Вилла Метаксаса была построена по классическому канону, с обязательными для него атриумом и перестилем, с огромным внутренним двором, с обрамленными колоннами переходами, с мозаичными полами, с фресками на стенах, с огромным сводчатым приемным покоем и с бассейном во дворе, с библиотекой, полной рукописных свитков, с трапезной, где за круглым, обитым золотом столом из слоновой кости, могло запросто разместиться до сорока гостей, со специальным залом для статуй и барельефов и мраморной ванной. Рабы Метаксаса поспешили провести меня к ванне, а сам он крикнул мне, что увидится со мной чуть позже.
      Мне был оказан царский прием.
      В ванной мне прислуживали три темноволосые молодые рабыни-персианки, как сообщил мне позже Метаксас. Вся их одежда состояла только из набедренных повязок, и в мгновенье ока я остался в чем мать родила, ибо, хихикая и раскачивая грудями, они содрали с меня всю одежду, и стали намыливать и тереть меня мочалками, пока я весь разве что не засветился. Паровая баня, горячая баня, холодная баня — всем порам моего тела была задана полная нагрузка. Когда я вышел из ванны, они удалили с моей кожи и откачали из моего организма всю лишнюю влагу, после чего одели на меня настолько изысканную тунику, что я и не подозревал о существовании подобной одежды. Затем они исчезли в каком-то подземном переходе дерзко просемафорив своими голыми ягодицами на прощанье. Появился дворецкий средних лет и провел меня в атриум, где сидел Метаксас с кубками для вина.
      — Понравилось? — спросил он.
      — Так можно себя чувствовать только в мечтах.
      — Именно так оно и есть. А мечтателем являюсь я. Ты обратил внимание на угодья? Пшеницу, оливковые деревья, скот, виноградники? Это все — мое собственное. Мое поместье, которое обрабатывают арендаторы. Каждый год я прикупаю еще земли из доходов, что получил в предыдущем году.
      — Невероятно, — сказал я. — И что самое невероятное, так это то, что вам это все сходит с рук.
      — Я честно заработал эту свою неуязвимость, — без тени смущения произнес Метаксас. — Патруль времени знает о том, что меня никак нельзя подвергнуть гонениям.
      — Они догадываются о том, кем вы здесь являетесь?
      — Как мне кажется, да, — сказал он. — Но предпочитают оставить меня в покое. Я предпринимаю всевозможные меры предосторожности, чтобы не внести даже ничтожнейших изменений в фактуру исторической ткани. Ведь я не злодей. Я просто потворствую своим слабостям.
      — Но ведь вы изменяете всю историю уже самим фактом своего пребывания здесь! В реальном 1105 году все эти земли должны были принадлежать какому-нибудь иному землевладельцу.
      — Вот это и есть самый реальный 1105 год.
      — Я имею в виду первоначальный, который был до того, как здесь стали появляться посетители, прибегнувшие к использованию эффекта Бенчли. Ваше имя теперь имеется в списках землевладельцев, — Боже мой! — даже возница колесницы называет вас Метаксасом! Неужели вы и здесь пользуетесь этим именем?
      — Фемистоклис Метаксас. А почему бы и нет? Это славное греческое имя.
      — Это так, но… Послушайте, ведь оно должно оказаться занесенным в уйму документов, ну хотя бы в списки налогоплательщиков и так далее! Вы, безусловно, изменили содержание дошедших до нас византийских архивов, вставив свое имя повсюду, где раньше его никак не могло быть.
      — Это не представляет собой какой-либо опасности, — сказал Метаксас.
      — Пока я не отнимаю у кого-нибудь здесь жизнь или не создаю новую, до тех пор я не могу стать причиной какого-либо изменения, которое в состоянии серьезным образом повлиять на первоначальный ход исторических событий, и поэтому все прекрасно. Видишь ли, произвести по-настоящему серьезное изменение в потоке времени — задача довольно трудно выполнимая. Для этого нужно совершить что-нибудь крупное, например, убить монарха. Пребывая же здесь просто так, я вношу только весьма ничтожные изменения, но они нивелируются за те десять веков, что отделяют их от нашего времени, и по сути никак не отражаются на событиях, происходящих внизу по линии. Понял?
      Я пожал плечами.
