Лопе Де Агирре — солдат

Господи, защити нас! Лопе де АрЛосу отрезали язык!

Первая ссора нашей семьи с графом де Геварой случилась за год до моего рождения, когда дед мой по материнской линии Лопе де АрЛос был избран алькальдом города Оньяте и графу де Геваре полагалось согласно закону начертать внизу под указом о назначении: «Сим признаю и нарекаю его моим алькальдом», но граф сбежал в Виторию, затворился в башне Сумелсеги и упорствовал, не желая подписать указ; не достав графа, оньятинцы так разгневались, что ударили в набат, сошлись все на площади перед церковью святого Михаила и порешили отобрать жезл у главного алькальда, поставленного графом, и передать его моему деду по матери — Лопе де АрЛосу, ими избранному алькальду; граф разъярился, вооруженные люди напали на наши земли, силою отняли у моего деда жезл, а его самого бросили в тюрьму и до конца дней наложили ему запрет на чины и должности.

Случай с языком вышел пятью годами позже, я уже родился, мать дала мне имя Лопе в честь своего мятежного отца; я, Лопе де Агирре, ползал под дубом и под грецким орехом, и внимания на меня обращали меньше, нежели на моего старшего брата Эстебана и пегого пса, который презрительно обнюхивал мой зад; только что взошедший на трон король Карл посетил Фландрию, граф де Гевара был среди тех, кто следовал за королем и падал пред ним ниц, и мой неисправимый дед закричал на всю таверну в Калесарре: «Все, кто таскается за королем, начиная нашим графом де Геварой, хозяином и сеньором города Оньяте, все они холуи и пьяный сброд!»

Когда граф вернулся, десятка два негодяев побежали к нему с доносом, и граф приказал, чтобы у моего деда по матери отобрали все имущество, а самому ему вырвали язык; деда выволокли из тюрьмы с петлей на шее, провезли по улицам Оньяте верхом на грязном осле-недоростке, так что сапоги у деда волочились по каменной мостовой, и так — до самой Хауменди, где у графа был приготовлен позорный столб, впереди шел глашатай, оповещая всех: «Лопе де АрЛос приговорен к изгнанию на три года, при попытке вернуться в Оньяте ему отсекут левую руку!», язык деду отрезали кинжалом, кованным в кузнице Ласарраги, и столько крови вышло изо рта, что, верно, в теле ни единой красной капли не осталось.

— Мой брат отправил жалобу в Королевский Совет и добился бы помилования, да поздно, язык уже отрезали. Так что в смертный час пришлось ему исповедоваться знаками, — рассказывал брат моего деда Хулиан де АрЛос.

Брат моего деда Хулиан де АрЛос сто раз рассказывал мне эту историю, чтобы я никогда ее не забыл, брат моего деда Хулиан де АрЛос похож на корявую, высохшую виноградную лозу, круглый год ходит с ног до головы в черном, так что издали не разберешь, монах это или человек, из-под широких полей шляпы висят пряди, как у старого барана, брат моего деда родился в АрЛосе и никогда из АрЛоса уехать не пытался. АрЛос — не селение, построенное руками человека, а пригоршня домов, разбросанных божьей волей по ущелью, от дома к дому ведут не улицы, а крутые тропинки среди зарослей папоротников и птичьего пения, площадь, что белеет посередке, и площадью не назовешь, всего-то и есть мощеная площадка, чтобы подступиться к церкви да выйти к крытому закутку, где играют в мяч, а между плитами вольно пробиваются сорняки.

— А жители АрЛоса не возмущались? — спрашиваю я, наперед зная, что возмущались.

— Возмущались, а как же, мы всегда возмущались, — говорит брат моего деда Хулиан де АрЛос.

И, припомнив зло, принимается рассказывать еще одну старинную и уничижительную историю о том, как «Иньиго де Гевара, первый сеньор Оньяте, своевольно присвоил целую реку, дабы он один мог ловить в ней рыбу, один купаться в ней и один в нее мочиться».

— Настанет день, мы их прогоним, — говорит брат моего деда Хулиан де АрЛос, замахиваясь своей палкой на историю.

Михаил— архангел, покровитель Оньяте, -святой воитель, разящий оружием, а не какой-нибудь монах-богомолец или немощный мученик. Михаил-архангел — святой дух, воплотившийся в неистовую твердь, предводитель звезд, он вонзает свое огневое копье в горло поверженного дракона. Сатана уже не блаженный свет и не лукавый приспешник, доносящий богу на братьев своих, но злобное исчадие о семи головах и десяти рогах, со змеиным хвостом и когтистыми лапами леопарда, кривыми клыками и волосатой пастью, и он глядит на тебя с укором, будто ты виновен в его поражении, Лопе де Агирре. Крылья святого Михаила вырываются из-под стальных лат и развертываются на ветру, точно боевые знамена. В левой руке святой Михаил держит весы, это он взвесит последствия наших грехов и добродетелей, это он решит, которые души вознесутся в рай, а которые, как мы, низвергнутся в ад. Однако скитальцу не приходит в голову поразмыслить над символическим значением весов, он знай пялится на огнедышащее копье, на вороненые доспехи воителя, на его сверкающие из-под шлема глаза, на сокрушительное поражение сатаны. Сатана же, позеленевший и извивающийся, поверженный на прибрежный песок невидимого моря, глядит на тебя, Лопе де Агирре, с видом сообщника, и это невыносимо. Плюнь ему в глаза, прокляни его, осени себя крестным знамением пред лицом проклятого дьявола, мерзкой чумы, Величайшего Выблядка, аминь.

Лопе де Агирре спустился от селения АрЛос на самое дно долины, туда, где река уходит в непроглядную темень пещеры. Из глубины ущелья он поднимается на дорогу, что ведет в Арансасу. Вкруг него, точно домовые, шепчет и перемигивается зелень, прозрачная лимфа заводи отражает все оттенки, от изумрудного до черни и бронзы листвы, тенями упавшей на горные отроги. Зелень, сияющая, точно драгоценные каменья, и зелень, поблекшая словно от печали. Юность Лопе де Агирре проходит словно в огромном зеленом рву, обнесенном оградою из неприступных гор, одурманенная ароматами кипарисов и можжевельников. Гармонию цвета нарушают лишь огромные серые скалы, подобные корабельным килям, бороздящим зеленые моря.

(И тебе, Лопе де Агирре, кажется, что ты еще меньше, чем есть на самом деле, на беду ты не удался ростом, едва по плечо… впрочем, не будем об этом.)

Лопе де Агирре едет через заросли по неровной скалистой земле без седла, верхом на гнедой кобыле, которая лучше всех из табуна знает и понимает его. Дело Лопе де Агирре — ходить за лошадьми, он водит их на водопой, и настанет день, когда научится объезжать их, он уже бросил школу, променяв ее на табун, но никто еще дома об этом не знает, единственная его книга — лживое сочинение об Амадисе Галльском [1], правда, дядя Хулиан знает правдивые сказания из Библии и историю Рима, и именно об этом они беседуют, когда ходят охотиться на куропаток.

Святая Дева — покровительница Арансасу — не попирает останки дьявола, подобно святому Михаилу, она изображена в терниях. Чудесное явление этой святой — один из любимых рассказов дяди Хулиана. Пастух Родриго де Балсатеги в субботу спускался по склону Алоньи, и вдруг в зарослях ущелья глазам его открылось сияние — словно бы розы сверкали на голубом терновнике. То была Дева с Младенцем на руках, в терниях и с овечьим боталом. Монахи из ордена Милосердной Девы соорудили часовню, дабы восславить чудо, а францисканцы со временем забрали себе святыню и образ, как всегда забирали все. Себе в корысть они завладели самой милосердной девой на свете: это она проливает дожди в засуху, сдерживает паводки, отводит колдовскую порчу, усмиряет сварливые нравы, паралитики у нее начинают ходить, а бесплодные — рожать.

Христианское сердце приводит Лопе де Агирре в Арансасу сколь ради почитания Святой Девы, столь же и ради Хуаниски Гарибай, племянницы монаха Педро Арриараны, единственного из ордена Милосердной Девы, который не покинул Арансасу, когда все его собратья ушли из города.

— День добрый, Лопе де Агирре.

Хуаниска Гарибай говорит, стоя в темном дверном проеме, дубовая притолока обита грубыми гвоздями с широкими шляпками, стены серые и унылые, дымовая труба дыбится, словно почерневший, бесформенный призрак, один только голубой фартучек девушки веселит глаз.

Лопе де Агирре спешивается с кобылы, привязывает уздечку к выступающей из стены скобе. Хуаниска Гарибай пристраивается в лад его шагам (она выше тебя на целую голову, ты один раз проверил, когда она оперлась о твою руку, чтоб перепрыгнуть канаву, и волосы у нее пахнут альбЛакой), и они идут парочкой по дороге, словно так им на роду написано. Парочка уходит к одинокому ясеню на отшибе, чтобы взглянуть на снующих ласточек, а может, на распоротую шкуру вечера.

И вот потемнело небо, онемели птицы, и зазвенели овечьи ботала в низине. По этим колокольцам всегда узнаешь, взбирается ли овца вверх по склону или сыплется вниз с обрыва, бредет ли по равнине или стала как вкопанная. Звон ботала подобен бронзовому пульсу, мелодия его лижет или ерошит шкуру ночи. Чтобы услышать все до одной капли его мелодии, надо заткнуть уши — не слушать воркотню времени и гудение собственной крови. Так слушает эту мелодию Хуаниска Гарибай, стоя совсем близко к Лопе де Агирре, он вбирает запах ее волос, и Хуаниска Гарибай не сбивается с дыхания, когда он целует ее в самые губы, и не вздрагивает, когда его руки обнимают ее, а только слушает, задумчивая и далекая, звяканье колокольцев.

— Я люблю тебя, Лопе де Агирре, — тихо говорит она.

— Не мешайте сидра с наваррским вином, Антон Льамосо, — говорю я ему, на него не глядя.

Антон Льамосо послушно следует моим советам, и добрым, и дурным. Он выше меня, сильнее, но ведет себя так, будто я ему указчик. Добровольное рабство его души началось, видно, после драки, которая случилась у нас на площади Святой Марины давным-давно, когда мы еще в школу ходили. Антон Льамосо, волосатый и бровастый, угрюмый и неряшливый, с младых ногтей походил на медведя, за шкуру которого муниципальные власти дают вознаграждение в десять дукатов. Его непобедимая рука без перебоев метала мяч в стену церкви. Мне никогда и мысли не взбредало подраться с ним, потому как считал, что я родился не для того, чтобы меня избивали. А драться пришлось в день, когда я меньше всего об этом думал, но уж если кровь мне ударит в голову, тут мне ни страх, ни опасность нипочем, как говорит мой дядя Хулиан, я оборачиваюсь Фамонгомаданом с Кипящего озера.

