваливался на крошечных желтых лапах, похожих на лапы утки. Из груди выступали до смешного маленькие ручки; над ними виднелась щель рта и два больших блестящих глаза. Глаза смотрели на Клея: в их подмигивании чувствовался юмор и несомненный разум и холодная злоба. Зверь и Клей молча смотрели друг на друга. Наконец Клей смог произнести:

— Если ты — человеческая форма, то я претендую на родство. Я — более древний вид, прародитель. Пойманный временной ловушкой.

Глаза еще более оживились и удивились, но ответа не последовало. Создание все приближалось. Несмотря на свою величину, оно казалось безвредным, тем не менее голый и невооруженный Клей из осторожности потихоньку отступал. Не поворачивая головы, он нащупал дверь, открыл ее и шагнув через порог, захлопнул и навалился на нее, наблюдая в большое окно за передвижениями твари по коридору. Огромный зверь не сделал попытки открыть дверь. Очевидно у него были сейчас другие намерения, ибо он обратил внимание на прикрепленное к колонне в дальнем конце коридора гнездо. Щель рта раскрылась и оттуда показался черный язык, похожий на хобот, в несколько ярдов длиной, на конце которого торчали три скрюченных пальца. Он ощупал ими гнездо, построенное из блестящих полосок пластика. Когда пальцы постучали по гнезду, оттуда выскочили головы: возможно детеныши того животного, напоминавшего хорька. Шесть черных мордочек разъяренно извивались. Они атаковали язык, один из их спрыгнул на язык и вонзил в него свои ярко-желтые клыки, затем прыгнул обратно. Крупный зверь немного втянул язык, охлаждая его на воздухе. Потом язык вернулся к гнезду и возобновил свои исследования. Молодые хорьки подпрыгивали и кружились, но в это время язык резко схватил одного из них поперек живота и потащил к ждущему рту. Маленькие жестокие коготки напрасно скребли и царапали язык. Он уже был во рту, когда с охоты вернулась мать-хорек и, оценив всю сцену, бросилась на огромного хищника. Через дверь до слуха Клея донесся визг, но он не понял чей. Разгневанная мать кусалась, царапалась, дралась. Извивающийся, как возбужденная змея, язык поднимался и опускался, пальцы нащупывали хорька, стараясь отбросить его прочь. Но маленький зверек двигался слишком быстро. Стремительно прыгая, он ускользнул от слепых пальцев, кусая их, когда они приближались слишком близко. Хорек обнаружил, что его враг легко уязвим, в нескольких местах проткнул его кожу и наконец проделал под одной из верхних лап крупного зверя отверстие, достаточное для того, чтобы пролезть в него. Он забрался в плоть зверя, словно планируя добраться до желудка и освободить проглоченного щенка. Теперь ход борьбы изменился. Морда, плечи, половина туловища хорька исчезли в теле врага. Глаза зверя-палатки утратили свой плутоватый юмор — в них сверкала агония. Высунутый на всю свою огромную длину язык конвульсивно хлестал стену. Зверь подпрыгивал на утиных лапах, он безуспешно пытался достать зубастого захватчика маленькими бесполезными ручками, он терся о колонны, издавал крики боли, в жутком расстройстве катался с боку на бок. Его гибель была неизбежной.

Но гибель пришла совсем с другой стороны. Внезапно в коридоре появилось третье существо — рептилия, почти динозавр. Оно передвигалось на колоссальных, словно стволы деревьев, ногах с когтями на концах и тащило за собой мясистый хвост. Передние лапы чудовища были короткие, но мощные, морда выдавалась вперед. Зубы, а вернее жуткие клыки, были так многочисленны, что преувеличивали смертельную опасность вновь прибывшего, вобрав все наиболее жестокое в его природе. Над мешаниной зловещих лезвий сверкали ледяным блеском два больших ярких глаза. Кто этот гнусный тиранозавр? Что за шутка эволюции, повернувшей вспять, сделавшей петлю в этих ухоженных коридорах? Монстр взревел, его голова касалась потолка, он поднял зверя-палатку, словно тот ничего не весил. Два надменных удара передних когтей и несчастный зверь раскололся надвое. Освобожденный хорек, залитый черной кровью, скользнул в свое гнездо. Динозавр, ссутулившись, принялся пожирать зверя, отправляя в свою пасть целые глыбы мяса. Рвал на клочки и сопел от удовольствия. Притаившись в безопасности за дверью, Клей наблюдал за ним, пораженный не странным убийством, а посланием, шедшим из разума чудовища. Это была не рептилия, а еще один сын человеческий.

— Ты из Едоков? — спросил Клей мысленно, и ночной кошмар ответил, не прерывая пиршество:

— Итак, мы знакомы.

Мысли Едока плыли, словно айсберги в сером море. Контакт поверг Клея в ужас. Он отпрянул к дальней стене и уговаривал себя, что Едок слишком велик, чтобы войти в комнату. Но дверь распахнулась. Злобная морда просунулась в проем, хотя туловище Едока осталось в зале. В блестящих глазах Клей увидел свое отражение.

— Человек? Древняя форма? — спросил Едок.

— Да. Ловушка времени…

— Понятно. Резкое разочарование. Мягкая розовая штучка. Бесполезная.

Клей ответил:

— Люди были созданы слабыми, чтобы могли развиваться их умения и рефлексы. Если бы у нас с самого начала были твои когти и зубы, могли ли мы когда-нибудь изобрести нож и молоток, долото и топор?

Едок засмеялся. Он немного просунул морду в комнату. Клей заметил, что гладкий пластик стены вокруг дверного проема начал трескаться. Эта тварь сожрет его в три глотка.

— Я тоже человек, — хвастался Едок. — Принявший форму животного. Принявший форму силы.

— Сила в преодолении физической слабости умом, — сказал Клей. — А не в том, чтобы взять звериную силу.

— Давай испробуем мои зубы против твоего ума, — предложил Едок. Он продирался через дверь — очевидно, ненасытный желудок искал еще мяса.

— Твои собратья этой эпохи сосуществуют без убийства. Им не нужна пища. Почему же ты убиваешь? Почему ты должен есть?

— Это мой выбор.

— Выбор вернуться к примитивизму?

— Разве я должен быть как другие?

— Другие свободнее тебя, — настаивал Клей, — Ты зависишь от нужд плоти. Ты — не шаг вперед в эволюции. Ты — анахронизм, атавизм.

Дверной проем трещал.

— Зачем было вытаскивать людей из дерьма, если они сами опять стремятся стать чудовищами?

Ярость давила на стену. По ней бежали трещины.

Едок сказал:

— Здесь нет никакой цели. Никаких ограничений. — Щелкнул зубами. Просунул в комнату одну руку. — Мы выбрали свою форму в то время, когда захотели этого. Зачем нам сидеть и петь? Зачем играть с цветами? Зачем выполнять Пять Обрядов? У нас своя дорога. Мы — часть природы вещей.

Монстр протянулся через дверь, вынеся полстены.

Открылась широкая пасть. Сверкнули страшные зубы. Клей заметил в углу комнаты, противоположном двери, маленький люк еще во время беседы с чудовищем, и теперь ринулся к нему. Обнаружив, что он открыт, с великим облегчением скользнул в него, спасаясь от жуткой пасти. Отступление Клея сопровождалось ревом Едока. Теперь он оказался в самой сердцевине обслуживания, темной, затхлой, со спиральными переходами, создававшими запутанный лабиринт. Со временем глаза привыкли к новой обстановке. В галереях обитали животные сотен видов. Экология была непонятна: чем питались травоядные? Искать здесь логику — пустая трата времени. По коридорам, собирая урожай, двигалась по крайней мере дюжина Едоков. У каждого была своя территория. На чужую никто не посягал. Они постоянно охотились и никогда не находили подходящего мяса. Клей научился распознавать их приближение по характерному сопенью задолго до того, как подходил близко, и таким образом, избегал опасностей. Сможет ли он найти обратную дорогу к оставшейся открытой двери? Сможет ли вернуться невредимым в ту часть тоннель-мира, которую обслуживали роботы?

Бесконечное блуждание по пересекающимся коридорам. Тело снова покрылось волосами. Впервые с того момента, как он отдал свой голод Хенмер, появилась пока легкая, но явственная потребность в пище. Он познал жажду. Почувствовал неловкость от своей наготы. Слишком много пыли попало в легкие. Увертываясь от Едоков, он был не в состоянии заметить мелких зверьков, и его несколько раз цапнули за икры и пятки. Переход следовал за переходом, но к знакомой территории он не приближался. Его охватило отчаяние. Он вечно будет скитаться в подземном мире. А если даже удастся выбраться на поверхность, он окажется в той же пустыне галлюцинаций, где его покинул проводник-сфероид. Встреча с Едоком не вдохновляла. Его давило сознание того, что такой зверь является его потомком.

Желая утешиться, он пытался убедить себя, что клевещет на Едоков. Он придумывал их культуру. Рисовал образ Едоков за молитвой, воспламененный рвением и духовной нежностью. Придумал поэзию Едоков. Представлял их собравшимися у стены с развешанными картинами и слушал их мысли об эстетике. Математики, царапающие своими ужасными когтями формулы на пыльном полу. Душа его наполнилась состраданием. Вы — люди, вы — люди, вы

— люди, настаивал он, и готов бы по-братски обнять их. Чувство любви переполняло его. Сознание погрузилось в мир Едока, тусклый, фантастический, неопределенный, пересеченный яростными страстями. Мерцая и дрожа, дрожа и распускаясь, он посылает чудовищам свидетельство своей любви, и они собираются вокруг него, исполненные благодарности за этот дар милости, мелодично пощелкивая устрашающими зубами, благодаря за то, что в плоти ночного кошмара он смог различить человеческую сущность. В восторге он беспрепятственно проходит сквозь запутанный тоннель-мир и видит наконец впереди яркие огни и слышит аккорды.

Раздался голос:

— Проходи сюда!

Запели хоры ангелов. Он миновал восьмиугольный дверной проем, и в ноздри ударила сладость свежего воздуха. Это не сон. Он вышел на луг сочной золотистой травы, где ждали его друзья. Хенмер сказал:

— Ты пришел вовремя, чтобы присоединиться к нам в обряде Настройка Темноты.

14

Скиммеры окружили Клея, приветствуя его возвращение. В его честь все шестеро были в женской форме, они целовали, ласкали его, терлись об него. Хенмер, Ти, Брил, Серифис, Ангелон, Нинамин. Серифис? Серифис. Шанса попросить объяснений ему не дали. Хохоча, его затащили в мелкую лужу посреди луга и смысли пыль тоннель-мира. Вездесущие руки сновали по его телу, словно руки девушек из гарема. Из-за плещущейся воды он не мог хорошенько их разглядеть. Серифис? Вокруг него обвились ноги. Он игриво рванулся навстречу, но союз распался, прежде чем он успел войти. Кто-то терся о под мышку. Кто-то вошел в ухо.

— Хватит! — закричал Клей, но они продолжали свое дело.

Наконец ему удалось подняться, стесняясь эрекции, и выбраться на берег. Все шестеро были в мужской форме и смеялись. Неподалеку устроился сфероид.

— Серифис? — выпалил он. — Ты — Серифис?

Он обращался к стоявшему поблизости стройному человеку. Серифис кивнул. В алых глазах появилась новая глубина.

— Да, это Серифис, — произнес Хенмер. — Ему надоела смерть.

— Но…

— Настройка Темноты, — закричала Нинамин.

Все подхватили ее крик и, окружив Клея, повторяли эти слова снова и снова. К ликованию присоединился даже сфероид.

— Ты шел слишком быстро, — упрекнул его Клей. — И бросил меня в этой жуткой пустыне.

Пристыженный сфероид несколько раз поменял цвета и беспокойно повернулся в своей клетке. Но всеобщее веселье быстро сделало ненужным этот обмен обвинениями. Дикий танец казался подготовкой к грядущему обряду, потому что Клей почувствовал, как они вытягивают из земли энергию, ее толчки наполняют их тела. Всех окутал ионизированный покров, позванивающий и посвистывающий. От травы исходило голубое свечение. Изгибающиеся Скиммеры стремительно изменяли пол туда и обратно, возможно, не в состоянии удержаться в одной форме сейчас, когда они сконцентрировались на другом. Немного обескураженный, он слонялся среди группы. Небо потемнело, солнце закатилось так стремительно, словно его толкнули, и сквозь тучи гудящих электронов засверкали звезды. Он подошел к Серифис. Она была в женской форме и двигалась вперед-назад, вперед-назад, не покидая крошечного участка земли величиной в три квадратных фута. Руки ее описывали сложные кривые. С кончиков пальцев капали бледные искры.

— Ты готова была умереть, да? — спросил Клей.

Не прерывая свой шаг, она произнесла с легким вздохом:

— Я тебе все расскажу.

Он попал в такт ее движениям.

— Куда ты ушла? Что это было? Как нашла обратный путь?

Подняв руки, она облила его искрами, которые шипели и трещали на коже.

— Позже. Обещаю хорошие новости о смерти. Но сейчас мы должны настроить Темноту.

— А мне можно участвовать в обряде?

— Ты должен, — сказала она, — должен, должен, должен.

Из самого сердца мира рванулся поток энергии, он поднялся яркой голубой колонной, словно майский шест посреди луга. Ослепительные потоки силы торчали из него. Серифис уцепилась за один из них, Хенмер за другой, Нинамин, Ти, Брил, Ангелон. Сфероид, что-то сообразив, позволил одному блестящему лучу проникнуть в клетку. Клей минуту колебался, а затем схватил поток. Он узнал это ощущение: чувство растворяющейся плоти, которое он испытал, когда давным-давно Хенмер взял его с собой парить с планеты на планету. Но теперь структура ощущения была ближе и уже и вместе с тем интенсивнее. Он поднимался, он, Хенмер, Серифис, Ангелон, все они стали единым пламенем, поднимавшимся вверх, расширявшимся в небесах и почти мгновенно оказавшихся вне пределов земной атмосферы. Клей видел, как внутри его сонно вращается планета, окутанная складками голубой дымки. Зона дневного света сместила ее, в этой капле гудели крошечные частицы. Другие миры цеплялись и вращались, как им и надлежало. Ему захотелось снова посетить Юпитер и сдаться его тяжелому покрову. Он мечтал поплавать в туманах Нептуна. Но вскоре понял, что в этом путешествии нет остановок. Планеты пролетали мимо и терялись вдали, словно слабые огоньки в ночи, а потом и вовсе исчезали. Потеряв все миры, он заплакал. Слезы свободно бежали, пробиваясь сквозь твердость, вращаясь еще быстрее, приобретая момент, всасывая энергию из корней галактики, летя в ночи, и одна за одной загораясь неожиданным сверканием. Скоро они затмили сияние солнца. Он создал ожерелье из звезд.

— Да, — Хенмер бормотал где-ото близко, — Мы здесь.

Их группа висела перед морозным ликом Вселенной.

Как бы он хотел сейчас знать астрономию. Ведь на звездах нет этикеток. Как узнать, где он? Что за ужасная красная звезда выросла в огромную, все увеличивающуюся раковину слабого газа? Что это за яростный голубой сигнальный огонь, разрывающий пространство своей мощью? Это куча смолянистого пепла? Массивный белый карлик? Мерцающий оранжевый глаз? Тройное солнце? Рябая блестящая туча?

— Как их зовут?

И кто-то — Хенмер? — ответил:

— Яйцо, Аист, Губа, Жаба, Кровь, Море и Полоска.

— Нет. Нет. Старые названия. Сириус, Канопус, Вега, Капелла, Арктур, Ригель, Альтаир, Бетельгейзе. Спика? Денеб? Альдебаран? Антарес?

Ему назвали другие имена, возбужденно указывая на вспышки энергии:

— Кондрон. Тонкий. Первый. Плоский. Каменный. Слепой.

И эти названия Клей отверг. Он кипел от негодования. Где он? Где эти звезды? Бета Лиры! Тау Кита! Эпсилон Орига! Гамма Леонис! Он висел в пространстве, а звезды звенели на темной стене перед ним. Он мог их потрогать, ласкать, но не мог их назвать. Вот одна желтая, как его солнце, звезда, но она чудовищно извергала потоки света в пространстве. Вот лишенная планет голубая печка, посылающая в черноту безумные волны энергии. Вот некий красный гигант, нежно собравший под свое крыло сотни миров. И вот. И вот. И вот. Мертвые звезды. Карлики. Двойные звезды. Взрывающиеся звезды. Медные звезды. Робкие звезды. Пыльные звезды. Кометы. Метеоры. Пылинки. Луны. Танцующие звезды. Коллапсирующие звезды. Сталкивающиеся звезды. Где кончается Вселенная? Какого цвета Земля, лежащая за пределами этих стен? На каком языке там говорят? Какие вина пьют?

Космос наполняли нестройные звуки, и он плыл, озадаченный, покрывая целые парсеки, перемещаясь меж безымянными звездами. Каждая пела ему в своей тональности. Каждая создавала собственную шкалу. Гармонии не было. Порядка не было. Причины не было. Он растерян, беспомощен, оглушен, принижен.

Хенмер по-прежнему был спокоен:

— Теперь начинается Настройка Темноты.

И она началась. Наивысшее усиление — трудно, но необходимо. Клей ощущал близко присутствие остальных, они обнимали его, смешивались с ним: отдельными усилиями добиться этого было невозможно. Он одолжил им свою силу. Они начали организовывать звезды. Звон и хлопки, свист и лязг, треск и шум передаваемой энергии должны были быть укрощены. Терпеливо причесывали они запутанные частоты. Сортировали и подбирали окраски. Усиливали скрюченную вибрацию и классифицировали кучу пищащего излучения. Работа шла медленно и трудно, но в ней был и восторг. Энтропия — враг. Мы вели войну на ее территории и побеждали. Вот! Теперь блистающие ряды приобрели форму! Теперь из хаоса получился порядок! Не все еще закончилось: нужна тончайшая регулировка, здесь манипуляция, там транспозиция. Выпирали еще несколько рычащих диссонансов. Что-то отстало, не все еще заняли свои места. Но слушай! Слушай! Возникли мелодии! Настройка была гибкой и хитрой, Космос запел. Мы молоточек, они — ксилофон, и слушай песню! Звон, дрожь, сверканье: Вселенная безмятежно двигалась со своей ношей, Космос наполнила гармония.

Теперь он восторгался звездами.

Их огонь был холоден. Покровы мягкими. Музыка чистой.

А мы — сыны человеческие, настройщики тьмы.

Он смотрел на звезды и приветствовал их. Окликнул Бетельгейзе, Капеллу и Альфесса; Мирцан и Мулифен, Везен и Адгара; Тубан, Поллукс, Денебола, Беллатрикс, Шелиак, Сулафат, Аладфар, Маркаб, Муфида, Поррима, Поларис, Затиах, Мерак, Дубе, Мизар, Алькаид. Он приветствовал Эль-Риша, Альнилам, Асцеллу и Нунки, он черная радость из Аль-Джебга, Аль-Гейба, Мебсута, Мекбуда; он установил перезвон Миры, Мимозы, Мезартим, Менкар. Все солнца пели в великолепном унисоне: Садалмалик, Садалсуд, Садахбия, Сак Сахиб Альма, Регулус, Алгол, Наос, Анкаа. Он и сам присоединился к песне. Слушайте, сказал он, я парю здесь в пространстве, я — человек, рожденный женщиной, который шел вперед, полз и учился стоять, я, который в матке имел жабры, я, которому отведены три дюжины лет и десять, я, который страдал и знал боль и одиночество. Я стою перед звездами. Я ловлю их мелодии. Я — пришелец из прошлого, изгнанник, жертва: вот я. С моими товарищами. С сынами человеческими. Так ли я мал? Так ли я слаб? Пойте! Наполните Вселенную громом! Теперь деревянные духовые, медные, струнные, ударные! Еще и еще, еще и еще!

Он растянулся в Космосе от края до края. Смеялся. Ревел. Ласкал солнца. Насвистывал. Рыдал. Выкрикивал свое имя. Ликовал.

А настроенные звезды перезванивались.