      — Тогда скажите мне хотя бы вот что. Откуда вы прознали о моем скором прибытии?
      Метаксас рассмеялся.
      — Я заглянул на два дня вниз по линии и увидел здесь тебя. Поэтому я перепроверил точное время твоего появления и позаботился о том, чтобы тебя повстречал Николай. Это избавило тебя от необходимости отмахать пешком не один километр, верно?
      — Разумеется. Я просто никак не мог привыкнуть мыслить в системе, состоящей из четырех координат. Мне давно уже следовало бы догадаться, что Метаксас выработал привычку «отслеживать» свое будущее здесь для того, чтобы ни в коем случае не стать случайной жертвой какого-нибудь неприятного сюрприза в этой, временами весьма непредсказуемой, эпохе.
      — Проходи, — произнес Метаксас. — Присоединяйся к другим.
      Они возлежали на низких широких диванах у бассейна в центре внутреннего двора, пережевывая крохотные кусочки жареного мяса, которые девушки-рабыни в просвечивающихся свободных одеждах клали им прямо в рот. Здесь были двое моих коллег по курьерской службе — Колеттис и Паппас, они оба тоже проводили здесь свой отпуск. Паппас со своими отвисающими вниз усами умудрялся выглядеть весьма печальным даже тогда, когда щипал упругие ягодицы персианок, зато пухленький и шумливый Колеттис был явно в ударе, он громко пел и часто смеялся. Третьим из гостей был незнакомый мне мужчина, который наблюдал за играми рыбок в бассейне. Он был в одеждах, характерных для двенадцатого столетия, лицо у него было такое, которое мгновенно можно было определить как современное в двадцать первом веке. Так мне во всяком случае показалось. И я оказался прав.
      — Это ученый-администратор Пауль Шпеер, — сказал мне Метаксас по-английски. — Навестивший нас научный работник. Познакомьтесь с курьером времени Джадом Эллиотом, доктор Шпеер.
      Наши ладони встретились в чисто формальном жесте. Шпееру было около пятидесяти лет, это был высохший, бледный, невысокий мужчина с угловатым лицом и живыми, нервными глазами.
      — Очень приятно, — произнес он.
      — А это, — продолжал Метаксас, — Евдокия.
      Я, разумеется, заметил ее, едва нога моя ступила в этот внутренний двор. Это была стройная, золотоволосая девушка с чистой светлой кожей, но темными глазами. Лет ей было девятнадцать-двадцать. На ней было много всевозможных драгоценностей, и поэтому я решил, что она наверняка не является рабыней. Однако одеяние ее было весьма вызывающим по византийским стандартам и состояло только из огромного куска легкого полупрозрачного шелка, в два слоя обернутого вокруг ее тела. Как только ткань туго натягивалась, как сразу же обозначалась высокая, не очень толстая грудь, мальчишеские ягодицы, плоский живот, даже что-то вроде треугольного пучка волос ниже пояса. Я предпочитаю женщин смуглых, темноволосых, с пышными формами, но даже несмотря на все это, Евдокия показалась мне необыкновенно привлекательной. Она казалась похожей на натянутую струну, на согнутую дужку лука, в ней ощущалась огромная скрытая энергия, нерастраченный пыл и необузданная страстность.
      Она сдержанно, но смело, изучающе, смотрела на меня, затем выразила свое одобрение, упершись ладонями в бедра и изогнув дугою спину. Это ее движение еще сильнее обтянуло шелк вокруг ее фигуры и показало мне ее обнаженность в гораздо больших подробностях, чем раньше. В глазах ее сверкнуло сладострастие.
      — Я уже рассказывал тебе о ней, — обратился ко мне Метаксас по-английски. — Она моя многократно прабабка. Испробуй ее в своей постели сегодня ночью. Она невероятно потрясающе работает бедрами!
      Евдокия улыбнулась более дружелюбно. Она не знала, о чем говорит Метаксас, но, должно быть, догадывалась, что речь идет о ней. Я старался не присматриваться слишком уж явно к выставленным напоказ прелестям добропорядочной Евдокии. Разве положено гостю строить глазки много раз прабабушке хозяина дома?
      Обнаженная красавица-рабыня предложила мне баранину, запеченную с маслинами. Я проглотил все сразу, даже не посмаковав деликатес. Мои ноздри все еще были полны аромата, исходившего от Евдокии.
