8

Несколько дней спустя, когда я вернулся домой с поля для метания дротиков, я обнаружил запечатанную табличку на постели. Это было, как сейчас помню, в девятнадцатый день месяца: это всегда самый неудачный день. Я поспешно разбил обертку из коричневой глины и прочел сообщение, потом еще и еще раз. Эти несколько слов, написанные на глине в один миг вырвали меня из уюта моего родного города и ввергли в странную жизнь изгнанника, словно это были не слова, а буйное дыхание самого бога Энлиля.

Табличка гласила: «Немедленно беги из Урука. Думузи покушается на твою жизнь».

Внизу стояла печать Инанны.

Моя первая реакция — чувство протеста. Сердце мое грохотало в груди, руки сжимались в кулаки. Кто такой Думузи, как он смеет угрожать сыну Лугальбанды? Мне ли бояться такого ленивого слизняка, как он? А еще я подумал: власть богини выше власти царя, значит, мне незачем бежать из города, Инанна защитит меня.

Когда я шагал из угла в угол, охваченный гневом и яростью, вошел один из моих слуг. Он тут же попятился назад, но я велел ему остаться.

— В чем дело? — требовательно спросил я.

— Двое. Господин, два человека были здесь…

— Кто такие?

Какое-то время он не мог сказать ни слова. Потом с трудом выдавил из себя:

— Рабы Думузи. На руках у них были красные повязки царя.

В глазах у него был страх.

— У них в руках были ножи, мой господин. Они было спрятали их в одежду, но я заметил их блеск. Мой господин…

— Они тебе сказали, что им надо?

— Поговорить с тобой, мой господин, — он запинался.

Страх сделал его лицо серым.

— Я с-с-сказал, что ты у б-б-богини, и они сказали, что вернутся… С-с-сегодня вечером вернутся…

— Хорошо, — тихо сказал я. — Значит, это правда.

Я взял его за край одежды, притянул к себе и прошептал:

— Будь начеку! Если увидишь их поблизости, немедленно сообщи мне.

— Непременно, мой господин!

— И никому не говори, где я!

— Ни слова, мой господин!

Я отпустил его и снова начал ходить по комнате. В горле у меня пересохло, я весь дрожал. Не от страха, а от ярости и негодования. Что мне оставалось делать, как не бежать? Я видел, как нелепо все складывается. Да, можно быть дерзким и смелым. Но за это я заплачу жизнью. Как же я был заносчив! Как был уверен, что Думузи не может угрожать сыну Лугальбанды, забыв, что Думузи царь, и моя жизнь находится в его руках. Если бы у Инанны была хоть единственная возможность меня защитить, разве она послала бы письмо, приказывая бежать? Я уставился в пустоту. Нельзя медлить ни минуты. Я это знал, даже не пытаясь искать объяснений. В мгновение ока Урук был потерян для меня. Я должен бежать, и как можно скорее. Я не смею задерживаться, чтобы попрощаться с матерью или преклонить колена у святилища Лугальбанды. В эту самую секунду двое убийц по приказу Думузи направляются сюда Промедление смерти подобно.

Я не собирался надолго. Я найду прибежище в каком-нибудь городе на несколько дней, если понадобится, то на несколько недель, пока не узнаю, в чем моя вина, чтобы нажить себе врага в лице самого царя, и как можно исправить положение. Я не мог даже предположить, что отправляюсь в четырехлетнее изгнание.

Онемев, дрожащими руками я собрал кое-какие пожитки. Я связал одежду в узел, взял лук и меч, амулет пазузу, который моя мать дала мне еще в детстве, маленькую статуэтку богини, которую я получил от Инанны, когда она была жрицей. Я взял табличку, на которой были написаны заклинания — средство на случай ранения или болезни, и кожаный мешочек с травами, которые можно зажечь, чтобы прогнать духов в пустыне. Я взял небольшой нож древней работы, в рукоять которого были вделаны драгоценные камни, не очень острый, но нежно хранимый, ибо его привез мне Лугальбанда с одной из своих войн.

В первую стражу ночи, когда восходят звезды, я выскользнул из дома и, крадучись, направился к Северным Воротам. Шел мелкий дождь. Легкий дым поднимался от крыш домов к темнеющим небесам. Сердце мое разрывалось. Никогда прежде я не покидал Урук. Я был в руках богов.

Я решил отправиться в город Киш. Эриду или Ниппур были ближе и добраться туда было легче, но Киш казался безопаснее. Влияние Думузи в Эриду и Ниппуре было гораздо сильнее, а Киш был ему враждебен. Мне не хотелось появиться в таком месте, где меня бы скрутили и немедленно отправили обратно в Урук из любезного отношения к царю Урука. Акка, царь Киша, вряд ли считал себя обязанным оказывать какие-либо услуги Думузи. И Лугальбанда часто говорил о нем, как о добром воине, достойном противнике и человеке чести. Значит, в Киш. Кинуться в ноги Акке и просить о милосердии.

Киш лежал на севере, на расстоянии многодневного перехода. По воде пути не было. Не было проверенного пути для маленького плота или лодки, чтобы плыть против течения по бурной Буранну, и не было смысла рисковать и пытаться пробраться на один из больших царских кораблей, плывущих вверх по реке. Я знал, что по восточному берегу вьется караванная тропа. Если идти по ней на север и поживее переставлять ноги, рано или поздно, я оказался бы в Кише.

Я шел быстро, временами бежал рысцой, и скоро Урук скрылся во тьме. Я шагал до полуночи. У меня возникло чувство, что я очень далеко от дома, что я отправился в далекое путешествие, которое приведет меня в самые отдаленные уголки земли, путешествие, которое никогда не окончится. Это путешествие и впрямь не окончено по сей день.

В эту ночь я спал на свежевспаханном поле, закутавшись в плащ, и дождь падал мне в лицо. Я спал, и спал крепко. На заре я встал, выкупался в илистом канале какого-то крестьянина и там же подкрепился фигами и огурцами. Затем я снова двинулся на север. Я чувствовал, что я неутомим, полон сил, и меня не пугает необходимость шагать весь день. Это бог был во мне, он вел меня, как всегда, к большим деяниям, нежели доступны смертному.

Земля была прекрасна. Небо было огромным и сияющим, оно трепетало от присутствия богов. На обширной пойменной равнине пробивалась первая нежная осенняя трава, после летней засухи. Вдоль каналов мимозы, ивы и тополя, тростники и камыши — все покрывалось свежей зеленой порослью. Темная река Буранну бежала по равнине слева от меня в русле собственного ила. Где-то далеко к востоку была еще одна река — быстрая и дикая Идигна. Она была второй границей земли, ибо, когда мы говорим о земле, мы имеем в виду пространство между двумя реками. Все, что лежит за этими пределами, для нас чужое; то, что лежит внутри двух рек, дано нам богами.

Реки приносят страшные наводнения, убийственные потоки, сметающие все на своем пути, реки приносят и плодородный ил. Великие знаки этого священного дара я видел повсюду на своем пути. Этим обязаны мы великому отцу Энки. Легенда о великом и мудром боге рассказывает, что он принял вид дикого быка и вонзил свой огромный фаллос в сухие русла двух рек и излил в них свое семя мощными потоками, чтобы наполнить их сияющей водой жизни. Так оно и повелось: воды отца дают плодородие земле — нашей матери. Когда реки наполнились его плодородными потоками, великий и мудрый Энки придумал каналы, что переносят воду рек на поля, и породил рыбу и тростник, болота и зеленую траву холмов, злаки, плоды, скот на пастбищах, вручив опеку над всем этим особому богу.

Все это я слышал от арфиста Ур-Кунунны и от отца-наставника в классе. Мне это все казалось только словами. Теперь это стало реальностью. Я видел на полях злаки, клонящиеся под тяжестью зерен пшеницы и ячменя. Я видел финиковые пальмы, отягощенные плодами. Я видел кипарисы и виноградники, полные виноградных кистей, сады миндаля и грецких орехов, всюду паслись стада быков, волов и овец. Земля кипела жизнью. В лагунах возле каналов я видел отдыхающих буйволов, большие стаи птиц с ярким оперением, множество черепах и змей. Однажды я увидел черногривого льва. Мне хотелось увидеть слона, о котором я слышал потрясающие истории, но слоны в это время года куда-то уходят. Однако других существ — кабанов, гиен, шакалов, волков, орлов и стервятников, антилоп и газелей было великое множество.

Все это время я охотился на зайцев и гусей, находил орехи и ягоды. В селениях крестьяне охотно приглашали меня разделить с ними трапезу: горох, чечевица, бобы, пиво, золотистые дыни. Я никому не говорил ни своего имени, ни откуда я родом. Знали ли они, что я не простой смертный, а молодой царевич? Почему они так радушно меня принимали? Хотя, по обычаю, прогнать мирного странника считается оскорблением богам. Девушки этих крестьянских селений согревали меня по ночам, и я сожалел, что мне надо идти. Иногда я раздумывал, а не взять ли с собой в путь кого-нибудь из этих нежных подружек? Но я шел все дальше и всегда один. Я был один, когда наконец пришел в великий град Киш.

Мой отец всегда с теплотой отзывался о Кише. «Если и есть где град, который может по праву равняться с Уруком, — говаривал он, — то это конечно Киш». По-моему, так оно и есть.

Как и Урук, Киш лежит на реке Буранну, которая связывает город с морем, поэтому он богатеет от речной и морской торговли между городами. Как и Урук, он окружен стенами и поэтому надежно защищен. Там живет довольно много народу, хотя и не так много, как в Уруке, который, наверное, величайший город в мире. Мои сборщики податей на пятом году моего правления насчитали девяносто тысяч жителей, включая рабов. На мой взгляд, в Кише живет примерно на треть меньше, что тоже впечатляет.

Задолго до того, как возвысился Урук, Киш достиг большого могущества. Это было давно, когда царская власть во второй раз была дарована с небес, после того, как Потоп разрушил прежние города. Тогда Киш стал царской столицей, а Урук был тогда только деревней. Я помню, как арфист Ур-Кунунна пел нам об Этане, царе Киша, который собрал под своей властью все земли. Его славили как царя над царями. Это Этана взмыл на орле в небо, когда, по причине своего бесплодия, искал для рождения наследника зелье, растущее только на небесах.

Поразительное чудесное путешествие Этаны из Киша на небеса даровало ему желанного наследника, но все равно Этана пребывает сегодня в Доме Праха и Тьмы, а Киш не имеет более власти над всеми землями. К тому времени как царем Киша стал Энмебарагеси, величие Урука возросло. Мескингашер, сын солнца, стал нашим царем, когда Урук еще не был Уруком, а двумя деревнями

— Эанной и Куллабом. После него царем был мой дед, герой Энмеркар, который создал Урук из двух деревень. А после него — Лугальбанда. При этих двух героях мы завоевали нашу независимость и достигли расцвета и величия, хранителем которых я был все эти долгие годы.

Энмебарагеси давно умер, и его сын Акка стал царем Киша. В один прекрасный день, при ярком зимнем солнце я впервые увидел этот город, высоко вздымающийся на плоской равнине Буранну, за стеной со многими башнями, выкрашенными в ослепительный белый цвет. На башнях развевались длинные флаги багряного и изумрудного цветов. Киш похож на двугорбого верблюда: на западе и востоке два центра-близнеца и низинный район посередине. Храмы Киша возвышались на очень высоких помостах, выше, чем Белый Помост Урука. Ступени к ним поднимались высоко в небо, словно вели к самим богам. Это показалось мне величественным и прекрасным и когда я перестраивал храмы Урука, то имел ввиду высокие помосты Киша. Но это было много лет спустя.

Город Киш был великолепен. Казалось, все в нем кричало: «Я могущественный, я непобедимый город!» Я почувствовал себя мальчишкой, первый раз покинувший родной дом, но в сердце моем не было места страху.

Я предстал пред стенами Киша, и мрачный длиннобородый привратник вышел, небрежно помахивая своим бронзовым скипетром, знаком его должности. Он оглядел меня с ног до головы, словно я был каким-то ничтожеством, мясом, ходившим на двух ногах. Я ответил на его взгляд таким же наглым взглядом. Слегка касаясь рукояти своего меча, я сказал ему:

— Доложи своему господину, что сын Лугальбанды пришел из Урука приветствовать его.

9

В ту ночь я ел с золотых блюд во дворце царя Акки. Так началось мое четырехлетнее пребывание в Кише.

Акка тепло принял меня то ли из уважения к моему отцу, то ли от мысли как-то использовать меня потом против Думузи. Может быть, было в его радушии немного и того и другого. Он был человеком чести, как мне и говорили, но в то же время Акка до мозга костей был монархом, который обращал все на пользу своего города.

Это был розовокожий здоровяк с большим брюхом. Он обожал мясо и пиво. Голова у него была совершенно безволосая. Ему брили ее каждое утро в присутствии его придворных и сановников. Лезвия, которыми пользовались цирюльники, были из белого металла, которого я никогда не видел прежде, и чрезвычайно острые. Акка сказал, что они из железа. Это удивило меня, поскольку я считал, что железо темнее и не годится к употреблению — оно мягкое и его по-настоящему не наточить. Управляющий объяснил мне, что это особое железо. Оно упало с неба в земле Дильмун, и его сплавляли с другим металлом, которому не было названия, он то и давал сплаву белый цвет и особую твердость. Много раз с тех пор я мечтал о таком металле для выделки оружия и о тайне его выплавки.

Как бы там ни было, я никогда не видел никого, выбритого более чисто, чем Акка. Все высшие сановники тоже ходили бритыми, кроме тех, предки которых были люди пустыни, так как их волосы слишком густые и брить их — нелегкая задача. Я это понимаю, потому что мои волосы точно такие же, как у Лугальбанды. Во мне тоже течет кровь людей пустыни: мой рост, мои густые волосы и борода говорят об этом, хотя нос у меня не острый и загнутый, как у них. В любом городе страны живет немало детей пустыни, но в Кише их больше, чем в любом другом месте. В Кише их было, наверное, больше половины населения, и на улицах мне приходилось слышать их речь так же часто, как и нашу собственную. Акка знал, что я убежал от Думузи. Казалось, он знал много из того, что происходит в Уруке, куда больше, чем я. Нет ничего удивительного в том, что такой могущественный царь, как Акка, держит широкую и мощную сеть лазутчиков в городе, который считается соперником Киша. Что меня удивило, так это источник, откуда пришли эти сведения. Эта истина открылась мне позже.

— Что же ты натворил, — спросил Акка, — что заставило царя так поступить с тобой?

Над этим я и сам много думал. Почему Думузи вдруг стал смотреть на меня, как на врага, не замечая меня все шесть или семь лет, что прошли со смерти моего отца? Или это время я не представлял совершенно никакой опасности его владычеству? Хотя я был силен и высок не по годам, я еще не был готов играть хоть сколько-нибудь значительную роль в управлении городом. Наверняка Думузи это понимал. Если по мальчишеству я когда и хвастался, что в один прекрасный день стану царем, так ведь это и было мальчишеское хвастовство, пока правление моего отца, героя Лугальбанды, было еще свежо в моей памяти. Все мечты о царской власти, которые у меня были в более поздние времена — я не отрицаю, что они у меня были, — я держал при себе.

Сидя за столом Акки, я вспомнил, что был в Уруке некто, кто посвятил немало времени предсказанию мой судьбы, и казалось, не сомневался, что мне суждено стать царем. Разве не нашептывала она о радостях, которые мы разделим, когда я приду к власти? Разве не зашла она столь далеко, что изыскала имя, под которым я буду править?

И она была совсем близко от ушей Думузи.

— Как тебе кажется, что подумает Думузи, — спросил я Акку, — если он узнает, что в мою душу вошел великий дух божественного Лугальбанды и что дух этот все время пребывает во мне?

— Так вот значит, в чем дело! — воскликнул Акка, и глаза его заблестели.

Он поднес к губам чашу с пивом, отпил из нее, и задумался.

Помолчав, он ответил, внимательно наблюдая за мной:

— Если бы дело обстояло так, или Думузи просто подумал бы, что это может быть правдой, тогда воистину ты представлял бы огромную опасность для Думузи. Он знает, что не стоит и волоса из бороды твоего отца. Он боится самого имени Лугальбанды. Но мертвый Лугальбанда ему не страшен. Он не представляет опасности для трона Думузи.

— Да, это так.

— Да, — сказал Акка, улыбаясь. — Но если станет известно, что дух великого и доблестного Лугальбанды избрал ныне своим обиталищем крепкое тело его сына и что сын уже приближается к возрасту, когда он сможет играть роль в управлении городом… Что ж, тогда это другое дело — ты становишься для Думузи опасностью, серьезной опасностью…

— Достаточно серьезной, чтобы меня убить?

Акка развел руками:

— Что гласит пословица? Что трусу львы чудятся там, где храбрец видит кошек? Я бы не боялся духа Лугальбанды, будь я на месте Думузи. Но я не Думузи, а он воспринимает мир по-другому.

Он подлил мне еще пива, отогнав жестом слугу, и сказал:

— Если и впрямь тот бог, что выбрал тебя, Лугальбанда — а я не удивлюсь, если так оно и есть, — то неумно с твоей стороны дать Думузи хоть малейший намек на это.

— Я это понимаю. Но если Думузи что-то и знает об этом, то не от меня.

— Но от кого-то он это узнал, а этот кто-то узнал это от тебя. Так ведь?

Я кивнул.

— Значит, ты разговорился с другом, который оказался недругом, и тебя предали, так?

Сквозь стиснутые зубы я выдавил из себя:

— Я же просил ее не говорить об этом никому! Правда, она не стала обещать и даже рассердилась, что я просил у нее обещание.

— Значит это ОНА.

Я покраснел:

— Я тебе рассказываю больше, чем собирался.

Он накрыл мою руку ладонью.

— Ах, мальчик! Ты не рассказываешь мне ничего нового. Но здесь ты в безопасности. Ты под моей защитой и в безопасности. Все позади, выпей-ка еще пива. Посмотри, какое оно! Ячмень, из которого готовят это пиво, оставляют специально только для царя. Пей, парень! Пей!

Я пил еще и еще. Разум мой оставался ясным, ибо гнев не давал мне опьянеть. Она побежала к Думузи, думал я, когда выведала обо мне все, вовсе не задумываясь, что подвергает меня смертельной опасности. Или это было так задумано предать меня? Но почему? Может это просто преступное легкомыслие? А может она следовала слишком сложному расчету, которого я пока не мог понять? Я понимал, что она явно была тем человеком, который организовал мое изгнание, выдав мою тайну именно тому человеку, которому она больше всего грозила. Во мне поднялась волна такой ярости, что окажись она рядом, я бы прикончил ее на месте — богиня она или нет.

Мы с Аккой засиделись до поздней ночи. Он рассказывал мне о своих сражениях с Лугальбандой, о том дне, когда они сошлись в поединке под стенами Киша и, сражаясь до заката солнца, ни один из них не смог победить другого. Он всегда относился к моему отцу с величайшим уважением, сказал он, даже когда они поклялись враждовать до смерти. Потом он приказал открыть еще сосуд пива — я был потрясен, сколько он пьет, ничего удивительного, что на костях у него столько жира, — и чем больше он пьянел от пива, тем пространнее становились его истории, за которыми невозможно было уследить. Он стал рассказывать о сражениях между его отцом Энмебарагеси и моим дедом Энмеркаром, о войнах, которые велись, когда он был мальчиком, а потом забрался в такие дремучие дебри легенд, где упоминались цари, имена которых я никогда не слышал. Он становился все пьянее и сонливее, а я все больше трезвел. Но я чувствовал, что он не так пьян, как хочет казаться, и все время исподволь следит за мной с пристальным вниманием: я не забыл, что этот человек был царем Киша, великим правителем великого города, выживший в сотнях сражений, хитрый и мудрый правитель.

Он выделил мне по дворце анфиладу покоев, подавляющих роскошью, посылал мне столько наложниц, сколько я мог пожелать, а потом дал мне жену. Звали ее Ама-суккуль. Она была дочерью Акки и одной из его прислужниц. Ей было тринадцать лет и она была девственна. Когда он мне ее предложил, я не знал, что ответить, так как не был уверен, что прилично брать жену в чужом городе, мне казалось, что мне надо хотя бы получить согласие моей матери Нинсун. Но Акка был глубоко уверен, что принц, долгое время гостящий в Кише, не должен оставаться без жены. Нетрудно было понять, что, отказавшись, я глубоко оскорблю его чувство гостеприимства и его чувства к дочери. Брак в Кише, рассуждал я, не может считаться действительным в моем родном городе, если когда-нибудь я пожелаю от него освободиться. Так взял я мою первую жену. Ама-суккуль была веселой девушкой с округлой грудью и славной улыбкой. Она была неразговорчива, за все время нашего брака она никогда не заговаривала первая, если к ней не обращались. Я жалею, что мы не были ближе друг другу. Но боги, увы, не послали мне счастья открывать душу женщине в браке. Все жены, которые у меня были, все они были мне чужими.