И когда наступил нужный момент, Хенмер спокойно сказал:

— Все сделано. Теперь можно возвращаться.

15

— Смерть, — напомнил он Серифис. — Рассказать. Ты обещала. Все о смерти.

— Это был мир, — ответила она. — Я была пустой. Словно сон.

Они плескались всемером в озере темного меда. Оставшийся в одиночестве сфероид скучал, сожалея о возвращении из путешествия к звездам. Мед стекал с огромных морщинистых деревьев, чьи ветви гнулись под тяжестью собственного сока. Он проникал через кожу внутрь, приглушая свечение Скиммеров. Случайно попробовав несколько капель, Клей услышал в ушах жужжание. Сейчас все Скиммеры, кроме Хенмер, были в женской форме. Хенмер, кругами плавал вдоль берегов озера.

Клей продолжил расспросы:

— Ты видела там что-нибудь? Что ты осознавала там?

— Пустоту.

— Но ты понимала, что существуешь где-то?

— Я понимала, что не существую.

— Что ты чувствовала?

— Я чувствовала бесчувствие.

— Нельзя ли конкретнее? — выходя из себя, попросил Клей. — Я хочу знать, на что это похоже.

— Умри и увидишь, — предложила Серифис.

— Умри и увидишь, — пробормотала Нинамин.

— Умри и увидишь, — сказала Ти.

— Умри и увидишь, — от Ангелон.

Но от Брил:

— Увидишь и умри.

Все рассмеялись. Хенмер сказал:

— Мы все умрем, и все увидим.

— А вскоре вернетесь обратно?

— Думаю, нет, — лениво протянул Хенмер. — Это бы все испортило.

— Это — сверкающее королевство, — сказала Серифис. — Там соединяются все вещи, как все цвета соединяются, чтобы создать белый. Это место вне всех мест. Это было — само. С яркими стенами. С белизной. С небом, спустившимся до горизонта. И все мы были ничто. А вскоре забыли себя. Я была не Серифис, и они не были теми, кем были раньше, и мы блистали. Мы блистали. А потом я вернулась.

— Нет, — Клей в замешательстве плеснул медом. — Не верю. Смерть есть смерть и после нее ничего нет. Значение слова. Конец существования. Это — не место. Ты нигде не была.

— Была.

— Значит, ты не смогла умереть, — настаивал он.

— Серифис умерла, — сказал проплывающий со скрещенными ногами Хенмер.

— Я умерла, — сказала Серифис, — и ушла. И была. И вернулась. И рассказываю вам об этом. Место, место, место!

— Иллюзия, — заупрямился Клей. — Как и путешествие к звездам. Как скольжение к сердцу земли. Как подъем моря. Ты придумала место смерти, отправилась туда, и оно тебе понравилось. Но это — не смерть.

— Это была смерть, — сказала Серифис.

Ти и Нинамин подошли ближе.

— От ваших ссор скиснет мед, — заметила Ти.

— А решение очень простое, — сказала Нинамин. — Когда мы пойдем умирать туда, где умерла Серифис, пойдем с нами, ты сам все увидишь и узнаешь правду.

— Я же не Скиммер, — проворчал Клей. — Когда я умру, я буду мертв и не вернусь сюда.

— Ты уверен? — удивилась Брил.

— Я думаю да.

— Как ты можешь знать, когда ты никогда там не был? — спросила Ангелон.

— А Серифис была, — добавила Ти.

— Мы верим Серифис, — сказала Нинамин.

Он был в меньшинстве. Они спорили, как дети. Он не мог их убедить. Эта болтовня о смерти и возвращении из смерти сделала его напряженным и стесненным.

— Эта смерть была маленькой, — объявила Серифис. — Мы должны попробовать и большую. Он прав, и я права: это была смерть, но не полная смерть. Может, этого недостаточно. Чтобы узнать, что такое смерть, мы должны умереть на самом деле. Когда придет время.

— Хватит.

— Мы тебе надоели? — спросил Ангелон.

— Мне надоела смерть, — сказала Серифис. — Та моя маленькая смерть. Это было красиво, но надоело.

— Мы тоже красивы, — подвела итог Нинамин. — Может, и мы становимся утомительными?

— Вы мне не надоели, — заверил он их. — Вы давите на меня. Болтая о смерти. Об умирании.

— Ты сам просил, — упрекнула его Серифис.

— Я не хотел.

— Может, не будем говорить об этом? — спросил Хенмер.

Клей растерянно уставился на него. Он потряс головой и обнаружил источник своего возбуждения: он решил, что со стороны бессмертных играть со смертью было просто наглостью. Когда его родные всегда жили под этим жестоким приговором. Для нас смерть была не игрой. Он не думал, что Скиммеры предпочли бы умирать. Смерть несовместима с их природой, для них умереть значило бы нарушить эстетику, нарушить законы природы. И они играли этой мыслью, забавлялись в своем бессмертии. Они дразнили его мимолетностью, предлагая свои драгоценные жизни. А я их люблю, понял он.

— Ты одинок среди нас? — спросила Нинамин.

Над ними скользнула лавандовая туча. Начался внезапный бурный дождь, оставляя на поверхности меда отметины, словно следы пуль. Поднимались и опадали гейзеры темной жидкости. Во время бури никто не говорил. Мелькали зеленые молнии. Загремел гром; и вдруг возник могучий звук, в котором Клей быстро распознал плач Неправедной. Познакомлюсь ли я, наконец, с этой досадной богиней? Рыдания прекратились. Капли падали менее бурно. На вязкой поверхности медового озера разлились лужи сияющей воды. Скиммеры придвинулись поближе к Клею, как бы желая его защитить.

— Помечтаешь с нами? — спросила Ангелон.

— О чем?

— Помечтаем о твоем мире, — она безмятежно улыбнулась, — потому что ты одинок.

16

Он закрыл глаза. Его взяли за руки и повлекли в лоно озера. Они грезили без сна и он грезил с ними. Они грезили о его мире, ибо он был одинок.

Они видели для него Египет. Белые пирамиды и рычащие сфинксы, скорпионы на горячем красном песке, колонны Луксора и Карнака. Фараоны, Анубис и Сет, Осирис, Гор, Ра. Они представляли Ласко и Альтамир, мерцающие светильники из жира мамонта, художник левша, рисующий охрой на стене пещеры, стада волосатых носорогов, колдунов в их шкурах и раскраске. Они воображали ему золоченые купола Византии. Колумба, попавшего в качку на море. Статую Свободы с мечом в руке. Они намечтали ему Луну с отпечатками ног на поверхности и неподвижными металлическими пауками. Рощу деревьев, Эйфелеву башню, Большой Каньон в Колорадо, коралловый пляж в Санта-Крус, мост Бей на восходе солнца, Ривьеру. Намечтали пингвинов и додо, мастодонтов и моа, намечтали львов и тигров, кошек и собак, газелей, пауков, крыс. Они мечтали об автострадах. О тоннелях. О канализационных трубах. О метро. Бенедиктине и Шартрезе, коньяке, бурбоне, виски. Линкольне. Вашингтоне. Наполеоне. Он хватал проплывающие фрагменты, обнимал их, отпускал и тянулся к новым. Течение было обильным. Они мечтали о его друзьях и семье, доме, обуви. Они мечтали о самом Клее и посылали его проплывать мимо себя. Они вытаскивали из волшебного горшочка множество интересных вещей. Они дали ему Крестовые походы, кинофильмы, «Нью-Йорк Таймс», Понте Веккьо, Девятую симфонию, Церковь святого Сепулькара, вкус табака и мемориал Альберта. Скорость увеличивалась. Воспоминания душили его. Озеро наполнилось обрывками прошлого. Они были очарованы и восхищены, то и дело спрашивая, что это? кто это? как это называется?

— Ты рад увидеть все это снова? — прошептал кто-то. — Ты думал, об этом забыли?

Клей застонал. Сон длился слишком долго.

И наконец, он закончился. Мечты исчезли. Он наугад схватил Нинамин и прижал ее к себе, пока не прошел спазм ужаса.

— Ты испугался? Волнуешься? Тебе грустно?

17

День, ночь, день, ночь и день, и они вошли в землю лесов и потоков, изрезанные и пересеченные, полные диких зверей. Некоторые вещи, казалось, были дороги эволюции. Он увидел нечто, похожее на американского лося, хотя это животное было увенчано цветущим зеленым кустом вместо рогов, увидел почти медведя, пузатого, с тяжелой челюстью, его делал странным лишь острый позвоночник; увидел плоские хвосты, ударявшие по воде, и вспомнил о бобрах, хотя их владельцы имели длинные изогнутые шеи; он узнал гору блестящих игл дикобраза, блеск зубов и хвост рыси, дрожащие длинные уши и кремовый мех кролика. Но было здесь и множество зверей, для которых он не смог найти сравнение: куча волосатой плоти, по форме напоминавшая детскую коляску с пятью равностоящими стволами по периметру, синюю вертикальную штуку, пробиравшуюся вперед на единственной резиновой ноге, нелетающую птицу с куриными лапами и мордой крокодила, крадущееся существо, лишенное конечностей, состоящее из трех змеиных тел, соединенных параллельно, и много других. Пока они шли, погода ухудшалась, что озадачило Клея, ибо здесь определенно наступала осень, а он уже стал привыкать к миру без времен года и климатических зон. Подул морозный ветер. В сухом воздухе шуршали опадающие листья. Солнечный свет померк; звуки стали резче, горизонт обложили тяжелые серые тучи.

— Мы приблизились к еще одному неприятному месту, — объяснил Хенмер.

— Какому?

— Оно называется Ледяное.

Место, называемое Ледяным, возникло перед ними совершенно неожиданно. Толстый занавес из тесно растущих деревьев с кронами из голубых иголок отмечал границу между землей лесов и лежащей дальше ужасной зоной. Путешественники протиснулись между деревьями и вошли в вечную зиму. Этот нелепый кусок старой Антарктиды, вделанный в помягчавший глобус, казался пятном проказы на нежной щеке. Царство белизны. Оно оглушало и ослепляло. Невыносимый блеск ударил в глаза, и Клей отвернулся, сказав Серифис:

— Ты уверена, что была не здесь, перепутав это место со Смертью?

— Смерть была немного белее, — ответила она, — и не такая холодная.

Холодно. Да. Голый в полярной стуже. Он замерзнет, станет ледяным столбом с открытыми глазами, сомкнутыми губами, гениталиями, превратившимися в сосульки.

— Мы должны идти вперед?

Всему есть предел. Что его защитит? Лед гладкий и ровный, одеяло земли, живое ужасным блеском. Из него торчали, как клыки, черные камни. В некоторых местах лед раскалывали трещины, словно спрятавшиеся каньоны. И все же Хенмер ступил на лед, а за ним последовали и остальные. И Клей. Ему было больно. И холодно. Солнечный свет играл со льдом, отражаясь от него и мешая краски: здесь темно-синий, там желто-зеленый, а на этих гребнях оттенок красного, супружество крови и света. В морозной тишине между раздающимися время от времени подземными звуками путешественником окутала пелена тумана, и Клей испугался, что отобьется от группы и погибнет в этом обширном пространстве. Он понимал, что получает от них тепло. Они питали его.

В дымке появились некие фигуры и пересекли тропу: прямостоящие двуногие создания, стройные и вытянутые, с непропорционально короткими ногами и бочкообразными телами. Их покрывали толстые серые шкуры, у них была развитая мускулатура, а массивные шеи образовывали высокий пьедестал для высоких куполов голов. Во рту виднелось множество зубов. Носы крючковатые и крепкие. В ярко-желтых глазах сверкала хитрость. Они немного походили на гигантских выдр, приспособившихся к ходьбе, но еще они походили на людей, изменившихся, чтобы соответствовать особым условиям жизни в Ледяном. Клей испугался. Оглянувшись вокруг в поисках товарищей и не обнаружив их, он испугался еще больше. Душу охватила паника.

— Хенмер? Нинамин? Ти?

Серые создания лениво прогуливались по тропе, но стало ясно, что они приближаются. Теперь их была уже целая дюжина, а по мере того как белый туман рассеивался, их становилось еще больше. Клей» уловил их запахи: кислый запах долго остававшейся под дождем шерсти. Он глупо гол. Он понял, что это не дикие звери, а больше сыны человеческие в еще одном образе.

— Брил? Ангелон? Серифис?

Его локтя коснулось что-то теплое: грудь Серифис. Весь дрожа, он повернулся к ней:

— Ты их видишь? — прошептал он.

— Конечно.

— Кто они?

— Разрушители.

Просто, с полным пониманием.

— Люди?

— По своему.

— Они меня пугают.

Серифис рассмеялась:

— Ты, споривший с Едоками, испугался этих?

— Едок — ничто, кроме зубов, когтей и бахвальства, — заметил Клей, — а эти…

Сквозь туман пробился знакомый рыдающий звук.

— Да, — согласилась Серифис. — Слуги Неправедной.

Подул яростный порывистый ветер. Клей съежился, прикрывая лицо и лоно. Туман еще плотнее окутал его. Неправедная гоготала. Солнечный свет, скользивший над промерзшей землей, пробрался под пелену тумана и искупал его в голубом, сияюще-зеленом и фиолетово-черном, он ощутил вспышку золотого огня и затем свет исчез.

— Серифис? — позвал он и стал ощупью искать ее. Губы наверное посинели. Уши. Пальцы. Он представил себе, как треснет его замороженный пенис. Яички кристаллизировались. Он шаркал ногами, лед простирался как зеркало — холодное скользкое стекло.

— Хенмер? Брил?

Теперь раствориться. Взмыть в пространство, парить среди звезд — где угодно, где угодно, только не здесь. Что это за область Ледяного? Досадное пятно. Рыдания становились громче. Они разрывали сердце, неужели Неправедная действительно так скорбит? О чем? О ком?

— Ти? Где ты, Ти? Кто-нибудь, Нинамин?

Коснуться их разума, обвить усиками и подтянуть поближе. Он слишком уязвим. А холод — реальность. Его друзья поверхностны, легкомысленны, забывчивы: они потеряли сфероид, возвращаясь из путешествия к звездам, и ничего об этом не сказали. Может, они вовсе не друзья ему? Где они? Зачем притащили его сюда? Запах гниющей шерсти стал сильнее, он тревожил, волновал. Клей вспоминал пруды, долины, луга, потоки, аромат странных цветов, сладкий вкус таинственных вод. Он вспомнил, как входил в теплую влажную щель Нинамин. Он вспомнил былые восторги и прошлые удобства. Пробираясь вперед, он шел и падал: все его тело, от груди до бедер, обжигало прикосновение льда. К ушам прилипали рыдания. Он соскребал с кожи клей. Мир темнел. Свет отступал, всасывался западом, терял краски от ледяного поля, тумана и неба. А в черноте появлялись новые краски. Извергалась Аврора, из небесного кармана извергались бледные электрические потоки. Новую ночь наполнило игривое дрожание. Но в красоте бури было и тепло. Поднявшись, Клей протянул вперед руки, пытаясь схватить Аврору и одеться в нее. Складки и сборки в ночи — жемчужно-серые, изумрудные, лимонные, вишневые. Под ударами молотов звенели миллионы наковален, выкрикивали голоса, радостно плакала Неправедная. Он шел вперед. Теперь до него дошло, что Скиммеры предоставили его судьбе. Страх не покинул его, но он скомкал его и нес в груди, словно кисту. Он полюбил лед. Он полюбил холод. Он любил ночь. Он любил огонь в небесах. Он любил тех, кто разрушал. Он любил свой страх.

Теперь Разрушители окружили его кольцом.

Он хорошо разглядел их в блеске зари. Едва выше него ростом, они были намного тяжелее, потому что под кожей скрывались мощные мускулы и толстый слой жира. Серый мех казался шелковистым. На лапах втяжные когти. Эти действенные двигатели смерти, компактные и хорошо очерченные, ни в нем не походили на гротескных чудовищ типа Едоков, те были настолько же ужасающими, настолько и комичными, то в этих чувствовалась сущность угрожающей животной силы. Сейчас они меньше напоминали ему выдр, а больше волков. Но это все же были люди и в их глазах горел холодный огонь знаний. Они терпеливо и неподвижно стояли перед ним, их длинные хищные руки свисали ниже колен. Чего они хотят? Сожрать его? Он рисовал себя распростертым на этой ледяной равнине со вспоротым животом и торчащими внутренностями, пока Разрушители спорили о его железах, почках, аорте, селезенке. Но такая судьба казалась ему слишком тривиальной. Он устроил им проверку, повернувшись и как бы пытаясь прорваться сквозь щель в их кругу. Как он и ожидал, их рефлексы были великолепны: не показав и вида, они сдвинулись, закрыли щель и продолжали молча стоять.

— Вы умеете говорить? — спросил Клей. — Вы меня понимаете? Знаете, кто я?

Тонкие черные губы изогнулись в улыбке.

— Человек, — сказал Клей. — Древний вид, ранняя форма. Меня притащила ловушка времени, а сопровождают Скиммеры. Я не приспособлен, у меня нет ничего, кроме мозга, но от него мало пользы, когда ты голый на ледяном поле. Понимаете? Можете говорить?

Разрушители ничего не сказали.

Он рванулся вперед уже непритворно, стараясь убежать от них; возможно, он найдет еще Хенмер, возможно, вырвется отсюда. На минуту показалось, что они пропустят его, но как только он выбрался из их круга, один из них спокойно схватил его за руку и втащил обратно. Они бросали его по кругу. Его обнимал один, потом другой, потом третий — быстрое объятие медведя, вовсе не ласковое, скорее жест насмешки, чем любви… Теперь он полностью осознал их физическую силу: он был в их руках былинкой. Голова кружилась. Он упал, не замечая больше холода. Лежать на льду голым кажется вполне естественным. Заря бледнеет. Триумф ночи. Разрушители засмеялись и, неуклюже танцуя, лаяли на пропавшую Луну. Утро никогда не наступит.

18

К утру они дошли до дальнего края Ледяного. Окруженный со всех сторон Разрушителями, он укрылся от холода за стеной плотного меха. В его шагах появилась упругость и он чувствовал некоторую приподнятость. Бледный свет зари пришел и ушел в ночь. Он отдыхал после утомительных происшествий.

Им встретилось множество других Разрушителей — обычно передвигавшихся кучками — пока они шли в белизне. Связанные поручениями и долгом, эти Разрушители были так целеустремленны, что не смотрели в сторону других существ. Члены одной группы приветствовали челнов другой уместным здесь рычанием, в котором не было враждебности, но слов Клей не мог разобрать. Да и мысленно ему не удалось связаться с разумом этих хмурых парней, хотя он был уверен в сильном, холодном интеллекте. Они лишь причмокивали губами. Он, безусловно, привлекал их, но неизвестно, желали ли они его общества или им просто нравился бледный безволосый зверь, почти человеческого облика, такой слабый, такой простой. Они гнали его вперед, подтаскивая, когда он пытался притормозить. Пробуждался день.

При дневном свете он увидел Разрушителей за работой. Вдоль границы между Ледяным и внешним районом трудились десятки Разрушителей. Некоторые усердно валили лес и корчевали кусты, они все делали вручную и их тела прекрасно отвечали требованиям условий труда. Другие подбирали сваленный лес и складывали в кучи. Они же периодически сжигали эти кучи сконцентрированным огнем. Другая команда разрывала когтями торф, разрушая сеть корней, отростков и травы, которая снова могла вырасти. Последними шла четверка Разрушителей, соединив руки и закрыв глаза. Они медленно сходили с Ледяного. Их движение было результатом огромных усилий, словно они толкали металлический барьер, мешавший их продвижению, но с каждым шагом область льда немного расширялась. Морозная линия пересекала пространство между ледяным полем и вновь разрытой почвой. Сначала мороз покрывал кучи земли блестящей белой пленкой, но постепенно он углублялся, завоевывая новые пространства. Мрачные Разрушители, продвигавшиеся на плодородную территорию тащили за собой кромку льда. В том месте, с которого они начали свои утренние заботы, толщина льда достигла уже шести дюймов.

— Вы что, собираетесь заморозить так всю планету?