— Карлик Агирре, — сказал мне Антон Льамосо в то воскресенье — Праздник входа в Иерусалим — на площади Святой Марины, — ты умеешь бить в тамбурин?

— Не называй меня карликом, я не карлик, — ответил я ему.

— Ладно, карлик Агирре, я не буду называть тебя карликом, хотя весь Оньяте считает, что ты карлик. — И он расхохотался.

И тогда я дал ему кулаком в лицо, хотя он сильнее меня и выше, но кровь мне ударила в голову, дядя Хулиан. Антон Льамосо набросился на меня, словно боевой бык, я вмиг оценил свои возможности, ловко увернулся и левой ногой подставил ему подножку, Антон Льамосо грохнулся головой о мостовую, и, прежде чем он попытался подняться, я уже пинал его ногами справа и слева по голове, к несчастью, на мне были подбитые гвоздями башмаки, но я не мог остановиться, пока он не потерял сознание и не набежали братья из Святого Мильана и не оторвали меня от него, чтобы я его не убил; Антон Льамосо неделю провалялся в постели с забинтованной головой и затекшими глазами, долго не ходил в школу и не разговаривал со мной до самого дня святого Михаила, а к празднику все быльем поросло, Антон Льамосо не злопамятный, и мы опять стали друзьями, Антон играет на барабане, а я — на альбоке. Чем дальше, тем больше прислушивается он к моим словам, я объясняю ему чудеса, которых он не понимает, к примеру рождение Нового Света без малого сорок лет назад, как сам ты мне это объяснял, дядя Хулиан.

— Не пей больше, Антон Льамосо, ты пьян, как семь бочек, — говорю я ему.

Он злится на упрек, он не считает себя пьяным, он швыряет деньги — расплачивается и кричит:

— А теперь пошли бросать в реку шлюх, приглашаю тебя, Лопе де Агирре! — И хохочет.

— Пошли! — отвечаю я, к его удивлению, и твердым шагом выхожу из таверны, а он за мной следом.

Из всех тварей земных больше всего я ненавижу и презираю проституток и французов. Французов — за то, что грешат скаредностью, мелочностью и ростовщичеством. Они приезжают в Оньяте делать деньги, им неважно, каким способом, сперва монеты оседают в их матрацах, а потом во Франции. Что же касается проституток, дядя Хулиан, то слов не хватает выразить, чем они мне противны, но, господи помилуй, как же я их ненавижу. Один-единственный здравый указ издал наш главный алькальд, он гласит: «Десять дней тюрьмы тому, кто даст приют в своем доме приблуднице».

Публичный дом, стоящий на краю самой захудалой улицы города, издали заметен по жалобному фонарю. На двери — кабанья голова с ощеренными клыками. Антон Льамосо бессовестно пьян, от вина он становится совсем скотиной, и лучше, если бы он вообще помалкивал.

— У моего брата Эстебана есть лодка, ночь такая красивая, звездная, река — как стеклянная, приглашаем вас покататься на лодке, — говорю я.

Обе женщины — бискайки, из Бермео, должно быть рыбачки, которых бросили мужья, а не настоящие проститутки. Та, что в теле и с задом першеронской кобылицы, достается Антону Льамосо. Маленькая, с мордочкой как у сардинки, которая не говорит, а чирикает точно воробей и от которой пахнет вареными мидиями, идет рядом со мной и не выказывает никакого восторга по этому поводу.

У берега Олабарьеты стоит на привязи лодка. При чем тут мой брат Эстебан! Понятия не имею, чья она, эта лодка! Антон Льамосо спускается в нее первым и милосердно протягивает руки двум магдалинам, я спускаюсь последним, сажусь на весла и зигзагами вывожу лодку на быстрину.

Наши неосторожные гостьи не успевают рассмотреть стеклянную реку, насладиться сиянием звезд. Антон Льамосо обеими руками сталкивает першеронку, необъятные ягодицы шлепаются о воду, поднимая брызги и завихрения. Стоя в скользящей лодке, он берет маленькую на руки, точно грудное дитя, и тихонько выпускает в воду. Проститутки умеют плавать, они из Бермео, так что утонуть не утонут. Великанше удалось ухватиться за левый борт, я бью ее веслами по пальцам, еще раз и еще, и она снова погружается в воду, как огромный кит! А другая, моя сардинка, сидит на глинистом берегу, хнычет как дурочка, пересыпая стоны злобными проклятьями.

Мы оставляем их мокрых, охрипших, несчастных. Мы возвращаемся в город, и Антон Льамосо останавливается у первого же фонтана помочиться на каменную львиную гриву.

— Знатно повеселились, Лопе де Агирре! — говорит он и хохочет.

На похоронах отца только и было разговору что об Индиях, о Новом Свете Христофора Колумба, о великой сокровищнице, вскрытой тремя испанскими каравеллами. Отец лежит в деревянном гробу, гроб такой свежий, что пахнет деревом, а не гробом с покойником. Отвердевший и зЛострившийся, как у кречета, профиль ножом выпирает из бледного, мягкого, женоподобного отцовского лица. Кажется, что он не умер, а просто задумался, хотя», сказать правду, живым он не переводил времени на размышления: ворчал и работал. Сперва был дровосеком. Под конец не по плечу ему стали огромные деревья. Он смирился и принялся пахать землю, разбрасывать семена, жать хлеб.

Отец был суровый и упорный старик. Он обламывал палки о бока сыновей, пока им не исполнилось шестнадцать; и младшему, Лопе, перепадало куда больше, нежели старшему, Эстебану. А причин, чтобы их дубасить, хватало: то опрокидывали кастрюлю кипятку на нищего, то, поймав кота сеньоры Микаэлы, вздергивали его на самом высоком суку соседнего бука, то ночью отдирали доски на мосту Субикоа, по которому на рассвете должны были пройти торговые караваны, разводили скорпионов, чтобы напустить их потом в постель старым богомолкам, а как-то раз даже вымазали дерьмом одеяние святого отца Каликсто.

Все только и говорят что об Индиях, никто внимания не обращает на латинские молитвы брата Педро-мученика, ни на осторожный плач матери, ни на дождь, спокойно льющий во дворе. Когда колокол пробил четыре, дядя Хулиан и другой старик в трауре подходят к усопшему, и Лопе де Агирре с Эстебаном тоже подходят, на плечах они понесут его до кладбища, это от дома недалеко. Часовня у кладбищенских ворот шлет богу мольбы прямо со стен. На дорожке, ведущей к могилам, восторженно живописуют смерть два креста орехового дерева, на коих художник изваял черепа, кости и саваны. Гроб зарывают без лишних слез, брат Педро-мученик кропит святой водой мокрую от дождя землю, и молча, опустив головы, все идут с кладбища — сорок человек идут друг за дружкой под дождем и, завернув за первый же угол, снова заводят разговор об индийских землях, о конкистадорах, о золоте. В Стране Басков, в Испании, во всем Старом Свете ни о чем другом нынче и не говорят.

БРАТ ПЕДРО-МУЧЕНИК (из ордена Святого Воскресения, родом из Сеговии, духовник всего семейства). Ступай в Индийские земли, Лопе де Агирре. Испания наша избрана богом для охраны твердыни его учения, для сражения без передыху с ересью и язычеством. Более семи веков, со времен Пелайо до Фердинанда [2], бьемся оружием, зубами и клыками за свободу иберийского льва, против мусульманского ига, хотим выбросить с нашей земли их фальшивого Аллаха вместе с его лживыми халифами. ДОН МИГЕЛЬ ДЕ УРИБАРРИ (мой крестный отец, владелец гипсовых мастерских и мельниц). Ступай в Индийские земли, крестник. В индийских морях жемчужины — величиною с орех, в индийских горах изумруды — с яблоко. Крыши в городах там крыты серебром, воду пьют из агатовых кувшинов, а дети играют не камешками, а бирюзою.

МОЙ ДЯДЯ ХУЛИАН (мечтатель, поклонник рыцарских романов и школьный учитель). Ступай в Индийские земли, сын мой. Подвиги Амадисов и Галаоров [3] не лживые выдумки, хотя повсеместно считаются измышлениями. Не придуманы деяния греков и римлян, которые воспеваются трубадурами. И сказочные миры, что видим в мечтах, — не фантазии. Реки и озера в Индийских землях подобны пресноводным морям, из их глубин по ночам поднимаются многоголовые гидры, и у каждой головы из ноздрей пышет пламя.

ХУАНИСКА ГАРИБАЙ (в Арансасу, когда смолкают колокольцы). Ступай в Индийские земли, nere maitia [4]. He для того ты родился на свет, чтобы жить последышем, не для того родился на свет, чтобы жениться на мне или другой девушке из наших лачуг, не для того ты родился, чтобы отчий дом сковывал твой полет. БРАТ ПЕДРО-МУЧЕНИК (словно с амвона). Ступай в Индийские земли, Лопе де Агирре. Мы прогнали с нашей земли евреев, дабы оберечь себя от их нехристианских песнопений, от их лукавой мудрости. С силой, не знающей себе равной, обрушили мы десницу святой инквизиции, без лишних раздумий карая всякое искажение веры и оскорбление святейшего папы. Близок час, когда мы смирим гордыню неверных Сулейманов, кои вновь угрожают христианскому миру гнусною властью Ислама. Мы сотрем со страниц истории на веки вечные имя Мартина Лютера, отродья Каина и Вельзевула, который проповедует раскол нашей церкви и низвержение символов нашей веры. МОЙ КРЕСТНЫЙ ДОН МИГЕЛЬ ДЕ УРИБАРРИ (отрываясь от синей конторской книги, где он ведет счета). Ступай в Индийские земли, крестник. В Индийских землях бескрайние поля засажены сахарным тростником, хлопком, индиго; земля стократно воздаст тебе за труд в поте лица. Король за твою верную службу дарует тебе в собственность многих индейцев, они денно и нощно будут трудиться, приумножая твое имущество. Но все это затмевает блеск золота. Не колдовского золота алхимиков, не золота, кое варят в своих кастрюлях евреи и каталонцы, но золота истинного, того, что господь заложил в землю, дабы люди взяли его себе на благо. Храмы там из чистого золота, принцы купаются в золотой пыли, индейцы отдадут тебе тяжелые золотые бусы в обмен на осколки зеркала.

