РобертСилверберг. Ночные крылья.
      Пер. – Л. Сизой.
      Robert Silverberg. Nightwings (1969). – _

      Роум – город на семи холмах. Говорят, что в одном из ранних циклов он был столицей. Я не знаю, ибо мое ремесло – наблюдать, а не запоминать, но когда я впервые бросил взгляд на Роум, подходя к нему в сумерках с юга, то понял, что в былые времена он действительно мог иметь громадное значение.
      Даже теперь это огромный город с многотысячным населением.
      Его прекрасные башни резко выделялись на фоне сумерек. Подобно маленьким вспышкам мигали огоньки. Небо слева полыхало немыслимым великолепием: солнце покидало свои владения. Развевающиеся лазурные, фиолетовые и малиновые полотнища сталкивались и смешивались друг с другом в ночном танце, который предвещал темноту. Справа от меня ночь уже пришла.
      Я попытался отыскать семь холмов и сбился, но все же знал, что это великий Роум, к которому ведут все дороги, и я почувствовал благоговение и глубокое уважение к творению наших ушедших отцов.
      Мы остановились возле длинной прямой дороги, глядя на Роум. Я сказал:
      – Это хороший город. Мы найдем там работу.
      Рядом вздрогнули ажурные крылья Эвлюэллы.
      – И пищу? – спросила она высоким, похожим на звук флейты, голосом. – И кров? И вино?
      – И пищу, и кров, и вино, – сказал я. – Все, что пожелаем.
      – Сколько нам еще идти, Наблюдатель? – поинтересовалась она.
      – Два дня. Три ночи.
      – Если бы я полетела, это было бы намного быстрей.
      – Для тебя, – сказал я. – Ты бы оставила нас далеко позади и никогда больше не увидела. Ты хочешь этого?
      Она подошла ко мне и погладила грубую ткань моего рукава, а потом прижалась ко мне, как ласковый котенок. Крылья ее развернулись двумя большими газовыми полотнищами, сквозь которые был виден закат и вечерние огни: размытые, дрожащие, зовущие. Я почувствовал полуночный аромат ее волос. Я обнял и прижал к себе тонкое мальчишеское тело.
      Она произнесла:
      – Ты знаешь мое желание – следовать за тобой всюду, Наблюдатель.
      Всюду!
      – Я знаю, Эвлюэлла. Мы все-таки будем счастливыми, – сказал я и еще крепче обнял ее.
      – Мы пойдем в Роум прямо сейчас?
      – Я думаю, надо подождать Гормона, – ответил я, покачав головой. – Он скоро кончит свои изыскания. – Я не хотел говорить ей о своих тревогах.
      Она еще ребенок. Ей всего лишь семнадцать весен. Что знала она о тревогах и годах? А я стар. Не так, конечно, как Роум, но все же достаточно стар.
      – Пока мы ждем, – сказала она, – можно мне полетать?
      – Ну конечно.
 
      Я присел возле тележки и погрел руки у пульсирующего генератора, пока Эвлюэлла готовилась летать. Прежде всего она скинула одежду, ибо крылья ее были слишком слабы, и она не могла поднять дополнительный вес. Она быстро сбросила с ног стеклянные пузыри, освободилась от малинового жакета и мягких меховых туфелек. Угасающий свет на западе скользнул по ее изящной фигурке. Как и у всех Воздухоплавателей, у нее не было излишних выпуклостей: ее груди были небольшими бугорками, ягодицы – плоскими, а бедра – такими узкими, что когда она стояла, казались, шириной всего несколько дюймов. Весила ли она больше квинтала? Сомневаюсь. Глядя на нее, я чувствовал себя вызывающим отвращение великаном, а ведь я не такой уж и крупный мужчина.
      Она опустилась на колени у края дороги и склонила голову к земле, произнося ритуальные слова, которые говорят все Воздухоплаватели перед полетом. Она стояла спиной ко мне. Ее тонкие крылья трепетали, наполняясь жизнью, вздымались, словно развевающийся на ветру плащ. Я не мог понять, как эти крылья могли поднять даже такое легонькое тело, как тело Эвлюэллы.
