После ужина Пол начинает постукивать по барабану и негромко напевать. Марти подхватывает ритм, подпевает, и вскоре они начинают новую главу племенного эпоса. Такое, чуть позднее или чуть раньше, происходит каждый вечер.

Их песнь наполнена напряженностью и эмоциями, но о ее смысле я могу лишь догадываться. Они поют на религиозном языке, который мне выучить не разрешили. Полагаю, к повседневному языку он имеет такое же отношение, как латынь к французскому или испанскому. Но это язык священный, только для своих. А не для таких как я.

— Давай, рассказывай! — вопит Би Джи.

— Валяй дальше! — подхватывает Дэнни.

Пол и Марти разошлись вовсю и парят на крыльях вдохновения. Но тут в дом с воем врывается порыв ледяного ветра — приподнимается закрывающая вход оленья шкура и входит Зевс.

Зевс — вождь. Рослый дородный мужчина, начинающий полнеть. Как и полагается вождю, вид у него грозный. В густой черной бороде заметны седые волоски, цепкие глаза рубинами поблескивают на лице, которое ветер и годы изрезало глубокими морщинами. Несмотря на холод палеолита, у него на плечах лишь небрежно наброшенный плащ из черного меха. Густые волосы на мощной грудной клетке тоже начали седеть. На его власть и положение указывают целые гирлянды украшений: ожерелья из ракушек, костяные и янтарные бусы, подвеска из желтых волчьих зубов, пластинка из мамонтовой кости в волосах, костяные браслеты, пять или шесть колец.

Внезапная тишина. Обычно Зевс заглядывает в дом Би Джи немного побалагурить, выпить, потрепаться и щипнуть кого-нибудь из женщин пониже спины, но сейчас он пришел без своих жен, а вид у него встревоженный и угрюмый. Он тыкает пальцем в Джинни.

— Это ты сегодня видела чужака? Как он выглядит?

Целую неделю вокруг деревни кто-то бродит, повсюду оставляя следы — отпечатки ног на вечной мерзлоте, торопливо присыпанные землей кострища, осколки кремня, кусочки подгоревшего мяса. Все племя взволновано. Незнакомцы тут очень редки. Последним был я, полтора года назад. Одному Богу известно, почему они приняли меня — наверно, из-за моего жалкого, по их понятиям, вида. Но этого чужака, если судить по разговорам, они убьют как только увидят. На прошлой неделе Пол и Марти сочинили «Песнь чужака», а Марти два вечера подряд пел ее у костра. Песня тоже была на религиозном языке, так что я ни слова в ней не понял, но звучала она угрожающе.

Джинни — жена Марти. Сегодня днем она сумела хорошо рассмотерть чужака, когда ловила в реке сетью рыбу на обед.

— Он невысокий, — говорит она Зевсу. — Ниже любого нашего мужчины, но с большими мускулами, как у Гебравара. — Гебраваром Джинни зовет меня. Мужчины в племени сильны, но они, в отличие от меня, не «качали железо» еще с подросткового возраста. Мои мускулы их восхищают. — Волосы у него желтые, а глаза серые. И он урод. Гадкий. Большая голова, большой плоский нос. Когда ходит, то плечи свисают, а голова опущена. — Джинни вздрагивает от отвращения. — Он похож на кабана. Настоящий зверь. Гоблин. Пытался украсть рыбу из сети. Но убежал, когда увидел меня.

Зевс слушает, хмурится, задает вопросы: говорил ли чужак что-нибудь, как был одет, раскрашивает ли он кожу. Потом поворачивается к Полу.

— Как думаешь, кто он такой?

— Дух, — отвечает Пол. Эти люди повсюду видят духов. А Пол, бард племени, думает о них постоянно. Его поэмы полны духов. Ему кажется, что мир духов окружает людей со всех сторон. — У духов серые глаза, — добавляет он. — У того человека глаза тоже серые.

— Да, возможно, он дух. Но какой дух?

— Что значит «какой»?

Глаза Зевса вспыхивают.

— Лучше слушай собственные песни! — рявкает он. — Неужели не понял? Вокруг нас бродит человек-стервятник. Или дух одного их них.

Все вскрикивают и что-то бормочат.

Я оборачиваюсь к Сэлли. Это моя женщина. Мой язык еще не поврачивается назвать ее женой, но по сути так оно и есть. Я зову ее Сэлли, потому что дома у меня была девушка с таким именем, на которой я собирался жениться. Но это было далеко отсюда и в другой геологической эпохе.

Я спрашиваю Сэлли, кто такие люди-стервятники.

— Это очень древние люди. Они жили здесь, когда мы пришли в эти края. Но теперь они все умерли. Они…

Больше она ничего не успевает сказать, потому что внезапно надо мной нависает Зевс. Он всегда относился ко мне со смесью восхищения и сдерживаемого презрения, но сейчас я читаю в его глазах нечто новое.

— Есть дело, которое ты должен сделать для нас, — говорит он мне. — Чтобы отыскать чужака, нужен другой чужак. Вот твоя задача. Дух он, или человек — мы должны узнать правду. И завтра ты пойдешь, отыщешь его и поймаешь. Понял? Ты пойдешь искать на рассвете и не вернешься, пока его не отыщешь.

Мне хочется что-то сказать, но губы отказываются шевелиться. Впрочем, мое молчание, кажется, вполне удовлетворяет Зевса. Он улыбается, кивает, резко поворачивается и выходит в ночь.

Все собираются возле меня, охваченные тем возбуждением, которое приходит, когда кого-то из твоих знакомых выбирают для совершения важного дела. Я никак не могу понять, завидуют ли они мне, или же сочувствуют. Би Джи меня обнимает, Дэнни тыкает в плечо, Пол отстукивает нечто веселое на барабане. Марти извлекает из своего мешка зловеще острый каменный нож дюймов девяти длиной и вкладывает его мне в руку.

— Вот. Держи. Он может тебе пригодиться.

Я смотрю на нож так, словно у меня в руке живая граната.

— Слушай, — говорю я. — Я понятия не имею, как нужно выслеживать и ловить людей.

— Ерунда, — вставляет Би Джи. — Разве это трудно?

Би Джи — архитектор. Пол — поэт. Марти поет лучше Паваротти. Дэнни рисует и вырезает статуэтки. Я считаю их всех своими закадычными приятелями. Всех их с натяжкой можно назвать кроманьонцами. Но не меня. Тем не менее, они относятся ко мне как к соплеменнику. Мы пятеро

— одна шайка-лейка. Без них я давно бы свихнулся. Потерявший все, отрезанный от всего, к чему я привык и что знал.

— Ты сильный и быстрый, — говорит Марти. — Справишься.

— И очень умный. Правда, по-своему, — поддакивает Пол. — Умнее его. Мы совсем за тебя не боимся.

Иногда они говорят со мной снисходительно, как с ребенком. Полагаю, я этого заслуживаю. В конце концов, каждый из них — умелая и талантливая личность, гордая плодами своего труда. Я в их глазах слегка слабоумный, и до сих пор не могу к такому отношению привыкнуть, потому что дома — там, откуда я прибыл — меня тоже считали умелым и опытным.

— Идите со мной, — говорю я Марти. — Ты и Пол. Я сделаю все, что полагается, но хочу, чтобы вы были рядом.

— Нет, — отвечает Марти. — Ты пойдешь один.

— Би Джи? Дэнни?

— Нет, — отвечают они. И их улыбки становятся натянутыми, а глаза ледяными. Внезапно мне перестает здесь нравиться. Быть может, мы и приятели, но идти я должен один. А может, я вообще неправильно понял ситуацию, и мы вовсе не такие уж и большие приятели. Как бы то ни было, мне предстоит пройти своего рода тест. Или ритуал посвящения, инициацию. Не знаю. Стоило мне начать думать, что они, за исключением нескольких пустяковых различий в обычаях и языках, точно такие же люди, как и мы, как я осознал, насколько они, в сущности, чужие. Не дикари, вовсе нет. Но они даже отдаленно не напоминают современных людей. Они нечто совершенно другое. Их тела и умы — чистейшие Homo sapiens, но их и наши души разделяют двадцать тысяч лет.

— Расскажи мне о людях-стервятниках, — прошу я Сэлли.

— Они как животные, — отвечает она. — Они умеют разговаривать, но уханьем и хмыканьем. Они плохие охотники и едят всякую падаль, если найдут, или же крадут добычу у других.

— От них воняет отбросами, — добавляет Дэнни. — Как от старой кучи мусора, где все сгнило. И они не умеют рисовать или вырезать фигурки.

— А трахаются они вот так, — говорит Марти, хватает ближайшую женщину, ставит ее на четвереньки и изображает, будто заходит в нее сзади. Все смеются, гикают и притоптывают.

— Вот как они ходят, — продолжает урок Би Джи, горбится по-обезьяньи, шаркает ногами и бьет себя кулаками в грудь.

Мне еще много чего рассказывают об уродливых, грубых, тупых, вонючих и отвратительных людях-стервятниках. Какие они грязные, какие примитивные. Как их беременные женщины носят ребенка в животе двенадцать или тринадцать месяцев, и дети рождаются уже покрытые шерстью и с полным ртом зубов. Все это древние байки, передаваемые из поколения в поколение племенными бардами вроде Пола. Никто из них не видел Стервятника своими глазами, но все дружно ненавидят.

— Они все мертвы, — поясняет Пол. — Мы убили их очень давно, когда перебрались сюда. Должно быть, возле нас бродит дух.

Конечно, я уже догадался, кто он такой. Я никакой не археолог. Я четвертый в нашей семье, закончивший военную академию Вест-Пойнт. Моя область — электроника, компьютеры, физика перемещений во времени. Археологи развели такую запутанную политическую возню из-за права побывать в прошлом, что в результате никто из них не добился успеха, а отдуваться пришлось военным. Все же меня успели накачать сведениями по археологии в достаточной мере, чтобы я понял — Стервятники есть те, кого мы называем неандертальцами, раса неудачников, проигравшая на скачках эволюции.

Выходит, здесь, в Европе эпохи ледникового периода, и в самом деле прошла война на уничтожение между тугодумами-стервятниками и умными Homo sapiens. Но несколько проигравших, должно быть, уцелело, и один из них Бог знает почему бродит теперь возле нашего поселка.

Теперь мне предстоит найти этого уродливого чужака и поймать его. Или, не исключено, убить. Этого ли от меня хочет Зевс? Обагрить мою голову кровью чужака? Да, они очень цивилизованное племя, хотя охотятся на огромных мохнатых мамонтов и строят дома из их костей. Настолько цивилизованное, что не хотят убивать сами, а посылают на грязную работенку меня.

— А я не думаю, что он стервятник, — говорит Дэнни. — Наверное, он пришел из Наз Глесима. У людей там серые глаза. К тому же, зачем духу понадобилась рыба?

Наз Глесимом они называют земли на северо-востоке, примерно в том месте, где когда-нибудь построят Москву. Даже в палеолите мир разделен на тысячи маленьких наций. Дэнни однажды совершил в одиночку великое путешествие по окрестным землям и приобрел репутацию местного Марко Поло.

— Смотри, чтобы тебя не услышал вождь, — предупреждает его Би Джи. — Он тебе яйца оторвет. К тому же в Наз Глесиме люди не уродливые. Они такие же, как мы, только глаза у них серые.

— Да, это так, — признает Дэнни. — Но все же я думаю…

Пол качает головой. Этот жест тоже очень древний.

— Это дух Стервятника, — настаивает он.

Би Джи смотрит на меня.

— А ты как думаешь, Пумангиап? — Таким именем он меня называет.

— Я? Что я могу об этом знать?

— Ты пришел издалека. Видел когда-нибудь таких людей?

— Да, я видел много уродливых людей. — Люди в этом племени все высокие, худощавые, с темными волосами и такими же глазами, широкими лицами и крепкими скулами. Будь у них зубы получше, получились бы просто красавцы. — Но о таких я ничего не знаю. Мне нужно его увидеть.

Сэлли приносит новую миску жареной рыбы. Я нежно провожу ладонью по ее обнаженному бедру. В доме из мамонтовых костей никто не носит лишней одежды, потому что вся конструкция хорошо изолирована и в ней тепло даже в разгар зимы. В моих глазах Сэлли самая красивая женщина в племени: высокие крепкие груди, длинные гладкие ноги, живое любознательное лицо. Она была женой человека, которого прошлым летом пришлось убить из-за того, что в него вселились духи. Дэнни, Би Джи и двое других проломили ему голову, убив быстро и милосердно, а потом все племя шесть дней бодрствовало возле тела, приплясывая и завывая. От нее отвернулась удача, поэтому племя и отдало меня Сэлли (или наоборот), рассудив, что на блаженном дурачке вроде меня наверняка лежит благословение богов. Мы с Сэлли воистину обрели друг друга. Когда нас свели, мы были двумя потерянными душами, и каждый из нас помог другому не погрузиться во мрак еще глубже.

— Все будет в порядке, — говорит Би Джи. — Справишься. Боги тебя любят.

— Надеюсь, — отвечаю я.

Ночью мы с Сэлли обнимаем друг друга так, словно каждый из нас понимает — эта ночь может оказаться нашей последней. Сэлли ласкает меня, горячая и нетерпеливая. В костяном доме уединение невозможно, и нас слышат остальные — четыре других пары и множество детей, но нам все равно. В доме темно, и постель из лисьих шкур становится нашим маленьким миром.

Кстати, нет ничего особенного и в том, как эти люди занимаются любовью. Число возможных способов соединения мужского и женского тела не так уж и велико, и все они, кажется, были изобретены еще в ледниковую эпоху.

На рассвете с первыми лучами солнца я отправляюсь в одиночную охоту на человека-стервятника. Выхожу из костяного дома, провожу для удачи ладонью по его странной шершавой стене, и делаю первый шаг.

Поселок протянулся на несколько сотен ярдов вдоль берега холодной быстрой реки. Три круглых костяных дома, где живет большинство из нас, стоят рядком, а чуть в отдалении — четвертый, продолговатый, в котором обитает Зевс со своей семьей. Он также служит святилищем и местным парламентом. Еще дальше виден новый, пятый дом, он строится уже целую неделю. Следом расположены мастерские, где делают орудия и инструменты и скребут шкуры, затем бойня для разделки туш, а рядом с ней — гигантская мусорная куча и целая гора мамонтовых костей для будущих строительных проектов.

На восток от поселка стоит редкий хвойный лес, а за ним начинаются холмы и равнины, где пасутся мамонты и носороги. В реку никто не заходит, потому что вода слишком холодная, а течение очень быстрое, так что река не хуже стены служит нашей западной границей. У меня есть желание когда-нибудь научить соплеменников делать каяки, а заодно попробовать научить их плавать. А еще через пару лет попытаюсь уговорить их срубить несколько деревьев и сделать мост. Интересно, не свалятся ли у них штаны от удивления, когда я предложу все эти полезные штуковины? Они держат меня за идиота, потому что я не разбираюсь в свойствах грязи и замерзшей земли, в оттенках черноты древесного угля и понятия не имею о применении и качестве оленьих рогов, костей, жира, шкур и камня. Они жалеют меня, убогого и ограниченного, но в то же время и любят. Да и боги меня любят. Так, по крайней мере, думает Би Джи.

Я начал поиски, отправившись вниз по реке, потому что именно там Джинни вчера видела Стервятника. Утреннее солнце в этот осенний день ледниковой эпохи грустным лимончиком висит где-то далеко на небе, но ветра почти нет. Оттаявшая за лето земля еще мягкая, и я начинаю искать следы. Вечная мерзлота сковала все на глубину пять футов, но верхний слой уже в мае становится упругим, превращаясь к июлю в грязевое месиво. Потом он снова каменеет и к октябрю твердеет не хуже стали. Но в октябре мы уже почти не выходим из домов.

На берегу множество отпечатков ног. Мы ходим в кожаных сандалиях, но многие предпочитают ходить босиком даже сейчас, накануне заморозков. У людей из племени пятки длинные и узкие, с высоким подъемом стопы, но у самой воды возле сетей я отыскал и другие следы

— короткие, широкие, почти плоскостопные, с поджатыми кончиками пальцев. Должно быть, это и есть мой неандерталец. Я улыбаюсь и чувствую себя Шерлоком Холмсом.

— Эй, Марти, посмотри, — обращаюсь я к спящему поселку. — Я отыскал след старого уродца. Би Джи? Пол? Дэнни? Посмотрите-ка на меня. Я отыщу его быстрее, чем вам думается.

Все их имена не настоящие. Я просто зову их так — Пол, Марти, Би Джи, Дэнни. Здесь каждый дает другому свой личный набор имен. Марти называет Би Джи Унгклава. Дэнни он зовет Тисбалалаком, а Пола — Шипгамоном. Пол называет Марти Долибогом, а Би Джи — Каламоком. И так далее во всем племени, тонны имен, сотни и сотни всего для сорока или пятидесяти человек. Запутанная система, но у них есть для этого удовлетворяющие их причины. Постепенно к ней привыкаешь.

Человек никогда не открывает другому свое истинное имя, то, которое мать прошептала ему на ухо при рождении. Его не знает даже отец или жена. Можете положить человеку между ног раскаленные камни, и он все равно не выдаст свое настоящее имя, потому что в противном случае на него сразу накинутся все до единого духи от Корнуолла до Владивостока. В мире полным-полно злых духов, которые ненавидят живых людей и готовы прыгнуть на любого, кто приоткроет им щелочку, и терзать его подобно пиявкам, клопам и любому другому злобному и отвратительному кровососущему паразиту.

Судя по ландшафту, мы живем где-то на территории западной России, возможно, в Польше: плоская, унылая и холодная травянистая степь с редкими дубами, березами и соснами. Разумеется, в ледниковую эпоху так выглядела почти вся Европа, но главное в том, что эти люди строят дома из мамонтовых костей. Это делали только в Восточной Европе, по крайней мере, так утверждают специалисты. Возможно, это древнейшие в мире настоящие дома.

Меня глубоко поразила протяженность этой доисторической эпохи, ее растянутость во времени. Для нас отправиться в Англию и полюбоваться на собор, которому тысяча лет — событие. А люди охотились в этой степи в тридцать раз дольше. Вы можете представить себе тридцать тысяч лет? Для вас Джордж Вашингтон жил невероятно давно, и скоро исполнится триста лет со дня его рождения. Сложите книги стопкой в фут высотой и скажите себе, что эта стопка соответствует времени, прошедшему со дня рождения Вашингтона в 1732 году. Теперь начинайте класть на стопку новые книги. Когда у вас получится стопа высотой с десятиэтажный дом, это и будет тридцать тысяч лет.

Меня от вас в эту самую минуту отделяет стопка лет почти такой же высоты. Когда мне плохо, когда одиночество, страх, боль и воспоминания обо всем утраченном начинают меня одолевать, мне кажется, что эта стопа лет давит на меня и весит не меньше горы. Я сопротивляюсь, не даю ей меня раздавить. Но вес дьявольски велик, и время от времени он вдавливает меня прямо в промерзшую землю.

Цепочка плоскостопных следов ведет меня на север, в обход мусорной кучи и дальше в сторону леса. Потом я теряю след — он начинает кружить вокруг поселка, возвращается к мусорной куче, потом к бойне, потом вновь к лесу, затем выводит к реке. Я не могу уловить смысла в перемещениях. Кажется, несчастный тупица попросту бродит поблизости, роется в мусоре, отыскивая что-нибудь съедобное, потом вновь уходит, но недалеко, возвращается в надежде поживиться рыбой, украденной из сети, и так далее. Где же он спит? Полагаю, под открытым небом. Что ж, если верно то, что я вчера узнал, то он волосат, как горилла. Наверное, холод ему нипочем.

Теперь, потеряв след, я получил возможность поразмыслить о своей миссии, и мне становится все тоскливее и тоскливее.

У меня большой каменный нож. Я вышел, чтобы убить. Профессию военного я выбрал давным-давно, но вовсе не из-за желания кого-либо убивать, и уж тем более не в драке лицом к лицу. Наверное, я воображал себя представителем цивилизации, ее защитником, но уж никак не убийцей, крадущимся по лесу с намерением вонзить острый кремневый нож в жалкого бродягу-одиночку.

Но убитым вполне могу оказаться и я. Он дикий, он голодный, испуганный, примитивный. Возможно, он не очень-то умен, но, по крайней мере, оказался достаточно умен, чтобы не умереть молодым, а сюда он явился разодобыть пропитание хитростью и силой. Это его мир, не мой. Я выслеживаю его, а он в это время, возможно, выслеживает меня, и когда мы столкнемся, он станет драться, не соблюдая никаких привычных мне правил. Хороший аргумент, чтобы немедленно вернуться.

С другой стороны, если я вернусь целым и невредимым, а Стервятник будет по-прежнему бродить вокруг, Зевс за непослушание повесит мою шкуру на стену костяного дома. Да, мы тут все закадычные приятели, но когда вождь приказывает, следует выполнять приказ, иначе будет хуже. Так было с самого начала истории, и у меня нет причин сомневаться, что здесь все по-другому.

Я просто должен убить стервятника. Выбора у меня нет.

Я не хочу, чтобы меня прикончил в лесу дикарь, равно как не хочу, чтобы меня казнили по решению племенного суда. Я хочу остаться в живых и вернуться в родную эпоху. Я все еще цепляюсь за слабый шанс и надеюсь, что радуга когда-нибудь вернется за мной, вытянет отсюда и предоставит возможность поведать о своих приключениях в те времена, которые я уже привык мысленно называть будущим. Мне хочется написать отчет.

А вам, людям будущего, я хочу сообщить новость о том, что эти обитатели ледниковой эпохи вовсе не считают себя примитивными. Они знают, и знают абсолютно точно, что они и есть венец творения. У них есть язык — фактически, два языка, — есть история, музыка, поэзия, технология, искусство и архитектура. Есть религия. Есть законы. Есть образ жизни, оправдавший себя за тысячи лет, и который будет оправдан еще тысячи. Если вы думаете, что здесь только рычат и дерутся, то вы ошибаетесь. Я могу сделать этот мир реальным для вас — если сумею вернуться.

Но даже если мне это не суждено, дел у меня здесь предостаточно. Я хочу выучить их эпосы и записать тексты, чтобы вы когда-нибудь их прочитали. Хочу научить их делать каяки и мосты, а может, и еще что-нибудь. Хочу завершить строительство костяного дома, которое мы начали на прошлой неделе. Хочу бродить по лесам с моиими приятелями Би Джи, Дэнни, Марти и Полом. Хочу Сэлли. Господи, да ведь у нее от меня могут быть и дети, и тогда я волью свои футуристические гены в генофонд ледниковой эпохи.

И я не хочу умереть сегодня в холодном и унылом доисторическом лесу, пытаясь выполнить дурацкий приказ об убийстве.

Воздух становится теплее, но все же теплым его не назовешь. Я вновь отыскиваю след, или думаю, что отыскал его, и иду на северо-восток, в лес. За спиной слышатся смех, крики и песни — там строят новый дом, но вскоре я ухожу далеко и перестаю их слышать. Нож я теперь держу в руке, готовый ко всему. Здесь есть волки, а также испуганный получеловек, который может попытаться убить меня прежде, чем я убью его. Я начинаю гадать, какова вероятность того, что я его отыщу. А заодно и о том, сколько времени мне отведено на поиски — несколько часов, день, неделя? Чем я должен питаться? Как не отморозить ночью задницу? Что скажет или сделает Зевс, если я вернусь с пустыми руками?

Сейчас я брожу наугад. Больше я не считаю себя Шерлоком Холмсом.

Сейчас я с удовольствием помог бы строить костяной дом. Наступает зима, а племя стало слишком большим, чтобы разместиться в четырех имеющихся домах. Би Джи руководит строительством, Марти с Полом поют, читают стихи и играют на барабане и флейте, а еще человек семь выполняют тяжелую работу.

— Складывай челюсти подбородками вниз! — кричит Би Джи, когда я пытаюсь положить челюсть в фундамент, но неправильно. — Подбородком вниз, тупица! Так-то лучше.

Пол отбивает на барабане радостную дробь, аплодируя мне за вторую, удачную попытку. Марти начинает сочинять балладу о моей тупости. Все смеются, но смех доброжелательный.

— А теперь клади туда хребет! — кричит мне Би Джи. Я вытягиваю из огромной кучи длинное бревно мамонтова позвоночника. Кости в куче старые и белые, они пролежали уже немало лет и стали плотными и тяжелыми. — Ну-ка, вставь его туда, да покрепче! Плотнее! Плотнее!

Я пыхчу и отдуваюсь под весом тяжеленной кости, даже немного пошатываюсь, но все же ухитряюсь вставить ее на нужное место и вовремя отскочить — Дэнни и двое других мужчин уже подносят гиганский череп.

Зимние дома — хитроумные и сложные конструкции, и их проектирование и возведение требует истинной гениальности. Не исключено, что Би Джи в эту эпоху — лучший архитектор из всех, каких только знал мир. Он носит с собой костяную пластинку с чертежом дома и постоянно проверяет, правильно ли помощники устанавливали кости, черепа и бивни. Строительного материала у него с избытком. После тридцати тысяч лет охоты на мамонтов тут скопилось достаточно костей, чтобы построить город размером с Лос-Анджелес.

Дома получаются теплыми и уютными. Они круглые и куполообразные, словно большие костяные иглу. Выложенные по окружности черепа мамонтов образуют фундамент, на который хитроумно, «елочкой», укладывают около сотни челюстей — это стены. Крышу делают из шкур, куполом натянутых на закрепленные вверху изогнутные бивни. Всю конструкцию поддерживает деревянный каркас, отверстия в стенах закрывают мелкими костями и замазывают красной глиной. Вход сделан из вкопанных в землю гигантских берцовых костей. Описание дома может показаться вам несколько зловещим, но в нем есть какая-то дикая красота, а когда в него входишь, то сразу забываешь, что снаружи завывают ледяные ветры плейстоцена.

Племя полукочевое и живет охотой и собирательством. Во время короткого двухмесячного лета они бродят по степи, убивают мамонтов, носорогов и мускусных быков, собирают ягоды и орехи, чтобы продержаться зиму. Если я правильно угадал месяц, то уже в августе становится холодно, и племя откочевывает обратно в поселок из костяных домов, охотясь по дороге на оленей. Когда наступает по-настоящему плохая погода, они уже готовы переждать зиму, имея шестимесячный запас мяса, сложенный в выкопанные в вечной мерзлоте ямы. Ритмичная, упорядоченная жизнь. У них здесь настоящая община. Мне хочется назвать ее цивилизацией. Но — выслеживая свою человеческую добычу холодным утром — я напоминаю себе, что жизнь сдесь суровая и странная. Чужая. Как вы полагаете, быть может я придумал все эти приятельские прозвища только ради сохранения собственного рассудка? Не знаю.

Если мне суждено быть сегодня убитым, то больше всего я стану жалеть о том, что так и не выучил их секретный религиозный язык и не сумел понять длинные исторические саги, которые поют каждый вечер. Они просто не захотели учить меня этому языку. Очевидно, чужакам его знать не полагается.

Эти саги, как сказала мне Сэлли, вобрали в себя огромный перечень всего, что когда-либо происходило: «Илиада», «Одиссея» и «Британская энциклопедия», сведенные воедино; протяженнейший рассказ о богах, царях, людях, войнах, переселениях, исчезнувших империях и великих бедствиях. Текст настолько велик, а Сэлли пересказывала его настолько кратко, что я получил лишь самое общее понятие о содержании, но, услышав, отчаянно захотел понять. Это подлинная история позабытого мира, летопись племени за тридцать тысяч лет, пересказываемая на забытом языке, и вся она потеряна для нас, как прошлогодние сны.

Если я смогу выучить ее, перевести и записать, то через тысячи лет археологи, возможно, найдут мои записи. Я уже начал описывать этих людей, пояснив предварительно, как попал к ним. Пока что скопилось двадцать табличек, сделанных из той же глины, которую племя использует для изготовления горшков и скульптур, и обожженных в той же ульеобразной печи. Маленьким костяным ножом на глиняной плитке пишется ужасно медленно. Обожженные плитки я закапываю под выложенным булыжниками полом дома. Когда-нибудь, в двадцать первом или двадцать втором веке, из выкопает русский археолог и подскочит от изумления. Но об истории этих людей, их мифах и поэзии я не имею ни малейшего понятия, потому что не знаю второго языка. Ни малейшего.

Полдень наступает и проходит. Я набредаю на куст с глянцевитыми листьями, среди которых висят белые ягоды. Я срываю несколько штук и, поколебавшись секунду, отправляю их в рот. Ягоды чуть-чуть сладкие. Я обираю весь куст, но остаюсь голодным.

Если бы я сейчас был в поселке, то в полдень мы прервали бы работу и перекусили сушеными фруктами и полосками вяленой оленины, запивая их из кувшинов слегка перебродившим фруктовым соком. Полагаю, брожение происходит случайно — просто сок так хранят. Здесь, очевидно, тоже есть дрожжи, и мне хочется попробовать заново изобрести вино и пиво. Глядишь, меня за это еще обожествят. В этом году я изобрел письменность, но сделал это для себя, поэтому они не очень-то заинтерсовались. Полагаю, пиво произведет на них гораздо большее впечатление.

С востока налетает резкий неприятный ветер. Сейчас сентябрь, долгая зима стремительно приближается. За полчаса температура падает на пятнадцать градусов, я начинаю мерзнуть. На мне меховая парка и брюки, но резкий ледяной ветер пронзает их насквозь. Он срывает тонкий подсохший слой почвы и швыряет в лицо пыль . Когда-нибудь эта бледно-желтая пыль укроет тридцатиметровым слоем поселок, а вместе с ним Би Джи, Марти, Дэнни и Пола. Вероятно, и меня тоже.

Вскоре работа на сегодня закончится. Если не помешают ранние бураны, то через восемь-десять дней строительство дома завершится. Я уже представляю, как Пол шесть раз от души лупит по барабану, заводя всех, и его соплеменники, радостно вопя, наперегонки несутся ко входу в новый дом. Они тут все веселые — подпрыгивают, кричат, поют, игриво тычут друг друга, напропалую хвастают тем, каких богинь трахали и каких носорогов убивали на охоте. Но они далеко не дети. По моим прикидкам средний возраст — лет двадцать пять, старшим мужчинам около тридцати. Кажется, продолжительности жизни здесь лет сорок пять. Мне тридцать четыре года, и у меня в Иллинойсе живет бабушка. Здесь этому вряд ли кто-нибудь поверит. Тот, кого я называю Зевс, самый старый и богатый мужчина, выглядит на пятьдесят три, но на самом деле он, вероятно, моложе. Его считают любимцем богов, потому что он прожил так много. По характеру он вспыльчивый старикан, но все еще полон прыти и энергии, и хвастает тем, что даже в таком возрасте всю ночь не дает скучать двум своим женам. Народ здесь крепкий и здоровый. Жизнь у них тяжелая, но они об этом не знают, и поэтому их души не очерствели. Следующим летом обязательно попробую угостить их пивом — если доживу и сумею воссоздать технологию. Наверняка получится замечательная вечеринка.

Иногда я никак не могу отделаться от ощущения, что в моем времени про меня забыли. Знаю, что это ощущение иррационально, и в прошлом я затерялся совершенно случайно. Но время от времени, когда я представляю, что в 2013 году люди просто пожали плечами и забыли обо мне, когда эксперимент не удался, меня охватывает гнев, который я с трудом подавляю. Я профессионально подготовленный крутой парень, но меня забросило на двадцать тысяч лет от дома, и временами боль становится невыносимой.

Возможно, в пиве я не найду утешения, и мне требуется что-нибудь покрепче вроде самогона. Сварганю какое-нибудь пойло, и тогда мне хоть немного полегчает, когда начнут прорываться гнев и по-настоящему тяжелая обида.

Полагаю, сперва племя воспринимало меня как идиота. Конечно же, я был потрясен. Путешествие во времени оказалось куда более жестоким, чем мы считали после экспериментов с кроликами и черепахами.

Я появился в прошлом голым, ошеломленным, моргая и задыхаясь. Кружилась голова, меня мутило. В воздухе стоял какой-то кисловато-горький запах — ну кто мог предположить, что воздух в прошлом будет пахнуть иначе? — и оказался настолько холодным, что обжег мне ноздри. Я сразу понял, что очутился не в благословенной Франции времен кроманьонцев, а намного восточнее, на более суровых территориях. Поначалу я еще видел радужное свечение кольца Зеллера, но оно быстро меркло и вскоре погасло.

Племя наткнулось на меня десять минут спустя, совершенно случайно. Я мог бродить здесь месяцами, видя только оленей и бизонов. Мог замерзнуть, мог умереть с голода. Но мне повезло. Те, кого я потом назову Би Джи, Дэнни, Марти и Полом, охотились неподалеку от того места, где я свалился с неба, и внезапно заметили меня. Слава Богу, они не видели моего появления, иначе решили бы, что я существо сверхъестественное и стали бы ждать от меня чуда, а я не умею творить чудеса. Вместо этого они приняли меня за какого-то несчастного придурка, который забрел настолько далеко от дома, что уже не помнит, кто он такой. В сущности, они оказались совершенно правы.

Должно быть, я показался им почти безнадежным идиотом. Я не говорил на их или любом знакомом им языке. У меня не было оружия. Я понятия не имел о том, как сделать из кремня орудие, сшить меховую парку, соорудить западню для волка или загнать в ловушку стадо мамонтов. Я не знал ничего, не имел ни единого полезного навыка. Но вместо того, чтобы проткнуть меня на месте копьем, они отвели меня в поселок, накормили, одели и научили своему языку. Обнимали меня за плечи и говорили, какой я отличный парень. Сделали меня одним из них. Это было полтора года назад. Я для них нечто вроде блаженного дурачка, священный идиот.

Предполагалось, что я останусь в прошлом всего на четыре дня, а затем радуга «эффекта Зеллера» вспыхнет вновь и вернет меня домой. Разумеется, через несколько недель я догадался, что в будущем что-то пошло не так, эксперимент оказался неудачным, а мне, вполне вероятно, уже никогда не попасть домой. Подобный риск имелся всегда. Что ж, я здесь, и останусь здесь. Сперва, когда до меня окончательно дошла истина, были жалящая боль, гнев и, полагаю, печаль. Ныне осталась лишь глухая тоска, которая всегда со мной.

Во второй половине дня я натыкаюсь на человека-стервятника. Это чистое и откровенное везение. След его я давно потерял — лесная подстилка здесь усыпана мягкими сосновыми иголками, а я недостаточно опытный охотник, чтобы отличить в таких условиях один след от другого,

— и я бесцельно бродил по лесу, пока не заметил сломанные ветки, потом почуял дымок, поднялся, следуя за этим запахом, ярдов двадцать или тридцать по склону пологого холма, и вот он: сидит на корточках возле костерка из торопливо накиданных хворостинок и жарит на зеленом прутике пару куропаток. Может, он и стервятник, но коли говорить об умении ловить куропаток, то здесь он опытнее меня.

Он и в самом деле уродлив. Джинни вовсе не преувеличивала.

Голова у него огромная, сильно скошенная назад. Рот напоминает звериную пасть, подбородок едва заметен, косой лоб переходит в огромные, как у обезьяны, надбровные валики. Волосы как солома, они растут по всему телу, но мохнатым его не назовешь — он не более волосат, чем многие из людей, которых я знал. Глаза у него серые, верно; маленькие и глубоко посаженные. Тело низкое и широкое, как у штангиста-олимпийца. Вся его одежда состоит из обрывка шкуры на поясе. Это самый что ни на есть настоящий неандерталец, только что из учебника, и когда я его разглядываю, по спине у меня пробегает холодок, словно до этой минуты я не верил до конца, что попал на двадцать тысяч лет в прошлое, и лишь сейчас, разрази меня гром, эта мысль окончательно обрела реальность.

Он принюхивается, улавливает мой запах, принесенный ветром, и его огромные брови сходятся, а тело напрягается. Он смотрит на меня, изучает, оценивает. В лесу очень тихо, и мы, исконные враги, стоим лицом к лицу. Никогда прежде я не испытывал такого чувства.

Нас разделяет футов двадцать. Я ощущаю его запах, а он — мой, и оба мы пахнем страхом. Никак не могу предугадать его действия. Он слегка покачивается вперед-назад, словно готовится вскочить и напасть. Или убежать.

Но не делает ни того, ни другого. Первый момент напряженности проходит, он расслабляется. Он не пытается напасть, не собирается и убегать. Он просто сидит, терпеливо и устало, смотрит на меня и ждет моих действий. А я гадаю, уж не дурачит ли он меня, готовясь внезапно напасть.

Я настолько замерз, проголодался и устал, что начинаю сомневаться, смогу ли убить его, если он подойдет ко мне. На какое-то время меня это перестает волновать.

Потом мне становится смешно — надо же, жду проницательности и хитрости от неандертальца. Проходит неуловимое мгновение, и он больше не кажется мне угрозой. Да, он не красавец, но и не демон, просто уродливый коренастый человек, одиноко сидящий в холодном лесу.

И еще я знаю наверняка, что не стану пытаться убить его. Не потому что он настолько страшный, а как раз наоборот.

— Меня послали убить тебя, — говорю я, показывая каменный нож.

Он не сводит с меня глаз. С тем же успехом я мог говорить на английском или санскрите.

— Но я не стану этого делать, — продолжаю я. — Вот главное, что тебе следует знать. До сих пор я никого не убивал, и не собираюсь открывать счет убийством совершенно незнакомого человека. Ты меня понял?

Он произносит что-то в ответ. Говорит он тихо и неразборчиво, но мне ясно, что язык его мне совершенно незнаком.

— Я не понимаю того, что ты мне говоришь, а ты не понимаешь меня. Так что мы в равном положении.

Я подхожу к нему на пару шагов. Нож все еще у меня в руке. Он не шевелится. Теперь я вижу, что он безоружен, и хотя он очень силен и наверняка способен за считанные секунды оторвать мне руки, я все же успею опередить его и ударить ножом. Я указываю на север, в противоположную от поселка сторону, и взмахиваю вытянутой рукой.

— Ты умно поступил, направившись в эту сторону, — произношу я очень медленно и громко, как будто так он поймет мои слова. — Уходи из наших мест. Иначе тебя убьют. Понимаешь? Capisce? Verstehen Sie? Уходи. Сматывайся. Я не убью тебя, но другие убьют.

Я опять жестикулирую, пытаясь красноречмвой пантомимой указать ему путь на север. Он смотрит на меня. Смотрит на нож. Его огромные ноздри-пещеры расширяются и трепещут. На мгновение мне кажется, что я ошибся в нем как последний идиот, и он просто выгадывал время, чтобы прыгнуть на меня, едва я кончу говорить.

А потом он оторвал кусок мяса от жареной куропатки и протянул его мне.

— Я пришел убить тебя, а ты со мной делишься едой?

Он не опускает руки. Взятка? Или он умоляет не убивать его?

— Не могу. Я пришел убить тебя. Послушай, я сейчас повернусь и уйду, хорошо? Если меня спросят, то я тебя не видел.

Он помахивает куском мяса, и у меня начинают течь слюнки, словно мне предлагают фаршированного фазана. Нет, и еще раз нет. Я не могу лишить его обеда. Я тыкаю пальцем в него, потом на север и еще раз пытаюсь ему втолковать, чтобы он не попадался никому на глаза. Потом поворачиваюсь и делаю первый шаг. А вдруг он сейчас вскочит, набросится на меня сзади и задушит?

Пять шагов, десять. Я слышу, как он шевелится у меня за спиной.

Вот и все. Теперь нам придется драться.

Я резко оборачиваюсь с ножом наизготовку. Он смотрит печальными глазами на нож, а в руке у него все еще зажат кусок мяса. Он твердо решил отдать его мне.

— Господи, — доходит до меня. — Да ты просто одинок…

Он что-то тихо и невнятно бормочет на своем языке и протягивает мне мясо. Я беру его и быстро проглатываю, хотя оно еще полусырое. От спешки я едва не давлюсь. Он улыбается. Мне все равно как он выглядит, но если кто-то улыбается и делится едой, то для меня он человек. Я улыбаюсь в ответ. Зевс меня убьет. Мы садимся рядышком, ждем, пока поджарится вторая куропатка, потом молча делим ее пополам. Заметив, что ему трудно оторвать от тушки крыло, я протягиваю ему нож. Он неуклюже отрезает крыло и возвращает нож.

Когда все съедено, я поднимаюсь и говорю:

— Теперь я ухожу. И очень желаю тебе добраться до холмов быстрее, чем тебя поймают.

Потом поворачиваюсь и ухожу.

А он идет за мной. Словно пес, только что отыскавший нового хозяина.

Вот так я и прихожу с ним в поселок. Избавиться от него попросту невозможно, разве что избить, но этого я делать не собираюсь. Когда мы выходим из леса, по моему телу прокатывается волна тошнотворной слабости. Сперва я думаю, что это просится обратно полусырая куропатка, но потом понимаю — нет, это самый обычный страх, потому что Стервятник явно намерен оставаться со мной до самого конца, а конец мне светит невеселый. Я уже представляю себе пылающие глаза Зевса, его гневный оскал. Оскорбленный вождь ледниковой эпохи в припадке ярости. А раз я не справился с делом, они закончат его за меня. Убьют его, а возможно и меня, потому что я продемонстрировал себя в роли опасного идиота, приводящего домой каждого врага, которого его послали убить.

— Придурок ты несчастный, — говорю я неандертальцу. — Зря ты за мной увязался.

Он вновь улыбается. Ты ведь ни хрена не понимаешь, верно, приятель?

Мы проходим мимо мусорной кучи, потом мимо бойни. Би Джи и его команда строят новый дом. Би Джи поднимает голову, видит меня, и его глаза блестят от изумления.

Он толкает Марти, Марти толкает Пола, а тот хлопает по плечу Дэнни. Они тычут пальцами в меня и неандертальца. Переглядываются. Открывают рты, но ничего не говорят. Перешептываются, покачивают головами. Слегка пятятся, потом окружают нас и пялятся, разинув рты.

Боже, начинается…

Представляю, о чем они думают. Они думают, что я окончательно свихнулся. Пригласил духа в гости пообедать. А если не духа, то врага, которого полагалось убить. Думают, что я законченный сумасшедший, полный идиот, и что теперь им придется самим завершать грязную работу, на которую у меня не хватило ума. И я гадаю, стану ли я защищать от них неандертальца, и если да, то как это будет происходить? Мне что, накидываться на всех четверых разом? А потом извиваться на земле, когда четыре моих закадычных приятеля навалятся и пришлепнут меня к вечной мерзлоте? Да. Если они меня вынудят, клянусь, я так и поступлю. И выпущу им кишки длинным каменным ножом Марти, если они попробуют сделать что-нибудь со мной или c неандертальцем.

Я не хочу об этом думать. Я вообще ни о чем подобном думать не хочу.

Потом Марти показывает пальцем, хлопает в ладоши и подпрыгивает на три фута.

— Эй! — вопит он. — Посмотрите-ка! Он привел с собой духа!

И они набрасываются на меня, все четверо — окружают, смыкают тесное кольцо, молотят. Я даже не могу пустить в ход нож, все происходит слишком быстро. Я делаю все, что в моих силах локтями, коленями и даже зубами. Но они лупят меня со всех сторон — ладонями по ребрам, руками по спине. У меня перехватывает дыхание, и я едва не падаю, когда на меня со всех сторон обрушивается боль. Я собираю все силы, чтобы не рухнуть, и думаю о том, как глупо умирать забитым до смерти пещерными людьми за двадцать тысяч лет до рождения Христа.

По после первых нескольких секунд я чувствую, как их азарт немного стихает, ухитряюсь немного их растолкать и даже от души врезать Полу. Тот катится по земле с разбитой в кровь губой, я разворачиваюсь к Би Джи и начинаю обрабатывать его, решив оставить Марти на закуску. И тут понимаю, что они больше не дерутся со мной, да и вообще, по сути, не нападали.

До меня доходит, что, хлопая меня, они улыбались и хохотали, что глаза их были полны веселья и любви, и что если бы они и в самом деле захотели меня убить, то шутя справились бы с делом за считанные секунды.

Они просто веселились. Может, и грубовато, зато от души.

Потом они расступаются, и мы все стоим, тяжело дыша и потирая ушибы и ссадины. Меня вновь мутит, но я сдерживаюсь.

— Ты привел с собой духа, — повторяет Марти.

— Не духа, — возражаю я. — Он настоящий.

— Не дух?

— Нет, не дух. Он живой. Он сам пошел за мной следом.

— Представляете! — восклицает Би Джи. — Живой! Пришел следом! Взял и пришел с ним прямо к нам! — Он поворачивается к Полу, глаза его блестят, и мне на секунду кажется, что сейчас они набросятся на меня снова. Если они это сделают, вряд ли я сумею отбиться. Но он говорит: — Сегодня вечером должна прозвучать новая песня. Тут особый случай.

— Надо отыскать вождя, — говорит Дэнни и убегает.

— Послушайте, мне очень жаль, — говорю я. — Я знаю, чего хотел от меня вождь. Но я не смог этого сделать.

— Что сделать? — спрашивает Би Джи.

— Ты о чем говоришь? — удивляется Пол.

— Убить его. Он просто сидел у костра, жарил двух куропаток, предложил мне кусок, и я…

— Убить его? — переспрашивает Би Джи. — Ты собирался его убить?

— Разве я не должен был…

Он смотрит на меня выпученными глазами и собирается что-то сказать, но прибегает Зевс, а вместе с ним почти все племя, включая женщин и детей, и они захлестывают нас волной. Радостно крича, вопя и приплясывая, они с хохотом тузят меня, выплескивая свою радость. Потом окружают неандертальца и дружно размахивают руками. Да, это праздник. Даже Зевс ухмыляется. Марти затягивает песню, Пол ударяет в барабан, а Зевс подходит ко мне и стискивает в объятиях, словно большой старый медведь.

— Я все неправильно понял, так ведь? — спрашиваю я позднее Би Джи. — Вы мне, разумеется, устроили испытание. Но только не моих охотничьих способностей.

Он смотрит на меня непонимающе и молчит. И это Би Джи, чей разум архитектора схватывает все на лету?

— Вы хотели проверить, действительно ли я человек, верно? Способен ли я на сочувствие, смогу ли я обращаться с незнакомцем так, как обращались со мной?

Пустые взгляды. Бесстрастные лица.

— Марти? Пол?

Они пожимают плечами. Постукивают себя по лбу: жест старый, как мир.

Меня что, разыгрывают? Не знаю. Но я уверен в своей правоте. Если бы я убил неандертальца, они почти наверняка убили бы меня. Вот в чем суть. Я должен поверить, что суть именно в этом. Я мысленно поздравлял их с тем, что они вовсе не такие дикари, какими я их представлял, а они все это время гадали, насколько силен дикарь во мне. Они проверяли глубину моей человечности, и я выдержал испытание. Наконец и они увидели, что я тоже цивилизованный человек.

Во всяком случае, человек-стервятник теперь живет с нами. Не как член племени, разумеется, а как своего рода священная игрушка, ручной шимпанзе. Вполне возможно, он последний неандерталец — или один из последних, и хотя в глазах племени он существо придурковатое, грязное и вызывающее сочувствие, его никто не обижает. Для них он жалкий немытый дикарь, который приносит удачу, если с ним хорошо обращаться. Он отпугивает духов. Черт, уж не из-за этого ли и меня приняли в племя?

Что касается меня, то я давно уже расстался с надеждой на возвращение. Радуга Зеллера никогда не перенесет меня домой, в этом я уверен. Ну и пусть. Я уже изменился, и эти изменения меня устраивают.

Вчера мы закончили новый дом, и Би Джи доверил мне установить на место последний бивень — тот, который они называют костью духов, она не дает злым духам проникнуть в дом. Очевидно, мне оказали большую честь. Потом четверо мужчин спели «Песнь дома» — нечто вроде посвящения. Как и все их песни, она прозвучала на древнем языке, тайном и священном. Я не мог петь вместе с ними, не зная слов, но что-то подпевал, и, кажется, весьма успешно.

Я сказал всем, что когда мы построим следующий дом, я сделаю пиво и мы сможем отметить это событие как полагается.

Конечно же, они не поняли о чем я говорю, но вид у них был весьма довольный.

А завтра, как сказал мне Пол, он начнет учить меня другому языку. Секретному. Который позволено знать только соплеменникам.