МОЙ ДЯДЯ ХУЛИАН ДЕ АРЛОС (не сводя взгляда с глади реки, в которой утонула бечева, напрягши руки в ожидании, когда начнет клевать). Ступай в Индийские земли, сын мой. В Индийских землях красноперые сирены соблазняют сладким пением, отважные амазонки еженощно насилуют своих пленников. Там летают гигантские орлы, что уносят в когтях человека к покрытым снегами вершинам, где в гнездах сидят их птенцы, и огромные бабочки закрывают своими синими крыльями свет солнца. Там деревья, струящие из порезов душистые соки, их листья курят, дабы вызвать видения искусительнее видений святого Антония, а кактусы сочатся прозрачным и пьяным вином. ХУАНИСКА ГАРИБАЙ (прислонясь к стене, увитой виноградом, обрывая самые крупные ягоды от темной кисти и не оборачиваясь ко мне). Ступай в Индийские земли, nere bizia [5]. Никому не ведомо, одна я знаю, что таится в твоем маленьком теле, чья малость лишает тебя сна и покоя. Странствующий рыцарь, герой, конкистадор, вождь, великий мятежник — все это написано тебе на роду.

БРАТ ПЕДРО-МУЧЕНИК (торжественно, будто проповедь, и стоя подле мраморной статуи святого Михаила-архангела). Ступай в Индийские земли, Лопе де Агирре. Ныне всемогущий господь доверил нам высочайшую из миссий — нести христианство в незнаемый мир, где рождаются и умирают миллионы диковинных существ, тьма-тьмущая варваров индейцев, и неизвестно, есть ли у них разумные души. Ежели, к счастью, они их имеют, наш несомненный долг спасти их от геенны огненной, вовлечь в лоно Христовой церкви милостью и трудом наших славных воителей и силой просветляющего слова нашей церкви. Отправляйся в Индийские земли, Лопе де Агирре, и потребуй свою долю у судьбы, отпущенной нам Всевышним.

МОЙ КРЕСТНЫЙ ДОН МИГЕЛЬ ДЕ УРИБАРРИ (голос его перекрывает ропот и молитвы домочадцев). Ступай в Индии, крестник. У нас в Оньяте выше табунщика или гвоздаря ты не выбьешься, растратишь жизнь в кузне или дубильне и помрешь у очага, грея ноги о дряхлого пса, как все умирали и до скончания века будут умирать в этой деревне. Ступай в Индийские земли, крестник, и воротись в Оньяте могущественным, с огромными кофрами, набитыми золотыми дублонами и серебряными украшениями.

МОЙ ДЯДЯ ХУЛИАН ДЕ АРЛОС (указывая своим посохом на закатное солнце). Ступай в Индийские земли, сын мой. В Индийских землях карлики — что мальчики с пальчик, пускают стрелы в скорпионов, а великаны с корнем вырывают огромные деревья и несут на плече как соломинку. Там есть млекоподобный эликсир, что возвращает старикам недоступную молодость, и нагие девы с кожею цвета корицы выбегают на морской берег навстречу конкистадорам.

ХУАНИСКА ГАРИБАЙ (с закрытыми глазами). Ступай в Индийские земли, nere biotza [6]. Имя твое будет записано в книгах, которые переживут твоих внуков.

Немало времени, наверное, еще год трепал Лопе де Агирре подметки по улицам и проулкам, натыкаясь днем и ночью на больных монахов, просивших милостыню и возносивших бесполезные молитвы. Воды Гвадалквивира принесли его в Севилью даровым пассажиром на плоту, то и дело кренившемся под грузом дынь, айвы и плодов асамбоа. Лопе де Агирре спал, лежа навзничь на грубых досках, а ежели не спал, то смиренно считал звезды да слушал истрепанный голос другого бродяги, старика астурийца, певшего о разочаровании и смерти. Майским утром Лопе де Агирре ступил на пристань, цветистую и горластую, кишащую невоздержанными на язык и лживыми людьми, собаками, лаявшими в лад с гитарами; Севилья была затоплена песнями и криками торговцев, Севилья — герцогиня пшеницы, султанша оливкового масла, царица вина. Лопе де Агирре дал увести себя в огромный двор, где распоряжалась гипускоанка из Вергары, во двор выходили мрачные клетушки, и самую мрачную отвели ему. По ночам каморки оказывались спаренными, из-за чахлой лампадки, которая доставалась не каждому, а через одного. Едва брезжил рассвет, Лопе де Агирре выбирался из лачуги и пускался бродить по тем же улицам, что и вчера, бормоча все те же проклятья, думая одну и ту же думу. Вскоре утро наполнялось солдатами, нищими, студентами, пелеринами, плащами, чепцами, мантильями и веерами. Лопе де Агирре упрямо шагал к Торговому дому, где составляли флотилии, заносили в списки имена желающих, выдавали лицензии, взыскивали налоги, делили наследства, выносили приговоры, обучали лоцманскому делу, и в каждом уголке без умолку только и говорили что об Индиях.

Торговый дом был просторным выцветшим зданием, возведенным на некотором расстоянии от Хиральды, и азалии, росшие у реки, цвели далеко от его порога. Если тебе удавалось избежать назойливых расспросов стража, ты ступал на каменные плиты галереи, в конце ее слева светился фонтан, выложенный изразцами, а справа дремал колодец с мраморной закраиной. Оба этажа этого здания, заполненные пергаментами и книгами, превратились в прибежище для крыс и тараканов, стали приютом для счетчиков и писарей, пристанью для просителей и пролаз. Люд разного сорта и намерений входил и выходил в двери, поднимался и спускался по лестницам, один ждал вестей о брате, пропавшем во Флориде, другой желал купить жемчуга с острова Маргариты. В понедельник тебя пьянила мечта, во вторник ты падал духом, к пятнице терял всякую надежду, писаришки советовали тебе прийти на следующей неделе или просили принести поручительство, которого ты не мог добыть; дон Родриго Дуран предлагал тебе пахать землю в Тьерра-Фирме [7], ты ему отвечал, что ты не пахарь, а солдат, напротив стояла церковь святой Елизаветы, но тебе ни разу не пришло в голову войти в нее помолиться. Севилья была процветающим городом; единственная такая на всю вселенную, царица океана, она благоухала апельсиновым цветом и мускатным вином, она отражалась в зеркале реки, которая и с гор-то спустилась лишь затем, чтобы взглянуть на этот город. Ты, Лопе де Агирре, обретался в грязной ночлежке, спал в самом вонючем предместье Триана, и твой путь к родному дому лежал через эту помойку, ты должен был выскочить отсюда, пробиться сквозь тучи зловония и стенания нищих, отбросить мнимых и настоящих калек, заступавших тебе дорогу, в архивах Торгового дома были старательно подшиты все твои просьбы и проклятья, но в конце концов терпение твое лопнуло и ты отправился жить к цыганам.

То, что я докатился до цыганского табора, я, не имеющий ни капли цыганской крови, дело чистого случая. Старик торговец как-то забрел на наш двор, ведя под уздцы клячу и намереваясь продать ее по цене, которой она не стоила, он врал насчет ее возраста, лгал, что она породистая, и клялся, будто с костями у нее все в порядке. Это был одер, со сбитыми мослами и выпиравшими лопатками, я прикинул, что он мыкался на этом свете уже лет пятнадцать, а то и поболее. Барышник по моему виду заключил, что у меня нет денег на покупку его клячи, по моему взгляду заподозрил, что от природы дурной мой характер не велит мне ему верить, и даже догадался, что я порядочно разбираюсь в лошадях. Однако я не вмешался, когда он стал торговать клячу одному из моих соседей, чванливому сквалыге португальцу, и более того, помог цыгану сладить дело, согласно кивая головой на все его лживые заверения. Наше с цыганом взаимное понимание перешло в дружбу, его зовут Томасом, но он врет, будто имя его Тордильо, мне опротивела грязная ночлежка, и я был сыт по горло обещаниями, которыми меня каждый день кормили в Торговом доме, поэтому я сказал Тордильо, что готов отправиться жить с ними и их лошадьми, цыган не мог в себя прийти от изумления, услыхав такое от христианина благородных кровей, да еще баска, он расположился ко мне, хотя мне самому это чувство было мало знакомо, и сказал, что выручку со мной не разделит, но пожелания мои готов удовлетворить.

Насколько противны мне все французы и андалузцы, настолько же по душе мне цыгане. И пусть ваша милость не трудится рассказывать, что они разбойники, я это знаю. Лучше допустите, ваша милость, что кража для них — не преступление, а способ существования, ремесло, а никакое ремесло не зазорно и не грешно, кроме разве ремесла шлюх. Равным образом убить себе подобного — преступление, однако же солдаты убивают на войне или по приказу, ибо таково их ремесло, и потому господь прощает им грех. Первой работой, которую предложил мне мой друг цыган, была кража, и хотя «не укради» — одна из основных заповедей, полученных Моисеем на горе Синай, я охотно пошел с Тордильо к лачуге еврея-ростовщика, где Тордильо стянул два золотых эскудо и сколько-то мараведи, в то время как я прогуливался перед лачугой наподобие часового. Во второй раз я наотрез отказался пойти с ним не из-за религиозных запретов, а потому,«что нам, баскам, — как бы напыщенно это ни звучало — ворованные деньги не в радость.

Пусть ваша милость также не трудится убеждать меня, что цыгане склонны к кровосмесительной любви, это я тоже знаю. Не отрицаю, они допускают кровосмешение, однако отвергают адюльтер и в этом строго придерживаются заповедей Ветхого завета. Закон божий запрещает нам желать жену ближнего, святой Иосиф пострадал, но не пошел навстречу желаниям жены Потифара, однако ни в одной книге не порицается совокупление с сестрами или даже с родственницами более близкими и более почитаемыми. Даже дети, едва соприкоснувшиеся с учением церкви, твердо знают, что род человеческий исчез бы, не достигнув и третьего колена, если бы Каин, а может, Авель, или, скорее всего, третий сын Адама по имени Сиф постеснялись бы или убоялись зачать потомство в материнском лоне, ибо иного лона не было.

Первой добродетелью, которой я выучился у цыган, было страдание и терпение, а любовь к свободе коренилась в моем сердце еще с Оньяте. Однако тот, кто не готов сносить лишения и не способен бросить вызов жестокости, рискует упустить свободу. Спите на матрасе, когда он есть, а когда его нет — на циновке или на соломе или вовсе не спите. Ешьте на скатерти в трактире, когда имеется что поесть или выпить, а если не имеется — ужинайте темным хлебом и плодами земли или вовсе не ужинайте. Давайте телу отдохновение, если есть время для отдыха и тень, где растянуться, а нет ни того ни другого — продолжайте путь, не сбрасывая с плеч тяжелой поклажи. Кости на отдыхе плесневеют, руки на отдыхе изнеживаются, глаза на отдыхе мутнеют, ум на отдыхе притупляется. Топайте, ваша милость, по полям и холмам, спите под открытым небом, старайтесь продать как можно дороже, отплясывайте, не жалея ног, лазайте по деревьям, плавайте в реке, не расслабляйтесь под дождем, не злитесь на солнце, не хмурьтесь снегу — всему этому научили меня цыгане.

У них я научился и объезжать лошадей, а склонности к этой работе мне было не занимать. Вся моя юность прошла в седле, я пас табун меж Гесалкой и Артией. Но одно дело — скакать верхом на объезженной лошади, и совсем другое — объезжать необъезженную. Да будет известно вашей милости, что жеребец, которого сегодня надо взнуздать, до позавчерашнего дня узды не знал. Неделю назад он появился в таборе, его в полночь привел Тордильо, никто не знает, в чьем загоне он его присмотрел. На заре я ходил к нему, гладил его по темной гриве, носил ему морковку и куски сахара, потом Тордильо держал его, а я примеривался вскочить верхом, чтобы он привык к моему весу. Я не велел Тордильо отпускать его, потому что в нем еще воля играла и он бы сбросил меня на землю. И наконец сегодня попросил Тордильо оставить нас вдвоем, потому что жеребец уже начинал считать меня другом, он почти сказал мне это. Не думайте, ваша милость, будто есть лошади норовистые или упрямые от рождения, строптивыми становятся плохо объезженные, те, которым не попался укротитель, понявший их нрав. Не на силу и не на смелость испытывается объездчик, а на сметку. По истечении трех месяцев жизни с цыганами не было лошади, которая бы взвилась подо мной, чтобы сбросить меня, или ударилась об изгородь, чтобы раздавить, или понесла бы меня, беспомощного, по долине. В искусстве объездки участвует все тело, поясница вместе с лошадью повторяет каждый ее порыв, кисти рук направляют узду, ноги сжимают бока, пятки отдают приказание, рот испускает крик, понуждает скакать, а голова разрешает все возникающие трудности. Приглядитесь получше, ваша милость, к этому вороному жеребцу, разве можно сказать, что его только еще объезжают, разве можно подумать, что всадник впервые сидит на нем.

И последнее, чему они меня научили, — это владеть шпагой и кинжалом, поверьте, ваша милость, одного аркебуза недостаточно, чтобы отправиться в Индийские земли. Цыган, который обучал меня самообороне, разбирается в этой премудрости лучше самого Педро Мунсио, хотя никогда его трактатов не читал, потому как читать не умеет. Этого моего наставника по холодному оружию зовут Каноник — боже правый, сколь непочтительны цыгане! Он открыл мне секрет своего коронного выпада шпагой, заставил тысячу раз повторить обманные движения, пока они не стали у меня инстинктом. Каноник фехтует искусно и всерьез, он не тратит времени на выкрутасы и пируэты, его цель — не поразить противника своим мастерством, а смертельно ранить. Лучше всего царапнуть противника по лбу, кровь зальет глаза и ослепит его, а слепому гораздо проще воздать по заслугам, говорит Каноник. Самое главное — смотреть не отрываясь в глаза врагу, угадывать каждое его движение, его страх, его намерения, говорит Каноник.

Но все эти познания ни к чему, Лопе де Агирре, пока ты лицом к лицу не встретился с врагом в плоти и крови. Неизвестно, чего стоит шпага в твоей руке, пока ты не используешь ее, чтобы ранить взаправду. Сражаться на уроках, для упражнения или на праздниках не значит сражаться. А вот когда в бою ты рискуешь жизнью, когда в первый раз понимаешь: чтобы спасти собственную жизнь, нужно лишить жизни другого, — дай бог, чтобы в этот миг рука у тебя не дрогнула.

И клянусь вашей милости, она у меня не дрогнула. Беда приключилась в одном из переулков Трианы, который вел как раз к той ночлежке,.где я прежде жил. Время от времени под вечер я уходил от моих цыган и шел в Севилью, наведывался в Торговый дом узнать, нет ли каких новостей насчет плаванья в Индийские земли. А с наступлением ночи черным ходом пробирался к гипускоанке, содержательнице ночлежки, разумеется, она была вдова, довольно привлекательная, несмотря на волосатую бородавку, сторожившую ее щеку; вдова встречала меня томным взглядом. Добрая женщина разговаривала со мной на моем родном языке, угощала меня лимонадом и мальвазией, приберегала для меня стаканчик славного вина и крендельки, выпеченные монахинями, и усаживалась еще раз рассказать мне, каким острословом был ее покойный супруг, при этом она так томно вздыхала, что ничего не оставалось, как утешить ее на огромной, застеленной покрывалом постели, занимавшей половину комнаты; а свои любовные похождения я вытаскиваю на свет божий лишь затем, чтобы стало понятным все случившееся потом. Это произошло в ночь моего похода к вдовице, я уже возвращался в табор и дошел до угла, как вдруг откуда ни возьмись — подвыпивший альгвасил, и ну орать во все горло, обзывал меня вором и прочими оскорбительными словами. Я попытался вразумить его доводами, в мои намерения вовсе не входила перебранка с представителем закона, наглец истолковал мое благоразумие страхом, распетушился еще больше и в довершение назвал меня трусом, кровь мне ударила в голову, я выхватил шпагу и припомнил коронный выпад, которому меня обучил Каноник, еще бы мне его не припомнить. Должен признаться вашей милости, я разом успокоился, в голове у меня прояснилось, альгвасил принялся бестолково размахивать шпагой, я легко парировал его удары и в два счета испытал на нем высшую науку, усвоенную от Каноника, противник рухнул навзничь на мостовую, не переставая орать как оглашенный и вверяя себя покровительству святого апостола Иакова и Пресвятой, девы Гуадалупы, меня он уже величал не разбойником, а преступником.

Поверьте, ваша милость, не оставалось времени вытереть клинок, уже занималось серое утро, я побежал прочь, прижимаясь к стенам, люди, разбуженные воплями раненого, выглядывали из дверей и окон, раненый перестал кричать, не думаю, чтобы он умер, шпага вошла в грудь с левой стороны, но с помощью десятка ловких хирургов и божьего чуда он мог бы выкарабкаться. Поверите ли, ваша милость, тот странный роковой случай принес мне удачу, а не беду. Четыре дня спустя я снова пришел в Севилью, никаких разговоров о неудачнике альгвасиле в городе не было, так я и не узнал, выжил он или нет, а в Торговом доме меня ожидал дон Родриго Дуран с превосходными новостями: ему дали разрешение вывести в море свои галионы с двумя сотнями человек на борту, и я был одним из этих двухсот.

Имя? Лопе де Агирре. Возраст? Двадцать два года. Родители? Эстебан де Агирре и Эльвира де АрЛос. На каком корабле выходите? На «Святом Антонии». Порт назначения? Картахена [8] Индийских земель. Профессия? Землепашец. Пришлось сказать землепашец, потому что в то плаванье набирали землепашцев, а не солдат.

«Святой Антоний» поднял якорь в порту Сан-Лукар-де-Баррамеда двенадцатого мая одна тысяча пятьсот тридцать четвертого года, к полудню городские башни пропали из виду, весеннее солнце немилосердно пекло наши головы. «Святой Антоний» шел в паре со «Святым Франциском», тот должен был поднять паруса тремя часами позже. Это были два видавших вида парусника родом из Венеции, испытанные во многих средиземноморских бурях, долгие годы перевозившие христианский товар и счастливо уходившие от мавританских галер. Интендант-андалузец дон Родриго Дуран купил их в Неаполе по бросовой цене, велел выкрасить в серый цвет, чтобы они стали еще унылее, и определил их торговать с Новым Светом, они могли дойти, а могли и не дойти. «Святой Антоний» был ветхой посудиной в сто пятьдесят тонн водоизмещением, с двумя сотнями живых душ на борту; тут были: владелец дон Родриго Дуран, наш начальник на суше, лоцман, наш начальник в открытом море, боцман, матросы, юнги, стюард, кок, плотник, бондарь, брадобрей, который мнил себя лекарем, аптекарь, писари, солдаты, надсмотрщики, священники, монахини, землепашцы со своими половинами, овцами, свиньями, домашней птицей и я, Лопе де Агирре. Что касается неодушевленного груза, то он состоял из бурдюков с оливковым маслом, пузатых бочек с вином, груды ящиков, о содержимом которых догадаться трудно, не говоря уже о пожитках пассажиров, тащивших с собой всякую всячину, начиная постелями, на которых они собирались спать в Новом Свете, и кончая окороками и галетами, которыми намеревались кормиться во время плаванья. Едва оставалось место, где бы вытянуться поспать, где бы преклонить колени для молитвы, где бы пристроиться в уголке справить нужду.

Еще тягостнее стало, когда началась качка и пассажиров одолела морская болезнь, ибо большая часть их не знала не только моря, но и реки. Первой пошла блевать одна крестьянка, которая перед тем наелась колбасы, за ней отправился священник, растрогавшись и заразившись печальным зрелищем, с той минуты никто уже более не сдерживался, все вокруг было загажено, от зловония было не продыхнуть, и сам я не блевал из чистого упрямства, свойственного оньятинцам. К тому же пресной воды в день давали всего по пол-асумбре [9] на человека, умыться не хватало, вонь на корабле забивала свежий морской дух. К этому следует добавить стенания и причитания, трусость тоже пахнет дурно. Половина пассажиров кляла ими самими избранную судьбу, мол, путешествие это хуже адских мучений, да кто заставил нас взгромоздиться на эту бешеную лошадь, по ошибке названную кораблем, и что с Канарских островов повернем обратно в Испанию и всеми святыми клянемся, что с Тенерифе не двинемся. Самое замечательное, что не успели в Гомере сойти на берег, как все ожили, бледные лица вновь порозовели, из подвалов на острове пахло сырами и колбасами, никто больше не поминал морской болезни, никто уже не клял вшей, терзавших нас всю дорогу, и опять восторженно заговорили об Индийских землях, снова проснулась алчность и жажда славы. И даже сестра Эдувихес, та самая, которую трижды выворачивало на палубе, даже и она, бедняжка, размечталась стать матерью-настоятельницей сказочного монастыря на острове Эспаньола, мы-то считали, что она умрет на середине третьего захода, и один монах уже причастил ее при свете звезд, а с первым лучом солнца совершил святое помазание, казалось, вот-вот придется нам опустить в волны эту толстуху, так вот даже сестра Эдувихес сошла на землю своими ногами и сотворила молитву чудом воспрянувшим голосом.

Путь от Гомеры до Нового Света был не менее тяжек и более долог, только теперь на трудности никто не обращал внимания. Мечта об Индийских землях, словно вуаль, прикрывала нищету и грязь, рты перестали изрыгать блевотину и проклятья, зазвенели гитары, наперебой зазвучали песни разных земель, из сундуков появились игральные карты и кости, кувшины с вином пошли по кругу. Я не питаю слабости ни к пению, ни к азартным играм, но никогда не скрывал, что выпить в меру для меня удовольствие. За бутылкой кларета я почти сдружился с одним не то судейским писцом, не то адвокатом-недоучкой, который плыл в Индийские земли во второй раз, в первый ему не удалось вернуться богатым, помешала сыпь в паху, не во благо приобретенная, на этот раз ему повезет, губернатор Каламара или Картахены дон Педро де Эредиа его крестный, он пойдет навстречу его просьбам, и вы, ваша милость, без промедления получите желанное место солдата, сказал он мне. Он же дал мне рыцарский роман, напечатанный в Саламанке, под названием «Тирант Белый», который я прочел по крайней мере трижды, ибо что еще было делать, когда глаза устали смотреть на море. Море было таким огромным, таким забытым богом, таким похожим на море вчерашнее и море завтрашнее, что в сердце моем стало зарождаться желание бури, которая превратила бы это море в другое, но буря, к счастью, не пришла. Как-то на закате небо на западе занялось не тихими алыми тучами, а заполыхало пламенем, которое хлестало по небу словно бичами; мне почудилось, будто огромный город объят огнем, а сестра Эдувихес решила, что мы приближаемся к чистилищу, а может, и к самому аду, и восстала со своего матраса, точно мертвые Апокалипсиса. Смири, господи, гнев твой! Сжалься над нами! Боцман успокоил ее глотком крепкой водки. На следующий день после обманного пожара наш корабль завяз в густом тумане, в неосязаемой вате, которая съела зелень моря и синь неба, час за часом мы плыли в этих тепленьких кружевах, которые обволакивали нас, словно материнское чрево, и когда вышли из тумана, на нас обрушилось яростное солнце, словно бушующий костер со всех сторон окружал нас и грозил того гляди охватить деревянные борта корабля, корабль не загорелся, но хлеб, который мы везли, сгорел, пали, задохнулись три овцы, никогда жар не казнил так моей кожи, пекло из раскаленных углей и железа сломило меня, лоб мой пылал как кузнечный горн, я понял, что безумие поразило мой разум, но не сказал ни слова, только скорчился и затих меж тюков. Непреклонный Михаил-архангел спустился с небес еще раз пронзить копьем Люцифера, я слышал, как он спрыгнул с самой высокой мачты на борт, видел, как он превратился в разъяренный маскарон на носу корабля, устрашенный сатана не решался высунуть голову из воды. Потом небо стало кристально чистым, и бешено колотившееся сердце унялось, святой Михаил, торжествуя, величественно устремился вверх, а вместо него появились стаи птиц, сойки, фаэтоны, пеликаны, чайки и еще какие-то непривычно зеленые, те самые, что приветствовали Христофора Колумба в его первом плаванье. Неожиданно вдали обрисовалось темное пятно, и, онемев, мы смотрели, как мало-помалу приближались к нам веера пальмовых рощ и сизая чернь диких скал, то был остров Желанный, семя Нового Света.

ПИСЬМО СЕРЖАНТА ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ непобедимому Дону Карлосу, милостью Божьей августейшему императору, королю Германии, той же милостью королю Кастилии, Арагона, Леона, Наварры, Галисии, Толедо, Севильи, Кордовы, Альгарве, Альхесираса, Гибралтара, Гранады, Хаэна, Мурсии, Валенсии, Майорки, Сардинии, Корсики, обеих Сицилии, Иерусалима, Канарских островов, Индийских островов, и Тьёрра-Фирме (эрцгерцогу Бургундскому, Брабантскому и Миланскому, маркизу Ористанскому и Гоцианскому, герцогу Афин и Неопатры, государю Бискайи и Молины, графу Фландрскому, Тирольскому, Барселонскому и т. д. и т. д.).

«Христианнейший и всемогущий Государь!

Меня зовут Лопе де Агирре, шестнадцать лет тому я вышел в море из порта Сан-Лукар-де-Баррамеда, не имея при себе иной ноши, кроме намерения служить Вашему священному католическому королевскому Величеству и решимости отдать жизнь, если понадобится, во славу Испании, вложить свою лепту в открьггия, кои присовокупят новые реки и полуострова к владениям Вашего Величества, готовый со всем старанием брать в полон варваров индейцев, кои в рабстве обретают свободу от злобных духов своих и с радостью принимают Христову веру. В те времена я был юным мужем росту малого, но устремления великого, не алкал богатств и владений, каковые всенепременно ввергают в унижение, но помышлял об одной ратной славе, каковая рождается в воинских трудах, ежели суждено ей родиться.

Сие письмо — вопль души, кое волей Божьею никогда не попадет в высокородные руки Вашего Величества, ибо таковы расстояния и преграды, простирающиеся между мною и Вашим Величеством, пишет Вашему Величеству ничтожнейший слуга, солдат, баск по рождению, удрученный сердечной печалью, каковую испытывает всякий раз, как день угасает в Куско, и каковая понуждает его приводить на память вещи, забвение коих было бы пагубной ошибкой.

Премного печалит меня, августейший Император, что не было отдано приказа вести баталии во имя расширения границ Испанского королевства, коего желал я, ступив в Картахену и записавшись в солдаты, но вместо того занялись премерзким разрыванием индейских могильников, дабы грабить у покойников золотые чаши и идолов литого золота, каковые родственники погребали вместе с покойными. Сими набегами утруждал свое войско дон Педро де Эредиа, губернатор Картахены и наш командир, и более по душе ему было золото, нежели милосердие Господне. И было так, что пылкий и ничтожный слуга Вашего Величества позабыл мечты о завоеваниях, превратился из воина в осквернителя могил, за каковое кощунство Святая Инквизиция сурово карает кострами; и лишал покоя души неудачливых индейцев, я говорю души, понеже признаются они человеками, хотя один монах из Мурсии, что с нами, берет Бога в свидетели, что это не так. Алчность дона Педро Эредиа и его брата Альфонсо столь унизительна и упорна, что лучше самые жаркие стычки с индейцами, опостылело мне скитаться по кладбищам Сену, Пансену и Финсену, ворошить скелеты да черепа, и решился я уйти вместе с капитаном Франсиско Сесаром, как никто отважным и дерзким кордовцем. И вот мы со своими отрядами перебрались в Кастилью-дель-Оро [10], и губернатор Баррионуэво принял нас с благоволением, ибо и ему не любо было ненасытство братьев Эредиа.

Великие опасности и пагубы повстречали мы в Кастилье-дель-Оро и в Верагуа, в тех местах туземцы почитают кровожадного тигра, каковой, по их верованиям, есть лютый зверь желтого цвета, с черными пятнами и с длинными клыками, почитают они также богиню Дабайду, по их верованиям, даму чистую и прекрасную, и в храмах ее, говорят, премного сверкает золотых украшений тонкой работы. Губернатор Панамы дон Франсиско де Баррионуэво устремился сердцем на невозможную затею соединить воды огромного моря, открытого Нуньесом де Бальбоа, с другими необычайными водами Колумбова моря-океана, сие чудесное и невероятное деяние одна могущественная рука Господня способна свершить. Однако вышеназванный губернатор вовлек меня в свою нелепую затею, и много месяцев я бродил по дикой сельве и среди скал, в мрачных Дарьенских отрогах я позабыл, как светит солнце, я пересек зеленые болота, где над топью летает тьма-тьмущая москитов и разносит зловредные лихорадки; я встречался один на один с ядовитыми гадюками и прочими адскими змеями, у коих на хвостах колокольчики; я закалил душу и тело, пробираясь вдоль бурливых ручьев, плывя на плотах, пирогах и бригантинах; дважды на волосок находился от того, чтобы послужить пищею злоковарным кайманам; птицы-вещуньи преисполняли меня печалью, плачем своим предвещали смерть; не зная сна и отдыха, отражал я отравные стрелы индейцев, кои способны устрашить самых твердых духом; у меня на руках преставились три наших солдата, у них от напоенных ядом дротиков кожа почернела ранее, нежели их приняла смерть. Жалкие моменты отвесили мне в уплату за мои труды, но зато в избытке имел я великую честь и удовольствие спустя некоторое время получить королевский указ, составленный в Вальядолиде, коим мне дарована должность рехидора в Пиру [11], «в вознаграждение за службу, умелость и усердие», так было написано. И вот рехидором я прибыл на землю Куско, чудо, коему нет равного, и при виде сего града я возликовал и позабыл обо всех страданиях и тысячу раз возблагодарил Ваше Величество и Господа нашего Бога.

Таков уж я, что и тут не сыскал покоя; правду сказать, я не искал его в сей самой сказочной и самой беспокойной части Нового Света. С другой же стороны, спрашиваю я себя: что станет с волом не пашущим и с воином не воюющим? В сем Пиру токмо и мечтаний, что о землях чунчо [12], равно как в Панаме воздыхают о богине Дабайде, а в Кито о стране корицы и во всей Тьерра-Фирме — об Эльдорадо. У индейцев об одном разговор: как пройдешь землю чунчо, сразу за ней город, где площади вымощены золотыми плитами, серебряные жилы там распарывают землю по швам; тихие пастбища и хрустальные реки, будто зеркало рая земного. Трижды ослепила меня греза о землях чунчо и других подобных, и трижды ходил я воевать индейцев, основывать селения, покорные воле Вашего Величества, и всякий раз ворочался домой битым, и то чинило мне досаду и огорчение, каковые токмо возможно человеческому сердцу снести. Первый раз ходил я с греком Перо де Кандиа, и безо всякого проку, сто раз сбивались с пути и блуждали среди самых мрачных гор на земле, из разверстых небес на головы нам лились злые дожди, путь мы себе прорубали топорами и мачете, опускались в пропасти на вервиях, кои тут называются лианами, губили индейцев, не помышлявших защитить себя, и возвратились в Куско, сокрушаясь душою, с распухшими ногами и телом, изодранным терниями.

Того более плачевным был мой второй поход в земли чунчо под командой Перансуреса, помощником у коего был Хуан Антонио Паломино. И хотя оба они умелые командиры и действовали согласно, хотя отправились с нами три сотни испанских солдат, сверх того восемь тысяч индейцев и негров для услуги, мало вышло проку и не было нам удачи. Обрушились на нас тяжкие беды, и худшей из всех был голод. В глухих горах окончилось у нас продовольствие, не было в округе ни маиса, ни юкки, ни какой травы для прокорма, пришлось нам забить лошадей, одну за другой, и сперва мы ели их мясо, потом кожу, и кишки, и члены, ничто нас не отвращало. Мор напал на индейцев, живые индейцы скорбя и плача поедали мертвых, так велика была бескормица, жалостно было смотреть. К тому же пришлось нам биться с дикарями, причинившими нам много смертей и ран. От индейцев и негров, что вышли с нами из Куско, в живых осталось едва четыре тысячи, другими словами, половина; испанцев скончалось сто пятьдесят четыре, другими словами, половина без одного, и этот один, кого не хватало до половины, подозреваю, был я. Слава тебе, Всемогущий Господи! Когда, едва держась на ногах, воротились в Куско, те, кому случилась удача воротиться, люди нас не признавали, думали, то призраки наши, и все мы тогда клялись клятвой никогда впредь не ходить в земли чунчо, во веки веков аминь.