      Они не были крыльями ястреба, они были крыльями бабочки, все в тонких прожилках, прозрачные, испещренные тут и там эбеновыми, бирюзовыми и алыми пятнами пигмента. Прозрачные связки соединяли их с плоскими пучками мускулов ниже острых лопаток, но вот чего у нее не было, так это массивной килевой кости, присущей всем крылатым существам, и необходимых для полета мощных мускулов. Да, я знал, что Воздухоплаватели используют для полета не только мускулы, что в их обучение входят и мистические дисциплины. Пусть так, но я, входящий в Союз Наблюдателей, скептически относился к таинственным союзам.
      Эвлюэлла умолкла. Она поднялась, поймала крыльями ветер и взмыла на несколько футов. Осталась на этой высоте между небом и землей, а крылья ее бешено взбивали воздух. Ночь еще не совсем наступила, а крылья Эвлюэллы были ночными крыльями. Днем она вообще не смогла бы полететь, ибо чудовищное давление солнечных лучей моментально отбросили бы ее наземь.
      Сейчас, посредине между вечером и ночью, было не самое лучшее время для полета. Я видел, как остатки света погнали ее на восток. Ее руки молотили воздух, словно помогая крыльям. Ее маленькое заострившееся личико сосредоточенно застыло: на тонких губах были слова ее союза. Она сложилась пополам, потом резко выпрямилась, стала медленно поворачиваться и вдруг сразу взлетела в горизонтальном положении, а крылья ее продолжали работать. Ну же, Эвлюэлла! Ну!
      Она вдруг оказалась в вышине, словно одной только своей волей победила блистающий еще в небе свет.
      Я с удовольствием глядел на ее обнаженную фигуру, белеющую в ночном небе. Я видел ее отчетливо, ибо глаза Наблюдателя зорки. Она уже была на высоте пяти ее ростов, и крылья распахнулись во всю ширь, затмевая башни Роума. Она помахала мне. Я послал ей поцелуй и слова любви. Наблюдатели не женятся, не бывает у них и искусственно выращенных детей, но Эвлюэлла была мне словно дочь, и я гордился ее полетом. Мы странствовали вместе всего лишь год с тех пор, как встретились в Эгапте, но у меня было такое чувство, что я знал ее всю долгую жизнь. От нее ко мне поступали новые силы. Я не знаю, что именно. Спокойствие? Знание? Череда тех дней, когда ее не было на свете? Я надеялся только, что она любит меня так же, как я люблю ее.
      Она была уже высоко в небе, кружилась, парила, планировала, выделывала пируэты, танцевала… Ее длинные черные волосы готовы были оторваться от головы. Ее тело казалось случайным придатком к этим огромным крыльям, которые переливались, блестели и трепетали в ночи. Она взмыла еще выше, наслаждаясь тем, что вырвалась из плена земного тяготения, заставляя меня все более чувствовать мою прикованность к земле, и вдруг резко, как тоненькая ракета, метнулась в сторону Роума. Я видел ее босые ноги, кончики крыльев; и вот уже не мог разглядеть ничего.
      Я вздохнул, засунул руки под мышки, чтобы согреться. Как так получилось, что я чувствовал зимний холод, а девочка Эвлюэлла могла совершенно раздетой парить в воздухе?
      Шел двенадцатый, из двадцати, час, и это было время для моего наблюдения. Я подошел к тележке, открыл футляры и приготовил инструменты.
      Некоторые цифры пожелтели и поблекли; стрелки индикаторов потеряли люминесцентное покрытие; пятна морской соли испещряли футляры изнутри память о том времени, когда в Земном океане на меня напали пираты.
      Истертые и потрескавшиеся рычажки и переключатели привычно поворачивались под моими руками, когда я начал подготовку. Первые молитвы – о свободном от посторонних мыслей и готовом воспринимать мозге; затем – о родстве со всеми инструментами; еще одна – о внимательном наблюдении, поиске врагов человека среди звездного неба. Таково мое умение, мое ремесло. Я поворачивал рукоятки и нажимал кнопки, выбрасывая из головы все мысли, готовя себя к превращению в продолжение моих инструментов.
      Я почти переступил порог и находился в первой фазе наблюдения, когда глубокий звучный голос позади меня спросил:
      – Ну, Наблюдатель, как дела?

