32

Я вошел в город, лежащий напротив Дильмуна, и выглядел я, как Дикий человек, второй Энкиду. Это место нельзя по-настоящему назвать городом, — он не равен и десятой части Урука. Он даже не может сравниться с Ниппуром и Шуруппаком. Это всего лишь маленький приморский городишко, скорее даже поселок. Место, где живут рыбаки, и те, кто чинит им сети. Но мне это казалось городом, ведь я столько времени провел в диких местах.

Это было жалкое место. Улицы не были вымощены, сады чахлые и плохо ухоженные, влажный воздух разъедал кирпичи домов. Я увидел нечто, что могло бы считаться храмом, ибо построено было на помосте. Это было маленькое и неказистое строение, я не угадал имя бога, которому этот храм был посвящен. Я не сомневаюсь, что он был не из наших богов. Люди в поселке были худощавые и темнокожие, ходили почти нагими, если не считать куска белой ткани на бедрах. Ничего удивительного, поскольку жара стояла, словно в наших землях в разгар лета, а здесь лето даже еще не наступило. Я брел по поселку, ища себе ночлег и кого-нибудь, кто согласился бы перевезти меня в Дильмун.

Мне думается, что любой путник вызвал бы некоторое оживление в этой сонной деревушке. Не думаю, что путники из кожи вон лезут, чтобы посетить эту деревушку из-за ее достопримечательностей. Но когда по ее жалким улицам идет человек гигантского роста, с диким глазами, исхудавший, одетой в львиную шкуру, опираясь на заостренный посох, это должно вызвать переполох.

Сперва меня увидели малыши — они в страхе разбежались. Потом мальчики постарше и мужчины стали несмело по одному подходить ко мне, разглядывать, показывать на меня пальцами. Я слышал, как они шептались. Язык их был похож на тот, на котором говорят племена пустынь и на котором часто говорят в приграничных землях нашей страны. Я хорошо понимал их. Кое-кто считал, что я — демон, другие, что я — потерпевший кораблекрушение пират, кто-то считал, что я — разбойник. Я спросил их:

— Есть ли здесь место, где я могу получить еду и ночлег?

Они все засмеялись. Может мое произношение показалось им варварским? Потом одна из женщин указала на маленькое здание с белыми стенами, которое было не такое неказистое, как все остальные. Ветерок донес оттуда запах пива. Таверна, сообразил я.

Когда я подходил к дверям таверны, вышла женщина и посмотрела на меня. Она была высока ростом и хороша собой, глаза ее глядели прямо в глаза собеседнику. Тело у нее было сильным, плечи почти мужской ширины. Секунду она смотрела на меня, потом с силой захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Я услышал звук задвигаемого засова.

— Подожди! — воскликнул я. — Все, что я прошу — ночлег на одну ночь!

— Не здесь, — ответила она изнутри.

— Где гостеприимство? Что тебя так напугало? Послушай, женщина, я тебя не обижу!

Молчание. Потом она сказала:

— У тебя пугающее лицо. Лицо убийцы.

— Убийцы? Да нет же, женщина, я не убийца, я просто усталый путник. Да открой же! Открой!

При всей моей усталости мною овладела ярость. Я поднял свой посох и воскликнул: — Открой, или я разобью дверь!

Я заколотил в дверь и услышал, как она трещит. Тут я услышал, как открывается засов. Дверь открылась, она стояла передо мной и совсем не казалась испуганной. Челюсти ее были сжаты, руки сложены на груди. В ее глазах пылала ярость ничуть не меньше моей.

Она резко спросила:

— Ты знаешь, во что встала бы новая дверь? По какому праву ты стоишь здесь и барабанишь?

— Я ищу, где бы переночевать, а люди сказали мне, что тут таверна.

— Так оно и есть. Но я не обязана пускать каждого встречного-поперечного бродягу с бандитской мордой.

— Ты меня обижаешь, и напрасно. Я не бандит, женщина.