      Метаксас дал мне выпить вина и увел меня от нее.
      — Доктор Шпеер, — сказал он, — совершил сюда вылазку в поисках шедевров. Он знаток классической греческой драмы и разыскивает утраченные пьесы.
      Доктор Шпеер щелкнул каблуками. Он был из тех тевтонских педантов, которые не стесняются использовать свой ученый титул во всех без исключений случаях. Ученый-администратор произнес целую речь:
      — Пока все для меня складывается наиболее удачным образом. Разумеется, мои поиски только еще начинаются, но мне уже удалось получить в византийских библиотеках «Навсикаю» и «Триоптолема» Софокла, «Андромеду», «Фаэтона» и «Эдипа» Еврипида, а также почти полную рукопись Эсхила «Женщины Этны». Так что, как вы сами видите, дела у меня идут довольно неплохо.
      Не мешало бы напомнить ему о том, что патруль времени не станет восторженно приветствовать приобретение утраченных шедевров. Впрочем, здесь, на вилле Метаксаса, мы все уже одним фактом своего присутствия являлись нарушителями правил, установленных Службой Времени, прямыми и косвенными соучастниками времяпреступлений.
      — Вы намерены, — сказал я, — пронести с собою эти рукописи вниз по линии в нынешнее время?
      — Разумеется.
      — Но ведь вы не сможете опубликовать их! Что же вы тогда станете с ними делать?
      — Изучать их, — ответил ученый-администратор Шпеер. — Увеличивать глубину своего понимания греческой драмы. Со временем я помещу каждую рукопись в такое место, где ее смогут обнаружить археологи, и эти пьесы будут возвращены миру. Это не такое уж значительное преступление, верно? Разве можно называть вредным желание пополнить наш, такой, скудный выбор трагедий Софокла?
      Как по мне, так в этом ничего такого особенного не было.
      Мне всегда казалось чрезмерной строгостью пресечение попыток обнаружить вверху по линии утраченные рукописи или картины. Я в состоянии понять, что совершенно непозволительно для кого бы то ни было забираться например, в 1600 год и возвращаться оттуда с «Давидом» Микеланджело или «Ледой» Леонардо да Винчи. Это было бы изменением истории и времяпреступлением, поскольку и то, и другое гениальное творение должно проделать свой особый путь вплоть до нашего нынешнего времени, а не перескочить сразу через четыре с половиной столетия. Но почему нельзя нам позволить добывать произведения искусства, которых у нас уже нет? Кому станет от этого хуже?
      — Вы абсолютно правы, доктор Шпеер, — произнес Колеттис. — Ведь они разрешают историкам производить инспекторские вылазки в прошлое, чтобы потом вносить соответствующие изменения в наши учебники по истории, разве не так? А когда они издают вот таким образом откорректированные книги, это ведь значительно улучшает наши знания по данному предмету!
      — Да, — согласился Паппас. — В качестве примера можно привести тот факт, что на самом деле леди Макбет была мягкосердечной женщиной, которая тщетно пыталась ограничить безумно честолюбивые планы своего кровожадного мужа. Или неизвестные ранее факты, касающиеся Моисея и, скажем, Ричарда третьего. Или правду о Жанне д'Арк. Мы подлатали стандартную историю в миллионах мест с тех пор, как начались путешествия во времени, основанные на применении эффекта Бенчли, и…
      — …и почему в таком случае не подлатать некоторые прохудившиеся места в истории литературы? — подхватил Колеттис. — Вот это и оставим доктору Шпееру! Забирайте с собою все пьесы, какие только здесь есть, док!
      — Очень велик риск, — признался Шпеер. — Если меня поймают, то подвергнут очень суровому наказанию — наверное, лишат всех моих ученых степеней. — Он произнес последние слова таким тоном, словно предпочел бы остаться без собственных половых органов. — Действительно, такой дурацкий закон — они, наверное, в самом деле слишком уж напуганные люди, эти работники патруля времени, раз страшатся даже таких изменений, которые по сути своей благоприятны.
      Для патруля времени не является благоприятным никакое изменение истории. Они вынуждены соглашаться с ревизией учебников истории только потому, что ничего не могут с этим поделать. Мягкое законодательство фактически поощряет такого рода изыскания. Однако то же самое законодательство категорически воспрещает транспортировку любых материальных предметов вниз по линии, за исключением тех, что нужны для нормального функционирования самой Службы Времени, а патруль времени неукоснительно придерживается буквы закона.
      — Если вы разыскиваете греческие пьесы, — сказал я, — то почему бы вам не заглянуть в Александрийскую библиотеку? Там вы обязательно найдете их целую дюжину вместо того, чтоб искать их по одной.
      Ученый-администратор Шпеер улыбнулся мне так, как улыбаются умненьким, но наивным детишкам.
      — Александрийская библиотека, — начал он объяснять характерным академическим, до чертиков скучным тоном, — конечно же, очень притягательна для таких ученых, как я. Следовательно, она охраняется денно и нощно одним из сотрудников патруля времени, замаскированным под переписчика. Он совершает по несколько арестов в месяц, как я слышал. Я не решаюсь подвергать себя подобному риску. Здесь, в Византии, мне гораздо труднее добиваться решения тех задач, которые я перед собою ставлю, но зато намного меньше риск вызвать подозрения у патрулей. Поэтому я и дальше буду продолжать свои поиски именно здесь. Я все еще надеюсь разыскать примерно девяносто пьес Софокла и уж никак не меньшее число пьес Эсхила, не говоря уже…

      Трапеза в этот вечер вылилась в грандиозное пиршество. Мы буквально объелись всевозможными супами, тушеным мясом, жареной утятиной, рыбой, свиными отбивными, шашлыками, спаржей, грибами, яблоками, фигами, артишоками, сваренными вкрутую яйцами, подаваемыми в специальных синих эмалированных чашах, сырами, всевозможными салатами и упились самыми изысканными винами. Из вежливости перед Евдокией, которая была с нами за столом, мы изъяснялись только по-гречески и соответственно даже словом не обмолвились о путешествиях во времени или кознях, чинимых патрулем времени.
      После трапезы, пока выступали карлики-шуты, я отозвал Метаксаса в сторону.
      — Я должен вам кое-что показать, — сказал я и передал ему свиток из тонкого пергамента, на котором я начертал свою родословную. Он взглянул на пергамент и нахмурился.
      — Что это?
      — Мои предки. Вплоть до седьмого столетия.
      — Когда ты успел все это проделать? — смеясь, спросил он у меня.
      — Во время своего последнего отпуска. — Я поведал ему о своем визите к дедушке Пассилидису, к Григорию Маркезинису, в эпоху Никифора Дукаса.
      Метаксас стал более внимательно изучать перечень.
      — Дукас? Кто это такой — Дукас?
      — Это я. Я Дукас. Писец привел мне подробности моего происхождения вплоть до седьмого века.
      — Невероятно. Никто здесь не знаком ни с какими Дукасами, в столь раннюю эпоху. Это фальшивка.
      — Частично — вполне может быть. Но уже с 950 года в подлинности моей родословной сомневаться не приходится. Все это моя родня. Я проследил своих пращуров от Византии через Албанию до самой Греции двадцатого столетия.
      — Неужели все это правда?
      — Клянусь!
      — Ох, какой ты умный, маленький дерьмоед, — с любовью в голосе произнес Метаксас. — И все это ты узнал всего лишь за один отпуск. И вот тебе на — Дукас, никак не меньше! Сам Дукас! — Он еще раз заглянул в свиток. — Никифор Дукас, сын Никетаса Дукаса, сын… гм… Льва Дукаса! Пульхерии Ботаниатис!
      — Что-то не так?
      — Я знаю их! — вскричал Метаксас. — Лев и Пульхерия были моими гостями здесь, а я гостил у них. Лев Дукас один из самых богатых людей в Византии, тебе это хотя бы известно? А его жена Пульхерия — такая красавица! — Он крепко схватил меня за руку. — Ты можешь поклясться в том, что это твои прародители?
      — Нисколько в этом не сомневаюсь.
      — Невероятно, — восхитился Метаксас. — Так вот, позволь мне рассказать о Пульхерии. Ей, видишь ли, сейчас всего семнадцать лет. Лев женился на ней, когда она была еще совсем ребенком. Здесь это очень широко распространено. Талия у нее, ну вот такая, не больше, зато грудь — вот какая, и такой ровный живот, а глаза… от одного ее взгляда можно с ума сойти, и…
      Я высвободил свою руку и вплотную приблизился к нему.
      — Метаксас, вы…
      Я не в состоянии был вымолвить этого слова.
      — …спали с Пульхерией? Нет, нет, ей-Богу. Истинная правда, Джад! У меня и без нее здесь вполне достаточно женщин. Однако, подумай, мальчик ты мой, какая это возможность для тебя! Я могу помочь тебе встретиться с нею. Она уже вполне созрела для того, чтобы можно было ее соблазнить. Юная, бездетная, красивая, всегда такая скучающая — муж у нее настолько поглощен всевозможными хозяйственными заботами, что вряд ли даже ее замечает, но главное в том, что она твоя «прапра» много раз прабабушка!
      — Это по вашей части, не по моей, — напомнил я ему. — Для меня это только причина держаться от нее подальше.
      — Не будь идиотом. Я это все проверну для тебя за два, максимум три дня. Познакомлю с Дукасами, ты останешься на ночлег в их городском дворце в качестве гостя, одно словечко на ухо ее горничной…
      — Нет, — отрезал я.
      — Нет?
      — Нет. Я не желаю принимать участие ни в чем подобном.
      — Трудный ты человек, Джад Эллиот. Всегда противишься собственному же счастью. Ты не хочешь спать с императрицей Феодорой, не желаешь поваляться в постельке с Пульхерией Дукас, наверное, теперь ты мне скажешь, что не хочешь и Евдокию тоже?
      — Я совсем не прочь переспать с кем-нибудь из ваших прародительниц, — сообщил я и ухмыльнулся. — Я даже не прочь заделать ребенка Евдокии. Как вы себя будете чувствовать, если окажется, что я — ваш «прапра» и так далее прадед?
      — Этого ты не сможешь сделать, — сказал Метаксас.
      — Почему?
      — Потому что Евдокия остается незамужней и бездетной до 1109 года. А тогда она выйдет замуж за Василия Стратиокаса и будет у нее семеро сыновей и три дочери за пятнадцать последующих за ее свадьбой лет. И среди этих дочерей будет одна, которая и станет моей прародительницей. Боже, до чего же она разжиреет!
      — Все это может быть изменено, — напомнил я ему.
      — Не говори ерунду, — спокойно заметил Метаксас. — Неужели ты думаешь, что я не охраняю свою собственную родословную? Что стану колебаться прежде, чем вычеркнуть тебя из истории, если застукаю тебя на чем-нибудь, что может повлиять на замужество Евдокии? Она останется бездетной до тех пор, пока ее чрево не наполнит Василий Стратиокас, и делу конец. Но на сегодняшнюю ночь она твоя, пожалуйста.
      И она стала моею. Оказав мне высочайшую степень гостеприимства в своем понимании, Метаксас послал свою прародительницу Евдокию в мою спальню. Ее тощее, худосочное тело показалось несколько постноватым для меня; ее твердые маленькие груди полностью скрывались в моих ладонях. Но она оказалась тигрицей. Она вся, казалось, только и состояла, что из энергии и страсти. Она оседлала меня и раскачала себя до полного исступления за два десятка быстрых вращений, но это оказалось только началом. Уже занималась заря, когда она отпустила меня и дала заснуть.
      Мне приснилось, что Метаксас препровождает меня к дворцу Дукасов и знакомит меня с моим пращуром Львом, который абсолютно безмятежно говорит: «Это моя жена Пульхерия», и во сне мне показалось, что я никогда еще не видел более прелестной женщины.

      Первый по-настоящему тревожный момент я испытал на следующем своем маршруте в качестве курьера. Из-за того, что я был слишком горд и постеснялся вызвать на помощь патруль времени, я оказался втянутым в сферу действия парадокса удвоения, а также ощутил вкус парадокса транзитного перехода. Но думаю, что мне удалось выпутаться из всего этого с честью.
      Я с девятью туристами наблюдал прибытие участников Первого Крестового Похода, когда произошел этот мой первый сбой.
      — В 1905 году, — рассказывал я своим подопечным, — Папа Урбан Второй призвал к освобождению Святой Земли от сарацинов. Прошло совсем немного времени, и рыцари со всей Европы стали собираться в Крестовый Поход. Среди тех, кто приветствовал такое освобождение насильственным путем был и император Византии Алексей, который усмотрел в этом способ возвращения тех территорий на Ближнем Востоке, которые были захвачены турками и арабами. Алексей высказался в таком духе, что он не возражал бы, если бы несколько сотен опытных рыцарей помогли ему очистить эти земли от неверных. Однако он получил их куда больше, чем запрашивал, в чем вы сами сможете убедиться через несколько минут, опустившись по линии в 1096 год.
      Мы шунтировались в 1 августа 1096 года.
      Поднявшись на стены Константинополя, мы обозревали окружающую город местность и видели, что вся она заполнена войсками, притом не закованными в латы рыцарями, а полчищами совершенно неорганизованных, кое-как вооруженных крестьян в лохмотьях.
      — Это народное ополчение, — пояснил я. — Пока профессиональные солдаты решают вопросы по организации тыла и материального обеспечения столь отдаленной военной экспедиции, тощий от голода, весь провонявшийся, ничтожный харизматик по имени Петр Пустынник объединил вокруг себя тысячи нищих и крестьян и повел их через всю Европу к Византии. Они грабили и громили все, что только попадалось им на пути, вычистили весь урожай, который созрел на территории, по площади равной почти половине Европы, и сожгли Белград, вступив в пререкания с византийскими наместниками в этом городе. Но в конце концов все-таки добрались до Византии в количестве около тридцати тысяч.
      — Кто же из них Петр Пустынник? — спросила самая шумливая из всех членов группы, находящаяся в самом соку, незамужняя дама из Де-Мойна по имени Мэрдж Хефферин.
      Я взглянул на часы.
      — Вы увидите его через полторы минуты. Алексей послал двоих своих сановников пригласить Петра ко двору. Он хочет, чтобы Петр и его сброд подождали под Константинополем, пока не прибудут сюда феодалы и рыцари, поскольку эти люди, безусловно, будут истреблены турками, если вступят на территорию Малой Азии без соответствующего воинского сопровождения. Смотрите — вот он, Петр.
      Из толпы отделились двое, щегольски выряженных, знатных византийцев, сжавших губы с таким видом, будто они не менее сильно желали закрыть и свои носы. Между ними шествовал грязный, босоногий, весь заросший, похожий на гнома мужичонка с горящими фанатичным огнем глазами и изрытым оспой худым, как щепка, лицом.
      — Петр Пустынник, — сказал я, — направляется на аудиенцию к императору.
      Мы шунтировались вперед на три дня. Народное ополчение уже внутри Константинополя и превращает город Алексея в сущий ад.
      Довольно много домов уже объяты пламенем. Десять крестоносцев взобрались на самый верх одной из церквей и стали сдирать свинец с ее куполов для перепродажи. На наших глазах целая свора благочестивых паломников Петра раздела донага и изнасиловала аристократического вида византийскую женщину, едва она вышла из дверей Айя-Софии.
      — Алексей, — сказал я, — допустил грубый просчет, пустив этот сброд внутрь города. Теперь он пытается договориться о том, чтобы переправить их на другую сторону пролива Босфора, предоставив им бесплатно транспортные средства, которые в состоянии перевезти их на малоазиатский берег. Переправа будет организована с 6 августа. Крестоносцы начнут с того, что устроят массовую резню в византийских поселениях, расположенных в западной части Малой Азии. Затем они нападут на турок и будут почти полностью ими истреблены. Будь у нас свободное время, я переправил бы вас вниз по линии в 1097 год, где вы могли бы увидеть горы костей, валяющихся вдоль основной дороги, по которой двигались крестоносцы. Вот что случилось, в конце концов, с народным ополчением. А тем временем уже начали свой дальний путь профессионалы, так что давайте теперь поглядим на них.
      Я рассказал своим туристам о четырех армиях крестоносцев: рыцарском войске Раймонда Тулузского, рыцарском войске графа Нормандского Роберта, рыцарском войске Боэмунда и Танкреда и рыцарском войске Готфрида Бульонского, Евстафия из Болоньи и Балдуина Лотарингского. Некоторые из моих подопечных заранее прочитали в учебниках историю крестовых походов и теперь кивали, слыша уже знакомые им имена.
      Мы шунтировались в последнюю неделю 1096 года.