      Я привалился к тележке. Нельзя так резко отвлекать человека от работы. Это всегда болезненно. На мгновение в мое сердце впились когти.
      Лицо стало горячим: глаза ничего не видели, рот наполнился слюной. Я со всей возможной поспешностью предпринял защитные меры, чтобы замедлить метаболизм и отключиться от своих инструментов. Я обернулся, насколько можно скрывая дрожь.
      Гормон, третий член нашей маленькой компании, стоял, весело скалясь, и смотрел на мое недовольство. Я не мог сердиться на него. Не следует сердиться на несоюзных, что бы ни произошло.
      Я с усилием произнес сквозь сжатые губы:
      – Твои изыскания увенчались успехом?
      – И большим. Где Эвлюэлла?
      Я показал вверх. Гормон кивнул.
      – Ну, что ты обнаружил? – спросил я.
      – Этот город, несомненно, Роум.
      – Никто в этом и не сомневался.
      – Я сомневался. Но теперь у меня есть подтверждения.
      – Да?
      – В кошеле. Погляди.
      Он извлек из-под туники свой кошель, поставил его на землю рядом со мной, раскрыл настолько, чтобы туда могла пролезть рука. Бормоча что-то себе под нос, он начал вытаскивать нечто тяжелое из его нутра, нечто из белого камня: длинный мраморный цилиндр, как я теперь видел, длинный и изъеденный временем.
      – Из храма императорского Роума! – восхищенно воскликнул он.
      – Не надо было брать его оттуда.
      – Погоди! – закричал он и снова сунул руку в кошель. Он вытащил полную пригоршню круглых металлических пластинок и со звоном высыпал их к моим ногам. – Монеты! Деньги! Погляди на них, Наблюдатель! Лица царей!
      – Кого?
      – Древних завоевателей. Разве ты не знаешь историю минувших веков?
      Я с удивлением взглянул на него.
      – Ты говоришь, что не входишь ни в один союз, Гормон. А не может быть так, что ты – Летописец и скрываешь это от меня?
      – Погляди на мое лицо, Наблюдатель. Могу ли я принадлежать к какому-нибудь союзу? Разве Измененного туда возьмут?
      – Пожалуй, – сказал я, оглядывая его золотистые волосы, толстую восковую кожу, багрово-красные глаза, щербатый рот. Гормон был вскормлен гератогенетическими лекарствами. Это был урод, прекрасный в своем роде, но все-таки урод. Измененный, вне человеческих законов и обычаев Третьего Цикла Цивилизации. У Измененных не было даже своего союза.
      – Тут есть кое-что, – сказал Гормон. Кошель был невероятно вместительным, в его серый морщинистый зев мог при необходимости войти целый мир, и в то же время он был размером с руку, не больше. Гормон достал оттуда части механизмов, катушки с записями, угловатые предметы из коричневого металла, которые могли быть старинными инструментами, три квадратика сверкающего стекла, пять обрывков бумаги (БУМАГИ!) и еще целую кучу разных старинных вещей.
      – Видишь, – сказал он. – Плодотворная прогулка, Наблюдатель. И все это собрано не просто так. Каждая вещица записана, снабжена этикеткой: пласт, возраст, местонахождение. Здесь у нас десять тысячелетий Роума.
      – А стоило ли брать эти вещи? – спросил я с сомнением.
      – Почему бы и нет? Кто их хватится? Кто в наше время заботится о прошлом?
      – Летописцы.
      – Для их работы не нужны предметы.
      – Но зачем тебе это нужно?
      – Меня интересует прошлое, Наблюдатель. Я несоюзный, и я увлекаюсь наукой. Что тут такого? Разве урод не может искать знания?
      – Конечно, конечно. Ищи, если хочешь. Заполняй свое время. Это Роум.
      На восходе мы отправимся. Я надеюсь найти там работу.
      – У тебя могут быть затруднения.
      – Почему это?
      – В Роуме сейчас полно Наблюдателей, можешь не сомневаться. Вряд ли будет большая нужда в твоих услугах.
      – Я буду искать милости Принца Роума, – сказал я.
      – Принц Роума – холодный, тяжелый и жестокий человек.