— А почему у тебя в таком случае такое лицо?

Я сказал ей, что прошел долгий путь, и он оставил на мне свой отпечаток, но я вовсе не бандит. Я вынул из-за пояса несколько кусочков серебра и показал их.

— Если ты не позволишь мне переночевать здесь, то не продашь ли ты мне на худой конец кружку пива?

— Входи, — нехотя пригласила она.

Я вошел внутрь. Она закрыла за мной дверь.

Внутри было прохладно и сумрачно. Я протянул ей один из кусочков серебра, но она отмахнулась:

— Потом, потом. Я совсем не так охоча до твоего серебра, как тебе кажется. Ты кто, путник? Откуда идешь?

Я думал было назваться вымышленным именем, но для этого не было никакой причины.

— Я — Гильгамеш, — сказал я, ожидая, что сейчас она расхохочется мне в лицо, как если бы я сказал «Я Энлиль» или «Я Ан, небесный отец». Но она не засмеялась.

Она посмотрела на меня пристально и внимательно. Я почувствовал ее душу, сильную, теплую, добрую. Чуть погодя я спросил:

— Ты обо мне знаешь?

— Все знают имя Гильгамеша.

— А что, Гильгамеш — убийца?

— Он царь в Уруке. У всех царей руки в крови.

— Я убил демона в лесу, это верно. Я убил Небесного Быка, когда богиня выпустила его на волю, чтобы разрушить город. Я отбирал и другие жизни, когда это было нужно, только тогда. А ты закрыла передо мной двери, словно я разбойник с большой дороги.

— Да, но Гильгамеш ли ты? Ты просишь меня поверить в невероятное, странник!

— А почему ты сомневаешься в моих словах? — спросил я.

Она медленно сказала:

— Если ты и впрямь Гильгамеш из Урука — а по твоему росту, по твоим манерам я полагаю, что это может быть и правдой, — почему же щеки твои запали и исхудали, лицо твое столь измучено, и весь ты задубел от жары, холода и ветра? Разве это царская жизнь? И одет ты в грязные тряпки. Разве это одеяние царей?

— Я долгое время скитаюсь, — ответил я. — По Эламу на севере, в земле, именуемой Ури, в пустынях, я перешел через гору, называемую Машу. Я и кажусь тебе потрепанным и уставшим, потому что долог мой путь. И все-таки я Гильгамеш.

Она покачала головой.

— Гильгамеш — царь. Цари владеют миром. А ты человек, которому горе проело кишки и печаль изгрызла сердце. Это нетрудно заметить.

— Я все-таки Гильгамеш, — ответил я.

В ней была сила и теплота, и я рассказал ей, почему я отправился бродить. За кружкой пива я рассказал ей про Энкиду, моего брата, моего друга, которого я так любил, который гнался за диким козлом пустынь и пантерой степей. Я рассказал ей, как мы жили бок о бок, как мы охотились вместе, как вместе боролись и пировали, как пережили вместе столько опасных приключений. Я рассказал ей, как он заболел, как он умер. Я рассказал ей, как я скорбел по нему.

— Его смерть лежит на мне тяжким грузом, — сказал я. — Это была самая большая потеря. Как могу я быть в мире с миром и с самим собой? Мой друг, которого я любил, превратился в глину и прах!

— Твой друг умер. Ты уже оплакал его, теперь забудь о нем. Никто не скорбит так, как ты.

— Ты не понимаешь.

— Тогда объясни мне, — сказала она и снова налила мне пива.

Прежде чем заговорить, я сделал глоток пенящегося сладкого напитка.

— Его смерть поселила во мне страх моей собственной смерти. И вот, боясь смерти, я блуждаю из страны в страну.

— Нам всем предстоит умереть, Гильгамеш.

— Вот это я только и слышу, снова и снова. От женщины-скорпиона в горах, от бога Уту на небесах, теперь еще и от тебя. Неужели это так? Неужели я должен лечь, как Энкиду, чтобы никогда-никогда больше не подняться?

— Такова наша доля, — сказала она спокойно.

Я чувствовал, как во мне нарастает горячий гнев. Сколько раз я слышал эти слова: такова наша доля, такова наша доля, такова наша доля — эти слова начинали звучать у меня в ушах как блеянье овцы. Что же, я один решил бросить вызов смерти?

— Нет! — закричал я. — Я это не приму! Я буду ходить по земле, пока не узнаю способа избежать смерти!

Хозяйка таверны подошла ко мне и стояла, глядя на меня сверху вниз. И снова я почувствовал ее силу и нежность. В этой женщине чувствовалось присутствие богини, в ней была великая материнская сила. Она мягко сказала:

— Гильгамеш, куда ты бежишь? Гильгамеш, ты никогда не найдешь той вечной жизни, которую ищешь. Как ты не можешь этого понять? Когда боги создавали человека, они тогда же создали и смерть. Смерть они выделили для нас, а жизнь приберегли для себя.

— Нет, — пробормотал я. — Нет и нет.

— Такова наша доля. Забудь о своих поисках. Живи как следует, живи, пока живой. Пусть твой живот будет набит вкусными яствами. Веселись день и ночь. Пой и танцуй, веселись и ликуй. Отбрось эти тряпки и пусть одеяния твои будут чисты и нарядны. Вымой волосы, тело, всегда будь свежим, чистым и ясным. Люби и лелей малышку, что держит тебя за руку, люби и лелей жену, что радуется твоим объятиям. Это ведь тоже наша доля, Гильгамеш. И это единственный правильный путь: живи радуясь, пока у тебя еще есть жизнь. Прекрати свои поиски.

— Не могу успокоиться, — сказал я.

— Сегодня ты успокоишься и отдохнешь.

Она заставила меня подняться. Она была такая высокая, что почти доходила мне до груди.

— Меня зовут Сидури, — сказала она. — Я тихо живу у моря, и иногда странники приходят в мою таверну. Я привечаю их, любезна и ласкова с ними, ибо таково мое предназначение на земле. Что мне делать, как не привечать усталых путников? Пойдем со мной, Гильгамеш.

Она выкупала меня и подрезала мне волосы и бороду, приготовила мне еду из ячменя и тушеного мяса, а вместо пива мы пили вино чистого золотого оттенка. Потом она уложила меня на своем ложе, растирала и гладила меня до тех пор, пока не осталось ни следа от моей усталости. Я провел ночь в ее объятиях. Давно никто не держал меня так в объятиях. Ее тело было теплым, грудь полной, кожа — нежной. Я потерялся в ней. Иногда так хорошо потерять себя таким образом. Еще до зари я проснулся, и почувствовал — беспокойство, хотя возле меня была Сидури. Я сказал ей, что должен идти. И опять она сказала ласково, с нежным упреком:

— Гильгамеш, Гильгамеш, куда же ты бежишь?

— Я хочу пойти в Дильмун, говорить с Зиусудрой.

— Он тебе не поможет.

— Я все равно пойду.

— Переезд через море сложен и труден.

— Не сомневаюсь. Скажи только, как туда попасть.

— Почему ты думаешь, что найдешь Зиусудру, даже если попадешь в Дильмун?

Я ответил ей:

— Потому что я царь Гильгамеш. Он примет меня. Он поможет мне.

— Да не существует твоего Зиусудра, — сказал Сидури.

С грубым смехом я ей ответил:

— Хочешь, чтобы я этому поверил? Сами боги наградили его бесконечной жизнью и послали его жить здесь, в Дильмуне. Уж это-то я знаю. Почему ты хочешь меня отговорить, Сидури?

Она произнесла какой-то мурлычущий звук и придвинулась ко мне поближе.

— Останься со мной, Гильгамеш! Живи себе тихо у моря и состаришься в мире и покое.

Я улыбнулся. Я приласкал ее и попросил:

— Расскажи мне, как добраться до Дильмуна.

Она вздохнула. И через минуту ответила:

— Есть такой лодочник, зовут его Сурсунабу, который служит Зиусудре и жрецам его. Он каждый месяц приезжает на наш берег, чтобы купить особые припасы. Мне кажется, он будет здесь через день-два. Когда он приедет, я попрошу его взять тебя в Дильмун. Может он и возьмет.

Еще три дня я был в таверне Сидури у берегов теплого зеленого моря. Она ухаживала за мной, как за малым ребенком. Временами я думал, что такая жизнь на самом деле не так уж и плоха — не думать о завтрашнем дне, живя только ради удовольствий дня сегодняшнего. Что обещал нам завтрашний день, кроме тьмы и смерти? На самом деле я конечно не верил, что смог бы так жить. Не верила и Сидури. На четвертый день, когда я еще спал, она подошла ко мне и прошептала:

— Проснись, Гильгамеш! Лодочник Сурсунабу приехал из Дильмуна. Встань, оденься, пойдем со мной на пристань просить его, чтобы он тебя перевез.

33

Дильмун! Святой остров! Рай богов!

Ах, какие сказочные истории рассказывают о Дильмуне все те, чье дело рассказывать истории и сказки: арфисты, жрецы, сказатели на рынках. Лежит Дильмун на юге, там нет ни болезней, ни смерти, там все чистое, яркое и блестящее, там ворон не каркает, а волк не пожирает ягненка. Это жилище богов: там жил Энки. Нинхурсаг жила там. Вместе они рожали богов и богинь. Уту всегда улыбается, глядя на Дильмун. Цветы цветут круглый год. Вода в Дильмуне слаще всех в мире.

Я был там. И я расскажу, какой Дильмун на самом деле.

Это воистину рай. Но рай земной чудесное место, но не без недостатков. И у него есть своя доля обычных забот. Бывают там дни, когда солнце не светит. Бывают дни, когда дуют сильные ветры. В Дильмуне человек может и заболеть, и умереть, и мыши там живут, и они грызут мешки с ячменем, и мошки кусаются. Там есть нищие, и люди, родившиеся без ног или слепыми. Но все же это хорошее место. Воздух там горячий и влажный, что для нас странно, потому что в наших землях горячее время года — очень сухое, и воздух никогда не несет с собой влаги. Но в Дильмуне воздух влажен все время, хотя дожди идут редко. Зимой ветер дует с севера и переносится легче. Это маленький остров, но очень плодородный, на нем много воды, богатые рощи финиковых пальм. Дома побелены, крыши плоские. Все процветает.

Великое благо Дильмуна в том, что он стоит в Море Восходящего Солнца. Они живут торговлей, и живут неплохо. Корабли Дильмуна ходят не только в те города, что стоят по берегам Двух Рек, но и гораздо дальше — в Мелухху, Макан и прочие царства, еще более отдаленные, о которых мы в Уруке не слышали. Через рынки Дильмуна проходит медь маканских шахт, золото Мелуххи, сырая необработанная древесина отдаленного востока, слоновая кость и лапис-лазурь из Элама, гранат из далеких земель; а еще все товары, что выделываются во всех царствах Земли, наша медная и бронзовая посуда и наши изысканные драгоценности. Я видел в лавках Дильмуна тонкий и гладкий зеленый камень, который приходит из страны, расположенной и вовсе за краем земли. Никто не знает, как она называется, но знают, что камень берется оттуда, и там его выкапывают из-под земли демоны с желтой кожей. Все на свете, все, что встречается в этом мире и в других неведомых мирах, проходит через Дильмун и создает его богатство. Если богатство и есть отличительная черта рая, тогда Дильмун и есть рай. Я могу понять, почему Энлиль послал Зиусудру в Дильмун в качестве вечной награды. Торговцы заключают лихие сделки и живут в роскошных дворцах, В один прекрасный день, как мне думается, какой-нибудь царь, который не понимает, как важен Дильмун как морской порт для всей мировой торговли, обрушится на него, как лев, и перережет всех этих лоснящихся купцов, чтобы разграбить сокровища их складов, что трещат от товаров по швам. Это будет черный день для Дильмуна. Но пока такой день не пришел, Дильмун останется местом, где жизнь добра к людям, и простой народ может жить по-царски.

Правду сказать, я недолго был в Дильмуне. Я обнаружил, что Дильмун — это не обиталище Зиусудры, хотя Зиусудра и впрямь существовал, хотя он оказался совсем не таким Зиусудрой, каким я его представлял по сказкам и песням. Это я узнал от лодочника Сурсунабу. Это было первое, что я узнал о Зиусудре, прежде чем покинуть эти благословенные острова.

Лодочник был худой, жилистый старик, на голове длинные волосы были собраны в пучок. На нем был клок коричневой ткани на бедрах, и кожа у него от загара была как дубленая шкура. Я нашел его у пристани, когда он грузил покупки в узкую длинную лодку, сделанную из тростника и просмоленную. Когда мы подошли, он поздоровался с Сидури приветливо, но без тепла в голосе, а меня словно бы вообще не заметил.

Хозяйка таверны сказала:

— Я тебе привела платного попутчика, Сурсунабу. Это Гильгамеш из Урука, который хочет говорить с Зиусудрой.

— Ну и пусть себе говорит с Зиусудрой. При чем тут я?

— Ему надо переправиться на остров.

Пожав плечами, Сурсунабу ответил:

— Пусть сам найдет, как добраться до острова, если ему так хочется. А потом пусть узнает, захочет ли Зиусудра с ним говорить.

— Покажи ему свое серебро, — прошептала Сидури.

Я шагнул вперед и сказал:

— Я могу хорошо заплатить за свой проезд.

Лодочник ответил мне холодным взглядом.

— На что мне твой металл?

Дерзкий человек! Однако в нем не было никакого высокомерия. Просто он был крайне равнодушен. Он был для меня загадкой. С нарастающим гневом я сказал:

— Ты что, откажешь мне? Я царь Урука!

— Осторожно, Сурсунабу, — сказала Сидури. — Он не привык к отказам и плохо к ним относится. Нрав у него свирепый, а любовь к себе самому — колоссальна.

Я обернулся и уставился на нее с открытым ртом:

— Что ты сказала?!

Она улыбнулась, и это была нежная улыбка, не несмешливая. Она ответила:

— Ты единственный из всех впадаешь в ярость при мысли о собственной смерти. Что это, как не страшная любовь к самому себе, Гильгамеш? Ты уже сейчас скорбишь и оплакиваешь собственную смерть. Ты больше плачешь по себе самому, чем по своему покойному другу.

Я был потрясен ее словами, такими прямыми и резкими. Меня пронзила мысль об их точном соответствии истине. Я моргал, глядя на нее, и пытался что-то ответить. Но не мог найти слов. А она продолжала:

— Ты же сам это сказал. Ты очень печалился и скорбел по Энкиду, но именно страх смерти, твоей собственной смерти, выгнал тебя из твоего города в дикие и неведомые края. Разве нет? А теперь ты бежишь к Зиусудре, думая, что он тебя научит, как избежать смерти. Ну какой еще человек перед лицом богов так сильно себя любил?

Хозяйка таверны рассмеялась и посмотрела на лодочника:

— Ну же, Сурсунабу, не строй такую постную рожу! Этот человек — царь в Уруке, и он мечтает прожить вечно. Возьми его с собой к Зиусудре, прошу тебя. Пусть узнает то, что должен узнать.

Лодочник сплюнул и продолжал грузить лодку.

Это было совсем невмоготу: презрение лодочника и точный смысл слов Сидури. В моей душе вспыхнул гнев. Я словно почувствовал бой барабана в ушах, и руки у меня задрожали. Я гневно зашагал к Сурсунабу. На набережной между ним и мной был вкопан ряд небольших полированных каменных столбиков. Я бешено раскидал их в стороны, стремясь поскорее добраться до Сурсунабу, и схватил его за плечо. Он взглянул на меня без всякого страха, хотя я был вдвое больше его и мог прибить его. Его бесстрашие охладило мой гнев, я несколько поутих и отпустил его, ловя ртом воздух и пытаясь охладить себя.

Смиренно, как только мог, я сказал:

— Молю тебя, лодочник, возьми меня с собой к твоему хозяину. Я уплачу любую цену, какой бы она ни была.

— Сказал же я тебе, что мне нет нужды в твоих кусочках металла.

— Все равно, возьми меня. Ради богов, чьим потомком я являюсь, молю тебя.

— Так ты дитя богов? Тогда чего тебе бояться смерти?

Я почувствовал, как мой гнев возвращается от этих невозмутимых холодных ответов. Но я проглотил обиду.

— Что же мне, на колени встать? Молить, как нищему? Это что за великое дело — взять меня с собой на этот твой остров?

Он рассмеялся странным тонким смехом.

— Теперь это великое дело, глупый Гильгамеш. В свой ярости ты разбил священные камни, которые дают нам безопасную дорогу. Знаешь ли ты об этом? Они бы нас защитили. Но ты их разбросал.

Как мне стало стыдно! Я еще никогда не чувствовал себя так глупо. Щеки мои горели. Я упал в пыль и стал искать маленькие каменные столбики. Я уж очень ретиво набросился на них, поэтому некоторые лежали, расколовшись на куски, и сколько-то из них упало в море. Я тупо собирал оставшиеся. Сурсунабу жестом дал мне понять, что моя работа напрасна.

— Обойдемся и без них, — сказал он. — Может быть, риск будет чуть больше. Но если ты и впрямь дитя богов, то попроси их дать нам добрую дорогу и присмотреть за нами, пока мы будет плыть.

— Так ты меня берешь?

— А что делать? Возьму, — сказал он, пожав плечами.

Подошла Сидури. Она стиснула мои ладони в своих, прижалась ко мне и нежно сказала:

— Я не хотела говорить тебе обидных слов, Гильгамеш. Но в моих словах была правда, хоть они и были резкими.

— Может быть.

— Не думай о том, что я сказала, я надеюсь, что ты найдешь что ищешь.

— Спасибо тебе, Сидури. И за это пожелание, и за все остальное.

— Если случится так, что ты этого не найдешь, ты вернешься назад, сюда? Здесь всегда тебя будут ждать, Гильгамеш.

— Что же, это было бы не самым плохим местом, — сказал я, — но я не вернусь назад.

— Тогда доброго тебе пути, Гильгамеш.

— Счастливо оставаться, Сидури.

Она держала меня за руки и возносила молитву, обращаясь к какой-то богине, которую я совсем не знал и никогда о ней не слышал. Она молилась о том, чтобы я нашел мир, чтобы поскорее обрел покой и пришел бы конец моих странствий.

Вот только единственный мир и покой, который я себе тогда представлял, был могильным покоем. Я надеялся, что Сидури не это имела в виду. Но я решил принять ее молитву в лучшем смысле слов. Поэтому я поблагодарил ее. Лодочник сделал нетерпеливый жест, я влез в лодку и занял место на корме, опираясь на груду циновок. Он оттолкнулся от берега, и мы поплыли.

Мы молча плыли к Дильмуну. Боги защищали нас, и наш переезд был спокойным и гладким, под ясным небом. Море было то зеленым, то голубым, то глубоким синим, и нигде кругом не было видно земли: ни за нами, ни перед нами. Мне стало не по себе. Я чувствовал, что подо мною великая бездна. Казалось стоит посмотреть в воду — и я увижу могучего повелителя вод гиганта Энки, прямо у него дома. Мне показалось, что в воде мелькнула тень его двурогой короны. И сквозь жару дня я почувствовал озноб, тот озноб, который всегда чувствует человек, когда боги слишком близко от него. Я молился Энки, говоря:

— Я Гильгамеш, сын Лугальбанды, царь в Уруке, я ищу то, что должен искать. Защити и сохрани меня, пока я не найду это, о великий и мудрый Энки.

Моя молитва упала в пучину, и наверное, была услышана, ибо к концу дня мы увидели темную линию пальмовых деревьев на горизонте, а в последних лучах солнца предо мной встали стены города из белого известняка, а на песке возле них лежали вытянутые на берег корабли.

— Дильмун, — буркнул Сурсунабу.

Это было единственное слово, которое он произнес за все время нашего плавания.

34

Я пробыл там дней пять, а может шесть, я ждал, не соизволит ли великий Зиусудра допустить меня пред свои очи. Это было беспокойное время. От Сурсунабу я узнал, что патриарх не живет в самом Дильмуне, а построил себе уединенное убежище на одном из мелких островков, окружив себя обществом святых мужчин и женщин. Немногие пилигримы удостаивались чести попасть на этот остров. Выпадет ли мне такая честь, он не мог сказать, только пообещал, что передаст мою просьбу. Потом он уехал, оставив меня на Дильмуне. Я думал, увижу ли я его когда еще.

Говорю вам, я не привык к тому, чтобы вымаливать милости у лодочников или униженно испрашивать разрешения путешествовать. Но это было то, чему мне предстояло научиться, поскольку другого пути не было. Я сказал себе, что боги придумали это испытание для меня как еще одну ступень посвящения в истинную мудрость.

В странноприимном доме возле пристани я нашел себе жилище: большая, прохладная комната с видом на море, открытая солнечному свету и ветрам. Мы не строим таких зданий в наших землях, где просто глупостью было бы оставить отверстия в стенах. Наши зимы куда суровее тех, что бывают в Дильмуне. Мне казалось неразумным всюду трезвонить о моем происхождении и положении в Уруке, поэтому я назвался хозяину именем Лугал-амарку, того горбатого колдуна, чьими услугами когда-то мне пришлось воспользоваться. Теперь он тоже послужил мне, сам того не ведая.

У меня не было никаких возможностей как-то изменить свой рост или ширину плеч, я пытался вести себя совсем не по-царски, сгорбив плечи и опустив голову. Я не встречался ни с кем взглядом, пока кто-то сам не искал моих глаз. Я старался говорить только то, что было совершенно необходимо. Никто, по крайней мере в лицо, не приветствовал меня как царя Урука, хотя город кишел купцами и моряками всех племен и народов. Кое-кто из них говорил на знакомых мне языках. Я много раз слышал язык нашей земли, и язык племен пустыни, который в Дильмуне основной и очень распространен в прилегающих к нему землях. Некоторые обращались ко мне, неся какую-то тарабарщину. Как они сами понимали друг друга — не знаю. Язык этот состоял сплошь из щелчков, фырканья и чиханья, а другой тек, словно быстрая река, где слова соединялись одно с другим без малейшего промежутка, а еще один язык больше был похож на песню, чем на речь: его пели высокими напевными голосами.

Языки были непривычны, и люди тоже. В первый же день моего пребывания прибыл корабль, на котором у всей команды кожа была такая черная, словно средняя стража безлунной ночи, а волосы — словно свалявшаяся шерсть. Носы у них были широкие и плоские, а губы толстые. Они явно были демонами или людьми какого-то запредельного мира, думалось мне. Но они смеялись и озорничали, как все мореходы на свете, и никто в гавани не пялил на них глаза. Мимо проходил торговец с выбритой головой, как это делают в наших землях, поэтому я его остановил. Оказалось, что он и вправду был из города Эриду. Я кивком показал ему на черных мореходов, и он сказал: