От меня остались только ошметки. Куски памяти откололись и уплыли прочь, как части расколовшегося ледника. Так происходит всегда, когда Наездник покидает нас. Никогда мы не можем быть уверены в том, что совершали наши одолженные тела. У нас остаются только блуждающие фрагменты, отпечатки.

Точно так, как песок прилипает к выброшенной из океана бутылке. Точно так, как пульсирует боль в ампутированных ногах.

Я встаю. Собираюсь с силами. Мои волосы спутаны. Я расчесываюсь. Все лицо мое в морщинах — я слишком мало спал. Во рту горечь. Может, Наездник ел дерьмо моим ртом? Они это делают. Они делают все.

Утро.

Серое, неопределенное утро. Некоторое время я гляжу в окно, а затем с дрожью распахиваю его и предстаю перед серой, неопределенной поверхностью внутренней панели. Моя комната не прибрана. Здесь была женщина? Во всех пепельницах окурки. Обнаружив их, я вижу на некоторых губную помаду. Да, здесь была женщина.

Я прикасаюсь к простыням. Они еще теплые. Обе подушки скомканы. Она уже ушла и Наездник тоже, а я сейчас один.

Сколько же все длилось в этот раз?

Беру трубку и звоню в Центральную. «Какое сегодня число?»

Вежливый женский голос компьютера отвечает: «Пятница, четвертое декабря, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год».

«Который час?»

«Девять пятьдесят одна по восточному стандартному времени».

«Какой прогноз погоды?»

«Сегодня температура будет колебаться от тридцати до тридцати восьми градусов. Сейчас тридцать один градус. Северный ветер. Скорость ветра шестнадцать миль в час. Возможны небольшие осадки».

«Что вы предложите от похмелья?»

«Вам нужна еда или лекарство?»

«Все, что вы предложите», — говорю я.

Компьютер некоторое время раздумывает над моей просьбой. Затем решает, что нужна и еда, и лекарство, и включает мою кухню. Из крана течет холодный томатный сок. Жарятся яйца. Из аптечного отверстия изливается какая-то красноватая жидкость. Центральный компьютер всегда очень заботлив. А Наездники совершают на нем поездки, думаю я. И что восхитительного могут получить они от этих путешествий? Куда более приятно одолжить миллион умов из компьютера, чем временно проживать в несчастной, коротко замкнутой душе гниющего человеческого существа.

Четвертое декабря, как сказала Центральная. Пятница. Итак, Наездник владел мной три ночи.

Я выпиваю красноватую жидкость и полупьяно ощупываю свои воспоминания. Так, как ощупывают больную мозоль.

Помню утро вторника. Неважное время для работы. Ни одна из карт не получалась. Завотделом в раздражении. Наездники овладевали им три раза в течение пяти недель, и его отдел в результате полностью разболтан, а рождественская премия под большим вопросом. Хотя и принято не наказывать человека за ошибки из-за Наездников — таковы правила системы — завотделом считает, что с ним обращаются несправедливо. У нас тяжелые времена. Тщательно проверяй карты, крутись с программой, сто раз перепроверяй основные данные. И вот они появились: детальный прогноз изменения цен средств общественной необходимости, февраль-апрель 1988. Сегодня мы встречаемся, обсуждаем карты-схемы и то, что они нам сулят.

Я не помню полудня во вторник.

Наверно, именно тогда мной овладел Наездник. Возможно, на работе, а может быть, в этом зале с панелями из красного дерева во время конференции. Мое лицо все багровеет. Я кашляю, хожу на ощупь, спотыкаюсь. Они печально кивают головами. Никто ко мне не подходит. Никто меня не останавливает. Слишком опасно общаться с тем, кем овладел Наездник. Очень возможно, что другой Наездник крутится поблизости вне телесной оболочки и ищет, кого бы оседлать.

Итак, меня избегают. Я покидаю здание.

А что было потом?

Этим блеклым утром в пятницу я сижу дома, ем яичницу и пытаюсь вернуть память о трех потерянных ночах.

Конечно же, это невозможно. Сознание работает в то время, когда тобой владеет Наездник, но после его ухода исчезают практически все воспоминания. Остаются маленькие осколки памяти, тощее и слабое подобие происшедшего.

Пытаюсь вспомнить.

Девушка? Да — губная помада на окурках. Значит, секс в моей комнате. Молодая? Старая? Блондинка? Брюнетка? Все в тумане. Как вело себя мое одолженное тело? Был ли я хорошим партнером? Когда я сам по себе, то стараюсь быть таковым. Я держу форму. В свои тридцать восемь могу сыграть три сета летним полднем без напряжения. Я могу заставить женщину сиять, как ей положено. Не хвастаюсь, просто утверждаю. У меня есть способности.

Но, как мне говорили, Наездники находят злобное удовлетворение в том, чтобы извращать наши способности. Вполне может быть, что Наезднику очень нравилось, найдя мне женщину, заставлять меня быть импотентом.

Не нравятся мне такие мысли.

Дымка улетучивается из головы. Лекарство, посланное компьютером, действует быстро. Я ем, бреюсь, стою над вибратором, чтобы высохло тело. Делаю зарядку. Использовал ли мое тело Наездник для зарядки в среду и в четверг? Наверное, нет. Нужно восстановить форму. Я, примерно, среднего возраста и мне нелегко восстанавливать форму.

Двадцать раз касаюсь пальцев ног, колени прямые. Двигаю ногами в воздухе. Ложусь и, пыхтя, отжимаюсь.

Хотя с телом плохо обращались, оно отвечает. Это — первое яркое мгновенье моего пробуждения. Чувствовать внутренний трепет, ощущать, что во мне еще есть сила.

Свежий воздух — вот что мне нужно сейчас. Я наскоро одеваюсь и выхожу. Сегодня не нужно появляться на работе. Все знают, что в полдень во вторник мною овладел Наездник и им не нужно знать, что он ушел до зари в пятницу. У меня свободный день. Я буду бродить по улицам, разминая конечности, возрождая тело после насилия.

Вхожу в лифт и выбрасываю все, что случилось. Выхожу в декабрьскую унылость.

Около меня возвышаются башни Нью-Йорка.

По улице мчатся машины. Водители сидят, нахохлившись, за рулем. Никто не знает, когда водитель едущей рядом машины будет оседлан. Всегда какая-то смута в движении, когда появляется Наездник. Из-за этого много жертв на улицах и на дорогах, но Наездник не погибает никогда.

И я начинаю свою бесцельную ходьбу. Пересекаю Четырнадцатую улицу, иду на север, прислушиваюсь к мягкому мощному урчанию электрических подстанций. Вижу парнишку, который бежит трусцой и ощущаю, что он оседланный. На углу Пятой и Двадцать второй улицы ко мне подходит пузатик, видно, что богатый. Галстук у него набекрень, из кармана торчит утренняя «Уолл-Стрит Джорнел». Он хихикает. Высовывает язык. Он оседланный. Я уклоняюсь от него. Быстрым шагом подхожу к переходу Тридцать четвертой улицы по направлению к Квинз и останавливаюсь на секунду, чтобы послушать, как ссорятся две взрослые девушки. Они стоят на краю пешеходной дорожки. Одна из них — негритянка. Другая толкает ее к поручням. Оседланные. Наездник не помышляет об убийстве, у него в уме только получить удовольствие. Дрожащая негритянка высвобождается, падает, поднимается и бежит. Другая девушка всовывает в рот прядь волос, жует ее и вроде бы приходит в себя. Выглядит она так, как будто принимала наркотики.

Я отвожу глаза. Не нужно наблюдать, как пострадавший, вроде тебя, пробуждается к жизни. Это моральные устои оседланных. У нас такое множество племенных обычаев в эти черные дни.

Я спешу дальше.

Почему я так тороплюсь? Я уже прошел больше мили. И, вроде, двигаюсь к какой-то цели. Так, как будто Наездник все еще сидит в моем черепе и понукает меня. Но это же не так. Я знаю. По крайней мере сейчас я свободен.

Можно ли быть таким уверенным?

Латинское cogito ergo sum note 1 больше не подходит. Мы продолжаем думать, даже оседланные. Мы живем в тихом отчаяньи, не способные остановить бег жизни, какая бы она не была страшная и саморазрушительная. Я уверен, что способен различать состояния, когда во мне Наездник и когда я свободен. А может нет. Может быть, во мне находится Наездник-дьявол, который вовсе не бросил меня, а просто передвинулся в мозжечок, подпитывая меня иллюзией свободы и в то же время побуждая делать то, что он желает.

А вообще, было ли у нас что-либо большее, чем иллюзия свободы?

Но мысль эта беспокоит меня: значит, я оседланный, не ощущая этого. Я начинаю тяжело потеть, но не из-за быстрой ходьбы. Стой! Тут же стой! Куда ты должен идти? Та на Сорок второй улице. Вот библиотека. Тебя ничто не толкает идти вперед. Остановись на секунду, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.

Я сажусь на холодные камни и убеждаю себя, что решение принял сам.

Так ли это? Древнейшая проблема: свободная воля против детерминизма. А форма, в которой она выражена — гнуснейшая. Детерминизм — это сейчас не философская абстракция. Это холодные чужие протуберанцы, проникающие сквозь череп. Наездники прибыли три года назад. С тех пор пять раз меня оседлывали. Наш мир совсем изменился. Но мы приспособились даже к этому миру. Прижились. У нас есть свои обычаи. Жизнь продолжается. Правительство управляет, законодательные власти совещаются, на бирже, как обычно, делается бизнес и у нас есть способы компенсировать случайные разрушения. Другого пути нет. Что же еще можно сделать? Задохнуться от поражения? С этим врагом мы не можем сражаться, а выстоять можем, только перетерпев все. Вот мы и терпим.

Каменные ступени холодят мое тело. Немногие сидят здесь в декабре.

Я говорю себе, что совершил эту длительную прогулку по своей собственной воле и остановился тоже по собственной воле, что сейчас в моем мозгу нет никакого Наездника. Может быть. Не могу же я думать, что я несвободен.

Я размышляю. Наездник мог оставить во мне какой-то дремлющий приказ. Иди к этому месту, остановись на этом месте. Может быть и так.

Я оглядываю тех, кто расположился на ступеньках библиотеки. Старик, глаза пустые, сидит на газете. Мальчишка лет тринадцати, ноздри раздуваются. Толстушка. Неужели все оседланные? Ощущение такое, что вокруг меня сегодня все Наездники. Чем больше я изучаю оседланных, тем больше убеждаюсь, что я сейчас свободен. В последний раз я был свободен от Наездников три месяца. А некоторые, говорят, вообще не бывают свободными. Их телами Наездники очень интересуются и у них свобода бывает только на день, на неделю, на час. Мы не смогли определить, сколько же Наездников отравило наш мир. Может быть, миллионы? Или, может быть, пять? Сколько же? Снежинки кружатся в сером небе. Центральная сказала, что вряд ли будут осадки. Они что, и Центральную тоже оседлали этим утром?

Я вижу девушку. Она сидит по диагонали от меня, пять шагов вверх и метров тридцать дальше. Юбка у нее натянута на коленях и видны прекрасные ноги. Молодая. Волосы темно-каштанового цвета. Очень просто одета. Ей до тридцати. На ней темно-зеленое пальто и на губах помада пурпурного оттенка. Губы полные, нос тонкий, высокий лоб, брови тщательно выщипаны.

Я знаю ее.

Последние три ночи я провел с ней в моей комнате. Это именно она. Оседланная, она пришла ко мне и, оседланный, я спал с ней. Я уверен в этом. Завеса памяти приоткрывается и я вижу ее обнаженное тело на моей постели.

Но как же я могу помнить это?

Воспоминание слишком сильное, чтобы быть иллюзией. Определенно есть что-то, что мне позволили запомнить. Я продолжаю вспоминать. Я вспоминаю, как от удовольствия она издавала мягкие, прерывистые звуки. Я знаю, что мое тело не подвело меня в эти три ночи и я смог ее удовлетворить.

Больше того. Я вспоминаю музыку волнами, запах юности, исходящий от ее волос, шелест зимних деревьев. Каким-то образом она возвращает мне время невинности, время, когда я был еще юным, а девушки загадочными существами, время вечеринок и танцев, теплоты и секретов.

Теперь меня тянет к ней.

В таких случаях тоже действует этикет. Является плохим вкусом подходить к тому, с кем встречались, когда были оседланы. Подобная встреча не дает никаких преимуществ. Незнакомка остается незнакомкой. И не играет роли, что она делала или говорила во время вашей невольной совместной жизни.

И все-таки, меня к ней тянет.

Но зачем нарушать табу? Зачем нужно это серьезное нарушение этикета? Никогда я не делал ничего подобного. Я всегда был щепетилен.

Но я встаю и иду вдоль ступеньки, на которой сидел, оказываюсь ниже ее, гляжу на нее и она автоматически сдвигает ноги, как будто осознает, что ее поза нескромна. Из этого жеста я понимаю, что сейчас она не оседлана. Мы встречаемся глазами. У нее подернутые дымкой зеленые глаза. Она красива, и я напрягаю память, чтобы вспомнить больше подробностей нашей страсти.

Взбираюсь по ступенькам и останавливаюсь около нее.

«Привет», — говорю я.

Она глядит безразличным взглядом. Кажется, она меня не узнает. Ее глаза слегка затуманены, как бывает всегда, когда уходит Наездник. Она сжимает губы и долгим взглядом оценивает меня.

«Привет», — отвечает она холодно. — «По-моему, мы не знакомы».

«Нет, не знакомы. Но у меня такое ощущение, что именно сейчас вам не хочется одиночества. И мне тоже».

Своим взглядом я пытаюсь показать, что мои побуждения приличны. «Идет снежок», — говорю я. «Мы можем найти место потеплее. Я хотел бы с вами поговорить».

«О чем?»

«Давайте пойдем куда-нибудь и я расскажу. Меня зовут Чарлз Рот».

«Хэлен Мартин».

Она встает. Еще не отбросила холодное безразличие. Она подозрительна, и ей от этого не по себе. Но по крайней мере, она хочет пойти со мной. Хороший знак.

«Не слишком ли рано, чтобы выпить?» — спрашиваю я.

«Не уверена. Даже не знаю, который час».

«Еще нет двенадцати».

«Все равно, давайте выпьем», — говорит она и мы оба улыбаемся.

Мы идем через дорогу в коктейль-бар.

Сидя лицом к лицу в полумраке, потягиваем наши напитки. Она пьет «дайкири», а я — «кровавую Мэри». Она слегка расслабляется. Я спрашиваю себя, чего же хочу от нее. Разделить с ней постель? Но я три ночи получал это удовольствие, хотя она ничего не знает. Мне хочется чего-то большего. Чего?

У нее воспаленные глаза. Она мало спала за эти три ночи.

Я говорю: «Вам было очень неприятно?»

«Что именно?»

«Наездник».

Ее лицо искажается, как от удара хлыстом.

«Откуда вы знаете, что у меня был Наездник?»

«Просто знаю».

«Наверно, не нужно говорить об этом».

«Я без предрассудков», — говорю я. — «Мой Наездник покинул меня этой ночью. Я был оседлан со вторника».

«А мой, кажется, оставил меня часа два тому назад». Ее щека розовеет. Она делает усилие, говоря об этом. «Я была оседлана в понедельник ночью. Это было в пятый раз».

«И у меня тоже».

Мы прокручиваем свои бокалы. Растет взаимный внутренний контакт, слова почти не нужны. Недавние переживания дают некоторую общность, хотя Хэлен и не представляет, насколько интимными они были.

Мы беседуем. Она дизайнер витрин магазинов. В нескольких кварталах отсюда у нее небольшая квартира. Живет сама. Она спрашивает, чем занимаюсь я. «Анализ ценных бумаг», — отвечаю. Она улыбается. Ее зубы безупречны. Второй раз мы наливаем напитки. Теперь я уверен, что именно эта девушка была в моей комнате, когда я был оседлан.

Во мне начинает теплиться надежда. Счастливый случай свел нас вместе так быстро после того, как мы расстались как во сне. Он же оставил кусочек сна в моем сознании.

Мы пережили что-то, Бог знает что, но это было нечто, что сохранило во мне такое яркое воспоминание. И теперь я хочу войти в ее сознание наяву, полностью владея собой. Я хочу возобновить наши отношения, но теперь в реальности. Это неправильно: я использую не свое преимущество, а только то, что мы получили благодаря краткому присутствию в нас Наездников. Все-таки, она мне нужна. Я хочу ее.

Кажется, я ей тоже нужен, хотя она и не понимает, кто я. Ее сдерживает страх.

Я боюсь испугать ее и не хочу наскоро воспользоваться своим преимуществом. Возможно, она пригласит сейчас меня к себе, а, может, нет. Но я ее не спрашиваю. Мы допиваем напитки. Договариваемся встретиться завтра на ступеньках библиотеки. Какое-то мгновение я глажу ее руку. Затем она уходит.

Я наполнил окурками три пепельницы в ту ночь. Снова и снова я рассуждаю, умно ли то, что я делаю. Может, оставить ее в покое? Я не имею права следовать за ней. В мире, в том состоянии, в котором он оказался, очень трудно будет оставаться одиночками.

И все же, когда я думаю о ней, в память впиваются эти полувоспоминания, затуманенные огоньки потерянных возможностей, девичий смех в коридорах второго этажа, поцелуй украдкой, чаепитие с пирожными. Я припоминаю девочку с орхидеей в волосах, другую в блестящем платье и еще одну с детским лицом и глазами женщины — и все так давно, и все потеряно, и все ушло. И я говорю себе, что этого раза я не упущу, я не позволю, чтобы ее забрали у меня.

Наступает утро, тихая суббота. Я возвращаюсь к библиотеке, почти не ожидая встретить ее, но она там, на ступеньках, и вид ее как будто упрек. Она выглядит настороженной, обеспокоенной. Очевидно, много думала и мало спала. Вместе мы идем вдоль Пятой Авеню. Она идет совсем рядом, но руку мою не берет. Шаги ее быстрые, короткие, нервные.

Я хочу предложить ей пойти к ней домой, а не в коктейль-бар. В наше время надо торопиться, пока мы свободны. Но я знаю, будет ошибкой применять такую тактику. Грубая торопливость может принести мне и победу, и поражение. В любом случае ее настроение ничего хорошего не обещает. Я гляжу на нее, думая о струнной музыке и о новых снегопадах, а она глядит на серое небо.

Она говорит: «Я ощущаю, что они все время наблюдают за мной. Как грифы в небе, летают и ждут. Готовы наброситься».

«Но есть возможность победить их. Когда они не наблюдают, мы можем чуть-чуть насладиться жизнью».

«Они всегда наблюдают».

«Нет», — говорю я. — «Их не может быть столько. Иногда они наблюдают за чем-то другим и в это время два человека могут сойтись и подарить друг другу немного тепла».

«А какой смысл?»

«Вы слишком пессимистичны, Хэлен. Время от времени они месяцами не обращают на нас внимания. У нас есть возможность. Есть».

Но я не могу пробиться к ней сквозь скорлупу страха. Она парализована близостью Наездников и не желает начинать что-либо, боясь, что все будет украдено нашими мучителями. Мы доходим до дома, где она живет, и я надеюсь, что она замешкается и пригласит меня. Мгновенье она колеблется, но только мгновенье. Она берет обеими руками мою руку, улыбается, но улыбка исчезает, ее нет. Остаются только слова: «Завтра снова встретимся у библиотеки. Днем».

Длинная, холодная дорога домой.

Этой ночью в меня просачивается пессимизм. Наверно безнадежно пытаться нам спасти что-либо. Более того, с моей стороны плохо искать ее, стыдно предлагать ненадежную любовь, когда я не свободен. В нашем мире, говорю я себе, мы должны избегать других, чтобы никому не причинить вреда, когда нас захватывают и оседлывают.

Я не иду к ней этим утром. Так будет лучше, убеждаю себя. Мне до нее совсем нет дела. Представляю, как она стоит возле библиотеки и думает, почему я опаздываю, становится обеспокоенной, нетерпеливой, раздраженной. Она разозлится на меня из-за того, что я не пришел на свиданье. Но потом злость утихнет и она быстро забудет меня.

Наступает понедельник. Я иду на работу.

Естественно, никто не напоминает о моем отсутствии. Все идет так, будто я не исчезал. Этим утром рынок сильный. Работа захватывающая, и только к обеду я вспоминаю о Хэлен. Но как только я начинаю думать о ней, то уже не могу думать ни о чем другом. Моя трусость, из-за которой я не пришел. Инфантильность черных мыслей субботней ночью. Зачем принимать судьбу так пассивно? Я желаю сражаться прямо сейчас и добиться полной надежности, несмотря ни на какие препятствия. Я глубоко убежден, что это возможно. Может Наездники больше никогда нами не заинтересуются? А эта беглая улыбка около ее дома, тогда, в субботу, эта мгновенная вспышка — ведь это должно было показать мне, что за стеной страха в ней таятся такие же надежды. Она ждала от меня инициативы. А вместо этого я сидел дома.

В обед я иду к библиотеке, убежденный, что напрасно.

Но она там. Ходит вдоль ступенек, а ветер бьет по ее стройной фигурке. Я подхожу к ней.

Некоторое время она молчит. Наконец говорит: «Привет».

«Извините за вчерашнее».

«Я долго вас ждала».

Я вздрагиваю. «Я решил было, что не имеет смысла приходить. А затем снова передумал».

Она пытается выглядеть сердитой, но я знаю, что она рада видеть меня снова. Иначе зачем ей было приходить? Она не может скрыть внутреннее удовлетворение. Я тоже. Я указываю рукой на коктейль-бар.

«Выпьете дайкири?», — говорю я. — «В знак примирения».

«О'кэй».

Сегодня бар переполнен, но мы находим свободную кабинку. Ее глаза сверкают, такой я ее еще не видел. Я ощущаю, что барьер внутри нее ломается.

«Вы меня уже меньше боитесь, Хэлен», — говорю я.

«Я никогда вас не боялась. Я боюсь того, что может случиться, если мы все же рискнем».

«Не бойтесь. Не надо».

«Я пытаюсь. Но иногда все мне кажется безнадежным. С тех пор, как они прибыли сюда…»

«Все равно мы можем попытаться жить, как нам хочется».

«Быть может».

«Мы обязаны. Давайте заключим соглашение, Хэлен. Долой мрачность. Долой беспокойство об ужасах, которые могут прийти. Договорились?»

Пауза. А затем ее прохладная рука накрывает мою.

«Договорились».

Мы допиваем заказанное, я даю кредитную карточку для оплаты, и мы выходим на улицу. Я хочу, чтобы она попросила меня не идти после обеда на работу, а пойти к ней. Ведь это неизбежно, она меня попросит, так пусть это случится как можно скорее.

Мы проходим квартал. Она меня не приглашает. Я чувствую ее внутреннюю борьбу и ожидаю. Пусть борется, это приведет ее к решению без моей помощи. Мы проходим еще квартал. Она держит меня под руку, но говорит только о работе, о погоде, а это разговор на расстоянии. На следующем углу она сворачивает от своего дома обратно к бару. Я стараюсь быть терпеливым.

Не торопись, говорю себе. Ее тело не является секретом для меня. Мы начали наши отношения шиворот-навыворот, сперва с физической близости. Теперь нужно время, чтобы вернуться к более трудному, к тому, что некоторые люди называют любовью.

Но, конечно, она не осознает, что мы знали друг друга таким вот образом. Ветер швыряет снежинки в наши лица и постепенно образом эти холодные укусы пробуждают во мне желание быть честным по отношению к ней. Я знаю, что должен сказать. Я обязан отказаться от своего нечестного преимущества.

Я говорю ей: «Когда я был оседлан на прошлой неделе, у меня была девушка, Хэлен».

«Зачем говорить сейчас об этом?»

«Я должен, Хэлен. Это была ты».

Она резко останавливается. Поворачивается ко мне. Вокруг спешат люди. Лицо ее бледнеет, а на щеках появляются багровые пятна.

«Это не смешно, Чарлз».

«Я не шутил. Ты была со мной с ночи вторника до утра в пятницу».

«А как ты можешь знать это?»

«Я знаю. Знаю. Моя память чиста. Что-то остается. Я вижу все твое тело».

«Прекрати, Чарлз».

«Нам было очень хорошо вместе», — говорю я. — «Мы, должно быть, понравились Наездникам, потому что нам было хорошо. Когда я увидел тебя снова — это было подобно пробуждению, а обнаружить, что сновидение было реальностью, что эта девушка — вот она…»

«Нет!»

«Пойдем к тебе и начнем все сначала».

Она говорит: «Ты намеренно говоришь гадости, я не знаю почему, но зачем тебе нужно было все испортить? Может, я была с тобой, может нет, но ты не мог этого знать, и если ты не знал, тебе следовало держать язык за зубами и…»

«У тебя родинка размером с десятицентовик», — говорю я, — «три дюйма ниже левой груди».

Она рыдает и набрасывается на меня прямо на улице. Ее длинные серебристые ногти царапают мои щеки, она бьет меня кулачками. Я хватаю ее. Она бьет меня коленями. Никто не обращает на нас внимания. Все, кто проходит мимо, считают, что мы оседланы и отворачиваются. Она в слепой ярости, но я держу ее, как клещами, и она может только топать ногами и хрипеть. Она напряжена и в предельном отчаяньи.

Тихо, убедительным тоном я говорю: «Мы победим их, Хэлен. Мы покончим со всем, что они сделали. Не дерись со мной. Нет нужды. Я знаю — это счастье, что я помню тебя, но позволь мне пойти к тебе и я докажу, что мы с тобой предназначены друг для друга».

«Пусти меня».

«Пожалуйста. Зачем нам быть врагами? Я не хочу причинить тебе боль, я люблю тебя, Хэлен. Когда мы были подростками, мы могли бы играть в любовь. Я играл, и ты, наверно, тоже. Нам было по шестнадцать, семнадцать. Этот шепот, тайные встречи — это была прекрасная игра, мы знали это. Но игра закончилась. Нельзя дразниться и убегать. У нас так мало времени, пока мы свободны… Нужно доверяться, быть открытыми…»

«Все это неправда».

«Нет. Только потому, что существует глупый обычай, когда двое людей, сведенных вместе Наездниками, должны избегать друг друга, мы не обязаны этому следовать. Хэлен, Хэлен».

Что-то в моем тоне успокаивает ее. Она перестает сопротивляться. Ее напряженное тело расслабляется. Она глядит мне в лицо, ее заплаканное лицо проясняется, глаза темнеют.

«Доверься мне», — говорю я, — «Верь мне, Хэлен!»

Она колеблется. Потом улыбается.

В это мгновенье я чувствую холод внутри черепа в затылке. Будто стальная игла пронзает кость, мое тело деревенеет. Руки отпускают ее тело. На мгновенье я теряю сознание, а когда туман рассеивается — все изменилось.

«Чарлз?», — говорит она. — «Чарлз?».

Она засовывает кулачки в рот. Я поворачиваюсь и, не обращая внимания на нее, возвращаюсь в коктейль-бар. В одной из передних кабинок сидит молодой мужчина. Блестят его темные, напомаженные волосы. Щеки у него гладкие. Его взгляд встречается с моим.

Я сажусь. Он заказывает выпивку. Мы не разговариваем.

Моя рука падает на его кисть и остается там. Бармен, обслуживающий нас, неприязненно морщится, но ничего не говорит. Мы выпиваем свои коктейли и ставим пустые стаканы.

«Пошли», — говорит молодой человек.

Я следую за ним.

Note1

я думаю — значит, я существую (лат.)