Добродушный смех. Ответа нет. Кромка льда продвинулась еще на четверть дюйма. Дальше, треща, падало дерево. Неужели по всем границам Ледяного работали Разрушители, расширяли свои владения? Сколько времени им понадобится, чтобы покрыть льдом всю землю?

— Конечно, мы тоже теряем территории. — Принялся рассказывать Разрушитель. — Солнце отбрасывает нас назад. Наши враги растапливают периметр. Иногда мы только и делаем, что исправляем повреждения минувшего дня, и иногда проходят целые недели, не приносящие дополнительных земель.

— Но зачем это делать?

Снова смех. Ответа нет. Говорил ли Разрушитель на самом деле? Губы его не раздвигались. Челюсти оставались неподвижны.

Он подошел к самому краю льда в сопровождении нескольких Разрушителей, не дававших ему уклониться в сторону. Они словно показывали ему вибрирующий работающий завод. Разрушители явно гордились своей работой. Посмотри на нас, мы все в работе! Оставь ленивых Скиммеров, медлительных Дыхателей, вросших корнями в землю Ждущих, бешеных Едоков! Мы не копуши и не мечтатели! Видишь, с каким рвением мы истребляем лес! Видишь, с какой страстью мы расширяем границы льда! Мы совершаем поступки. И лед растет. А лето сжимается.

— Там было шесть Скиммеров. Я был с ними и потерял их в тумане. Вы знаете, где они могут быть? Скажите, зачем вы держите меня здесь? Я был бы намного счастливее там, где тепло. Да поговорите же вы со мной! Если вы меня понимаете, то почему не потрудитесь ответить?

Ночь, его снова увели в самое сердце Ледяного.

И снова заря. Снова зеленые, красные и желтые сполохи, свист, треск. Глубоко под землей рев. «Сжавшись в комок от холода, Клей наблюдал за пиром Разрушителей. Они поймали зверя с пятью хоботами и притащили в лагерь. Величиной со слона, он был круглый с длинными черными волосами, блестящими и жесткими, и неопределенным числом толстых коротких ног. Разрушители окружили его. Каждый поднял левую руку — выскользнули когти; разгорелась заря и ее сполохи мрачно играли на блестящих желтых лезвиях. Внезапно сконцентрированный поток энергии нашел фокус, устремившись к пойманному зверю. Волосы его поднялись, показав большие грустные глаза, прыщавую лиловую кожу, отвислые губы. Ставшие жесткими, пять хоботов издали крики боли. Животное упало и лежало без движения, Разрушители толковали о былых жертвах мира всеобщего насилия и терзали и рвали мясо зверя с излишней яростью. Один из них с черным юмором принес Клею то, что считается деликатесом: какой-то внутренний орган размером с кулак радужного зеленого оттенка, словно крылья жука. Клей с сомнением посмотрел на него. Со времени своего пробуждения он не ел плотной пищи и хотя он хотел есть, но заколебался при виде сырого мяса. Кусок не казался сырым, он чувствовал его тепло в руках, не просто тепло тела животного. Разрушитель, предложивший ему кусок, мимикой изобразил, мол, ешь, засмеялся и от удовольствия похлопал себя по бедрам. Клей нахмурился. Инстинкт подсказывал ему беречься этой щедрости слуг Неправедной. Вдруг мясо превратит его в Разрушителя? Уменьшит или увеличит? Отравит? Заставит галлюцинировать? Он покачал головой и хотел было протянуть кусок обратно Разрушителю, но получил такой устрашающий взгляд, что вмиг отдернул руку и поднес мясо к губам. Откусил и почувствовал во рту плоть. Вкус мяса был необыкновенный: густой, острый, после него во рту остался привкус гвоздики и устриц. Клей улыбнулся, и Разрушитель улыбнулся ему в ответ почти доброжелательно. Клей откусил еще кусочек.

Теперь проявился другой эффект. Во рту металлический привкус, лоб сжал горячий стальной обруч, из всех пор брызнул огонь. Он бросился пожирать мясо. Разрушители растянулись на снегу, рыгая. Больше он их не боялся. Неуклюжие твари. Обезьяны — убийцы, проказа в эволюции. Получавшие творческую радость, распространяя границы льда.

— Стройте! — кричал он им. — Лечите! Ремонтируйте! Улучшайте!

Они посмотрели на него тусклыми, презрительными глазами. Хотелось бы ему состричь их мех.

— Толкайте лед обратно! — кричал он. — Сажайте зелень! Несите тепло!

— Идиот, — пробормотал один Разрушитель.

— Хиляк.

— Подстрекатель.

— Возмутитель спокойствия.

— Дурак.

Он плыл, совершенно не сознавая холода. Широко расставив ноги и отклонившись назад, он пил арго. Красное, желтое, зеленое и синее поочередно протекало сквозь его разум. Он смеялся и одного за другим перепрыгивал Разрушителей. Обжорство сделало их неповоротливыми. Взобравшись на черный валун, лед свистел, сжимался, таял, исчезал. Он отрезал от границы полоску, освобождая влажную темную почву. Пока отупевшие звери лежали без дела, он собирался уничтожить весь лед, а потом сбежать. В воспаленном мозгу гудели цвета и структуры. Голова плыла, от радости и возбуждения он сделался лиловым и продолжал топить лед. Вскипавшие молекулы стремились к небесам. Сколько льда сможет он убрать, прежде чем Разрушители выйдут из оцепенения? Он уже почти разрушил всю их дневную работу.

— Видите? Доисторический слабак тоже кое-что может.

— То, что отупляет ваши мозги, возбуждает мой.

Он всегда мечтал о возможности сделать что-нибудь ценное, конструктивное. Теперь в его силах вернуть этой скованной морозом земле плодородие. Пусть боятся Разрушители, они сами позволили своему могуществу покинуть себя! Хотя свой пик он уже прошел. Поверхность мозга окутала желтая паутина. Поток энергии, извергаемой на лед, утратил живучесть, падая, он едва светился.

Еще мяса?

От ткнулся в гору костей и объедков. Куски шкуры, жира, ободранные хоботы, нити сухожилий — кажется Разрушители дочиста объели скелет. Нет. Вот здесь. Чуть не просмотрев груду ярко-красной плоти, Клей схватил ее, пальцам стало горячо. Съел.

Мощь вернулась. Он снова изрыгал пламя.

Уничтожив еще дюжину квадратных ярдов льда, он почувствовал, что его охватывает инерция. Но он спинным мозгом осознавал, что должен выполнить задачу. Спастись теперь, пока его враги храпят. Скользя, спотыкаясь, иногда падая, он бежал при свете звезд. В какой стороне выход? Разрушителей не видно. Заря тускнела и безлунная темнота набирала силу. Он боялся, что, ничего не видя, может снова попасть в лагерь Разрушителей. Ждать до утра? Тогда может быть слишком поздно. Он снова окажется во власти демонов. Но как же найти выход? Здесь не было никаких указателей. Только лед.

Он шел и шел. Холод завладел его яичками, они сжались и постукивали в мошонке, как куски мрамора. Последняя энергия волшебного мяса растворилась в кишках. В коротких вспышках зари шел он наугад, полный страха, мечтая отдохнуть и согреться. Выкурить сигарету. Выпить чашку какао. Рот жаждал горячих тостов с маслом, и это сводило с ума. Сейчас лето, Клейтон, Миссури. Гикори и вязы одеты в зеленую листву. Нежно журчит ручеек, на крючке извивается форель. Вечером возвращение в город: бифштекс и бурбон на Пятой улице, немного джаза, затем милое местечко у Линделла, где улыбаются девушки в прозрачном белье. Груди трясутся, розовое прозрачное белье да мягкий свет, и ты ищешь выход и находишь себя.

В грязи.

В первобытной грязи. В этом самом месте он начинает топить лед. Оттепель тронула землю. Она превратилась в трясину. Он плавал в слизи. Теплая желатиновая суспензия скользила по коже. Извиваться в ней было неприятно. Горячая илистая грязь разморозила гениталии. Темная смазка ласкала замерзшие бедра. Он полз по влагалищу мира. Валялся. Корчился. Грязевая лужа достигала трех-четырех футов в глубину, местами грязь была совсем жидкой, местами глинистой, и ее прикосновения казались сладострастными и утонченными. Лед остался позади — он ускользнул от неповоротливых Разрушителей. Грязь вымазала ему живот, грудь, лицо, она полностью поглотила его, и на минуту он испугался, что скользит над поверхностью и потеряется, но нащупав под ногами твердое основание, ринулся вперед. Выбившись из сил, он тихо лег, потом снова полез вперед. Не надо стесняться возврата в грязь, сказал он себе. Я знаю, кто я. Я знаю, что я. Зачем бессмысленная борьба, чтобы сохранить внешний вид? Только тот, кто вышел из трясины, захочет хоть ненадолго туда вернуться. Я непоколебимо верю в свою человечность. Если я могу выбирать, то волен любить грязь.

Ближе к рассвету он освободился из топи. Чмок! Грязь сомкнулась. Его покрывала слизь. Теперь он не голый. Где же выход? Впереди, тускло подумал он, лежал какой-то бульвар, обсаженный двумя рядами высоких величавых деревьев. Когда он вышел на дорогу, наступил рассвет. Он шел легко и расслабленно. Грязь высохла и он смог ее отряхнуть, оставив лишь тонкий слой пыли. Внезапно полился яркий дневной свет. Здесь было тепло. Он вернулся в мир-сад и надеялся отыскать чистый холодный поток, где можно было бы вымыться. А затем поискать Скиммеров — без проводников бродить ему не хотелось.

— Ты не один, — объявил рычащий голос.

Он обнаружил, что его сопровождают два Разрушителя. Немного отстав, они шли по обе стороны от него. Совершенно бодрые, в полном соку: прострация освежила их и они легко с ней справились. Накажут за то, что топил лед? Он пошел немного быстрее, хотя и понимал всю бесполезность этого. Совершенно прямая дорога стрелой уходила к горизонту, деревья по ее краям образовали безупречные линии. День стоял теплый. Небо было безоблачным. Разрушители молчали.

Он ощущал тяжесть их ужасной гордости.

Он слышал рыдания Неправедной.

Перед ним вспыхивали красные пятна, словно на западе всходило солнце.

Вскоре донесся запах пепелища и привкус жары. В воздухе летала зола. Волны теплого воздуха исказили прямоту дороги. Стоявшие прежде одинаково ровные и высокие деревья, теперь сгорбились, их безлистые ветви изгибались и закручивались.

— Где мы? — спросил Клей одного из Разрушителей, и зверь-человек ответил, а может и не ответил, но Клей как-то понял, что они пришли в место, именуемое Огонь.

19

Еще один район дискомфорта. Может быть, когда-нибудь здесь был лес с великолепными деревьями, соединенными плотной сетью зеленых лиан. Но опустошение унесло все. Земля покрылась толстым ковром пепла, в верхнем слое которого зола была еще теплой. В закопченный воздух из конических горок пепла поднимались спирали жирного черного дыма. Стволы деревьев почернели и покрылись слоем сажи. Лианы висели узловатыми петлями, разорванными в тех местах, куда добрался огонь.

Жара была терпимой, пылавший здесь некогда большой пожар почти истощился и лишь тлел теперь. Ничего слишком горячего на ощупь не было, хотя тепло было повсюду. Создавалась впечатление, что пожар временами возобновлялся. Все уже вроде бы сгорело, но над кучами пепла тлели угли, говоря, что впечатление спокойствия обманчиво, пожар еще жив. Немного. Хотя конец недалек. Дождитесь его, мальчики.

Он двинулся по пепелищу. При каждом шаге в воздух взмывали тучи золы. Дымка затянула солнце. Едкий запах вторгался в ноздри.

— Что здесь произошло?

Разрушители засмеялись. Один из них, казалось, ответил:

— Это место — Огонь. Глупо пытаться выделить какое-то событие. Здесь не отдельный случай, а постоянная характеристика.

— Оно просто горит все время?

— Мы помогаем.

Они действительно так и делали. Теперь Клей увидел команды Разрушителей, работающие в дальней стороне. Там заканчивалась зона горения, но они увеличивали ее с той же настойчивостью, с какой расширяли границы льда. Задача и здесь выполнялась в несколько приемов. Передние группы шли в густые, пышные джунгли и короткими взрывами вражды прерывали жизнь растений. Следующие мародеры высасывали из деревьев и кустов все соки и другие энергетические жидкости. Так создавался туман из растительных соков, который втягивал оставшийся лес. Когда рассеивался туман, начиналось настоящее сожжение. Опытные поджигатели шли среди иссушенных останков, в их сером меху мелькали искры, деревья занимались огнем, царствовал алый цветок. Дующий с места пожара горячий ветер гнал перед собой мелких животных разрушенных джунглей. Клей ощутил восторг перед эффективностью процесса.

— Какая у вас конечная цель?

— Расширить Огонь до планетарных размеров.

— Но ведь это мешает вашей программе увеличить территорию льда.

— Да, — с готовностью согласились Разрушители.

— Как же разрешить конфликт?

— Огонь растет ко Льду, Лед к Огню. Когда они встретятся, мы рассмотрим дальнейшие планы.

— И со временем отдадите большую часть мира одной зоне или другой.

— Ты блестяще понял ситуацию.

Подталкивая его вперед, они миновали зону остывшего пепла и вошли в ту часть джунглей, где последние несколько дней бушевало пламя. Его уже почти бесчувственные подошвы все же ощутили тепло под ногами. Остатки грязи, еще покрывающие кожу, закоптились. Смазанные частицами угля пальцы скользили. Он ощутил жар, исходивший от вновь подожженных участков. С земли вырывались сочные языки пламени. Лица его эскорта светились от удовольствия. Клей осторожно наблюдал за ними, выискивая возможность сбежать. Но они вели его все дальше в Огонь. Вокруг не осталось ничего, что бы не горело. Он услышал песню воздуха, стремившегося заполнить образовавшийся вакуум. Вокруг громоздились горы обугленных деревьев. Клей увидел огромную яму: она могла быть ртом ада. Неужели его столкнут туда? Они вместе стояли на краю. Далеко внизу двигались фигуры: черные, закопченные. Невозможно было определить, к какому виду они относились. Этих существ была, по крайней мере, тысяча, каждый сам по себе следовал по узкой дорожке сквозь модную бездну. Клей остановился, собрался с духом в надежде, что сможет сбежать прежде, чем двое Разрушителей схватят его и сбросят вниз. Но те, казалось, совсем позабыли о нем. Осторожно, словно усталые альпинисты, спускающиеся вниз, они выбрали место для спуска и, ступая боком, начали сходить по стене ямы. Стоя на кромке под горящим красным небом, он наблюдал за их спуском. Вскоре они стали не крупнее собаки, их мех покрывали частицы угля. Безмолвно двигаясь, не оступаясь, не теряя равновесия, они вдруг пропали из виду, поглощенные серым дымом, вырвавшимся из стены кратера; когда он снова разыскал их, они были намного ближе к уровню нижних дорожек, и тела их покрывал толстый слой золы. До него добрался запах паленого меха. В глубине земли что-то загрохотало. Над головой сверкало пламя. Где же Разрушители? Эти две грязных обезьяны, пробирающиеся внизу сквозь пепел? Эти обгоревшие белки? Теперь он уже не знал, которые там они. Они заняли место среди других и затерялись в толпе. Их скрыли клубы тяжелого дыма. Кратер выдыхал ядовитые испарения.

Он был один.

Отпрянув от ямы, он, спотыкаясь, побежал по полю остатков трав, кустов, ветвей. День завершался, скоро единственным освещением останется слабый отсвет тлеющих углей. Где-то далеко трещали деревья. Ноги погружались в угли, рассыпавшиеся со скорбным металлическим звоном. Вселенная оделась черной дымкой. Он словно перенесся на мертвую звезду и брел по сожженной пустыне. Где теперь музыка? Где красота? Где милость? Где яркость? Этот жалкий мир огня оплавил душу и отяготил тело черными частицами пепла. Глаза колол печальный медный отблеск угасавшего огня. Он старался не дышать. Ветер изменил направление и дышал жаром. Пепел лежал толстым, мягким черным покрывалом, вздымавшимся потревоженными клубами при каждом шаге и порыве ветра. Мрачность царила здесь. Все чудесное многоцветье великолепных дней, проведенных со Скиммерами, казалось теперь сказкой, легендой, моментально исчезнувшей в этом скорбном месте. Пламя рвется! Деревья трещат! Он бросается то туда, то сюда, ведомый неким ужасным барабаном, гремящим сквозь ткань закопченного неба. Тум! Тум! Тум! Тум!

Стало прохладнее и чище.

Похоже, огонь угас здесь уже давно. Войдя в более чистые места, он почувствовал облегчение. Оглянувшись назад, он увидел за плечами Геенну: все небо покраснело, и к звездам рванулся огненный вихрь. В призрачном свете скелет леса почернел, но деревья вытянулись, лианы раскачивались, темные фигуры в панике метались в пламени. Клей отвернулся, чтобы не видеть этой сцены, и шел вперед, пока не услышал шум бегущей воды. Какой разрушительной силой обладал ручей? Это не слишком волновало. Нужно избавиться от грязи. Он доверчиво вошел в воду и погрузился в нее по самую шею. Холодная вода прибежала из более приятного места. Он тер кожу, соскребая грязь и пепел. Нырнув с головой, он очистил веки и промыл волосы. Освеженный, он выбрался на берег. Вода вроде бы не изменила его, только кожа теперь мерцала, освещая дорогу. Он пошел дальше, молясь, что ему удалось наконец спастись от Разрушителей.

20

Он подозревал, что это место называется Тяжелое. Оно должно быть еще одной зоной дискомфорта. Он попал в него вскоре после восхода. И посчитал среди худших в своих попытках.

Где оно началось, непонятно. Ни внезапного перехода, ни ощущения, что пересекаешь границу. Эффект накапливался медленно, нарастая с каждым шагом, сначала лишь слегка придавливая его, затем больше, затем намного больше. И вот он ощутил на себе полное действие места. Здесь росли низкие серые кустарники с толстыми ветками и широкими листьями. Поднимался холодный туман. Общее настроение было тяжелым: оттенки исчезли. Чудовищная сила, исходящая из Земли, притягивала каждую часть его тела. Сколько он выдержит? Яички так мощно оттянуло книзу, что он подумывал идти с согнутыми коленями. Веки налились свинцом. Щеки провисли. Кишки опустились. Глотка превратилась в висящий мешок. Кости гнулись. Сколько он здесь весит? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Тяжесть. Тяжесть. Тяжесть.

Вес пригвоздил ноги к земле. Каждый раз, когда ему удавалось поднять ногу и сделать шаг вперед, он чувствовал вибрацию планеты. Артериальная кровь темная и сонная лежала в сосудах. Чудовищный стальной горб согнул плечи. Но он все же шел и шел. И у этого места должен был быть конец.

Но конца все не было. Он остановился и упал на колени, чтобы перевести дух. Из глаз брызнули слезы облегчения, словно часть груза улетучилась. Медленные слезы катились по щекам, как шарики ртути, и тяжело падали на землю. Нужно идти назад. Он поищет другую дорогу.

Он попытался подняться и сделал это лишь с пятой попытки, весь извернувшись: внутренности тянули к земле, спина прогибалась, шея трещала, вверх, вверх, еще рывок. Встал. Пошел. Найти тропинку, по которой он пришел, было не трудно: в мягкой песчаной почве остались его следы почти в дюйм глубиной. С трудом переставляя ноги, он двинулся обратно. Но с удалением от центра Тяжелого гравитация не уменьшилась. Совсем наоборот: она продолжала нарастать. Он прикинул, что прошел уже примерно половину пути назад, но не ощутил снижения силы. Итак, изменение направления не принесло ему ничего. Дышать становилось невозможно, он бился за каждый вздох. Грудная клетка не желала подниматься, легкие растянулись, как резиновые ремни. Щеки отвисли до ключиц. В горле застрял валун. Сухой внешний голос произнес: «Интенсивность силы является функцией длительности вашего в ней пребывания, а не расстояния от центра привлекающего тела».