      – Ты его знаешь?
      Гормон пожал плечами.
      – Слыхал кое-что, – он начал затискивать свои сокровища обратно в кошель. – Попытай счастья, Наблюдатель. Разве у тебя есть выбор?
      – Никакого, – сказал я, и Гормон рассмеялся, а я – нет.
      Он засовывал свою добычу обратно.
      Я обнаружил, что глубоко задет его словами. Он казался слишком уверенным в себе в этом непостоянном мире, этот несоюзный тип, уродливый мутант, человек с нечеловеческим обличьем. Как он мог быть таким холодным, таким меняющимся? Он жил, ни капельки не интересуясь бедственностью своего положения, и задирал всякого, кто выказывал страх. Гормон странствовал с нами девятый день, мы повстречали его в древнем городе у подножья вулкана, к югу от берега моря. Я и не предполагал, что он присоединится к нам. Он предложил себя сам, с согласия Эвлюэллы, как я думаю. Дороги темны и холодны в это время, леса кишат всевозможным зверьем, и старый человек, путешествующий с девочкой, должен благодарить судьбу, если с ними хочет идти мускулистый парень вроде Гормона. Хотя иногда бывали мгновения, когда я желал бы, чтобы его не было с нами. Как сейчас, например.
      Я медленно вернулся к своей тележке.
      Гормон произнес, словно только сейчас заметил:
      – Я оторвал тебя от наблюдения?
      Я мягко произнес:
      – Да.
      – Извини. Продолжай свое дело, я оставлю тебя с миром, – и он подарил мне свою ослепительную кривую улыбку, настолько полную очарования, что она совершенно сгладила высокомерие его слов.
      Я нажимал кнопки, поворачивал рукоятки, наблюдал за циферблатами. Но я не впадал в транс, ибо мне мешало присутствие Гормона и страх, что он снова нарушит мою сосредоточенность в самый важный момент вопреки своему обещанию. Я все-таки не выдержал и отвел взгляд от своей аппаратуры.
      Гормон стоял на другой стороне дороги, вытягивал шею, чтобы разглядеть хоть какой-нибудь след Эвлюэллы. Когда я повернулся к нему, он это почувствовал.
      – Что-нибудь не так, Наблюдатель?
      – Нет. Просто момент для работы неподходящий. Я подожду.
      – Скажи мне, – спросил он, – когда враги Земли придут со своих звезд, твои машины действительно смогут узнать об этом?
      – Уверен, что да.
      – А потом?
      – Потом я дам знать Защитникам.
      – После чего твоя работа будет больше никому не нужна?
      – Наверное, – сказал я.
      – А почему вас целый союз? Почему не один специализированный центр, где проводятся наблюдения? Для чего нужна сеть странствующих Наблюдателей, бесконечно куда-то идущих?
      – Больше векторов детекции, – пояснил я. – Больше вероятность раннего обнаружения вторжения.
      – Тогда отдельный Наблюдатель может старательно проводить свои наблюдения и ничего не замечать, если оккупанты будут рядом.
      – Так могло бы быть. Поэтому мы и используем большое количество Наблюдателей.
      – Я думаю, вы доводите дело до крайности, – заметил Гормон. – Ты действительно веришь во вторжение?
      – Да, – подтвердил я жестко, – иначе моя жизнь прошла бы впустую.
      – А зачем людям со звезд нужна Земля? Что у них тут, кроме осколков древних империй? Что они будут делать с захудалым Роумом? С Перришем? С Ерслемом? Прогнившие города! Полусумасшедшие принцы! Послушай, Наблюдатель, признайся: вторжение – миф, и трижды в день ты совершаешь совершенно бессмысленные действия, а?
      – Мое ремесло, моя наука – наблюдать. Твое – ржать. У каждого свои склонности, Гормон.
      – Ну, извини, – сказал он с ужасающей насмешкой. – Иди и наблюдай.
      – Иду.
      Я в бешенстве повернулся к своим инструментам, решив теперь игнорировать любое его вмешательство, каким бы жестоким оно ни было.
      Звезды глядели на меня; я всматривался в сверкающие созвездия, и мозг мой автоматически регистрировал многочисленные миры.
      «Будем Наблюдать, – думал я. – Будем бодрствовать, вопреки шутникам».
      Я впал в транс.
      Вцепился в рукоятки и разрешил рвущемуся потоку энергии пронзить меня. Я разрешил своему мозгу занять всю Вселенную и стал выискивать проявления враждебности. Какой экстаз! Какое невыразимое наслаждение! Я, который никогда не покидал своей маленькой планетки, скитался по черным пространствам Вселенной, несся от полыхающей звезды к полыхающей звезде, видел планеты, крутящиеся подобно волчкам. Лица поворачивались ко мне, когда я пролетал мимо, лица без глаз и с множеством глаз, вся доступная мне населенная множеством рас Галактика. Я искал малейшее сосредоточение враждебной силы. Я исследовал подземные шахты и военные укрепления. Я искал, как ищу четырежды в день в течение всей своей долгой жизни, обещанных нам оккупантов, завоевателей, которым на склоне дней предназначено захватить наш изрядно потасканный мир.
      Я не нашел ничего, а когда вышел из транса, потный и выдохшийся, увидел Эвлюэллу.
 
      Она опустилась пером райской птицы. Гормон окликнул, и она подбежала к нему, босая, с подпрыгивающими маленькими грудями, и он раскинул свои сильные руки навстречу ее хрупкости, и они обнялись, не страстно, но радостно. Когда он отпустил ее, она повернулась ко мне.
      – Роум! – воскликнула она. – Роум!
      – Ты его видела?
      – Весь! Тысячи людей! Огни! Бульвары! Рынок! Развалины зданий прошлых циклов! Ах, Наблюдатель, до чего же прекрасен Роум!
      – Тогда твой полет был удачным, – сказал я.
      – Чудо!
      – Завтра мы отправимся в путь и остановимся в Роуме.
      – Нет, Наблюдатель, вечером, сейчас же! – возразила она словно упрямая девчонка, лицо ее светилось возбуждением. – Нам осталось совсем чуть-чуть! Гляди, это же совсем рядом!
      – Нам лучше сперва отдохнуть, – сказал я. – Не хотим же мы появиться в Роуме совсем усталыми.
      – Мы сможем отдохнуть, когда будем там, – настаивала Эвлюэлла. – Идем! Собирай все вещи! Ты ведь уже провел наблюдение, да?
      – Да, да.
      – Тогда идем. В Роум! В Роум!
      Я оглянулся на Гормона, ища поддержки. Уже наступила ночь, пришло время разбивать лагерь, чтобы немного поспать.
      На этот раз Гормон присоединился ко мне. Он сказал девушке:
      – Нам всем надо отдохнуть. Мы отправимся на рассвете.
      Эвлюэлла надула губы.
      Сейчас она более чем когда-либо походила на ребенка. Крылья ее опали, несформировавшееся тело поникло. Она обидчиво свернула крылья, превратившиеся в два комочка на спине размером с кулак, собрала разбросанную по дороге одежду. Пока мы разбивали лагерь, она одевалась. Я разделил пищевые таблетки. Мы залезли в спальные мешки. Я заснул с трудом, и мне снилась Эвлюэлла на огненном фоне разваливающейся на куски Луны, и летящий рядом с ней Гормон. За два часа до рассвета я поднялся и провел первое наблюдение нового дня, пока они еще спали. Потом я поднял их, и мы направились прямиком к сказочному городу Империи, направились прямо к Роуму.

      Утренний свет был ярок и резок, словно мы шли по молодому, только что созданному миру. Дорога была совершенно пуста. В последнее время люди не так уж много путешествуют, если только они не Пешеходы по обычаю или профессии, как я, например.
      Лишь изредка мы уступали дорогу обгоняющей нас колеснице какого-нибудь члена союза Магистров, влекомой дюжиной равнодушных животных-ньютеров, впряженных в три-четыре ряда. Четыре таких экипажа обогнали нас в первые два часа нового дня. Каждый был тщательно занавешен и закупорен, чтобы скрывать гордые черты Магистра от взглядов простого люда, вроде нас. Еще мимо нас промчалось несколько колесных экипажей, загруженных чем-то доверху, да проплыла над головами группа флотеров. В основном же дорога была предоставлена нам.
      В окрестностях Роума виднелись многочисленные следы прошлого: одиноко стоящие колонны, остатки акведуков, транспортирующих ничто, ниоткуда и в никуда, порталы исчезнувших храмов. Это был древнейший Роум, но и здесь был вклад более поздних веков: хижины крестьян, купола насосных станций, пустые жилые башни. Изредка мы встречали обгоревший корпус какого-нибудь древнего летательного аппарата. Гормон все это исследовал, иногда отбирал образцы. Эвлюэлла глядела, широко открыв глаза и не говоря ни слова. Мы шли и шли, пока перед нами не поднялись городские стены.
      Они были сложены из синего глянцевитого камня и в восемь раз превышали человеческий рост. Наша дорога уходила под арку с выступающим вперед козырьком. Ворота были открыты. Когда мы подошли к ним, навстречу приблизилась фигура в капюшоне и маске. Человек необыкновенного роста, одетый в темную одежду союза Пилигримов. Никто не может приближаться к Пилигриму по собственному желанию, но должен выжидать, если тот кивнет.
      Пилигрим кивнул.
      Он произнес сквозь металлическую решетку:
      – Откуда?
      – С юга. Я немного пожил в Эгапте, потом перебрался в Талию по Межконтинентальному Мосту, – ответил я.
      – Куда теперь?
      – В Роум, но ненадолго.
      – Как наблюдение?
      – Как обычно.
      – У тебя есть где остановиться в Роуме? – спросил Пилигрим.
      Я покачал головой.
      – Мы надеемся на доброту Воли.
      – Воля не всегда добра, – произнес Пилигрим отсутствующим тоном. – В Роуме невелика нужда в Наблюдателях. Зачем ты идешь с Летательницей?
      – За компанию. И потому, что она молода и нуждается в защите.
      – А кто тот, другой?
      – Он несоюзный. Измененный.
      – Это я и сам вижу. Но почему он с тобой?
      – Он силен, а я стар, и потому мы путешествуем вместе. Куда ты направляешься, Пилигрим?
      – В Ерслем. Разве есть для Пилигрима другой путь?
      Я пожал плечами. Пилигрим сказал:
      – Почему бы тебе не пойти со мной в Ерслем?
      – Моя дорога лежит на север, а Ерслем на юге, рядом с Эгаптом.
      – Ты был в Эгапте и не был в Ерслеме? – спросил он ошеломленно.
      – Да. Просто не было времени идти в Ерслем.
      – Идем сейчас. Мы пойдем по этой дороге вместе, Наблюдатель, и будем говорить о старых временах и о временах, которым быть, и я буду помогать тебе в наблюдении; и ты будешь помогать мне в общении с Волей. Согласен?
      Это было искушением. Перед моими глазами вспыхнуло видение золотого Ерслема, его священные здания, гробницы, места возрождения, где старые становились молодыми, его шпили, молитвенные дома. И хотя я был человеком, идущим по своей дороге, на мгновение мне захотелось повернуться и пойти с Пилигримом в Ерслем.
      Я заколебался.
      – Но мои товарищи…
      – Оставь их. Мне запрещено странствовать с несоюзными, и я совсем не хочу странствовать с женщиной. Ты и я, Наблюдатель, пойдем в Ерслем вдвоем.
      Эвлюэлла, стоящая к нам боком и хмурившаяся в продолжение всего разговора, бросила на меня полный испуга взгляд.
      – Я не оставлю их, – сказал я.
      – Тогда я пойду в Ерслем один, – сказал Пилигрим. Из его одежд высунулась рука с длинными, белыми, прижатыми друг к другу пальцами. Я почтительно коснулся их кончиков, и Пилигрим сказал:
      – Да будет над тобой милость Воли, друг Наблюдатель. И когда ты будешь в Ерслеме, разыщи меня.
      Он двинулся дальше, не произнося больше ни слова.
      Гормон сказал мне:
      – Тебе ведь хотелось пойти с ним. Хотелось?
      – Я думал об этом.
      – Что ты нашел в Ерслеме такого, чего не найдешь здесь? Тот священный город и этот тоже. Здесь ты сможешь отдохнуть. Не похоже, что ты готов сейчас к долгому путешествию.
      – Может, ты и прав, – согласился я и, собрав последние силы, широким шагом подошел к воротам Роума.
      Изучающие глаза обследовали нас сквозь прорези в стене. Когда мы наполовину прошли ворота, нас остановил толстый рябой Стражник с отвислыми щеками и спросил, какие у нас дела в Роуме. Я назвал свой союз и цель прибытия, и на его лице мелькнула гримаса неудовольствия.
      – Отправляйся куда-нибудь в другое место, Наблюдатель. Нам нужны только те, кто приносит пользу.
      – Наблюдение тоже приносит пользу, – произнес я взбешенно.
      – Не сомневаюсь, не сомневаюсь, – он покосился на Эвлюэллу. – Это кто? Наблюдатели не женятся. Не так ли?
      – Она всего лишь моя спутница.
      Страж хрипло заржал.
      – Готов поспорить, по этой дороге ты путешествуешь часто. Не думаю, чтобы ей этого хватало. Сколько ей, тринадцать, четырнадцать? Подойди сюда, детка. Разреши мне обыскать тебя. Нет ли у тебя контрабанды? – и он стал быстро ощупывать ее, затем нахмурился, когда добрался до ее грудей, и поднял брови, когда наткнулся на холмики крыльев под лопатками. – Что такое? Сзади больше, чем спереди? Летательница, а? Грязное это дельце.
      Летательницы, путешествующие со старыми вонючими Наблюдателями. – Он закудахтал и сунул руку еще дальше.
      Гормон с яростью шагнул к нему, в его глазах сверкнула смерть. Я вовремя схватил его за руку и с силой оттащил назад, пока он не погубил всех нас. Он рванулся, чуть не повалив меня, потом вдруг присмирел, стих и сохранял ледяное спокойствие, пока толстый Страж не закончил поиски «контрабанды».
      Прошло некоторое время, после чего Страж повернулся к Гормону и спросил:
      – А ты что такое?
      – Несоюзный, ваша милость, – ответил тот резким тоном. – Смиренный и никчемный продукт гератогенетики, но все же, тем не менее, свободный человек, желающий войти в Роум.
      – Будто у нас мало уродов.
      – Я мало ем и много работаю.
      – Ты работал бы еще больше, если был бы Ньютером, – сказал Страж.
      Гормон вспыхнул. Я спросил:
      – Можно нам пройти?
      – Один момент. – Страж надвинул на голову шлем мыслепередатчика, и глаза его сузились, когда он передавал сообщение в хранилище памяти. Лицо его напряглось, потом расслабилось, и спустя несколько секунд пришел ответ. Он был нам не слышен, но появившееся на лице Стража растерянное выражение с очевидностью говорило, что не было найдено ни единой причины, чтобы закрыть нам доступ в Роум.
      – Проходите, – сказал он. – Все. Быстро!
      Мы прошли в ворота.
 
      Гормон сказал:
      – Я мог оставить от него мокрое место.
      – А вечером тебя бы ньютировали. А так – немного терпения, и мы в Роуме.
      – Но то, как он лапал ее…
      – Тебя слишком притягивает Эвлюэлла, – сказал я. – Помни, что она – Летательница и сексуально несовместима с Несоюзными.
      Гормон проигнорировал эту шпильку.
      – Она хочет меня не больше, чем ты, Наблюдатель. Но мне больно видеть, как ее обхаживают подобным образом. Я бы убил его, не оттащи ты меня.
      Эвлюэлла сказала:
      – Теперь, когда мы в Роуме, где же мы остановимся?
      – Сперва дай мне найти квартиру моего союза, – ответил я. – Я зарегистрируюсь в гостинице Наблюдателей. А потом, пожалуй, мы пойдем в Зал Летателей за едой.
      – А потом, – сказал Гормон сухо, – мы пойдем к Несоюзным – на Сточную Канаву – за медяками.
      – Мне жалко тебя, потому что ты Измененный, – сказал я ему, – но мне кажется, что жалеть себя – некрасиво. Идем.
      Мы шли по вымощенной булыжником, продуваемой ветром улице, шли по Роуму. Мы были сейчас внутри наружного кольца города, где были низкие приземистые здания, увенчанные громоздкими корпусами защитных установок.
      Внутри возвышались сверкающие башни, которые мы видели с полей прошлой ночью. Остатки старого Роума, тщательно сохраняемые в течение десяти тысяч лет, а то и больше; рынок, заводская зона, горбы станций связи, храмы Воли, хранилища памяти, убежища спящих, братства инопланетян, правительственные здания, штаб-квартиры всевозможных союзов.
      На углу, рядом со зданием второго цикла со стенами из какой-то резиноподобной массы, я обнаружил общественный мыслешлем и надел его на голову. В тот же момент мои мысли рванулись вниз по кабелю, достигли мыслераспределителя, откуда идут отводы к мозгам-накопителям хранилищ памяти. Я миновал распределитель и увидел сам мозг, морщинистый, бледно-серый на фоне зелени его обиталища. Один Летописец как-то говорил мне, что в прошлые циклы люди делали машины, чтобы те думали за них, хотя эти машины были ужасно дороги, занимали много места и пожирали огромное количество энергии. И это было не самое смешное чудачество предков; но зачем строить искусственный мозг, когда смерть каждый день дарит столько великолепных натуральных мозгов, которые можно поместить в хранилище памяти? Может, они не знали, как это делается? В это трудно поверить.
 
      Я назвал мозгу свой союз и спросил координаты нашей гостиницы. Ответ пришел сразу же, и мы отправились дальше: Эвлюэлла с одной стороны, Гормон – с другой, а я, как всегда, катил тележку, на которой размещались мои инструменты.
      Город был запружен людьми. Ни в Эгапте, ни в любом другом месте во время моих северных странствий мне не приходилось видеть таких толп. Улицы были полны Пилигримов – таинственных, прячущих лица под масками. Их толкали озабоченные Летописцы и мрачные торговцы. И то тут, то там вкрапления Мастеров. Эвлюэлла увидела уже нескольких Летателей, но догмы ее союза не позволяли ей приветствовать их, пока она не прошла ритуального очищения. Горько говорить, что мне повстречалось много Наблюдателей, и все они смотрели на меня с недовольством и недружелюбно. Еще я заметил множество Защитников и членов малых союзов: Разносчиков, Слуг, Производственников, Писцов, Связистов и Транспортников. И, конечно же, бесчисленное множество ньютеров, молчаливо и смиренно делающих свои дела, и кучу инопланетян всевозможного вида, бредущих по улицам. Большинство из них, видимо, были туристами, некоторые же прилетели по делам, которые они имели с угрюмыми, подтачиваемыми болезнями людьми Земли. Я заметил немало Измененных, осторожно пробирающихся сквозь толпу. И никто из них не выглядел так гордо, как идущий рядом со мной Гормон. Среди себе подобных он был просто уникумом; все прочие, пятнистые, пегие и искривленные, с недостатком или избытком конечностей, деформированные на тысячу ладов, были настороженными, носящимися, шаркающими, шепчущими, заискивающими существами; это были владельцы тощих кошельков и высохших мозгов, торговцы печалью и перекупщики надежды, и никто из них не держался с подобным достоинством, даже если и считал себя человеком.
      Указания мозга были точны. Мы добрались до гостиницы Наблюдателей меньше, чем за час. Я оставил Эвлюэллу и Гормона на улице, а сам вкатил тележку во двор.
      В холле слонялось около дюжины членов моего союза. Я сделал обычный приветственный знак, и они лениво ответили мне. И это те, на ком зиждется безопасность Земли! Раззявы и слюнтяи!
      – Где можно отметиться? – спросил я.
      – Новенький? Откуда?
      – Последний раз отмечался в Эгапте.
      – Там бы и оставался. Здесь нет нужды в Наблюдателях.
      – Где можно отметиться?
 
      Хлыщеватый парнишка показал на экран в углу. Я подошел и положил на него пальцы, дождался вопроса и сказал свое имя, которое Наблюдатель имеет право говорить только другому Наблюдателю и только в гостинице. Экран засветился, и человек с выпученными глазами, с эмблемой Наблюдателя на правой, а не на левой руке, что свидетельствовало о его высоком положении в союзе, повторил мое имя и сказал: