18

В самом начале нового года мне приснился сон, который я никак не мог разгадать. Позже в ту же ночь мне приснился другой сон, такой же непознаваемый.

Я очень беспокоился, что так мало мог понять в этих снах. Боги часто разговаривают с царями, когда они спят, и возможно, мне таким образом рассказывали что-то важное для благополучия города. Поэтому я отправился в храм Ана и рассказал свои сны моей матери, мудрой жрице Нинсун.

Она приняла меня в своих покоях. Плащ на ней был черный, отороченный внизу широкой каймой бусин, золотых и гранатовых. В ней, как всегда, были удивительные спокойствие и красота. Все может быть в хаосе, но она всегда пребывала в мире и покое.

Она взяла мои руки в свои маленькие прохладные ладони и держала их некоторое время, улыбаясь, ожидая, что я заговорю первым.

— Прошлой ночью, — сказал я, — мне снилось, что на меня нашло чувство великого счастья, и я вышагивал, полный восторга, среди прочих молодых героев. Спустилась ночь, и звезды зажглись на небесах. И вот, когда я стоял под звездами, одна из них рухнула на землю, та самая, что несла в себе сущность небесного отца Ана. Я пробовал поднять ее, но она была чересчур тяжела. Я пробовал хотя бы сдвинуть ее, но не мог. Весь Урук столпился вокруг и смотрел. Простой люд толкался, чтобы увидеть. Люди благородного рода падали на колени и целовали землю перед звездой. А меня тянуло к ней, словно к женщине. Я надел головную повязку с кружком для ношения тяжестей, напрягся и с помощью молодых героев взвалил звезду на себя и понес ее к тебе, мать. И ты мне сказала, что эта звезда — мой брат. Вот какой был сон, и он меня смущает.

Казалось, Нинсун уставилась в какую-то пустоту. Потом, улыбнувшись, она сказала:

— По-моему, я знаю смысл сна.

— Тогда скажи мне его.

— Эта звезда небес, что привлекала тебя, словно женщина — этой твой сильный друг, верный спаситель, твой сотоварищ, который никогда тебя не оставит. Его сила — словно сила Ана, и ты будешь любить его, как самого себя.

Я нахмурился, думая о том поразительном, страшном одиночестве, которое я считал неизбежной платой за свое царствование, и том, как я устал от него.

— Друг? О каком друге ты говоришь, мать?

— Когда он придет, ты его узнаешь, — сказала она.

— Мать, я видел еще один сон в ту же ночь, — продолжил я.

Она кивнула. Казалось, она знала.

— Странной формы топор лежал на улицах великого Урука. Топор, непохожий на те, что мы когда-либо видели. И люди собирались вокруг него, смотрели, шептались. Как только я увидел его, я возрадовался. Я влюбился в него с первого взгляда. И опять же, меня тянуло к нему, словно к женщине. Я взял его и пристегнул к поясу. Вот мой второй сон.

— Топор, что тебе приснился — это человек. Это предназначенный тебе судьбой друг…

— Снова друг!

— Да, снова друг. Сотоварищ, храбрец, который спасает своего друга в минуту опасности. Он придет к тебе.

— Да пошлют его боги ко мне как можно скорее, — сказал я с чувством.

И я наклонился к ней и сказал ей то, чего раньше никогда никому не открывал. Я сказал ей о том, что я в страшной тоске, что ужасное леденящее одиночество часто нападает на меня среди моего веселья и великолепия. Трудно было произносить такие слова. Дважды запинался мой язык. Но я заставил его произнести эти слова. Моя мать Нинсун улыбнулась и кивнула головой. Она понимала и знала. Мне иногда кажется, что это она склонила богов создать мне друзей. Когда в тот день я покидал храм, на душе у меня было легко, словно рассеялись грозовые тучи, висевшие в воздухе много дней.

В те самые дни, что я видел свои сны, странные события стали уделом неизвестного мне тогда человека, некоего охотника по имени Ку-нунда. Мне о нем рассказали позднее. Этот Ку-нунда жил в одной из отдаленных деревень и кормился тем, что ловил в охотничьи ямы диких зверей. В тот раз, о котором пойдет речь, он пошел в пустыню проверить ловушки по ту сторону реки, и обнаружил, что все ловушки поломаны. Те звери, что могли попасться в его сети, были, видимо, выпущены. А когда он пошел проверить охотничьи ямы, то оказалось, что их кто-то засыпал.

Для Ку-нунды это было страшной тайной. Ни один воспитанный человек не тронет ловушки другого охотника и тем более не станет засыпать его ямы. Это оскорбительный поступок, недостойный. Поэтому Ку-нунда стал искать того негодяя, что проделал все это и выследил его. Однако он не был похож ни на одного человека, которого Ку-нунда встретила. Он был огромен, груб, обветрен, сплошь покрыт шерстью и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Он вел себя как животное: приседал, крался, хрюкал, фыркал, быстро бегал на цыпочках. Казалось, дикие звери его не боятся, а бесстрашно бегут к нему. Ку-нунда увидел дикого человека среди газелей на высокогорных пастбищах, где он щипал траву вместе с ними. Дикий человек гладил их, ел траву так же, как и они. Ку-нунду обеспокоило все увиденное. Он вырыл еще ямы, и дикий человек все их засыпал. Однажды Ку-нунду встретил дикого человека возле ямы, куда звери приходили на водопой. Они стояли лицом к лицу.

— Слушай, ты, дикарь, ты зачем портишь мои ловушки? — потребовал ответа Ку-нунда.

Дикарь не ответил, только втянул воздух ноздрями. Он заурчал, зарычал, оскалился, глаза его зажглись огнем и налились кровь. Пенистая слюна стекла ему на бороду. Ку-нунда трусом не был, но отшатнулся. Лицо его застыло от страха, члены онемели от ужаса. И снова на следующий день они встретились у водопоя, и так день за днем, когда дикий человек видел Ку-нунда, он рычал и скалился, так что Ку-нунда не смел подойти туда. В конце концов Ку-нунда понял, что косматый незнакомец не даст ему охотиться, сдался и пришел в деревню с пустыми руками, опечаленный до глубины души.

Он рассказал свою повесть отцу, который посоветовал ему:

— Иди в Урук и предстань перед Гильгамешем-царем. Нет никого более могучего, чем он. Он подскажет тебе, что делать.

Когда настал мой приемный день, когда я выслушивал всех, в зале появился этот самый Ку-нунда, сильный и крепкий человек чуть выше среднего роста, с худощавым жестким лицом и умными проницательными глазами. Он был одет в черные шкуры, и вокруг него витал запах крови. Он положил передо мной в дар мясо и сказал:

— Какое-то дикое существо поселилось в полях, и оно портит мои ловушки и освобождает зверей, которых я поймал. Он силен, как властелин неба, и я не смею к нему подойти.

Мне показалось странным, что этот крепкий Ку-нунда может бояться кого-то или чего-то. Я попросил его рассказать мне об этом подробней, и он сказал, как это существо оскаливалось, рычало и выло. Он рассказал мне, как дикий человек пасся с газелями на высоких холмах, как он бегал с ними наперегонки. Что-то в этом рассказе заставило мое сердце забиться сильнее и глубоко меня захватило. У меня мурашки побежали по коже.

— Какое чудо! — сказал я. — Какая тайна!

— Ты убьешь это чудовище для меня, о царь?

— Убить его? Я думаю, нет. Жалко убивать его только потому, что он дикий. Но топтать поля тоже не годится. Мы его поймаем.

— Это невозможно, о царь! — возопил Ку-нунда. — Ты его не видел! Его сила равняется твоей! Нет ловушки, что выдержала бы его.

— Думаю, найдется, — сказал я с улыбкой.

У меня мелькнула мысль, пока я слушал Ку-нунду, об одной старой истории, которую пел нам Уркунунна-арфист во дворе нашего дворца, когда я был маленьким. По-моему, это сказание о богине Навиртум и чудовищном демоне, Забаба-шум, или, может, богиня была Ниншубур, а чудовище звали Лахуму. Не помню. Имена в этой истории и не важны. Смысл этой истории в том, что сила женской красоты побеждает свирепость и дикость. Я послал в храм за священной наложницей Абисимти, круглогрудой, длинноволосой, которая некогда посвятила меня в таинства плотской любви, когда я был юн, и посвятил ее в тайны того, что собирался предпринять. Я объяснил ей, какова будет ее роль. Она ни секунды не колебалась. В Абисимти всегда была подлинная святость. Она во всем была подлинной рабой богини, поскольку все, что от нее требовалось в служении, она выполняла не колеблясь, — истинный путь служения.

Поэтому Ку-нунду взял Абисимти с собой в свои охотничьи места, где ему встречался дикий человек, в трех днях пути от Урука. Они ждали два дня, и дикий человек пришел.

— Вот он, — сказал Ку-нунда. — Иди, попробуй на нем свои чары.

Не стыдясь и не боясь, Абисимти приблизилась к дикарю. Он настороженно фыркал, хмурился, не понимая, что она за существо, но зубов не показывал. Она развязала свои одеяния и показала ему свою грудь. Мне кажется, он прежде никогда не видел женщины. Сила богини велика, и богиня сделала красоту священной наложницы Абисимти доступной его пониманию. Она стояла перед ним в своей прекрасной наготе. Он вдохнул ее нежный запах, она легла с ним, стала ласкать его и дала ему овладеть ею.

Это было для него первым посвящением. Он был как зверь, а после ее объятий он стал человеком. Или, вернее, после ее объятий он стал божеством. Ибо именно таким путем в нас проникает божественная сущность — через акт зарождения жизни.

Шесть дней и семь ночей лежали они, соединяясь. Я ручаюсь за искусство Абисимти. Я не мог бы послать к нему никого, кто был бы искуснее в таинствах любви. Когда она лежала с Энкиду (а дикого человека звали именно Энкиду), она наверняка использовала все свои тайные знания, и после ее объятий он никогда уже не мог стать прежним. Эти жаркие дни и ночи, страсть Абисимти дотла выжгли в нем всю дикость. Он смягчился, он стал нежнее. Он перестал дико рычать и фыркать. В него вошла способность говорить. Он стал похож на человека.

Но он сам еще не знал, что с ним произошло. Когда он насытился ею, он хотел вернуться к прежней жизни, к своим животным, но газели в страхе умчались, когда он приблизился к ним. Теперь на нем был запах человека, запах другого мира. Звери больше не признавали его, и он сам отошел от них. Когда газели побежали от него, он готов был последовать за ними, но что-то удержало его, колени его были словно связаны веревкой, вся его быстрота куда-то исчезла. Медленно, ошеломленный, он пошел туда, где была Абисимти. И она нежно улыбнулась ему.

— Ты больше не дикий, ты другой, — сказала она, больше жестами, чем словами, потому что слов он еще как следует не понимал. — Почему ты стремишься вернуться к диким животным?

Она рассказывала ему о богах, о Земле, о городах и живущих в них людях, о великом Уруке с высокими стенами, о Гильгамеше, царе Урука.

— Вставай, — сказала она. — Пойдем со мной в Урук, где каждый день — праздник, где люди одеты в красивые одежды. Пойдем в храм богини, чтобы она могла приветствовать тебя в мире людей, пойдем в храм небесного отца, где снизойдет на тебя благословение небес. Я покажу тебе Гильгамеша, ликующего царя, героя, сияющего мужеством, самого сильного, который правит нами. При ее последних словах глаза его засияли, лицо покраснело, и он сказал еще непослушным языком, хранящим звуки звериной речи, что пойдет с ней в Урук, в храм Инанны и в храм Ана. Но больше всего ему хочется увидеть Гильгамеша, царя.

— Я буду с ним бороться, — вскричал Энкиду, — и покажу ему, кто из нас сильнее. Я покажу ему, на что способен человек степей. Я все переменю в Уруке! Я изменю саму судьбу, ибо я самый сильный!

Таковы были его слова, пересказанные мне Абисимти.

Так мы приручили дикого человека Энкиду. В соответствии с планом, который я придумал, он был пойман в самую мягкую и сладкую ловушку и пришел из мира диких зверей в мир оседлых людей.

Абисимти разорвала свою одежду, таким образом одев его, и взяла его за руку. Как мать, повела она его к пастушеским жилищам возле города. Пастухи столпились вокруг него: они никогда не видывали такого гиганта. Когда они предложили ему хлеба, он не знал, что с ним делать и был смущен и озадачен. Он привык питаться кореньями, дикими ягодами, да сосать молоко газелей. Они дали ему вина, он подавился и выплюнул его на землю.

Абисимти сказала ему:

— Это хлеб, Энкиду. Это пища жизни. А это вино. Ешь хлеб, пей вино. Так принято у людей.

Он осторожно откусил кусок. Осторожно отпил глоток. Страх ушел из него, он заулыбался и стал есть. Он наелся хлеба до отвала и выпил семь чаш крепкого вина. Лицо его разгорелось, сердце возрадовалось. Он стал от радости скакать и петь. Его вымыли, выстригли колтуны из его спутанных волос, умастили маслами, дали ему красивую одежду, так что когда он пришел ко мне, я увидел очень крупного и сильного необыкновенно волосатого человека.

Первое время он жил с пастухами. Он научился есть человеческую пищу, носить одежду, а главное, Энкиду научился работать как человек. Пастухи научили его обращаться с оружием и сделали его сторожем своих стад. Он прогонял львов и ловил волков, он был прекрасным сторожем овец — он, который и сам недавно был как дикий зверь. Признаюсь, я скоро забыл о нем, о диком человеке степей. Все мое время было занято государственными делами и пирушками, которыми я надеялся утолить боль своего сердца.

Однажды Энкиду и Абисимти сидели в таверне, куда охотно захаживали пастухи. В таверну зашел путник, родом из Урука и попросил кувшин пива. Этот странник, увидав Абисимти, узнал ее и, кивнув ей, сказал:

— Хорошо, что ты больше не живешь в Уруке. Можешь считать себя счастливым человеком.

— Почему? Чем плоха жизнь в городе? — спросила она.

— Гильгамеш всех нас тиранит, — сказал странник. — Город стонет под его владычеством. Нет силы, чтобы удержать его, он истощает нас. Кроме того, он совершает святотатственные вещи: царь оскверняет Землю.

При этих словах Энкиду поднял глаза и спросил:

— Как это? Объясни нам, что ты имеешь в виду.

Странник ответил:

— В городе есть дом, который отведен людям, чтобы они справляли там свои браки. Царь не должен входить туда. Но он входит, даже тогда когда бьют брачные барабаны. Он хватает новобрачную и требует первым быть с нею, до того как ею овладеет муж. Он говорит, что это право ему дали боги в момент его рождения, когда была перерезана пуповина, что связывала его с матерью. Куда это годится? Разве так можно? Гремят брачные барабаны, а тут появляется Гильгамеш и требует себе невесту. И весь город стенает и плачет.

Энкиду побледнел, слыша такие речи, и его охватил гнев.

— Такого не должно быть! — закричал он. И обратившись к Абисимти, потребовал:

— Веди меня в Урук, покажи мне этого Гильгамеша!

Абисимти и Энкиду немедленно отправились в город. Их приход вызвал некоторое волнение — столь необычно выглядел Энкиду. Так широки были плечи Энкиду, так сильны его руки. Толпы ходили за ним, а когда они услышали от Абисимти, что это и есть тот самый дикий человек, который освобождал зверей из ловушек, то их удивлению не было предела. Они пялили на него глаза и перешептывались. Самые отважные дотрагивались до него, чтобы проверить, насколько он силен.

— Да он равен по силе Гильгамешу! — вскричал кто-то.

— Да нет, он не такой высокий! — сказал другой.

А третий добавил:

— Да, но он все равно сильнее, у него кость шире!

И все они закричали:

— Прибыл герой! Тот, кто был вскормлен молоком диких зверей! Вот достойный противник Гильгамешу! Наконец-то! Наконец-то!

Вот таким было появление Энкиду, человека, предсказанного мне в моих снах. Он был тем товарищем, которого послали мне боги, чтобы освободить меня от одиночества, чтобы он был мне братом, которого у меня никогда не было, товарищем, с которым мне предстояло делить все на свете. Для народа Урука он также был посланником богов, о котором они молили, хотя я и не знал об этом, потому что все они стенали под гнетом моего правления. Они боялись врагов, которых с каждым днем становилось у меня все больше и больше, и проклинали мое высокомерие. Они молили богов создать мне равного по силе и послать его в город — моего двойника, мое второе я, носящего в себе такое же мятежное сердце, какое билось у меня в груди, чтобы мы сразились между собой и оставили Урук в покое. И он пришел.

19

Был день заключения брака между благородным воином Лугал-аннемунду и девой Ишарой. Били брачные барабаны, было постелено супружеское ложе. Девушка показалась мне желанной, и с наступлением ночи я пошел в дом, где совершались браки, чтобы взять ее во дворец.

Когда я пересекал рыночную площадь, именуемую рынком Земли, которая расположена через улицу от того дома, приземистая фигура возникла из темноты и загородила мне дорогу. Человек почти моего роста. Я никогда еще не встречал такого. Его грудь была мощной и выпуклой, плечи — широкими, шире моих, и руки, непохожие на руки обычного смертного. В неверном свете факелов, которые несли мои слуги, я уставился в его лицо. Подбородок его был выставлен вперед, рот широк, лоб низок. В глазах у него была решимость. Борода его была густа, волосы жестки и непострижены. Он был спокоен и уверен в себе! Разве он не знал, что я царь Гильгамеш?

Я тихо сказал:

— Отойди!

— И не подумаю.

Я был поражен, услышав такие слова. Я насторожился, поскольку понимал, что это не обыкновенный горожанин. Мои оруженосцы стали беспокойно переминаться с ноги на ногу и схватились за оружие. Я остановил их жестом. Подойдя ближе к незнакомцу, я спросил:

— Ты знаешь, кто я?

— По-моему, ты царь.

— Так и есть. И неразумно загораживать мне дорогу.

— А ты знаешь, кто я? — спросил он. Голос его был груб.

— Нет, — ответил я.

— Я — Энкиду.

— А-а-а, дикарь! Я должен был догадаться по твоим манерам. Значит, теперь ты пришел в Урук, дикий человек? Ну, и что же ты от меня хочешь? Сейчас не время подавать прошение царю.

Он нагло спросил:

— Ты куда идешь, Гильгамеш?

— Я что, обязан перед тобой отчитываться?

— Скажи мне, куда ты идешь?

Оживились мои оруженосцы. Мне кажется, они с радостью закололи бы его, но я их вовремя остановил.

С некоторым раздражением я ответил, показав на дом за его спиной:

— Вон туда. На свадьбу. А ты меня задерживаешь.

— Тебе туда нельзя, — сказал он. — Ты хочешь забрать невесту себе? Этого нельзя делать.

— Нельзя?! Нельзя?! Что за слова ты говоришь царю, дикарь! — Я в недоумении пожал плечами и добавил: — Меня это забавляет. Говорю тебе — уйди с дороги!

Я шагнул вперед. Вместо того, чтобы отступить, он шагнул мне навстречу, чтобы не дать мне пройти, а затем схватил меня своими ручищами.

Смерти равносильно так поступить с царем. Однако у моих оруженосцев не было возможности сразить его, потому что, как только он меня схватил, я в страшном бешенстве обхватил его, собираясь швырнуть на ту сторону рыночной площади. Мы сплелись в драке, поэтому никто не мог сразить его, не поранив при этом меня. Оруженосцы отступили, давая нам возможность драться, и не зная, что делать.

С первых же минут я понял, что он равен мне по силе, или почти равен. Это было для меня чем-то новым. В детстве, в дни моей военной подготовки в Кише, в потасовках с молодыми героями после того, как я стал царем, я боролся просто ради удовольствия. Я всегда чувствовал после первого же объятия, что человек, с которым я боролся, был полностью в моей власти. Я мог швырнуть его оземь, когда хотел. Это доставляло удовольствие только в детстве. Когда я стал старше, зная, что победа за мной, что это осознание своей силы лишает борьбу подлинного испытания сил. Здесь все было по-другому. Я не был ни в чем уверен. Когда я попытался сдвинуть его с места, он не шелохнулся. Когда он попытался сдвинуть меня, у меня все силы ушли на то, чтобы устоять. Я чувствовал себя так, словно перешел невидимую границу, отделяющую меня от того мира, где Гильгамеш больше не был Гильгамешем. То, что я теперь испытывал, не было страхом, но что это? Неуверенность? Сомнение?

Мы боролись, пыхтя, фыркая, приседая и выпрямляясь, ни на секунду не выпуская друг друга из объятий. Никто из нас не уступал победы. Мы смотрели друг другу в глаза. Глаза у него были глубоко посажены, и от напряжения налились кровью и они горели поразительным огнем. Мы пыхтели, выли, ревели и рычали. Я выкрикивал оскорбления на всех языках, какие только мог вспомнить. А он рычал, как дикий зверь, как лев, царь равнин.

Я хотел убить его. Я молил, чтобы мне было дано переломить ему хребет, услышать звук ломающегося позвоночника, швырнуть его, словно изношенную тряпку, в кучу мусора. Такая ненависть наполнила меня, что у меня закружилась голова. Никто и никогда не оказывал мне такого сопротивления. Он был словно гора, которая вдруг встала в ночи на моем пути. Как я должен был себя чувствовать? Я царь, непобедимый герой. Но я чувствовал, что не могу его одолеть, и он меня тоже. Не могу сказать, сколько времени мы боролись. Наши силы были равны.