— Привлекающего тела? — тускло спросил он. — Что за тело? Чье тело?

Но прокрутив в голове еще раз эти слова, он понял. Законы физики не имеют отношения к здешнему феномену. И еще он понял, что если останется здесь надолго, то его просто расплющит. Он станет тончайшей молекулярной пленкой, покрывающей землю, как иней в ноябре. Нужно убираться отсюда.

Идти выпрямившись не было больше возможности. Верх стал слишком тяжел. Масса черепа сгибала спину. Нужно ползти. Не поддаваться искушению лечь и сдаться ужасной силе.

Небо давило сверху. На спине лежала серая тень. Колени пускали корни. Он полз. Полз. Полз.

— Хенмер, помоги! — кричал он.

Слова словно свинцовые. Покинув рот, они плюхались на землю.

— Нинамин! Ти! Серифис! Кто-нибудь!

Он полз.

В боку появилась призрачная боль. Страшно, если внутренности прорвут кожу. Ногти на руках невыносимо болели. Кости в локтях и коленях разделялись. Он полз. Полз.

Полз. Пищевод окаменел. Ушные раковины каменные. Губы каменные. Он полз. Руки тонули в земле. Он то и дело освобождал их и полз. Он был уже на пределе. Он упадет. Умрет медленной, мучительной смертью. Серая мантия неба крушила его. Он зажат между землей и небом. Тяжесть. Тяжесть. Тяжесть. Он ползет и видит лишь грубую голую почву в восьми дюймах от носа.

Вода.

Он дополз до пруда. Гладкая серая жидкость ждала его. Иди ко мне, звала она. Сбрось свою ношу. На моем дне тяжести нет. Но сможет ли он продвинуться еще на пять футов? Губы коснулись воды. Грудь скребет по земле. Вот уже щека лежит на поверхности пруда: его укачивает. Извиваясь, червь гравитации сражается за то, чтобы выжить. Дюйм. Дюйм. Дюйм. Дюйм. Холодок доходит до груди. Бросок. Рывок. Толчок. Туда. Туда.

Он поплыл.

Разве это вода? Она кажется слишком плотной, слишком осязаемой. Тяжелая вода? Плывя в ней, он освободился от сокрушающей силы, ноги глубоко погружены, руки раскинуты. Сердце гулко забилось. Вот я, но где я? И как выбраться отсюда туда? Чем больше он здесь проплавает, тем хуже могут быть последствия, так как его пребывание в Тяжелом продолжается и когда он вылезет из пруда, его может в одно касание расплющить в лепешку. Должен ли он вылезать? Может есть другой путь?

Задержав дыхание, он нырнул.

Погружение было легким. Вода приняла его. Проплыв сквозь сероватые, просвечиваемые солнцем слои, у самого дна пруда он обнаружил задвинутый камнем проход вполне достаточной ширины. Хотя легкие уже разрывались от недостатка воздуха, он заставил себя открыть его и нервно просунулся вперед. Теперь он двигался горизонтально под поверхность земли. А вдруг тоннель приведет в тупик? И он утонет в этом черном мешке, разве это лучше, чем смерть от гравитации наверху? Он плыл, плыл и плыл. И наконец увидел наверху яркий свет.

Рванувшись вверх, он всплыл.

21

И очутился на краю рая. Радостно светило солнце, окруженное зеленоватым нимбом, воздух был сладок и нежен, пели птицы, растения счастливо шуршали. После Льда, Огня и Тяжести он с трудом поверил в свою удачу. Он увидел себя распростершимся на ковре мягкой травы, купающимся в веселом тепле, он приветствовал восстановление своего изношенного тела и ринулся вперед. Послышалось издевательское рыдание. Он почувствовал резкий толчок и его отбросило назад. Неужели вокруг этого Эдема невидимая стена? Нет. Нет. Он может войти. Но медленно. Очень. Медленно. Это тоже зона дискомфорта. Это. Тоже. Он вошел в Медленное.

Воздух словно прозрачная патока и он — узник в ней. Бегать здесь нельзя, только торжественный скользящий шаг. Высоко поднимая колени, покачивая плечами; волосы свободно плавают — вначале это казалось удовольствием. Но скоро оно поблекло. Он обнаружил дискомфорт. Мозг гудел, посылал нетерпеливые команды, а тело не отвечало. Он хотел нагнуться, чтобы сорвать цветок, но его так резко затормозило, словно он налетел лбом на стекло. Услышав звук, он попытался повернуться и вынужден был сражаться с захватившей его силой. Каждое движение, словно взрыв, каждое приносило неудовлетворенность. В этом месте не было боли, но не было и свободы.

Значит, нужно его покинуть и успокоиться? Да, конечно. Но сколько времени уйдет на это? Он старался приспособиться, подавляя раздражительность и нетерпение. Он скользил. Скользил. Скользил. Поднимался вверх, спускался, нежно-нежно, стараясь не сопротивляться окружающей медлительности. И несмотря ни на что раздражался нервничая и хотел вдребезги разбить жидкий золотой воздух. Забываясь, он ускорял движение и никуда не попадал. Он кипел от негодования и обливался потом. Все вокруг сама красота и милость: деревья нежно покачиваются, небо как мед, свет приглушен. Но его все держит.

А еще он понял, что и это место накапливает силу.

Он двигался даже медленнее. Плотность воздуха возросла до плотности воска. Первый прилив восторга прошел, и Клей испугался. Теперь ему стоило большого труда поднять ногу, пошевелить рукой, сделать шаг. Хотя он и не ощущал болезненного сжатия, как в Тяжелом, но нарастающая неподвижность была очень похожа: безболезненно и нежно зона вела его к остановке. Поддавшись панике, он попытался ускорить движение, но это лишь умножило его горести. Чем больше он боролся, тем больше увязал в паутине. Неужели он совсем остановится, станет живой статуей в этом Элизиуме? Шаг. Шаг. Шаг. Невозможно вытащить ногу. Повсюду невидимая стена. Она расплющила нос и размазала губы. Словно клин, врезается он в клей. Может, лучше двигаться боком, выставив вперед плечо? Целую минуту отнимает поворот на девяносто градусов. Наконец, приняв нужную позу, он прислонился к этой невидимой стене, толкнул, нажал.

Теперь он почти совсем не двигался.

Совсем скоро он выдохнется, измочаленный борьбой. Легкие пылали. Мускулы на ввалившихся щеках опали. Нужно расслабиться: дрейфовать, плыть вперед. Да. Легко сказать. Но, по крайней мере, снял напряжение, хотя заметных успехов и не добился. Еще идея: просто позволить себе упасть. Полное освобождение от мускульного напряжения. Затем собраться и снова упасть, и так скачками убраться из этого места. Он попробовал так и сделать и, наклонившись вперед, стал падать на землю. Падение заняло несколько минут. Теперь: подтащить ноги и встать! Но это не так-то просто. Может, он снова оказался в Тяжелом? Невидимый груз давит на него. Медленно, медленно, не форсируя, а просто постоянно двигаясь, он в конце концов встал на ноги. Маневр дал ему, наверное, ярд и занял минуты четыре. Он немного постоял, собираясь с силами, стоять, по крайней мере, было нормально. Попробовать еще? Упасть и подняться? Его падение стало еще медленнее. Перышко, падающее сквозь асфальт. Вниз. Вниз. Приземлился. Теперь подтянуть ноги. Прошла половина вечности. Как он выглядит со стороны? Пьяный червяк? Встал на ноги. Сейчас его движения замедлились раз в сто. Или в тысячу. Прежде чем он пересечет поле, пройдет вечность. Он снова падает. Поднимается. Падает. Сгущаются сумерки, трава приобретает медный отлив. Попытавшись встать, он понимает, что на этот раз битва слишком тяжела. В голову приходит, что сопротивление атмосферы ближе к земле может быть меньше. Нужно попробовать ползти, как в Тяжелом. Он пополз. Сопротивление здесь не меньше. Нужно пропихивать себя вперед. Все движения замедлены: веки опускаются в мраморном вздохе. Он полз. Полз. Полз. Вот и ночь. Может, сияние звезд растопит его неподвижность? Нет. В воздухе танцуют серебряные капли. Будет ли конец этому пути? О, так медленно, так бесконечно медленно. А скоро он совсем не сможет двигаться.

— Брил? — зовет он. — Ангелон?

Голос тоже медленный, слова дробятся на отдельные части, падают и утраивают звучание.

— Ти? Хенмер? Хен-мер? Се-ри-фис? Се? Ри? Фис?

Он забыт и поглощен Медленным.

Возможности встать уже нет. Это заняло бы миллион лет. Он сосредоточился на том, чтобы ползти. Правая рука вперед, правое колено, левая рука, левое колено. Ноги тащатся за коленями. Голова опущена между плеч. Он закончит один шаг ползком. Рассвет слепит глаза. Правая рука вперед. Полдень, над головой огонь. Правое колено. Солнце садится. Левая рука в тусклом свете сумерек. Ночь и левое колено. Под звездами отдых, нужно собраться с силами. Правая рука вперед. Рассвет. Сияние полдня. Правое колено. Сколько еще? У него нет паспорта на вечное жительство. Тени стали длиннее. Левая рука. Рассвет. Левое колено. Ночь. Рассвет. Правая рука. Сумерки. Правое колено. Темнота. Рассвет. Левая рука. Полдень. Ночь. Рассвет. Полдень. Левое колено. Ночь. Ночь. Ночь. Ночь. Он бросил двигаться. В этой зоне границу между движением и не-движением легко нарушить с одной стороны, но не с другой. День. Ночь. День. Ночь. Может, еще попробовать? Медленный триумф. Изучающе посмотрев на свои пальцы, он поднял их. Наверное, горы шевелились бы живее, чем они. Но как бы то ни было, он в состоянии продвинуться на долю дюйма вперед. И там, к своему удивлению, оказывается на дальней границе Медленного.

Он добрался до края низкого бьефа. Верхняя часть головы нависла над кромкой, позволяя осмотреть лежащее внизу плато. Свалиться туда, конечно, рискованно, но что такое риск сломать пару костей по сравнению с риском навсегда остаться в Медленном? Выбора не осталось. Он должен упасть. Может, там еще действует хоть немного влияние Медленного и его падение будет мягким. Извиваясь, ему удалось продвинуться еще на несколько дюймов вперед. Теперь зацепиться подбородком за кромку. С помощью этой новой опоры он стал подтягивать тело. Голова болталась над бездной. Когда же центр равновесия будет уже за краем, и собственная масса освободится от Медленного? Успех в продвижении ничтожен. Может, накопившийся эффект слишком близок к критической точке: наступит статичность, и он навсегда зависнет здесь. Но он выиграл еще дюйм, грудь миновала край. Несколько дней и ночей вытаскивал он правую руку. Еще. Еще.

Падение.

22

Медленное действительно пыталось удержать его. Он неспешно соскользнул с края обрыва и весьма лениво приземлился, еще не до конца вписавшись во временную схему внешнего мира. Хотя во время своего полета он смог сгруппироваться, уберечься от падения вниз головой и, перевернувшись, приземлился на бедра. Итак, он приземлился, легко плюхнувшись и подпрыгнув.

Быстро поняв, что с ним все в порядке, он вскочил на ноги, восторгаясь ощущением свободного движения.

Он махал руками. Ногами. Подпрыгивал. Тряс головой.

Здесь не было ни дикого тяготения, ни таинственной замедляющей силы, ни невыносимого холода, ни яростной жары, ни ощущения неожиданного старения. Обнаружив, что все неприятные ощущения отсутствуют в его новом месте пребывания, он вздохнул с облегчением. С другой стороны он не мог здесь найти и ничего хорошего. Кругом простиралась широкая, лишенная всякой растительности равнина, состоявшая, казалось, из единой плиты блестящего серого камня, идущего до самого горизонта. Небо было столь же серым, и место их встречи невозможно было определить. Никаких растений. Никаких признаков животной жизни. Ни холмов. Ни долин. Ни рек. Насколько хватало глаз тянулось ничем не оживленное серое пространство.

Клей понял, что еще не покинул зону дискомфорта и сообразил, что пришел теперь в место, называемое Пустота.

— Привет! — закричал он. — Эй! Кто-нибудь? Здесь! Где?

Ему не ответило даже эхо.

Встав на колени, он дотронулся рукой до серого камня. Тот оказался ни теплым, ни холодным. Приблизив в камню лицо в поисках какого-нибудь несовершенства, он ничего не нашел. Он мог быть и листом пластика без швов. Поднявшись, он оглянулся назад, пытаясь увидеть плато, на котором располагалась Медленное, но оно затерялось во всеобщей серости. Солнце не появлялось. Здесь вообще ничего не было. Удивительно, что в таком нематериальном месте еще сохранились молекулы воздуха: почему же не всеобщая пустота? Ведь он, кажется, дышит. По крайней мере, иллюзия дыхания была.

Нужно пересечь Пустоту.

Он никогда не знал такой изоляции. Он мог быть единственным объектом во Вселенной. Может, он снова попался в ловушку времени и перенесся на биллионы лет вперед, в эпоху торжества энтропии, когда все захватила серость. Куда он идет? Как можно пройти время?

Могло быть хуже. Его здесь на раздавит. Не обездвижит. У него нет опасности замерзнуть, сгореть или постареть. Можно ли справиться с одиночеством? Разве изоляция здесь качественно отличается от той, которую он испытывал в компании Хенмер и друзей?

Обдумывая все это, он продолжал идти. Вначале весьма бойко. Пусть Пустота делает с ним все, что ей заблагорассудится. Где-то же она закончится. Он будет прорываться вперед, как делал это в Былом и Ледяном, Огне, Тяжелом и Медленном и, возможно, перенесет и дальнейшие испытания или присоединится к старым товарищам, но в любом случае, пока он идет, он не будет страдать. Конечно, когда пройдет много времени, он не уверен. Все направления казались здесь одинаковыми, никаких знаков, по которым можно было бы сориентироваться, не видно; он мог бы двигаться огромными кругами, надежды на то, что подскажут восходы или звездный свет, не было. Он не знал даже, продвигается ли он или это серая масса постоянно скользит под ним назад, а он топчется на месте. Без изменений могли бы пройти столетия. Этот вид статичности был даже хуже, чем то, что он испытал в Тяжелом или Медленном. Неизвестными интервалами скользило мимо время, и душу охватывало смутное отчаяние. С каждой минутой настроение становилось все более мрачным. Теперь он знал, что самое худшее. Ничего раздавит его без боли. Перед глазами неслась жизнь, а он ничего не видел: ни происшествий, ни кризисов, ни отношений, ни события, лишь поток дней, недель, месяцев и лет, серый, пустой. Царство неопределенности. Бесконечный город. Как вырваться отсюда? Он шел, шел и шел и даже не пытался звать на помощь. Пустота. Удручающая пустота.

Ничего не изменилось.

Он попробовал ничем не занимать свой разум. Он станет лишь шагающей машиной, идущей шаг за шагом, не думая ни о чем, и возможно постепенно дойдет до границы и подразнит это место, опустошающее душу, похвалится своей победой. Но не думать не так-то просто. Сознание изоляции молотом стучит по голове, будя сожаления и вожделения, страхи и надежды. Он шел. Ничего не менялось. Скользит ли земля назад? Соединяется ли небо с землей? Пустота. Пустота. Последняя смерть сердца, отрицание даже отрицания.

Он придумывал способы победить пустоту. Считал шаги, сначала делал пятьдесят шагов с правой ноги, затем с левой. Он менял количество шагов: восемьдесят и шестьдесят, семьдесят и пятьдесят, девяносто и сорок, сто и тридцать, тридцать и сто. Немного прыгал на правой ноге. Затем на левой. Скользил. Шел жесткими автоматическими шагами. Останавливался и отдыхал, сидя на корточках в серой пустоте. Он мастурбировал. Вывеивая воспоминания прошлой жизни, представлял лица школьных товарищей, учителей, сослуживцев, любовниц. Он рисовал здания, улицы и парки. Он лег и попытался уснуть в надежде, что, проснувшись, окажется в другом месте, но сон не шел. Он шел задом наперед. Распевал песни. Декламировал. Плевался. Прыгал в длину.

Ничего хорошего все же не добился. Пустая серость оставалась неповрежденной, а волны удушающей тоски, словно смог, завивались вокруг него. Ночная земля, место — не место, под мышка Вселенной, дом звуков тишины. Все действовало угнетающе. Разум ослабел от бездействия. Механический человек шел шаг за шагом, к чему-то приближаясь.

— Я! — кричал он.

— Ты!

— Мы!

Нет даже эха. Даже эха.

— Иисус Христос наш Спаситель!

— Когда в процессе человеческой жизни!

— Черт побери! Черт побери!

Тишина. Тишина. Тишина.

Его не накажут. Он будет идти вперед, что бы ни случилось, хотя пустота простирается отсюда до кромки Вселенной. Он сбежал из Былого и Ледяного, Огня, Тяжелого и Медленного и из Пустоты убежит, спасется, даже если придется идти миллион лет.

— Клей!

— Отец! Сын! Святой Дух!

— Хенмер! Нинамин! Ти!

Воздух проглотил его слова. Храбрый рык скользнул сквозь ткань пустоты и исчез. Но он все кричал. И топал ногами. Хлопал в ладоши. Тряс кулаками. И шел. Шел. Шел. Настроение колебалось. Подчас бывали минуты, когда переполненный отчаянием, он падал на колени, безвольно расслабившись и, закрыв глаза, ждал, когда наступит его последний час. Иногда он вдруг понимал, что конец его страданий лежит только впереди, если ему удастся сохранить смелость и, собравшись, идти вперед: в эти последние дни он был представителем человека и должен был оправдать доверие. Он шел и шел в поисках хоть какого-нибудь знака. Что там на горизонте? Звезда? Нет. Нет. Местами серость словно углубляется? Возможно. Наступает темнота? Кажется так. Если это место вообще может изменяться, то оно должно когда-нибудь и закончится. Он будет настойчив. Вот уже качество серости определенно изменилось. Должно быть он, сам того не сознавая, пересек какую-то границу. Награда вере: он выбрался из Пустоты. Хотя радость спасения приглушили трудности в созерцании новых окрестностей. Здесь было ужасно темно. Он шел и шел вперед, не натыкаясь на деревья или камни и не ощущая каких-либо перемен в гладкости земли под ногами, а темнота все усугублялась, пока не стала абсолютной, он уже начал сомневаться, действительно ли покинул Пустоту, или наступила ночь Пустоты, пришедшая на смену бесконечному дню. Продвигаясь дальше и дальше, он начал наконец осознавать, что произошло. Он действительно вышел из пустоты, но это упражнение в смелости и решимости, всего лишь привело его на соседнюю территорию, которая называлась Тьма и была нисколько не лучше, а возможно и намного хуже. Здесь не было всего того же, что и в Пустоте, но не было еще и света, и он даже скорбел об утрате серости. Теперь он испытывал настоящую безнадежность. По сравнению с Тьмой Пустота была садом наслаждений.

Продолжать борьбу не осталось сил.

Он прошел все испытания и выжил, невзирая на риск. Но он ничего не добился, а потерял слишком много. Он не станет сражаться с Тьмой.

Он сидел, обвив колени руками, и смотрел вперед, но ничего не видел.

За что я так наказан?

Если бы ему дали хотя бы один знак, он бы попытался пойти снова: хоть капля дождя, звук отдаленного рыдания, шорох пролетающей мимо птицы, вспышка света, падающая звезда. Но чернота была абсолютной. Она ошеломляла. Клей раскинул руки, растянулся на земле лицом к отсутствующему небу, открытые глаза ничего не видели. Больше он ничего не сделает. Он будет ждать.

Ему вспомнился мир содержания, формы и красок. Сверкающие созвездия, сморщенная серая кора деревьев, золотистый глаз лягушки, настойчивые вертикали снежной бури, богатая краснота песка пустыни на восходе, темно-розовый сосок на бледно-розовой груди, переливчатая чешуя вспугнутой в пруду золотой рыбки, толстые громады небоскребов на фоне летнего неба, броская игуана, застывшая в чаще джакаранды, ослепительные сполохи сияния, острые искры сварочной дуги, умирающий красный цвет заката, разлитый на небоскребах Манхэттена, белая пена в голубом потоке воды, улыбающиеся камни сада Дзэн, океан, горы, прерии, пена. Никогда больше не видеть всего этого. До боли в глазах всматриваться в ослепительный мир. Где деревья? Где лягушки? Где звезды? Где свет?

Над ним прокатились миллионы лет пустой черноты.

— Хватит, — пробормотал он. — Хватит.

И небеса расколол луч света. И зарыдала Неправедная. Птицы затрепетали крыльями прямо у его носа. А дождь хлестал по животу. В ночи возникли звезды. Все вокруг наполнилось жизнью. Выросли деревья, кусты и цветы. Появились камни и галька, жужжащие насекомые, вуаль из мошкары, желтые ящерицы, голубые лишайники, красные мухоморы. В низком небе появилась светящаяся точка. Она расширялась, приобретала ртутный блеск, яростный глаз, излучающее солнце. Запели хоры. Его накрыло голубым одеялом безоблачное небо. Со всех сторон нахлынули цвета.

— Я — Хенмер, — раздался нежный голос. — Я — любовь.

Клей сел. Его окружали Скиммеры. Все они были в женской форме. Нинамин хлопнула его по руке:

— Я — любовь. Я — Нинамин.

Ти играла с пальцами его ног, Брил с волосами, Ангелон обвила своими двенадцатью пальцами четыре его пальца, Серифис терлась губами о щеку и шептала.

— Я — любовь.

— Я — Ангелон, — говорила Ангелон.

Они тащили его, поднимая на ноги. Он моргал. Все вокруг было для него сейчас слишком ярким.

— Где я был? — спросил он их.

— Огонь, — ответила Брил.

— Тяжелое, — сказала Хенмер.

— Медленное, — произнесла Нинамин.

— Пустота, — выдохнула Ангелон.

— Тьма, — закончила Ти.

— А где я сейчас?

— С нами, — сказали все.

— А где вы были?

И ему ответили:

— Мы плавали в Колодце Первозданного. Мы говорили о смерти с заступниками. Мы побывали на Марсе и Нептуне. Мы смеялись над Неправедной. Мы учили красоте козлолюдей. Мы любили Разрушителей и пели Едокам.

— А, теперь? Теперь?

— Теперь, — сказала Хенмер, — мы приступили к Заполнению Долин.

23

Они бросились бежать от него. Он едва переставлял ноги и боялся снова потерять их сейчас, когда только что обрел, но они не исчезли из поля зрения и скоро привели его на поляну среди высоких треугольных деревьев с похожими на веревки, свисающими конечностями. Они валялись по волнистой голубоватой траве под странными деревьями. Он так долго был один, что едва мог с ними разговаривать. Наконец, он сказал:

— Почему вы не пришли за мной раньше?

— Нам казалось, что ты хорошо проводишь время, — ответила Хенмер.

— Ты — серьезно? Ну да, конечно. Но… — Клей покачал головой. — Я страдал.

— Ты учился. Ты рос.

— Мне было больно. И физически и морально.

Хенмер коснулась бедер Клея:

— Ты уверен, что это была боль? — И стал мужчиной. — Пора исполнить обряд.

— Один из Пяти Обрядов?

— Четвертый. Цикл почти завершен. Ты примешь участие?

Клей пожал плечами. Эти Скиммеры, их ритуалы, косвенность, их непредсказуемость начали его раздражать. Он испытывал по отношению к ним теплоту, хотя временами подумывал, не лучше ли вернуться в пруд к Квою или на грязевую банку к Ждущему, может даже в мир-тоннель, прежде чем Скиммеры выкинут с ним шутку похлеще, чем последняя. Но он откинул плохие мысли. Они ведут его и они — его друзья. Он их любит. Они любят его.

И Клей кивнул.

— Что я должен делать?

— Ляг на спину, — попросил Хенмер, — закрой глаза. Стань восприимчивым.

Появилось чувство, что сейчас он снова потеряет их.

— Подожди, не уходи, Хенмер, разве мы не можем получше узнать друг друга? Пропустите меня к себе. Что вы чувствуете все на самом деле? Что вы думаете о цели жизни? Почему мы в этом месте? Вы боитесь когда-нибудь? Сомневаетесь? Бываете не уверены? Хенмер.

Посмотрев вверх, он увидел, что Хенмер стал уже полупрозрачный, что он на пути к невидимости. Не осталось ничего, кроме усмешки.

— Хенмер? Не уходи, Хенмер. Не начинайте пока обряд. Поговори со мной. Хенмер, если ты меня любишь, поговори со мной!

— Ложись на спину, — раздался голос Хенмер. — Закрой глаза. Будь восприимчив.

Теперь исчезла даже усмешка. Снова один. Он сделал так, как его просили.

Через мгновение руки стали ласкать его тело. Мягкие нежные пальцы прокладывали дорожки чувственности по груди, во впадине между шеей и плечом, вверх по щекам, вниз за ушами. Нежные прикосновения пересекли живот и достигли расслабленного пениса, который быстро поднялся, когда пальцы обвили его твердеющую плоть. Другие руки играли пальцами его ног. Слабенько пощипывали мошонку. От возбуждения его дыхание стало прерывистым. Он шевелится, вздыхает, изгибает спину дугой. Как хитры эти руки! Как легки их прикосновения! Утонченные ласки бедер, лона, лица, рук, ног, икр, предплечий, шеи. Его одновременно касаются сотни рук.

Сотни?

У Хенмер, Нинамин, Ангелон, Ти, Брил и Серифис их не больше двенадцати. Но сейчас этих ласковых рук больше дюжины, намного больше. Не открывая глаз, он пытается выделить каждую зону контакта и сосчитать руки. Невозможно. Они крадутся повсюду. Сотни. Сотни.

Испугавшись, он решается открыть глаза, но видит лишь темноту и переплетенные волокна. Скиммеров над ним нет совсем. Кто же его трогал? Понятно. Руки принадлежали треугольным деревьям, которые так низко склонились над ним, что свисающие веревочные конечности почти доставали до земли. Каждая конечность заканчивалась рукой и каждая рука блуждала по его телу. Наверное, возбуждаться от прикосновения деревьев непристойно? Он едва сдержался, чтобы не вырваться из этих объятий, и не сделал это лишь потому, что испугался. А вдруг, если он двинется с места, руки схватят его за горло и задушат? Или дернут за конечности? Разве он может противопоставить мощи деревьев свою силу? Наполненный страхом, он покорился. И снова, закрыв глаза, отдался деревьям.

Невидимые руки все интенсивнее скользили к его талии, потряхивали яички, терли петушок. Идиот, ругал он себя. Извращенец. Позволить этим деревьям наяривать себя. Прочь! Сбросить эти грязные руки! Куда податься? Хлопающие крыльями утки! Лосось! Его наполнило сопротивление. Он был напряжен, зол, собран. У них были нервные окончания. Нужно позволить проэкзаменовать свою голову. Где чувства? Где стыд? Какая грязь. Покажи им спину. Руки прочь! Вы что, считаете меня педиком? Прочь! Прочь! Апогей полиморфизма. Но он не двигался. Он впустил в свою голову их мысли.

— Любовь. Любовь. Мы — любовь.

— Кто это сказал?

— Все едины. Любовь — это все. Отдайся. Отдайся.

— Нет.

Его нет рванулось к солнцу. Мир содрогнулся. Облака покраснели.

— Да, — говорили деревья. — Да, да, да.

— Да.

— Любовь.

— Любовь.

— Уступка.

— Уступка.

— Все.

— Все.

— Тепло.

— Тепло.

Он был завоеван и перестал сражаться. Теперь он попал в общий ритм, ноги распластались по земле, плечи ерзали по траве, голова откинулась назад, спина выгнулась; ягодицы поднялись в воздух, бедра двигались. Он снова и снова вонзал свой воспламененный член в нежную скользкую руку, которая его сжимала. Стыд исчез. Он стал рабом удовольствия. Пел хор, в вышине, словно перезвон колоколов, звучали рыдания, и звук спускался на землю светящимися золотыми слезинками. Он подумал, что кончает: мускулы всего тела дрожали и дергались, дрожали даже губы. Но ощущение экстаза распространилось по всей коже, и он не смог сосредоточиться на центре, но прошедший импульс все стер, оставив его удовлетворенным, но не кончившим. Возбуждение вновь стало нарастать, потому что рука (или другая рука?) не позволила ему выскользнуть, и он снова и снова вонзался в нее и снова превратился в космический передатчик, распространяющий чисто эротические потоки в нечто более общее, чтобы быть сексуальным, и вздохнув, осел в дымке всевозможных восторгов. И снова случилось то же самое, но на этот раз он проскользнул точку незначительного экстаза и добрался до места чисто сексуального удовольствия, где его член, увеличившись, закрыл небеса и разразился чистым блистающим огнем. Он чувствовал, как с нарастанием страсти губы его раздвинулись: и теперь вошел в свой оргазм с обнаженными зубами, расширенными ноздрями и закатившимися глазами, он посылал триумфальный салют космосу. Он весь осел и руки дерева отпустили его. Прозвучал большой гонг. Вынырнув из пучины охвативших его чувств, мокрый от пота, испытывая головокружение, он понял, что начался обряд Наполнения Долин.

Скиммеры были высланы с земной сферы. Они делали неровности плоскими. Горы и холмы стали низкими. Так как планета вращалась, они парили над ней, сталкивая возвышения в ямы, выравнивая непредвиденные завалы, запахивая расщелины. Все несовершенное было убрано. Мир станет гладким шаром, сверкающей белой глыбой мрамора, танцующей на своей орбите.

Изменения происходили быстро. Вот уже выровнены целые континенты. Мощные горные цепи сокрушены и элегантно распределены по скважинам и впадинам. Клей сознавал, что, не покидая места под деревьями, он на свой лад помогал доставлять Скиммерам энергию, с помощью которой производились тектонические перемещения. Но сам он ничего не делал. Скиммеров он не видел, но они должны были быть где-то наверху, шесть вихрей силы в пространстве, переделывающие Землю. Перед их усилиями ничто не устоит. Они, настроившие темноту, поднявшие море и открывшие Землю, теперь заполнят долины, и мир приблизится к совершенству.

Вот они приблизились к месту, где лежал Клей.

С востока нахлынула волна, смывшая его в поток жидкости и убравшая топографические изъяны его Нынешнего местоположения. Он был запечатан в землю. Он снова был погребен, но совсем по-другому, чем когда он был с Ждущим, потому что тогда он только отдыхал в земле, выпуская корни, а теперь он действительно слился с ней, стал частью вращающейся планеты. У него не было никакой формы и независимого существования. Он — крупица песка. Он — ядро кварца. Он — базальт. Он — пузырящаяся магма.

Покой. Он подумал, что вполне возможно для него снова уснуть.

— Хелло? — Это Хенмер, он звал издалека. — Клей? Клей? Хелло?

— Я — любовь, — донесся голос Нинамин совсем с другой стороны.

— Смерть немного похожа на это, — произнесла Серифис. — Мы попробуем вместе.

— Привет, — голос Ти.

— Привет, — проговорила Брил.

— Привет? Привет? Привет? — Это Ангелон.

Они показали ему солнечный» свет, скользящий по безупречной жемчужной поверхности Земли. Казалось, им хочется дождаться его одобрения результатов их работы. Он не ответил, пытаясь уснуть.

— Привет, — сказал Хенмер.

— Я — любовь. — Это Нинамин.

— Когда мы умрем? — спросила Серифис.

Он хранил молчание. Рыдала Неправедная, и в безупречной коже мира появлялись трещины. И росли горы. И тонули долины. И зевали ущелья. Но все это ничего не значило.

— Мы закончили обряд, — произнес Хенмер, — а то, что происходит после, нас не касается.

24

Остался только один из Пяти Обрядов: Формирование Неба. Ему не расскажут, когда собираются его выполнить или как это будет. Клей представил себе нечто апокалиптическое, какой и следовало быть вершине трансформаций. Возможно, мир действительно изменится. Возможно придет новый вид человека. Возможно, зазвучат трубы архангелов. Но в ответ на его вопросы они лишь рассмеялись и попросили быть терпеливым.

— Предвкушение — есть грех, — серьезно заметил Хенмер.

— Грех? Что вы знаете о грехе?

— О, у нас тоже есть грехи, — сказал Хенмер.

25

По какой-то дурной геологической случайности Хаос ворвался в мир. Одна из птиц Хенмер принесла новости — Скиммеры должны сейчас же увидеть это.

— Идем, — сказали они. — Кто знает, это может быть очень красиво.

Они не стали тратить времени на пеший переход. Расстояние было слишком велико. Вместо этого они растворились и воспарили, прихватив с собой Клея. В образе сморщенных серо-зеленых потоков они сгрудились в небе на высоте нескольких миль, окутанные искрящимся электромагнитным облаком в ионосфере. Посмотрев вниз, Клей представил, что видит путь своих недавних скитаний, но не был уверен. С такой высоты все сливалось и перемешивалось, и даже, когда Нинамин научила его настраивать изображение, у него остались сомнения. Вон то неопределенное серое пятно внизу может быть Пустотой, но Ангелон сказала, что это мертвый луг, болотистый и заброшенный. Увидев точку черноты, он решил, что это Пустота, а потом узнал, что они пролетали над Лучшими из Первых вещей.

— Что это? — спросил он, и Хенмер засмеялся:

— Это брат того, что мы сегодня увидим.

Они пересекли океан.

— Я вижу Плавающих — крикнула Брил. Хенмер решил, что нужно позволить Клею взглянуть на них, и они спустились на несколько тысяч футов. Прямо под поверхностью воды лежала дюжина огромных китоподобных зверей, зеленая кожа отливала золотом, каждый достигал в длину по крайней мере полмили. На одном конце — единственный плоский глаз величиной со стадион, венчающий верхушку плоского черепа, и пара обтрепанных усов — на другом. Клею разрешили установить контакт с их разумом и он словно вошел в коралловый сад тропического моря: мелкого, но сложного. Ясные мысли Плавающих сплетались в барочных конфигурациях на огромной территории туши, они были покрыты богатой многоцветной коркой анемонов и трубчатых червей, губок, прилипал, щетинистых червей и хитиновых. В этом хитросплетении крались крабы с глазками-бусинками на многочисленных лапках, лимули с длинными колючими стенами, мирные морские зайцы, морские звезды. Мерцающая кровать чистого белого песка лежала повсюду. Хотя, когда Клей осторожно проталкивался сквозь погруженный разум Плавающих, он понял, что это все ему чуждо: он не понимал ничего из того, что трогал.

— А они тоже люди?

— Нет, просто звери.

— Как они достигли таких огромных размеров? Как находят достаточное количество еды? Как это гравитация не разорвет их?

— О, их часто разрывает, — ответил Хенмер. — Но для них это неважно. Они потом соединяются.

Они спустились еще ниже, пока почти не коснулись огромных пасущихся островов мяса. Некоторые из Плавающих повернули в сторону Клея свои золотые глаза.

— Не приземляйся на них, — предостерег Хенмер. — Ты утонешь.

Клей с близкого расстояния исследовал запутанный разум Плавающего, следуя по его тропинкам поворот за поворотом, пока не потерялся в лесу нежно волнующихся любителей моря. Есть ли здесь акулы? А барракуды? Из джунглей дошла единственная мысль, мощная, интенсивная: изображения лежащего на пляже мертвого Плавающего, гниющего, чернеющего, покрывающему на берегу широкий полукруг, привлекающий мусорщиков с нескольких континентов. Картинка раскололась, и Клей снова оказался в непонятных коридорах кораллового сада.

— Мы должны идти, — бормотал Хенмер. — Разве они не странны? Разве они не красивы? Мы часто навещаем их. Они оригинальны и свежи.

— Мы любим животных, — подвела итог Нинамин.

Они устремились вверх, набирая скорость в стеклянном море. Вскоре показался берег, окаймленный бахромой близко посаженных деревьев. Здесь было ранее утро. Континент имел грубый вид: изогнутая земля и ребристые горы, цветы, которые Клей видел сверху: серый, синий, черный и темно-зеленый. Некоторое время они путешествовали по суше и вдруг резко спустились на вскрытую равнину. Перед ними вздымалась одинокая величественная гора, пустая и гладкая. Немного выше середины ее восточного склона разверзлась потрясающая рана, откуда падали тонны камней, создавая проход в мрачной внутренности горы. И через этот проход прорвался Хаос.

— Ничего не понимаю, — тихо сказал Клей.

— Просто смотри. Просто смотри.

Он смотрел. Казалось, из дыры сбоку горы хлынула река. Но льющаяся жидкость была таинственной и загадочной и несла в себе множество неясных очертаний. Темный поток сопровождал пар. В его белом нимбе образовывались и исчезали разные фигуры: Клей видел чудовищ, пирамиды, древних зверей, машины, овощи, кристаллы, но не долго. Скиммеры вели его ближе к цели. Они вздыхали и выражали свой восторг от зрелища. Какого цвета поток? Он казался глубоко синим с вкраплениями красного, но как только он пришел к этому заключению, то обнаружил отчетливый зеленый оттенок и коричневатые островки чего-то темно-бордового, а затем россыпь цветов, названия которых он совсем не знал. Он не мог определить очертания, потому что все струилось. Текло. Поток появлялся горизонтально, подбегал к краю раны и через несколько сотен ярдов стремительно переливался через край, сбегая вниз несколькими струями и ударяясь о землю. Там, где приземлялся поток Хаоса, у подножия горы образовался бассейн. Как заметил Клей, из бассейна постоянно рождалось что-то: на берег карабкались животные и сразу бросались бежать, неуклюжие трактора, самодвижущиеся монолиты. Здесь не было и двух одинаковых объектов. Правилом здесь была бесконечная изобретательность. Клей видел сверкающий шпиль зверя и толстого змеевидного червя со светящейся антенной, шагающую черную бочку и танцующую рыбу, тоннель с ногами. Он видел трио гигантских глаз без тела. Он видел две зеленые руки, схлестнувшиеся в отчаянном, убийственном пожатии. Он видел эскадрон марширующих красных яиц. Он видел колеса без рук. Он видел ковры поющей слизи. Плодовитые гвозди. Одноногих пауков. Черные снежинки безголовых людей. Головы без людей.

Каждое из этих чудес так стремительно мчалось через равнину, словно только убежав отсюда, они получали право выжить. Но каждый встречал свою судьбу, независимо от того полз он, крался, прыгал, катился, бежал, скакал, скользил, пританцовывал, топал или выпрыгивал из парящего бассейна. Им удавалось покрыть всего около полумили, затем они исчезали, становясь прозрачными и быстро теряя вещественность, и в несколько минут пропадали. Первобытный Хаос призывал свои творения обратно. Снова и снова некоторые особенно динамичные чудища стремились спастись, безумно проносясь через равнину. Бесполезно. Бесполезно. Реальность вытекала из каждого. Клею было жаль их, несмотря на то что некоторые создания Хаоса были чудовищны, многие были очаровательны, элегантны, милостивы, деликатны и прекрасны, и он едва успевал оценить их утонченную красоту, как они исчезали.

Стоя рядышком, рука в руке, Скиммеры наблюдали чудеса Хаоса. Рядом с Клеем были Нинамин (женщина) и Хенмер (мужчина). Никто не говорил. Высоко над ними рана в горе извергала кипящую плодовитость. Он вспомнил, как увидел однажды фотографии, сделанные океанографами, только что вытащившими сеть, полную планктона: миллионы крошечных переливчатых тварей сновали в ней, блестящие зверушки многоглазые и многолапые, сердито бьющие хвостами, горящие всеми цветами радуги в короткий момент жизни на палубе, затем они бледнели, оседали, обращались в копошащуюся слизь. Так и здесь, только в большем масштабе. Выдающиеся возможности Хаоса восхищали. Но для чего созданы все эти исчезающие чудеса? Из какого источника бьет этот парад великолепия? И что такое незримое лежит в горе, если возникает все это?

— Сколько это продлится? — наконец задал он вопрос.

— Вечно, — ответил Хенмер, — пока кто-нибудь не закроет гору.

— А кто это сделает? — рассмеялась Нинамин.

— Откуда все это берется?

— Под миром есть реки. Одна из них вырвалась наружу. На нашем веку это случается в пятый раз.

— Некоторые из источников еще продуктивнее, — пояснила Ти. — Каналы меняются.

— Каналы меняются, — согласился Хенмер.

— Но если каналы меняются, — голос Клея звучал беспомощно, — почему вы сказали, что этот поток будет литься вечно.

Скиммеры засмеялись. Из бассейна появился слон и исчез. Появились шесть черепов. Две кровавых твари, по очертаниям похожие на огромных собак, высоко» подпрыгнули и потерялись, еще не коснувшись земли. Бесформенной массой вылетел рой сверкающих насекомых. В клубах серого пара показалось ухмыляющееся лицо. Этому не было конца. Спустилась ночь, и вся равнина засияла. А Хаос продолжал изливаться.

26

Внезапно он ощутил в душе всю неловкость своего положения. Незаметно Скиммеры потеряли к нему интерес. Может, он им надоел, может, их внимание достигло предела; как бы то ни было, они уже не так любили его. Несколько раз ему казалось, что они его действительно боятся. Или недолюбливают. Но ничего конкретного он сказать не мог.

Стало труднее занять их разговором. Темы таяли и бледнели, исчезали на полуслове, смех и похлопывание слишком часто прерывали формальные предложения обмена информацией. Он делал еще попытки что-нибудь разузнать, но намного реже.

— Вернусь ли я в свое время?

— Что стало со сфероидом?

— Как создаются новые Скиммеры?

— Где дом Неправедной? Кто она или что?

— Зачем меня сюда притащили?

— Когда вы делаете Формирование Неба?

— Сколько лет миру?

— Где Луна?

— Зачем мне позволили страдать в зонах дискомфорта?

— Буду ли я снова спать?

— Я вас выдумал?

— Или вы меня выдумали?

27

В один из дней они собирались выполнить обряд Формирования Неба, но ничего не сказали Клею заранее. Теперь время пришло. Но они не нуждались в его участии и не собирались большие делиться с ним важными вещами.

Когда все происходило, он подозревал, что должно произойти нечто необычное. Они расположились вдоль побережья южного моря: пляж, состоявший из прекрасной серой гальки, был усыпан невероятным количеством бледно-зеленых тел желеподобной рыбы, выброшенной приливом. Клей всегда любил море. Скиммеры занялись каким-то таинственным безмолвным разговором и он, предоставленный сам себе, отправился бродить по побережью, пробираясь между рыбьими телами и наконец оказался по бедра в теплой воде. Из порошкообразного дна торчали стебли водорослей, мимо проплывали сияющие рыбины. Наслаждаясь ощущением волн, ласкающих его голое тело, он поплыл. Нырнув, он безумно удивился, что может так долго оставаться под водой. Потом лег на спину, подставив лицо солнечным лучам.

Здесь могли бы водиться русалки.

Стоило ему подумать об этом, как он увидел приближающуюся наполовину женщину, наполовину рыбу. Бледные плечи облепили длинные золотистые волосы. Плотная, полная белая грудь с красными сосками. Ярко-зеленая чешуя. Гибкий сужающийся хвост, сильный, лоснящийся, извивающийся. Она близко подплыла к нему и зависла рядом.

— Да, — задумчиво произнес он, — неизбежный итог дробности человеческой формы. Природа следует за искусством. Какая ты красивая!

Она улыбнулась, вытянула губки и поцеловала его. Потом положила его ладони на свои груди. Сверху — млекопитающее, снизу — рыба.

— Люби меня, — ее голос звучал, как шорохи волн в раковине.

— Но как? Где же гавань?

Он зашарил руками по ее чешуе. Она рассмеялась. Даже у рыбы есть половые органы. Она ничем не помогла ему, и поиски не увенчались успехом. Если бы он сжал ее в объятиях, то лишь оцарапался бы. Хоть какое-то утешение. Он отпустил ее, но русалка не уплывала.

— И много вас? — спросил он. — Морской народ? Вы — древний вид? Возникли естественным путем или посредством генетических манипуляций?

— Я не такая, как другие, которых ты знаешь.

— Почему?

— Я — не настоящая.

Нет, он не верит. Он потянулся было к ее груди, но она исчезла прежде, чем он прикоснулся к ней. Нырнув, он вглядывался в мерцающую зеленую воду, но не смог ее найти.

Вернувшись на поверхность, он осознал, что начался какой-то беспорядок. Исчезновение русалки, утрата этой милости, этой невинности еще наполняла его душу чудом, но когда он примирился с окончанием видения, он более ясно увидел, что происходит вокруг. Далеко в море на горизонте вставали водяные вихри, вторгающиеся в прозрачный воздух. Они кружились, росли, сжимались, то раздвигаясь, то сдвигаясь, извергали струи рыб и водорослей к земле.

Повернувшись лицом к берегу, он увидел, как изогнулся небесный свод, то почти касаясь земли, то тут же отскакивая. Раздалась резкая музыка: перезвон и рев, скрежет громадных сверчков, уханье тяжелых барабанов. Солнце изменило спектр и изливало ясный зеленоватый свет, были видны некоторые яркие звезды. С юга доносились короткие взрывы: бум, бум, бум, бум. Земля вздрагивала. Затем музыка затихла, водяные смерчи упали в море, солнце пожелтело, небо сделалось жестким, а взрывы прекратились. Все действо длилось не более трех минут, и как он мог заметить, за время этой короткой таинственной нестабильности, ничто не изменилось.

Он поспешил к берегу.

Шестерка Скиммеров расположилась на поросшей травой дюне метрах в ста от кромки воды. Они казались изможденными и вялыми, словно восковые манекены, которых слишком близко придвинули к огню. Все они застыли в некой промежуточной сексуальной форме — некоторые с грудью и выступающей мошонкой, некоторые с илистым мужским телом и псевдовагинальной щелью, но никто четко не принадлежал ни к лагерю мужчин, ни к лагерю женщин. Их лица тоже стали столь похожими, что он не смог бы различить кто из них кто. Он понял, что отличал Хенмер от Нинамин, Ангелон от Ти, Брил от Серифис больше по качеству излучающего духа, чем по индивидуальности черт, а сейчас они не излучали ничего определенного. Возможно, это вовсе и не его Скиммеры, а совсем другая группа. Все еще колеблясь, он приблизился к ним. Когда на двоих из них упала его тень, он, смутившись, отпрянул, словно вторгся на чужую территорию. Долго стоял он рядом с ними. Их глаза были открыты, но видели ли они его?

Наконец он испуганно позвал:

— Хенмер? Серифис? Нина…

— …мин, — закончила она, лениво потягиваясь. — Хорошо искупался?

— Странно. Вы видели… что тут было?

— А что? — голос Хенмер.

— Водяные вихри. Барабаны. Солнце. Звезды.

— А, это. Ничего особенного.

— Но что же это такое?

— Побочные эффекты. — Зевнул. Перевернулся, подставив солнцу гладкую спину. Клей словно примерз к месту, руки глупо болтались. Побочные эффекты?

— Нинамин? Ти?

— Ты что несчастен?

— Озадачен.

— Да?

— Водяные вихри. Барабаны. Солнце. Звезды.

— Такое случается. Мы завершили цикл.

— Цикл?

— Пятый обряд. Формирование Неба.

— Сделали?

— Сделали и очень хорошо. А теперь отдыхаем. — Снова голос Хенмер. — Иди сюда, ложись рядом. Отдохни. Отдохни. Цикл завершен.

28

Удовлетворительных ответов он не получил. Они снова утонули в своем бесчувствии. Он чувствовал себя опустошенным и преданным. Они позволили ему принять участие в других четырех обрядах, почему же не в этом? Они воспользовались опытом его жизни, а теперь он им надоел. Злой и пристыженный, он зашагал прочь. Он понимал, что потерял что-то необыкновенно важное. Может быть, свой шанс подобрать ключ к ящику, в котором лежат ответы на все загадки. А им все равно. Им все равно.

Взбешенный, взобрался он на дюну и быстро пошел в глубь земли.

Сыпучий песок замедлил его движение. Еще он заметил маленькую дорожку, след, оставленный ползущими плоскими серыми созданиями, похожими на скорпиона. Они не обращали на него внимания и несколько раз, пересекая дорожки, он подходил поближе и давил их. Его это беспокоило: он не хотел наступить на кого-нибудь. Но вскоре песок уступил место грубой красноватой глине, покрытой мясистыми голубыми растениями, и ползущие насекомые исчезли.

Куда он идет?

Он не был уверен, является ли его уход от Скиммеров проходящим или постоянным разрывом. Раздражение могло уменьшиться — в конце концов, они дали ему столько необыкновенного. Возможно, скоро ему захочется вновь вернуться к ним. С другой стороны, нежелательно навязывать свое присутствие людям, которые находят тебя скучным. Он может попытаться утвердить свою независимость. В этом мире он не нуждался ни в пище, ни в укрытии и может отыскать себе других товарищей. Надежды же на возвращение в свое собственное время не было.

Шагая большую часть утра по жарким сухим местам плоских равнин, он носился с мыслью, что может выжить и один. Чем больше он об этом думал, тем более привлекательным казалось это ему. Да. Он исследует все континенты. Он спустится в подземные города, построенные гораздо ближе к его эпохе. Он постарается собрать произведения искусства и другие любопытные вещи сынов человеческих. Он опробует новые силы, которые возможно приобрел под этим тучным солнцем. Возможно, ему удастся изготовить бумагу и написать мемуары о своих приключениях для собственного облегчения и чтобы проинформировать других людей его вида, которых может сюда занести. Он побеседует с Дыхателями, Едоками, Разрушителями, Ждущими и Скиммерами, которые встретятся на пути, и с Заступниками, если найдет их, а также со всеми представителями предыдущих эпох, пойманных ловушкой и живущих здесь: козлолюдей, сфероидов, жителей тоннеля и другими. От этого смакования свободы в выборе жизненного пути его охватил восторг. Да! Да! Почему бы нет? Радость наполняла его душу, словно воздушный шар, который вдруг лопнул, отбросив его, оглушенного и одинокого, на землю.

Он жалел о том, что покинул Скиммеров.

Он должен вернуться и просить их снова принять его к себе.

Смущенный, он остался на месте, скорчившись, стоя на коленях, по локти в грязи, глаза следили за перемещением огромной улитки, пересекавшей его дорогу. Вверх. Повернуться и искать друзей. Он медленно выпрямился. Поднялся южный теплый ветерок, обдувающий потную кожу. Он бросился бежать, позабыв о ползающих вокруг улитках. Где же море? Где Скиммеры? Он следует за солнцем. Землю сменил песок, улиток скорпионы. Раздались звуки прибоя. Он взбирается на дюны. Да, это здесь. Вот его следы. Он вспомнил жеребячью веселость Нинамин, торжественную уверенность Хенмер, таинственные глубины Серифис, красоту Ти, живость Ангелон, нежность Брил. Как он мог их оставить? Это же его друзья. Даже больше: они — часть его, и он, можно надеяться, часть их. Они на пути к семерке. Так много общего. Мой секундный гнев. Детский. Братья и сестры: иногда немного такие беззаботные, но этого и следует ожидать — между нами такая пропасть времени. Мог ли я понять чувства своего далекого предка? Мог ли он понять хотя бы десятую часть из того, что я сказал? Но это же не причина для расставания. Нужно быть любящим, нужно быть ближе друг к другу.

Взобравшись на последнюю дюну, он увидел берег и нашел отметки тех мест, где лежали Скиммеры, но самих Скиммеров не было.

— Хенмер? Серифис? Ти?

Их нигде не было.

Он кричал, махал руками, бегал вдоль пляжа, изучал следы на песке. Бесполезно. Бесполезно. Бесполезно. Они не оставили и следа. Воспарили, сверкнув в стратосфере, единодушно рванулись куда-нибудь к Сатурну. Забыв о нем. Признав его права. Безнадежно повторял он их имена, в отчаянии катаясь по песку. Ворвался в волны, надеясь отыскать там хоть свою русалку. Никого. Ничего. Заброшен. Один.

Это твоя вина. Но что теперь?

Он отправился на поиски. Прежде Скиммеры избавляли его от одиночества, могут сделать это и снова. Тем не менее он пойдет своим путем сожаления и надежды. И надежды. И он еще раз пошел в глубь суши, на этот раз другим путем, так как ему не понравилась равнина улиток. Если ему удастся отыскать Скиммеров, решил он, он никогда по своей воле не покинет их. Земля здесь похожа на землю в других местах, хотя не такая горячая, — ряд низких холмов сдерживал порывы сурового ветра. Здесь тоже ползали улитки, но другого вида, зеленые с палевыми рожками. Они оставляли на головой земле блестящие ясные следы. Он много раз, случайно, наступал на них. Улитки трескались с зловещим свистящим звуком, от которого его пронизывал стыд. Он старался смотреть под ноги, осторожно делая каждый шаг, и это занятие так поглотило его, что он не заметил перемен в окрестностях. Появились деревья: конической формы, низкие, они напоминали гибрид финиковой пальмы с поганкой. Появилось и несколько маленьких ручейков. И наконец, он обнаружил, что приближается к чьему-то дому.

Дом?

Ничего подобного он не видел с момента своего пробуждения. Вероятно, это просто обман, иллюзия, которую он принял за двухэтажное кирпичное строение в стиле 1940-х годов под крышей из серых плит и с зеленым прозрачным венком, висящим на дверном кольце входной двери, тропинка, ведущая к двери тщательно вымощена, а слева к дому подходит подъездная дорожка темного асфальта, хотя Клей не заметил ни гаража, ни автомобиля. Окна прикрывали легкие белые драпировки. На одном из окон второго этажа в ящике росли герани.

Он засмеялся, потому что сильно сомневался, что все эти постройки принадлежат к прошлым эпохам человечества. Вряд ли такой дом мог в одиночестве выстоять в течение всех прошедших тысячелетий. Значит это проделка. Но чья?

— Нинамин? — в голосе прозвучала надежда, — Ти?

Входная дверь открылась, и на пороге появилась женщина.

Его рода. Молодая, но уже прошедшая сквозь истинную юность. Обнаженная. Короткие темные волосы, вполне приличная грудь, бедра немного широковаты, но ноги необыкновенно хороши. Легкая улыбка, безупречные зубы. Живые, участливые глаза. По коже тут и там рассыпаны родимые пятна. Не творение фантазии, а настоящая женщина, несовершенная, привлекательная, обещающая восторги. В своей наготе она выглядит чуточку смущенной, но в то же время производит впечатление, что это пройдет, когда они получше узнают друг друга. В десятке метров от дверей, он остановился.

— Здравствуй, — сказала женщина. — Рада тебя видеть.

Он облизнул губы, тоже почувствовав странное смущение от своей наготы.

— Вот уж не ожидал найти здесь дом.

— Да уж конечно.

— Откуда он?

Она пожала плечами.

— Он и был здесь. Я пришла сюда, как и ты, и нашла его. Приятный и милый. Могу предположить, что его сделали для меня, чтобы я могла почувствовать себя дома. Я имею в виду, что понимаю, что это не настоящий дом, оставшийся от нашего времени, который проторчал здесь миллион лет. А ты?

Он усмехнулся. Ему понравилась ее открытая манера. Она наклонилась в дверном проеме, больше не заботясь о своей наготе, и уперлась рукой в бедро. Ее глаза изучающе скользили по нему.

— Нет, — заговорил он. — Я ни на минуту не поверил, что дом — подлинный. Вопрос в том, подлинная ли ты?

— Я не выгляжу подлинной?

— Как и дом. Откуда ты?

— Меня принесла ловушка времени. Как и тебя. Верно?

Ее слова заставили его содрогнуться, словно он обжегся. Женщина его времени? Правда? И в то же самое мгновение он ощутил радость, обретя истинного товарища, и странное чувство грусти, что теперь он не уникален в этом мире и должен делить свою роль с ней.

— Ты давно здесь?

— Кто скажет?

Ответ вполне приемлемый. Он бы ответил так же.

— Что ты делала с тех пор, как проснулась?

— Бродила, — сказала она, — беседовала с людьми. Плавала. Узнавала.

— Какой был год, когда ты покинула наш мир?

— Слишком много вопросов, — сказала она, но яда в ее голосе он не ощутил. — И совсем не те, что надо. Спросил бы, как меня зовут, что я испытываю здесь. Тебе все равно, что я за человек?

— Прости.

— Хочешь войти в дом? — В ее приглашении промелькнула и застенчивость, и распутство. Он спросил себя, сколько миллионов прошло с тех пор, когда он в последний раз был в постели с настоящей женщиной. Он поймал себя на том, что думает о запахе ее кожи, вкусе ее губ и звуках, которые она будет издавать, когда он войдет в нее.

— Конечно, — сказал он. — Но не следует знакомиться прямо здесь, на пороге.

Она провела его в дом. Войдя, он уловил быстрый звук, несомненно всхлип. Дом был словно раковина с тремя стенками; внутри вообще ничего не было. Женщина стояла в десятке футов от него, повернувшись спиной и уперев руки в бока, над полными ягодицами виднелись глубокие ямочки.

— Тебе нравится? — спросила она. — Ты всегда такой скромный?

Ее голос звучал как-то слишком механически. Она засмеялась.

— Тебе нравится? Ты всегда такой скромный? Тебе нравится? Ты всегда такой скромный? Тебе нрав…

Зверея, он рванулся вперед.

— Ты сказала, что настоящая! — заорал он. — Ты не говорила, что дом такой!

Над ним посмеялись. Он яростно хлопнул ладонью по ее спине, вытолкнул ее на бесплодную почву. Она лежала там всхлипывая. Он ощутил крепкую эрекцию. Встав над ней, он приподнял ее, как собаку. Упав на нее сверху, он крепко сжал бедрами ее ягодицы. Она застонала и слегка выгнула спину, но когда он начал пихать в нее свой распухший орган, она, всхлипывая, исчезла, а он шлепнулся в черный пруд. В его глубине сидел огромный, терпеливый Дыхатель.

— Я — Квой, — сказал он.

— Что… как?..

— Добро пожаловать.

Тело Клея менялось. Он погружался в пруд, обрастая жабрами и плавниками. Весьма убедительная иллюзия, но он не верил, что это нечто большее, чем иллюзия.

— Ты — то же самое существо, что прежде было женщиной?

— Я — Квой, — настаивал Дыхатель. Отдохни рядом со мной. Давай поговорим о природе любви. Ты помнишь? Течение, соединение, обмен…

— …и слияние, — сказал Клей. — Тот же жаргон.

— Почему ты такой враждебный?

— Я ненавижу, когда меня обманывают, — ответил Клей.

Дыхатель обиделся. Наступила долгая тишина; следовало ли Клею извиниться? Но он ждал. Дыхатель заплакал, и наконец Клей сказал:

— Покажи мне свой истинный вид.

Темные воды всколыхнулись, но больше ничего не случилось. Он начал уже думать, что был несправедлив к Дыхателю. И в то же мгновение пруд исчез, и Клей оказался на земле лицом к лицу с отвратительным огромным Едоком. Клыки щелкали. Глаза сверкали.

— Нет, — умоляюще сказал Клей, — пожалуйста, не нужно повторять весь репертуар. Потом ты станешь Разрушителем. Ждущим. Меня эти игры не интересуют.

Едок ушел. Клей остался стоять один, нервно ковыряя пальцами ноги грубую почву. Прямо перед ним загорелся резким зеленым пламенем куст, но огонь не сожрал его. Из горящего куста донеслись рыдания. Мрачная шутка, подумал он, и глупая. И тут только догадался о присутствии Неправедной.

29

Из куста:

— Помочь тебе?

— Что за польза?

— Быть доброй к бедному бродяге.

— У твоей доброты есть цена.

— Нет. Нет. Тебя запутали. Ты меня не знаешь.

— Тогда позволь узнать тебя.

— Есть способы помочь тебе. Я знаю.

— Что ты?

— Неправедная, — сказала Неправедная.

— Божество?

— Сила.

— В каких ты отношениях, скажем, со Скиммерами?

— Не знаю.

— Не знаешь? — Клей засмеялся. Он ощутил вокруг головы стены маслянистого фарфора. — Спасибо. Спасибо большое. Чего ты хочешь?

— Помочь тебе. — Нежно. Изящно.

— Тогда помогай. Отправь меня домой.

— Ты дома.

Он осмотрелся кругом, но увидел лишь жаркую неуютную местность, незнакомую, разрушенную, заросшую чужими растениями. Он попробовал еще раз, чувствуя поднимающуюся темноту.

— Где мои друзья? Я говорю о Скиммерах? Хенмер, Нинамин, Ти, Брил…

Неправедная показала ему вспыхнувшее в пустоте видение: шесть Скиммеров сидели в торжественном кругу с осунувшимися лицами, туманными глазами и роковым нимбом над головой.

— Они готовятся умереть, — пояснила Неправедная. — Все шестеро. Скоро это случится.

— Нет. Нет. Зачем?

— Умирать?

— Да, умирать. Зачем?

— Чтобы узнать, — спокойно ответила Неправедная. — Ты же знаешь, что Серифис уже побывала там. Путешествие в первый дом Смерти. Но им этого не хватило. Они остались недовольны. Теперь они ищут настоящую смерть, постоянную.

— Но для чего? — добивался он. Голос его неуклюже скакал из одного регистра в другой. Он чувствовал себя ужасно молодым.

— Чтобы спастись.

— Спастись от чего? От скуки? От жизни в вечном лете?

— Это одна часть.

— А другая?

— Спастись от тебя, — рыдая сказала Неправедная.

30

Он окаменел. Ноги превратились в скрюченные корни; гениталии усохли, слезы пылающими бороздами прорезали щеки. Сон обернулся явью. Пламя из куста исчезло, оставив лишь горький белый дымок. Спустя некоторое время он спросил:

— Что я могу сделать, чтобы они передумали?

— Наверное очень мало.

Голос шел с неба прямо над головой Клея. Значит, Неправедная осталась где-то рядом с ним.

Клей вертелся, крутился, гримасничал, потел.

— Почему они хотят от меня сбежать? Неужели я так ужасен? Неужели я такое чудовище?

Долгая пауза.

Наконец ответ:

— У тебя есть душок.

— Душок?

— Понимаешь ли ты, что несешь внутри великий порок жестокости и уродства. Ты знаешь, что способен быть жестоким, безжалостным, неверным, ревнивым, жадным, неразумно враждебным и грубым.

Клей нахмурился, глядя в небо. Он выслушал свой приговор. Затем, склонив голову, ответил:

— Я всего лишь примитивный человек. Доисторический. Я не просился сюда. Я стараюсь, но я сделан из скользкого вещества, полон грязи и нечистот. Разве мне следует просить за это прощения? Не моя вина в том, что я — несовершенен. И все же, что делать со Скиммерами и их смертью?

— С тобой трудно быть долго, — объяснила Неправедная. — Ты несешь в себе много боли. Сам того не сознавая, ты делился своей ношей с друзьями. Ты делил ее и со Скиммерами. Ты причинил им вред. Понимаешь, они не могли с этим справиться.

— Я никогда не догадывался об этом.

— Точно, — подтвердила Неправедная.

Клей бросился на пропеченную солнцем землю и принялся щипать траву, разбрасывая ее вокруг себя.

— Они могли бы сказать мне все сами, — оскорбление заметил он. — Они могли бы помочь мне подняться над собой. Они же подобны богам и могут общаться с самыми низкими тварями из прошлого. А ты говоришь, что им легче умереть. Как это их побег…

— Им не так легко, как ты думаешь…

— …в смерть поможет каким-то образом…

— …изменить тебя, — сказала Неправедная. — У них тоже есть предел. И поэтому они уйдут.

— Зачем?

На мгновение Неправедная материализовалась в форме скопления вертикальных стержней, окружающих глаз.

— От отчаяния. От шока родства. Они узнали в себе тебя. Ты же предок. Они ничего не знали о тебе, пока ты не появился здесь, а теперь знают и боятся тебя, потому что ты есть в них. Как и во всех нас. Потому-то они и собираются умереть. Они говорят об этом, как о счастливом приключении. Для них так оно и есть: но, как ты понимаешь, это еще и борьба.

У Клея закружилась голова. Горло сдавили сдерживаемые рыдания. Он тонул во всей этой метафизике.

Призывая все свое самообладание, он спросил:

— Как мне убедить их не делать этого?

— Ты все о том же.

— Я должен знать.

— У меня нет ответа.

— А у кого есть? — Голос Клея зазвучал пронзительно, словно его печень клевал гриф.

— У кого? У кого? У кого? — рыдания Неправедной превратились в карканье. Клей огляделся вокруг и не нашел ее. Пошел горячий, сильный дождь. Клей начал разрушаться. Он побежал, но его ноги исчезли, голени развалились, и он должен был продвигаться на костях коленей. Он глотает ножи и потеет кислотой. Перед ним появился мираж: Скиммеры, сидящие перед ним на корточках, тающие, умирающие, поющие, улыбающиеся.

«Как удержать их?» — вопрошает Клей и слова собираются вокруг головы, кружат водоворотами, образуют воронки и исчезают в шее. Слова оставили за собой некое подобие ответа: «Нужно связаться с Заступниками».

Клей кивнул. Заступники. Заступники.

— Где мне найти их? — потребовал он ответа. Но он, конечно же, снова остался один.

31

Теперь он попал в землю, лишенную красок. Отовсюду удален пигмент: он остановился на длине волны ноль, исполненный страха соскользнуть в щель в спектре. Даже солнце утратило оттенок и изливаемый им свет просто парадокс. Клей шел осторожно, мучительно. Он уже видел всепоглощающую белизну Антарктиды и клыкастую черноту Тьмы, но это место было совсем не похоже на те, потому что, хотя черный — это отсутствие цвета, здесь не было ничего черного, а белый — соединение всех цветов спектра, здесь не было и ничего белого. Как же он мог тогда что-нибудь видеть?

— Меня не одурачишь, — храбро сказал он. — Я немного разбираюсь в законах оптики. Цвет — это не что иное, как эффект, производимый электромагнитными излучениями определенной длины волны. Нет длины волны, нет и цвета; нет цвета, нет изображения. Так как же я вижу все это?

Он изучающе посмотрел на свою бесцветную руку. Высунул изо рта бесцветный язык. Дотронулся до бесцветных лепестков бесцветного куста. «Если существует цвет без физического продолжения, то может существовать и физическое продолжение без цвета?» Эту концепцию можно охарактеризовать как понятие абсолютного цвета. Можете же вы видеть красное, не видя красный предмет? Да? Да? Очень хорошо. Цвет есть абстрактное понятие, не ассоциирующееся с массой. А теперь представим массу без цвета. Одна лишь форма минус отвлечение резонансов в визуальном спектре. Не так-то просто? Ну да, но попытайся, парень, попытайся, попытайся! Клей закричал от этого поучающего голоса, исходящего из его головы. Он звучал, словно рвущаяся проволока. По бесцветной земле пробежала бесцветная ящерица: он увидел событие как столкновение структур. В этом способе восприятия ему чудилось нечто японское. Определение объектов зависит от чистой формы, мир приобрел утонченность симфонии в одной тональности, утонченность сада черных камней, единого гудящего каллиграфического мазка. Он смаковал эту сузившуюся палитру и двигался с великой нежностью, опасаясь, что неверный шаг снова оживит спектр. Как спокойно, как прекрасно пусто. Даже звуки лишились окраски.

— Здравствуй, — сказал он. — Здравствуй. Здравствуй. Здравствуй.

Слова были словно стеклянные стержни, целомудренные, устремленные в себя.

— Скажите, где мне найти Заступников?

Он видел камни, деревья, цветы, траву, насекомых. Призрачный мир. Тень. Тени. Он мог оставаться здесь вечно, свободный от ответственности, очищая свой разум от осадков старых цветов, всех этих высохших скоплений блеклого зеленого, желтого, ультрамаринового и алого, миртового и ярко-красного, сепии и бронзы, изумруда и кармина, синего и серого, оранжевого и индиго, лилового и сиреневого, вишневого, золотого и грифельного. Видеть, как в бесцветном небе мирно угасает бесцветный закат, смотреть в спокойное сердце бесцветного леса, обдумать бесцветные мысли, когда ветер колышет трепещущие бесцветные листья, — он вспомнил о Скиммерах. Он двинулся вперед, перейдя песчаную полосу и место, где миллионы блистающих травинок безмолвно мерцали повсюду, и вошел в район, где густо росла ежевика и повсюду торчали шипы, растущие из толстых плетей. Вздыхая и шипя, словно змеи, плети окружили его, чувствительно прикладываясь к его глазам, гениталиям, икрам.

— Давайте. Режьте меня, если хотите, но дайте пройти.

Но плети колебались, и он смеялся над ними. Внезапно одна из них кольнула его бедро и из ранки стали сочиться капли крови. Сначала они были бесцветные, но внезапно сделались ярко-красными, по этому ярко вспыхнувшему цвету он понял, что пересек границу. Цвета, выскакивающие отовсюду, ослепили его. Сетчатка глаз свертывалась и развертывалась под этой атакой. Красный! Оранжевый! Желтый! Зеленый! Голубой! Синий! Фиолетовый! В яростном всплеске спектра потерялись все структуры. Расставаться с бесцветностью было грустно; оглянувшись назад в надежде бросить последний взгляд на уникальную бледность, он обнаружил, что его ошеломленные глаза уже не в состоянии различить ничего и, пожав плечами, он вновь повернулся лицом к наступающим цветам. Уже опустошенные от остатков цвета каналы мозга снова наполнились с легким чавкающим звуком набирающей влагу губки. Как могло существовать такое сияние? Все пульсировало. Все излучало. Из сердцевины каждого листа изливались тысячи оттенков. Небо стало призмой, и он танцевал под его ужасным лучом. Собственная кожа Клея стала скоплением света и тени. Глазные яблоки скользили в черепе. Он познавал пределы чувств: если его восприимчивость не уменьшается, он перегрузится и сгорит. Закрой глаза! Закрой глаза! Закрой глаза!

— Закрыть глаза значит немного умереть, — яростно ответил он и уставился прямо на солнце. Давай! Делай как можно хуже! Он распахнул руки и вдавил пятки в теплую, влажную, податливую почву. Его человеческое существо растет. Он пьет многоцветное излучение и, задыхаясь, находит для нее место внутри. Бедра напряжены, кулаки сжаты, он не позволил гигантской призме разрушить его и победил. Он впитал все в себя и наполнился красным и зеленым. Его охватил восторг. Он разбрасывал свое семя парящей великолепной аркой, она вспыхнула лиловым и голубым и золотым и там, где приземлялась, появлялись гомункулусы, одетые в развевающиеся языки пламени. Он смеялся. Солнце заслонила туча. Опустившись на колени, он загляделся на вселенную, отражавшуюся в единственной маслянистой капле воды на толстом круглом голубом листе. Все крохотные создания там страдали, любили, поднимались, падали, боролись, теряли. Он послал им свое благословение.

— Где же Заступники? — шептал он. — Мои друзья в опасности. Где? Где? Где?

Краски поблекли. Мир вернулся к обычному виду. На Клея набросились сомнения, фантомы, гарпии, фобии, туманности, неуверенность, табу, упадки, инфекции, бессилия, фарисеи, изменение температур и духовные стены. Он пробивался сквозь эти миазмы, словно сквозь океан нечистот, выныривая, покрытый слизью, которая высыхала и отпадала при первом прикосновении солнца. Впереди лежал каменистый мыс, нечто действительно выдающееся среди обычной равнины, и выстреливал словно ракета на высоту сотен футов, образуя длинный пьедестал с плоской вершиной, доминирующей над угрюмым пейзажем. На этом мысе угнездились развалины какого-то огромного здания, величественного каменного строения, даже в таком растерзанном виде производящего впечатление необыкновенного могущества: это было назидание с колоннами в классическом стиле, серое, стабильное и самоуверенное, по стилю соответствующее величайшим музеям Земли, хранилищам всех достижений планеты. Многие из колонн были разрушены, могущественный портал висел на мраморных петлях, фронтон в беспорядке, высокие окна треснули. Хотя Клей сознавал, что предстоит значительная работа, он почувствовал странную уверенность, что здесь он найдет тех, о ком думал. И словно муравей, он начал карабкаться к колоссальному строению.

32

Он подобрался к зданию с запада. Обращенная к нему сторона представляла собой массивную цельную плиту серого гранита без окон, почти не тронутую временем, только разрушение части орнамента под самой крышей указывало на прошедшие годы. По шероховатой поверхности стены взбирался зеленый лишайник, создавая на древних камнях очертания материков. Через портик стала пробиваться трава. Двери не было, но посмотрев внутрь, он увидел внутри здания лишь темноту. Он стал осторожно обходить дом вокруг. Каждым шагом он тревожил легионы жужжащих насекомых, нарушивших тишину. Кусты коричневого чертополоха доходили ему до пояса, своими уродливыми ветками они цепляли его обнаженное тело. Теперь он стоял перед входом в здание. Издалека он не смог определить его истинную высоту; оно поднималось и поднималось, так высоко утверждаясь в небесах, что непонятно было, как оно не перевернется просто от головокружения. Хотя это и не был небоскреб, фантастический в своей вертикальности. У него был вид настоящего музея. К главному входу вели девять огромных мраморных ступеней, чья ширина равнялась ширине здания. Клей взобрался на первую ступеньку, затем на вторую, а потом, утратив смелость, решил закончить сначала наружный осмотр.

Он пошел по выщербленной ступени на восток и повернул за угол. Здесь было мрачно. Торчали, словно сломанные зубы, остатки разрушенных колонн. Их обвивали зеленые лозы. Фронтоны тоже упали, и фрагменты шедевров торчали из земли, наполовину погребенные в ней. Пытаясь разобраться, что было изображено на них и подойдя поближе к одной скульптурной массе, он увидел изображение зверя, страннее которого никогда прежде не видел, «с выступающими глазами и решетчатым ртом, шершавой шкурой, — чудовища из кошмара кошмаров. С холодными интересом он исследовал эту галерею ужасов, пока не наткнулся на собственный портрет из сияющего камня. Он побежал и, снова завернув за угол, попытался пройти вдоль задней стены здания, но оно было просто пристроено к мысу и четвертой стены не было. Повернув назад, он старался не смотреть на странный фронтон и вернулся к фасаду. Не войти ли внутрь? Размышляя об этом, он отошел назад. Он увидел, что спускающаяся террасами крыша сплошь заросла и теперь там был целый лес: густой подлесок, купы весело цветущих кустов, потоки блестящего плюща, деревья с великолепными кронами, которым должно было быть много веков. Но даже самые огромные деревья казались карликами на обширном пространстве самой крыши, так что вся запутанная масса растительности казалась обычной небольшой порослью. Среди деревьев гнездились птицы и жили животные. Он заметил пеструю желтую ленту, прокладывающую себе путь среди растений. Довольно. Он войдет. И он продвинулся к ступенькам.

Вход, конечно, закрывала паутина. Когда он смахнул ее, она разорвалась со слабым металлическим звоном. Он вошел внутрь, вдохнув затхлый воздух. Вестибюль с липкими ониксовыми стенами был темен, узок и глубок. Перед ним возник высокий дверной проем. Дверь была сделана из мягкого светящегося розового алебастра и покрыта выгравированными символами, которые текли, соединялись и смешивались в беспорядочных взаимоизменениях. Он неуверенно тронул дверь пальцем, и она тут же повернулась, открывая вход во двор, который занимал всю центральную часть здания. Из огромной раны в потолке, невидимой снаружи, лился, пересекая помещение по диагонали, поток солнечного света. Атмосфера казалась холодной и сырой, как в огромной подземной цистерне. Глаза медленно привыкали к царившему здесь полумраку, рассекаемому лишь столбом солнечного света. Он разглядел в углах поврежденные статуи, покрытые грязью. Грязь ковром лежала и на полу. Уже на третьем шаге, он по лодыжку погрузился в прохладный гной и дважды подумывал, стоит ли продолжать. В помещении стоял неприятный едкий запах моржовой мочи. Он ощущал близость животной жизни. Происходящие процессы обмена веществ. А позже он осознал присутствие в дальнем конце дворика пятерки неподвижных гигантских тварей.

Они могли быть динозаврами, имели те же размеры и так далее. Двое средних зверей были более ста футов в высоту; двое рядом почти такие же огромные, а маленький, слева, крупнее самого крупного слона. Кожа, насколько он мог разглядеть, тоже напоминала кожу рептилий: блестящая, чешуйчатая, бронированная, темная. Чудовища сидели в забавно человеческих позах, неудобных и неподходящих для них: головы кверху, руки болтаются, спины выпрямлены, хвосты загнуты книзу, ноги выставлены вперед. Складки мяса многочисленными морщинами спускались по их животам и груди. Форма их голов была разной: у одного была невероятно выступающая морда, выдвинутая вперед футов на сорок-пятьдесят, у другого сферический рогатый купол, у третьего — крошечная головка венчала змеевидную шею, еще один был огромный и совсем без щей, а еще один зубастый, как Едок, но невероятно больших размеров. Все пятеро засели в толстом слое черной грязи, которая покрывала одного почти по плечи, едва испачкала другого, и в разной степени вымазала остальных. Подходящих отверстий, для того чтобы эти чудища могли проникнуть в развалины, казалось не существовало; было ли оно, следовательно, возведено вокруг них? Они сидели рядышком, бесконечно терпеливые, распространяли зловоние и внутренние урчание, изучая его с тусклым равнодушием, словно ряд утомившихся судей. Они показались ему знакомыми: однажды Нинамин в панике показала ему вспышкой их изображение. Клей осознал, что они и есть Заступники, конечные иерархи человечества, чье мнение все уважали. Он испугался. Из всего разнообразия человеческих форм, с которым он познакомился, эти обитатели грязи в разрушенном каменном замке, были наименее понятны. Они одновременно были и величественны и отвратительны. Тишина оставалась ненарушенной, но ему показалось, что он слышит звуки бесшумных труб и тромбонов, затем вступил могучий рев хора. Встать на колени? Ритуально помазать себя грязью? Он старался не подходить ближе. Пять огромных голов медленно двигались вперед-назад, пробираясь в грязи, и он знал, что любой из них без особых усилий сможет слегка наклониться вперед и схватить его. Нежный кусок, несущий архаичные гены. Как это случилось? Как вы вышли из моего лона? Он дрожал. Страх поверг его в отчаяние. В ужасе он рассматривал собственный скелет как чужого захватчика в своей плоти. Заступники сопели и бормотали. Один из них, с длинной мордой, издал такой глубокий, низкий рев, что во дворе свалилась каменная плита.

— Меня зовут Клей, — робко сказал он. Говорил ли он когда-либо с такими невероятными существами. — Я принадлежу к человеческой расе. Меня притащила сюда ловушка времени уже давно. Я уже… получил много опыта… я… ловушка… я…

Он не мог устоять на месте. Он приседал, наклонялся вперед, упал на колени в холодную скользкую грязь. Заступники не обратили на него внимания.

— Помогите… мне. Мои шестеро друзей выбрали смерть.

Жесткие пальцы скользили по грязи. По правому бедру бежал поток горячей мочи. Зубы стучали. Самый крупный из Заступников поднял голову и медленно качал ею из стороны в сторону над Клеем. Клей взглянул вверх, ожидая, что его вот-вот сцапают. Голова удалилась. Вялый хвост свернулся и ослаб.

— Иди куда-нибудь, — пробормотал Клей. — Сделай что-нибудь. Если нужно, умри на их месте. Изменить их решение. Как? Что? Если?

Сумел ли он добраться до разума Заступников? Он попытался их нащупать, но ничего не коснулся; Заступники не соблаговолили открыться ему. Есть ли у них разум? Действительно ли они люди в том смысле, который это имеет теперь? Страх испарился.

— Тупые горы мяса. Похороненные заживо, гниющие по шею в дерьме. Уродливые! Надутые! Пустые?

Теперь Заступники заревели в унисон; тяжеловесные стены здания дрожали, упала еще одна плита. Клей сжался в комочек, прикрыв одной рукой лоб. Они продолжали реветь.

— Нет! Я не хотел… я только… пожалуйста… мои друзья, мои друзья, мои бедные друзья…

Он с трудом переносил режущий звук их ярости и думал, что крик заступников окончательно разрушит древние руины. Но он заставил себя остаться.

— Я покоряюсь вашей воле, — заявил он и стал ждать.

Они успокоились и вернулись к прежнему равнодушию, не обращая на него внимания, языками и зубами врастая в грязь. Он неуверенно улыбнулся и снова встал на колени. Вовсе распростерся.

— Почему Скиммеры должны умереть? Предупредить. Убедить. Умолить.

Он слышал отдаленный рокот барабанов, воодушевляющий звук — или это был гром? Не поднимаясь и извиваясь, он попятился к двери. Что делать? Что делать? Ответ нашелся в его мозгу. Поскольку еще несколько минут назад его там не было, то, должно быть, его поместили туда Заступники. Нужно идти к Колодцу из Первозданного, нужно уступить и принять все. Другого способа нет. Он поднялся и поблагодарил Заступников. Они хрипели и рычали. Тусклые глаза смотрели в никуда. Его отпустили. Спотыкаясь, он бросился прочь из здания в мрачные сумерки.

33

Когда забрезжил рассвет, ему помогли маленькие животные. Они появлялись по двое, по трое.

— Сюда, — нежно говорили они.

— Сюда.

И снова.

— Сюда.

Он доверчиво, слепо шел за ними, счастливый, что хоть какое-то время не находится во власти призраков. Его сопровождали обычные звери: птицы, летучие мыши, ящерицы, жабы, змеи, твари разных видов. Ни одно из этих животных не водилось в его времена, но они напоминали его знакомцев. Казалось, каждый из них заполнял эквивалентное место в эволюции: этот мог быть кроликом, этот барсуком, эта игуаной, этот воробьем, этот бурундуком. Но все они изменились и стали чудесными. У жабы появилось множество переливающихся глаз; у летучей мыши светящиеся крылья, разливавшие нежное фиолетовое сияние; у крошечного кролика был острый длинный хвост. И все они могли говорить на его языке, а он на их.

— Иди за нами, иди за нами, иди за нами! Сюда! К Колодцу! К Колодцу!

Он шел за ними.

Приятное путешествие, хотя и длинное. Повернувшись спиной к Заступникам, он шел до полудня по земле, которая становилась все нежней — податливые деревья, пышные цветы, нежные ароматы, пастельные тона, тихая музыка на горизонте. Нереальная, сказочная земля. Вверх и вниз по нежным холмам, мягким, словно женская грудь. Вброд через теплые мелкие пруды, где не затаились чудовища.

— Сюда! Сюда!

Даже отдых лирический: он сидел прямо под солнцем у входа в большую долину, которая тянулась, вероятно, к реке. Когда он решил продолжить свой путь, животные звали его вперед. Трава в долине была короткая и густая, когда он опускал в нее ногу, травинки отклонялись и дрожали в таком положении минут десять так, что оглянувшись, он мог проследить свой путь по лугу.

Солнце все поднималось. Это был самый теплый день, хотя жара приглушалась мягкостью воздуха.

— Плыви здесь, — говорила ему двенадцатиногая амфибия.

— Залезь на этот камень, оглянись вокруг, — настаивало душистое коническое животное.

— Не пропусти эти цветы, — сказал лиловый крот, поддевая своим длинным носом плоский камень, освобождая миниатюрный садик изысканных розочек. Добрые звери. Путешествовать с ними одно удовольствие.

— Далеко еще до Колодца? — спросил он, останавливаясь на ночлег.

— Туда одна дорога, — ответила колючая саламандра, устраиваясь в маленькой впадинке.

Он решил, что идет на юго-восток, хотя забыл, какой это континент и где место его пробуждения. На четвертый день пейзаж стал терять свой кокетливый сладкий привкус. Сладость быстро исчезала, а характер дороги полностью изменился буквально за час. Желтые поганки, ухмыляющиеся белки, говорящие розовые гусеницы, деревья с золотыми резиновыми каплями исчезли из виду: он вошел в широкую саванну, патрулируемую огромными стадами крупных зверей.

В пределах видимости простирались плоские поля медной травы по колено высотой, на которой паслись тучные звери. На переднем плане были приземистые четвероногие короткомордые лошади, чьи шкуры сияли красными и золотыми пятнами; они казались десятком тысяч закатов на широкой равнине. Прекратив жевать, они холодно смотрели на него. Он обнаружил, что его маленькие проводники исчезли из виду.

— Я ищу Колодец Первозданного, — объяснил он.

Красно-золотые звери фыркнули и уставились в сторону горизонта. И он понял. На поляне меж остроконечных серых деревьев он увидел группу длинношеих пасущихся животных футов сорока в высоту. Он решил, что они заполнили экологическую нишу жирафов, но эти твари, вероятно, были сотворены эволюцией в момент расстройства пищеварения, ибо были столь же неизящны, сколь жирафы благородны: они нелепо стояли на трех ногах, а из центра туловища торчала бесконечная шея. Ноги были жесткие и угловатые, на каждой было по три колена, а шея гибкая, как у змеи, и этот контраст верха и низа являл собой неестественную вульгарность дизайна. Головы животных были чуть больше, чем гигантские рты, над которыми виднелись тусклые глаза. Они усердно обрывали жирные листья с высоких деревьев и как только они отходили, на ветках с неприличной быстротой вырастали новые листья. Животные не обращали внимания на Клея. Из пустого любопытства он попытался криками спугнуть их, просто чтобы увидеть, как могут бегать трехногие звери, но титаны продолжали свою трапезу.

— Беги! — кричал Клей. — Беги!

Один из самых крупных поднял голову, посмотрел на него и — безошибочно

— засмеялся. Клей решил продолжить путь. Он прошел мимо танкоподобного зверя величиной с двойного носорога и бронированной шкурой, он видел стадо десятков тысяч широконосых животных, которые могли быть свиньями на антилопьих ногах. Интересно, были ли здесь львы? Да, вон они на дальней стороне сада, три стройных хищника с резкими клиновидными головами, свирепыми передними лапами и мощными задними ногами, как у кенгуру. Порыкивая, они лежали на груде обглоданных ребер с окровавленными пастями. Мать и два котенка: подняв головы, они показали Клею яркие, как красные звезды, глаза, но не выказали ни малейшего желания напасть на него. Обходя их, он описал широкий круг. До самого полудня он усердно корпел над рядом образцов фауны и, наскучив излишком странностей, едва попытался проанализировать все, что увидел. Он просто называл эту огромную груду мяса слоном, а те резвые пятна — газелями, хотя сознание говорило ему, что его параллели не точны. Когда наступила темнота, он сделал привал у подножия карликовой горы — камня величиной с корабль, высотой футов в восемьдесят, — и сидел, нетерпеливо переживая ночь, стараясь отвести, уставившиеся на него блестящие глаза.

На следующий день и саванна осталась позади. Земля приобрела еще более апокалиптический вид. Он вступил в термальную зону: били струи гейзеров, клокотали теплые источники и большинство земли ошпарено во влажную коричневую наготу. Он исследовал меловые террасы, ванны, наполненные водой, — красные, зеленые, синие. Он остановился, чтобы посмотреть на столб черного пара, вздымающийся на сотни футов из похожего на кошелек дымохода. Он пересек мертвое плато, покрытое стекловидными отложениями, идя зигзагами, чтобы не попасть в отдушины, испускающие гнилостный газ. Здесь он снова приобрел маленьких проводников.

— Это тропинка к Колодцу? — спросил он у похожей на сову птицы, прицепившейся к ветке засохшего дерева, и она подтвердила его предположение. Многоногий розовый выползок милостиво проводил его через запутанную есть термальных бассейнов, которые клокотали, бурлили, стонали и норовили ошпарить его кипящей жидкостью. Серо-голубое здешнее небо даже в полдень было подернуто дымовой завесой. Воздух имел химический привкус. Скоро кожа Клея покрылась темным налетом.

— Здесь можно искупаться? — спросил он у дружелюбного прыгающего зверька, указывая пальцем на бассейн, из которого не поднимался пар.

— Не мудро, — ответил попрыгунчик. — Не мудро, не мудро.

И словно подтверждая его слова, жидкость в пруде вдруг вспыхнула опасно красным цветом, словно откуда-то из глубины излилась кислота.

Землю гейзеров огораживала стена из камня, простирающаяся с юга на север. Чтобы взобраться на нее, требовалось умение, ибо она поднималась почти вертикально и в ней не хватало многих камней, но ему удалось вскарабкаться на нее, предпочтя подъем бесконечному блужданию вдоль стены. Достигнув верхушки, он с облегчением отметил, что противоположный склон более пологий. Спускаясь, он осматривал лежащие впереди места и увидел нечто столь экстраординарное, что сразу понял, что пришел к месту назначения. Солнечный свет словно приглушали фильтры и в этом свете он увидел совсем голую равнину: ни куста, ни дерева, ни камня, только ровный слой зелени, простирающийся слева направо и изгибающийся к линии горизонта. Почва была красно-кирпичного цвета. Прямо перед ним, по крайней мере, в нескольких днях пути по равнине, из земли вырывалась колонна света, которая поднималась с совершенной прямизной, словно огромный мраморный теллар, и ее верхний конец терялся в атмосфере. Клей предположил, что в ширину колонна должна быть с полмили. Она блестела, как полированный камень, хотя он был уверен, что это не материальная субстанция, а поток чистой энергии. В его глубинах явно виделось движение; огромные участки крутились, путались, сталкивались. Менялись цвета. Доминировал то красный, то голубой, то зеленый, то коричневый. Некоторые зоны колонны казались более плотными. Искры сталкивались и погибали. Неопределенная вершина колонны затенялась облаками. Клей услышал свист и треск, словно звук электрических разрядов. Этот одинокий могущественный сияющий стержень посреди пустынной равнины ошеломил его. Он казался спектром могущества, фокусом перемен и творений, осью вращения всей планеты. Прищурив глаза, он созерцал это великолепие.

— Колодец Первозданного?

Но проводника уже не было, и он должен был ответить сам — да, да, да — и еще раз — да. То самое место. Он пошел вперед. Он покорился. Он все принял. Он отдаст себя Колодцу.

34

Он стоит перед Колодцем. Широкий ободок, белый, словно кость, гладкий, как фарфор: в нескольких ярдах от него из неизмеримой бездны поднимается колонна света. Здесь, вблизи от нее, его удивляет отсутствие более величественных эффектов. В теплом воздухе чувствуется некоторая электрическая сухость и, может быть, озоновый привкус, но он ожидал более ярких ощущений. Колона кажется простой, как луч мощнейшего прожектора. Он делает еще шаг. Его движения медленны, но не от страха или колебания, ибо его путь теперь определен. Прежде чем войти, он хочет как можно больше понять. Ободок пропускает его, опускаясь вниз. Он еще стоит на плоскости, но пальцем выставленной вперед ноги уже касается начала изгиба. Ничто не гонит его, он желает этого сам. Я — жертва. Я — жертвенный козел. Я — выкуп. Он пойдет. Вот он начинает наклоняться, широко распахивает руки, раскрывает ладони к свету. Оболочка колонны кажется серебристой, зеркальной: он видит свое приближающееся лицо, темные глаза, плотно сжатые губы. Кончик носа касается колонны. Он падает в нее и чувствует себя невесомым и восторженным. Его спуск длится всего лишь мгновение. Как частичку золы, подхваченную восходящим потоком, его несет, кружит к верху колонны. Он свободно парит. Его физическое тело растворяется. Остается лишь сеть электрических импульсов. Теперь он не знает, поднимается он или падает. Внутри колонны он лишь ощущает чередование зон различной плотности и знает лишь то, что он кружится, вращается в сверкающем стоке Колодца Первозданного.

В колонне мелькают тени.

Некоторые странные. Многие знакомы. Он различает очертания котов, собак, змей, оленей, коров, свиней, бизонов, медведей, верблюдов и других созданий далекого прошлого. Они исчезли, здесь сохранились лишь их тени, отголоски. Вот он видит фигуры зверей настоящего времени, всех тех, кого он встретил в саванне и в других местах, пройденных во время путешествия сюда. Вперемешку с ними мелькают некие таинственные образы. Они стремительно проносятся и исчезают, оставив его наедине с его вопросами. Может это формы жизни, которые еще будут? Или это животные, существовавшие между его эпохой и настоящим? А может, это фауна миоцена, олигоцена и эоцена, забытая даже в его дни? Он погружен с фантасмагорию пастей, клыков, рогов. Фонтан изобретений. Источник жизни. Как отличить сон от реальности? Кто эти химеры, сфинксы, горгоны, василиски, грифоны, вся эта орда отчаянных чудес? Из минувшего времени? Из времени еще не наступившего? Вихри снов, ничто больше, Фонтан Жизни?

— Человечество, — шепчет Клей. — Что же человечество?

Он видит все. Из тумана появляются темные фигуры. Неужели эта коричневая обезьяна хозяин яванского черепа? А эти клоуны — австралопитеки? Кто ты, массивный гигант, — человек Гейдельберга? Хотел бы он знать больше. Рядом с ним некто с плоской головой; встречаясь с ним взглядом, он чувствует лишь отдаленное родство. Затем светловолосый и оборванный проходит неандерталец, хватает его, заглядывает в глаза и обдает такой ужасной аурой, что Клей превращается в поток горячих слез, льющихся в бездну. А кто же другие? Художники в пещерах. Грызущие кости в Пекине. Первобытные лемуры. Терпеливые пахари плодородных земель Палестины. Строители стен. Охотники на мамонтов. Писцы. Фараоны. Астрономы. Бездна выплескивает представителей человечества так быстро, что он не успевает разобраться, что он видит. Каждый вид, каждая неудачная попытка.

— Я — человек, — говорит неандерталец.

— Я — человек, — настаивает питекантроп.

И одетый в меха пещерный человек кричит:

— Я — человек.

— Я — человек, — объявляет австралопитек.

— Я — человек, — говорит на троне король.

— Я — человек, — это священник в монастыре.

— Я — человек, — астронавт в ракете.

— Я — человек, — кричат они Клею и теряются в стволе сияющего света, а он шепчет им вслед:

— Я — человек.

А кто же идет теперь?

Сфероиды в своих клетках, козлолюди, существа с жабрами и существа, сплошь состоящие из глаз, и многие другие. И это тоже человечество?

— Мы те, что изменились, мы те, что подчинились судьбе. Кто будет для нас свидетелем? Кто примет ответственность?

— Я, — отвечает Клей.

Они льются нескончаемым потоком, миллион миллионов форм, все объявляют себя людьми. Что ему делать? Он плачет. Он протягивает к ним руки и благословляет их. Как может быть такое невообразимое многообразие в одной расе? Зачем все эти преображения?

— Прости нас за нашу изменчивость, — кричат ему.

Он прощает их, и легион измененных проплывает мимо.

— А мы — сыны человеческие, — это уже вновь прибывшие.

Дыхатели. Едоки. Разрушители. Ждущие. Заступники. Скиммеры. Все обитатели настоящего времени. Клей внимательно разглядывает Скиммеров, надеясь узнать хотя бы одного из них, но эти ему незнакомы. Мимо проплывают чудовищные Заступники, затерянные в мечтах грязи. Отряд Разрушителей. Три неподвижных Ждущих. Клей чувствует себя так отстранение, как никогда прежде, ибо теперь он унесен в море образов: дочеловеческих, человеческих и послечеловеческих, приходящих и уходящих, подавляющих его, требующих от него успокоения, ищущих жертву, болтающих, смеющихся, плачущих…

— Хенмер? — зовет он. — Серифис? Ти? Брил? Ангелон? Нинамин?

Он их видит. Они притаились у самых корней колонны, глубоко в земле. Ему не попасть туда. Они окутаны блеклыми цветами, их фигуры неясны. Он пробивается вниз, но его снова и снова выбрасывает вверх. Проходит время, и они исчезают. Они мертвы? Можно ли их спасти? Он понимает, что должен. У него есть опыт всей истории его расы. Он впитает все достижения мира. Он поднимется над собой, чтобы его Скиммеры не умерли. Свободно паря в колонне, он минует эру за эрой, лицом к лицу сталкиваясь то с измученным неандертальцем, то с самодовольным Разрушителем, то со сфероидом, то с козлом.

— Отдай мне свою печаль, — шепчет он. — Отдай мне свои неудачи, ошибки, свой страх. Отдай мне свою скуку. Отдай мне свое одиночество.

Они отдают. Он корчится в муках. Никогда не знал он такой боли. Его душа — белый лист агонии. Но внутри есть сердцевина силы, о которой он раньше не знал. Он осушает страдания тысячелетий. Спускаясь ниже и ниже, он предлагает себя людям всех видов и наконец достигает барьера, отделяющего его от шести Скиммеров. Мягко коснувшись его, он давит, его отбрасывает, он возвращается и снова отлетает, возвращается и наконец проходит барьер. Легкой снежинкой опускается он.

— Посмотрите на меня, — бормочет он. — Как я несовершенен. Как груб. Как мерзок. Но рассмотрите и потенциал. Вы ведь поняли, что я — это вы? Как и эти, лишенные подбородка обезьяны, — я. И Заступники, неандертальцы, сфероиды, Разрушители — все едины, все потоки одной реки. К чему отрицать? Зачем отворачиваться? Посмотрите на меня. Посмотрите на меня. Я — Клей. Я

— любовь.

Он берет их за руки, и они улыбаются. Они подходят к нему поближе в своей истинной форме: ни мужской, ни женской, их тела светятся изнутри.

— Мы прошли вместе долгий путь, — говорит он, — но путешествие здесь не заканчивается.

Он показывает вверх на нерожденные еще образы, образы сынов человеческих.

— Отдайте мне ваш страх. Отдайте вашу ненависть. Отдайте ваши сомнения. И идем. Вернемся в ваш мир. Идем. Идем.

Он обнимает их.

— Я — Клей. Я — любовь.

Внутри него поднимается боль. Он чувствует ее, как булавочный укол в мозгу.

— Я — Хенмер.

— Я — Нинамин.

— Я — Брил.

— Я — Ти.

— Я — Серифис.

И он говорит:

— Вам нужна смерть? Что вы узнаете? Дайте мне. Дайте мне. Мое время закончилось, а ваше лишь начинается.

Он касается их и понимает, что они дрожат от жалости и любви. Хорошо. Хорошо. Они поднимаются высоко над ним, поворачиваются, танцуют в сияющем свете, посылают ему воздушные поцелуи. Прощай. Прощай. Мы любим тебя. Сны кончаются, сказала однажды Ти. Вот и конец. Уйти с отливом любви. Скиммеры не умрут. Вокруг него кольца и спирали цветов, он видит сталкивающиеся галактики, он видит изгиб золотой души человечества, берущей начало в прошедшем времени и исчезающей во времени, еще не наступившем. И теперь по ней идут все люди и сыны человеческие: едоки, разрушители, сфероиды, козлы, Хенмер, Нинамин, Ти, заступники, неандертальцы, Брил, Серифис, Ангелон — каждый представитель свой эпохи, они направляются к гудящему спектру, которого он, в конце концов, не достигнет. Ни сейчас. Никогда. Сны кончаются. Он несет свою ношу. Он плывет вверх из бездны к кромке Колодца. Там он останавливается, оглянувшись на великолепие могущества творений, разглядывая образы, которые появляются однажды и для которых все это лишь пролог. Боль уже ушла из него. Он держится прекрасно. Он — человек и сын человека, а сон окончен. Он выбирается из ямы и медленно идет прочь от фарфоровой кромки. На голой равнине собрались звери. Значит и у него есть друзья. Он улыбается. Ложится и наконец спит. Наконец. Спит.

Note1

от to skim — скользить (англ.)