Однако Богу было угодно наградить меня неукротимым сердцем, говорю не для ради тщеславия. Едва я насытил голод и заживил раны, как пошел в третий поход на юго-восток с Диего де Рохасом, и там за большим озером основали мы город и нарекли его Ла-Плата, а потом пошли кверху в долину Тариха. И хотя добыл я в тех походах одно горе и злосчастие, не заставил долго себя упрашивать и отправился в четвертый поход на южные земли под командою Перальвареса де Ольгина. Однако в тот раз мы не пошли в Чукиаво, ибо знали, что в Сиудад-де-лос-Рейес [13] люди Альмагро убили дона Франсиско Писарро и нас позвали биться с ними. Со всей поспешностью возвратились мы в Куско, и вскорости случилась жестокая битва при Чупас, в коей губернатор Вака де Кастро и люди Писарро победили и разбили людей Альмагро, а мой командир Перальварес де Ольгин потерял жизнь на поле брани, я же устранился от сражения не из страха встретить смерть, страха я никогда не ведал, но из иных здравых рассуждений, кои Ваше Величество узнает, буде и далее станет утруждать себя чтением сего письма. Поверьте, Ваше Величество, лишь прибыл я в Пиру, а сию землю я полагаю прекраснейшей на свете, глазам моим предстали творения всех этих Писарро и Альмагро, их распри и упрямство, кои свели на тот свет и одних и других. Доподлинно мне ведомо, что тягались они друг с дружкой не ради приверженности Вашему Величеству и не во славу Испании, но из-за алканья золота, кое подвигало их на все. Поход Франсиско Писарро и Диего Альмагро в те комарки Вашего королевства с самого начала отличали своекорыстные интересы, а не жажда подвигов, и всякий знает, что торговцы и мытари засели в Панаме и ждут поживы, также знают все, что оружием и деньгами ссудил их заранее некий священнослужитель Луке, который распоряжался деньгами другого — лиценциата Эспиносы, так зовутся сии торгаши. Кольми паче Писарро и Альмагро не почитают себя товарищами по оружию, но злобничают яко пираты-соперники и выслеживают завистливо, кто в своих вылазках натаскает больше серебра. По моему разумению, никакой христианин не отважится отрицать, что оба были отважными конкистадорами и играли жизнию многократно, а буде так, говорю я, кто из верных людей, оставивших дом свой и семью и пустившихся в Индийские земли, остерегал себя от страданий и смерти? Ваше Величество сказало по знаменательному поводу, что величие человека нуждается в иных добавлениях к отваге и храбрости, а по моему разумению, таковых драгоценных свойств недоставало клевретам Писарро и клевретам Альмагро. Простите мне, Ваше Величество, высочайший и могущественный Император, мою грубую прямоту ради великой любви, каковая мною движет, однако я должен сказать Вашему Величеству безо всякого смущения, что ни сторонники Альмагро, ни приверженцы Писарро никогда не были моими кумирами, а паче последние, ибо у Альмагро захваченные деньги щедро расточались, а у Писарро они запирались в железный сундук, и ныне братья Писарро самые богатые люди в Пиру, коли не на всем белом свете. А еще и Писарро и Альмагро погубили живых душ без нужды и без рассудку, пробудили жестокость, коя оборотилась против них же самих и против доброй славы Вашего Величества. Не излишнее ли злодейство было глумиться и издеваться над индейцами, не довольно ли было с лихвою того, что у них отнимали все золото? Что за прибыток рубить голову инке Атагуальпе, коего вынудили уплатить столь богатую дань, куда как славнее и по-христиански было послать его пленником целовать стопы Вашего Величества? Случилось мне быть в кругу любопытствующих в тот печальный день, когда Эрнандо Писарро повел рубить правые руки шести сотням туземцев на площади города Куско, таковым манером оставил он вживе шесть сотен одноруких врагов Вашего Величества; и равно выпала мне невзгода присутствовать при последнем испытании немалого числа людей, шедших на пытки и на виселицу. Не устрашился я духом, светлейший Король и Император, от мысли, что убивают мне подобного, ибо никакой христианин не волен от дела сего, буде на то воля Провидения, однако же истинно, что шестнадцать лет не щажу трудов я и жизни в Новом Свете и по сей день не причинял напрасной смерти, хотя на поле брани меч мой разил врага и бессчетно полегло их в сражениях от выстрелов моего аркебуза; я разумею, что убитые в сражении не смущают совести, ибо убиты они, чтоб не пасть самому и во славу знамен Вашего Величества, а таковое есть дело наизаконнейшее. Книги поведают грядущим векам, как гордыня и алчность породили распри и подвигнули сторонников Писарро резать сторонников Альмагро, а сторонников Альмагро — изничтожать сторонников Писарро, покуда посланцы Вашего Величества не сотрут с лица земли всех Альмагро и всех Писарро, буде сии Посланцы обуреваемы помыслами спасти Пиру и возвратить мир его обитателям.

Да простит Ваше великосердное Величество мою дерзость, однако не могу в сем, нескладном письме умолчать, что мыслю я об одном из королевских делегатов, вышеупоминавшемся губернаторе и судье по имени Вака де Кастро, его Ваше Величество направило посредником по судейским делам, а он вскорости обнаружил свою приверженность к банде Писарро, и после сражения при Чупас, кое выиграл благодаря военной мудрости и умелости своего блестящего помощника Франсиско Карвахаля, мало ему было обезглавить Диего де Альмагро Младшего, денно и нощно он вешал на виселицах побежденных, и там был Педро де Оньяте, мой земляк, и Франсиско де Мендибар, и еще многие баски. Сколько хитроумия ему было надобно, чтобы, накупавшись в человеческой крови, таким чистым и нарядным ходить и купаться в золоте, промышлял он торговлей, а не то ростовщичеством, окопался на своей должности и прибрал все к рукам, изничтожал конкурентов, присвоил казну Королевского суда, вот оно правосудие, вот оно милосердие, вот оно бескорыстие высокопоставленного лица, у коего от судьи один токмо диплом!

Из всех Писарро, по моему разумению, более других терпеть невозможно было достославного честолюбца Гонсало Писарро, каковой столько докуки и досады учинил Вашему Величеству. Он был мужественной повадки и прекрасной наружности, росту высокого и богатый без меры, ибо награбил золота у инкских императоров, а еще добывал серебро в шахтах, коими завладел в Потоси, и тьма индейцев в этих его шахтах сгинула. Однако же сего довольного Гонсало Писарро вдруг одолела мятежная лихорадка, никогда ранее его не сотрясавшая, едва ему стало ведомо, что Указами Вашего Величества в Пиру облегчалось рабство индейцев, управляющие и владельцы энкомьенд [14] лишались привилегий и запрещалось натруждать туземцев яко скотину. По заслугам получил напоследок сей обманный великий бунтарь, ибо бунт свой ничтожный поднял он по наущению торговцев индейцами, вступил в союз с вероломными судьями и пошел войною на Ваше Величество с кличем вельми осторожным «Да здравствует Король», но не «Смерть Королю», как надлежало бы кричать истинному бунтовщику, не убоявшемуся кары смертной, не устрашившемуся низвергнуться с высот своих в ад. Высокие и благородные помыслы сопутствовали Вашему Величеству в издании вышеупомянутых Указов, и да будет угодно Господу, чтобы сказками и выдумками пребывало то, что ныне передается из уст в уста: якобы Ваше Величество склоняется отменить, их. Также да будет угодно Зиждителю, чтобы никогда не раскаялось Ваше Величество в назначении вице-королем Пиру с поручением привести в действо сии мягкосердные Указы — твердого духом сеньора Бласко Нуньеса де Велу, самого досточтимого и отважного командира из всех, какие есть на службе у Вашего Величества. Его стойкому намерению привести к победному концу миссию, возложенную на него Вашим Величеством, не воспрепятствовало ни глумление, ни клевета, не смутили его бездушные монахи, кои отнеслись к нему как к безрассудному сатрапу, творившему беззаконие; не устрашил его и Гонсало Писарро, пославший неисчислимых соратников с хорошим запасом пуль и пороха; ни на миг не поколебали его бесчинства нечестных судей; он высадился в Андалузии [15] с королевским поручением исполнить Указы и исполнил бы без колебания, однако всякий индеец, коему он возвращал свободу, подвигал его на шаг к собственной смерти. И все же он не направил осторожные стопы в Испанию донести Вашему Величеству о приключившихся изменах, не дрогнул и не отклонился от исполнения Указов ради успокоения скаредных бунтовщиков, но упорно повел свое слабосильное войско против растущих числом врагов и сам пал в сражении, а достойную голову отсекли подлые руки. Столь же твердых и храбрых до безрассудства, как сей муж, должно всегда назначать Вашему Величеству губернаторами Индийских островов и Тьерра-Фирме, дабы споспешествовать возвышению испанской нации и дать назидательный пример управителям Вашего Величества, кои в подобных примерах нуждаются.

Воротимся же к судьбе ничтожного вассала Лопе де Агирре, почитайте, Ваше Величество, за истинную правду, что меж тем как мятежные страсти распространились по Пиру и владельцы асьенд и поместий с превеликим удовольствием устремились под знамена Гонсало, и Гонсало был возведен на трон и окружен поклонением как идол и губернатор здешних земель, и победы его праздновались в городе Сиудад-де-лос-Рейес с роскошными пирами и боем быков, каковые обошлись по меньшей мере в сорок тысяч дукатов, я, солдат Лопе де Агирре, не пошел шутом на сей фарс и не дал себя вовлечь в Гонсаловы плутни; совсем напротив, я поспешил на защиту пропащего дела злонесчастного вице-короля в сообществе с Габриэлем де Перниа, сержантом, подобно мне послушным приказаниям и воле Вашего Величества. Далее, когда вице-король был разбит и посажен в тюрьму клятвопреступниками-судьями, я вступил в заговор, имевший целью вернуть ему свободу, и на волос был от того, чтобы к благому концу привести нашу затею, и привел бы, ежели бы не навет одной блудницы, погрязшей в любострастии к Гонсало Писарро, да устыдит ее Господь!, и мне самому не отрубили голову токмо благодаря капитану Лоренсо Алдане; другого не оставалось, как бежать в Кахамарку. Там я присовокупил свои помыслы к помыслам Мельчора Вердуго, каковой, не будучи святым, все же оставался верным Вашему Величеству и презрел искушения, коими опутывали его тираны, дабы склонить его волю к неверности и непокорству. В Кахамарке мы получили письмо от Гонсало Писарро, убеждавшего нас присоединиться к нему; однако же Мельчор Вердуго и я не вняли ему, но отправились в Трухильо; и, воссоединившись, хитростью и лукавством овладели городом и объявили сию крепость верной Вашему Величеству; однако же имели мы мало сил, и не удержали ее в руках, ибо бесноватый Франсиско Карвахаль пошел на нас с великим войском, и посему мы, сорок солдат, взошли на корабль и пустились в море, и с ними я, ничтожный вассал Вашего Величества, произведенный в старшие сержанты; мы бросили якорь на побережье Никарагуа, то не было бегство устрашенных, но поход сильных духом, дабы собрать еще людей и возвратиться в Пиру воевать тирана, даже если бы на то положили животы свои.

Так, в порту Реалехо перво-наперво пришлось нам биться с войсками, посланными извести нас, биться с генералом Педро де Инохосой, каковой в те времена еще пребывал в тщеславных приспешниках Писарро и не перешел на сторону Вашего Величества, как справедливо поступил позднее. На пути наших странствий выпало нам бед и злоключений без меры, мы миновали области, где не ступала нога человеческая, прошли реки, где никто до нас не плавал, без внимания оставили земли, быть может, подобные тем, что открыл впервые Васко Нуньес де Бальбоа, и из озера Никарагуа по реке, носящей имя Десагуадеро, вышли в Северное море и заняли наконец город Номбре-де-Дьос [16], пребывавший в руках у Писарро. Против нас снова выслал войска генерал Инохоса, каковой, как было сказано выше, тогда оставался еще врагом Вашего Величества, и принудил нас сжечь город, а затем покинуть его и взять курс на Картахену.

В Индийской Картахене, куда судьбе угодно было привести нас, мы получили известие от достославного прелата дона Педро де Ла Гаски, наделенного Вашим Величеством всеми земными полномочиями и посланного короною для уничижения вознесшейся гордыни Гонсало Писарро, дон Педро де Ла Гаска прибыл в Тьерра-Фирме с великим желанием выполнить поручение, уповая не на твердость руки и отвагу, коих у Гонсало самого было в избытке, но на ум и хитрость, эти музы не сопутствовали Гонсало, понятное дело. Мельчор Вердуго и пишущий сии строки старший сержант направили письмо, предлагая наши услуги прославленному дону Педро де Ла Гаске, ибо он являлся законным представителем Вашего Величества, но преподобный отец не оценил наших намерений, предубежденный против нас теми делами, кои мы совершили, желаючи быть полезными Вашему Величеству, и повелел нам в вежливых выражениях мирно стать лагерем в Никарагуа в ожидании его приказов. Мельчор Вердуго избрал долю возвратиться в Испанию, где Ваше Величество вознаградило его за службу, отдав ему в энкомьенду Сантьяго, а я направил свои христианские стопы в Никарагуа ожидать послания дона Педро де Ла Гаски, но оно, спаси меня небо, так и не пришло.

Коим образом дон Педро де Ла Гаска, безобразный лицом горбун и отвратительный, яко колдун, и, напротив, божественный в суждениях и речах, яко ангел, сумел разбить наголову Гонсало Писарро, не тратя на то града пуль, есть прекрасная история, ведомая Вашему Величеству от слова до слова, ибо была замышлена и направлена Вашим Величеством. Письма, писанные им денно и нощно в стиле, коему обучился он в Алкала и Саламанке; всеобщее прощение всем виноватым, обещанное им яко хлеб благословенный; его мягкие посулы благ вперемежку с ядовитыми угрозами — сии хитрости без промедления изничтожили твердость приверженцев Писарро. Первыми на посулы сдались его самые смелые капитаны, за ними гордыню свою умерили купцы и торговцы, в былые дни подстрекавшие Гонсало к мятежам. Сперва они глумились и надсмехались над священником, называя его Лиценциатишкой или Гаскушей, а под конец великое множество их перешло на его сторону, и бросили Гонсало одного с палачом после славной битвы при Ксакиксауане, где войско Вашего Величества одержало победу, потеряв одного токмо солдата, ибо покойный от рождения был придурковат.

Один и другой раз отринул меня Ла Гаска, во второй раз я упорствовал из Никарагуа, предлагал свои услуги сержанта; равным образом поступил он и с двумя младшими лейтенантами-басками, пребывавшими без дел; похоже, Лиценциат вознамерился разгромить предателей силою одних отважных капитанов и солдат, перешедших от Писарро на его сторону, так и случилось, он их разгромил; возвратиться в Пиру и в Куско, где возводил я стены моего дома и взращивал дочку Эльвиру, не было у меня возможности до года сорок восьмого, после того, как тиран Гонсало Писарро был разбит, разгромлен, предан смерти и погребен. Имя мое не упоминалось при раздаче наград и пожалований, кои были произведены Правителем Ла.Гаской в Уайнариме по одержании победы; ибо, во-первых, никогда не просил я и не получал ни платы, ни вспомоществования в награду за службу Вашему великодушному Величеству в Индийских землях; и во-вторых, Правитель Ла Гаска более склонен был поощрять раскаяние прежних сторонников Писарро, нежели останавливаться мыслями на тех, кто никогда приспешниками Писарро не был. И Бог свидетель, поверяю Вашему Величеству таковые малости, не чтобы слезничать или жалобиться на прелата Ла Гаску, чье хитроумие и осмотрительность искренне почитаю, но дабы излить душу свою в сем письме, каковое Ваше Величество ни в кои времена не получит. За честь почитаю бедность в радостях, сии слова читал я в одной книге.

Целует августейшие стопы Вашего Величества многострадальнейший и всепокорнейший из вассалов, готовый снова с усердием служить Вашему Величеству с оружием в руках.

Лопе де Агирре, солдат».

Лишь прибыв в Куско, никак не раньше, понял Лопе де Агирре, что и вправду есть на земле Новый Свет. Новый, хотя существует с незапамятных времен. Не распотрошенные захоронения Сену и не битвы в панамской сельве поразили его в первую очередь, но сама дикая природа (она дает о себе знать и в самых древних странах) и еще — сражения с индейцами за золото (война и алчность — страсти для человечества не новые, а для испанцев и подавно).

Дух первооткрытий гнездится и трепещет в этих камнях, покоренных трудами инков, вытесанных по законам чудесной геометрии, воздвигнутых в небо силой человека, не оставившего секрета своего мастерства. Лопе де Агирре родился и вырос среди гор и пропастей, но никогда ранее он не проникался мудростью камня так, как проникся у подножия этих сооружений; никогда ранее не тревожила его покоя тайна гор, как растревожила она его в этих пещерах, где обитали диковинные боги и герои, овеянные легендами, которые смущали колдовскими снами самые бестрепетные сердца.

Рехидор Лопе де Агирре прибыл в Куско в 1536 году и сразу же сменил роль гордого конкистадора на более скромную — просто человека, который ищет себе родину и очаг. Он точно знал, где он, когда над ним взошла первая луна и на плечи ему пал первый дождь. К рассвету он уже строил себе дом с каменным очагом и каменным ложем. Дом в квартале Пумакк Чупан, что означает «хвост пумы», у стечения двух рек: Уаяннай и Тульумайо. Это был его угол на земле, меж снежных ущелий и холмов, которые на расстоянии казались синими.

Как— то под вечер мимо его двери прошла индианка, отставшая от остальных. На плече она несла кувшин, а сама была в черной хлопчатой юбке, красной кофте, в пестрой накидке и платке, едва прикрывавшем волосы. Ее звали Круспа (что равнозначно имени Крус [17]), этим именем нарек ее католический священник, однако у нее было и другое, индейское имя, которого она никому не открывала. Наверное, она происходила из благородной семьи, во всяком случае, таковыми были ее поведение и манеры, но и о своем происхождении она тоже не говорила. Лицо у нее было, словно она вот-вот заплачет, улыбка -будто собирается всхлипнуть, а в голосе звенели близкие слезы, однако слезы не проливались и никто никогда не видел ее плачущей.

Стайка женщин каждый день проходила перед домом рехидора Лопе де Агирре, и каждый раз индианка Круспа с неизменным кувшином и несчастным видом невзначай отставала. Субботним августовским вечером, в пору сева, chacra yapuy qilla, Лопе де Агирре приблизился к ней, спросил, не желает ли она войти к нему в дом замесить хлеб, она сказала «да», и с той ночи она вместе со своей тоской стала жить у него.

Семь лет ушло, прежде чем явилась на свет Эльвира. Дочка-полукровка родилась после того, как Лопе де Агирре воротился с поражением из своего второго похода на чунчо, под командой Перальвареса де Ольгина, который не пошел в Чукьаво, как о том рассказывает сам Агирре Карлу V в своем письме, или «вопле души». Вот тогда и родилась Эльвира, которой уже не ждали и не боялись, она не унаследовала ни скорбного выражения матери, ни жестких черт отца, но излучала покой и нежность, точно образ Пресвятой Девы — покровительницы Арансасу.

Малышке еще не было года, она лишь начинала спотыкаться на каменной галерее, когда Лопе де Агирре объявил себя подданным вице-короля Бласко Нуньеса и готовым к его услугам; ему пришлось бежать в Трухильо, потом отправиться в Панаму с Мельчором Вердуго. В Куско он вернулся четыре года спустя, восстание Гонсало Писарро было подавлено, а голова мятежника отрублена, к тому времени малышка уже знала «Господи, помилуй» и мурлыкала жалобные кечуанские мотивы, которым обучила ее мать.

Лопе де Агирре, как мы знаем, не был пожалован за свою службу и не получил вознаграждения за упрямую верность королевскому делу. Он утверждает, что ничего и не просил. Он предпочел забыть войну, сменить ее на тихие облака Куско, каменный дом, Эльвиру, Круспу, лошадей. В Севилье он объезжал лошадей, и снова мог заняться этим делом, конечно, мог. Разумеется, эти лошади были не то, что в Андалузии; от ледяных ветров и тяжести гор их стати полиняли; те были резвые, нервные, блестящие; эти — маленькие, выносливые, невзрачные и способные на любой подвох. Лопе де Агирре скачет по кругу, усмиряет лошадей, Эльвира, вскарабкавшись на изгородь загона, испускает крики гордой радости, Круспа, с мукою в глазах, не говорит ничего. Но права малышка. Ни в Куско, ни в окрестностях нет объездчика, который осмелился бы соперничать с Лопе де Агирре в знании ремесла, в твердости руки, в сметливости. Богатые землевладельцы лично приходят за ним, когда наступает пора объезжать молодых дичков, к нему идут и священники, которые по совместительству, бывает, занимаются ростовщичеством или коневодством. Только один раз сбросил его жеребец, темно-рыжий и волосатый, как дьявол, Эльвира расплакалась на изгороди, не от жалости, но из протеста против страшной несправедливости.

Но Лопе де Агирре не отказался от своего и не перестал объезжать лошадей и сосредоточенно наблюдать за тем, как темнели и просветлялись горы. Он мечтал об иной судьбе — не для себя, не для Круспы, а для малышки. Город Потоси прекрасен, как те земли, что открыл Кортес, его неиссякающие серебряные жилы возвеличили инкских королей, равно как возвеличивают конкистадоров. «Кто не видел Потоси — не видел Индийских земель», — в один голос говорят все, побывавшие там. Нет на земле холма, так вольно овеваемого легкими ветрами, хранящего столько благородного серебра. Индейцы в печах расплавляют металл и превращают его в посуду и драгоценности великой красоты.

Лопе де Агирре седлает самого своего быстроногого перуанского коня и отправляется в Потоси, проделывает сто шестьдесят лиг по горам и долинам; камни, отесанные индейцами, словно воздушные зеркала в ночном свете, воды широкой лагуны долго полощут силуэт всадника, точно призраки встают на пути репейники, обескровленные муравьями. В Потоси он купит ожерелья и браслеты, чаши и кофры, изображения святого Себастьяна и Пресвятой девы, все из чистого серебра, развезет товар по другим селениям с большой прибылью и вернется в Куско с выручкой и подарками для Эльвиры; эти розовые мечты и довели его до беды.

(Стены Потоси. В глубине вырисовываются очертания холмов Гуайна-Потоси и Апо-Потоси. За стенами лепятся крытые соломой лачуги индейцев. У стен бурлит толпа из торговцев и странников. Над стенами развевается белый флаг с красным крестом — флаг города. Появляется Лопе де Агирре во главе каравана.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Я покидаю славный город Потоси, самый богатый и дивный город на земле. Со мной караван, груженный серебряной посудой и украшениями, сработанными руками индейцев. Я направляюсь в Тукуман, который населяет щедрый и мирный христианский народ. Люди там всегда говорят правду, умеют держать слово и не предают друг друга. Им я продам свой товар за хорошие деньги, на выручку куплю лошадей с мощным крупом и широкой грудью, и у меня еще останутся золотые дублоны. А потом — потом я вернусь в Куско, где меня ждут улыбка Эльвиры, мой каменный дом и печаль Круспы.

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. О несчастный Лопе де Агирре, ты не предчувствуешь, ибо не владеешь даром предвидения, тот ураган ненависти, что искалечит твою жизнь. Не выходи из Потоси, возврати ювелирам-индейцам купленное, не пренебрегай дурным знаком, что начертан в воздухе у тебя над головой.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Я осмотрительный и уважающий законы дворянин, я солдат, что отрекся от оружия ради честной торговли. Индейцы в моем караване довольны хорошим обращением, им не тяжело нести моих серебряных святых и чаши и съестное себе на пропитание. Я шагаю впереди, я им друг и хорошо знаю дорогу, мне неведомы раздоры и страхи. Что за беда хочет лечь у меня на пути, словно ядовитая змея? Что за сумасбродный оракул пророчит мне несчастье?

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Хуан Юмпа, индеец-астролог, индеец-философ; Хуан Юмпа, ему сто лет, он знает язык звезд; Хуан Юмпа, что беседует с усопшими младенцами, орошающими небесные сады; Хуан Юмпа предостерегает тебя именем своих богов: не выходи сегодня из Потоси!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Вы думаете, мой разум христианина доверится гаданиям какого-то индейца, захмелевшего от чичи и очумевшего от старости? Вы хотите, чтобы веру Иисуса Христа я поставил ниже суеверий их дикарских богов? Вы что, потеряли рассудок?

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Не выходи сегодня из Потоси, Лопе де Агирре. Хуан Юмпа, что беседует с мертвыми младенцами, предостерегает тебя… (Входит алькальд Франсиско Эскивель со своей супругой Росарио Эскивель.)

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Солдаты, схватите этого торговца, малого ростом и ничтожного видом, который ведет за собой караван индейцев! Схватите его, солдаты, и бросьте в тюрьму со связанными руками! Со всей ясностью и твердостью сообщите ему, что преступно чрезмерно нагружать туземцев, а два индейца, что идут с этим человеком, согнулись под огромными тюками. ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Неправедный суд вершит ваша милость, сеньор алькальд. Не несут мои индейцы непомерного груза, то полые серебряные сосуды и котомки с пропитанием для них же самих. К тому же не одни мои индейцы так нагружены, ваша милость видела и других, выходивших сегодня за городские ворота. В караване каждого купца есть индейцы с такою ношей, из Потоси не вышло ни одного каравана без индейцев с поклажей. Почему ваша милость указала именно на меня? Ваша милость решила, что я слаб или труслив лишь потому, что ростом я меньше других. В таком случае ваша милость совершает большую ошибку, ибо в малом моем теле дремлет баскский лев, который не потерпит ни обид, ни унижений. Да узнает об этом ваша милость в добрый час.

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Солдаты, свяжите его и отведите в

тюрьму за нарушение правил и за дерзость. Заприте и держите под замком в темнице, пока не будет ему объявлен мой приговор и не свершится наказание.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Я не позволю грязным рукам подлых ищеек и тюремщиков касаться меня. Я сам пойду туда, куда судьбе угодно меня направить.

(Лопе де Агирре выходит, солдаты следуют за ним.)

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Осторожно, сеньор алькальд, осторожно, не забывайте, что люди малого роста превращаются в безмерных демонов, когда их притесняют или подвергают оскорблениям. Да изменит осторожность ваши намерения, сеньор алькальд.

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Ваши предупреждения и советы назойливы. Я алькальд, и мое дело — заставить уважать законы и власть. Виновный по имени Лопе де Агирре получит двести ударов плетьми в наказание за пренебрежение правилами и за дерзость. Таковы моя воля и приговор.

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Ваша милость сказала: двести ударов плетьми? Не кажется вам чрезмерным наказание за столь малую провинность? А знает ли ваша милость, что арестованный — сержантом — сражался во славу короля в Индийской Картахене и в Кастилье-дель-Оро? Знает ли ваша милость, что Лопе де Агирре — баскский дворянин и его герб венчает орел, расправляющий крылья для полета? Знает ли ваша милость, что у всех мужчин из рода Агирре отвага и гордость в крови и что все они склонны к гневу и мести?

РОСАРИО ЭСКИВЕЛЬ. Внемлите, супруг мой, советам почтенных купцов. Простите меня, дерзкую, что осмелилась на людях говорить с вами подобным образом, мной руководит не желание вам перечить и не сострадание к человеку, коего собираются подвергнуть наказанию. Я содрогаюсь пророчеству бесчисленных бед, что падут на наш дом, если будет исполнен ваш приговор. Глаза арестованного сверкали, будто лезвие кинжала, руки противились, точно вырванные из земли корни. Молю вас, супруг мой, отмените наказание.

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Вестник, без промедления ступай в тюрьму, где заключен Лопе де Агирре, и моим именем прикажи альгвасилу Мартину. Артеаге привести в исполнение приговор — двести ударов плетьми. Поспешай, вестник!

(Вестник выходит.)

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Ярость и кровь падут на дом твой, словно реки, обрушенные сатаной, лиценциат Эскивель. Старый индеец Хуан Юмпа, что беседует с усопшими младенцами и умеет читать будущее на листьях коки, то и дело поминает твое имя в погребальных заклинаниях.

РОСАРИО ЭСКИВЕЛЬ. Во снах я вижу разбушевавшееся море и высокие волны, выбрасывающие на берег вашу отсеченную голову. Супруг мой, мне страшно!

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Горе нам! У нас, женщин, сжимается сердце в предчувствии грядущих жестокостей и страданий. Мы, женщины, душой чуем беды, грозящие нашим близким. Вот возвращается гонец, по его твердой поступи видно, что несет он суровые вести.

(Входит вестник.)

ВЕСТНИК. Когда я достиг ворот тюрьмы, сеньор алькальд, заключенный Лопе де Агирре во весь голос просил, чтобы заключение, которое он счел наказанием, заменили ему на виселицу. Лучше отрубите мне голову, пронзите мне шпагой сердце, только не пятнайте тела моего тюремным позором! Так кричал он, и столь велика была его ярость, что едва не разорвал он цепи на руках. Тут прибыл я и передал альгвасилу ваш приказ. Услыхав эти слова, Лопе де Агирре стал белее покойника, сам скинул одежду, сел верхом на мула, который должен был отвезти его к месту наказания, он замолчал, и молчание его было страшнее проклятий…

(Входит Лопе де Агирре, его спина в крови.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Замолкни, вестник, я сам расскажу конец этой истории! Двести ударов легли на мои обнаженные спину и ягодицы. Двести ударов отсчитал альгвасил, двести ударов отсчитало мое сознание. Плеть терзала кожу точно кондор. Кровь лилась по мне, словно кипящая ртуть, я не чувствовал боли, ибо ярость моя была столь сильна, что не оставляла места другим чувствам; я не плакал, потому что дома меня не учили плакать; я не стонал, потому что мужчины у нас в роду никогда не жаловались и не стонали. Когда на меня обрушился двухсотый удар — я считал их все, от первого до последнего, — я рухнул на каменные плиты площади и на меня вылили ведро обжигающей и позорной соленой воды.

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Иди к нам в дом, мы хотим врачевать твои раны. Ты исцелишься пластырями из заговорных трав, что приготовляет знахарь, молитвами, обращенными к богородице, песнопениями великого Чиму и мудростью индейских хирургов. Ты исцелишься и возвратишься к священным камням Куско, где тебя ждут твоя жена и твоя дочь, твой дом и твои лошади. И когда вновь настанет январь, месяц покаяния и дождей, рубцы от твоих ран сгладятся, ты начнешь забывать обиду и сегодняшнее несчастье покажется тебе дурным сном.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Даже проживи я века, я никогда не забуду ни единой минуты этого ужасного дня; сердце мое забывать не умеет. Ваша милость, сеньор алькальд, велели высечь меня без суда и без причины, повинуясь одному лишь неясному желанию обесчестить меня. Вы не вняли предостережениям старых купцов, вас не смягчили мольбы и слезы вашей супруги. Ваша милость пожелала увидеть, как струится кровь маленького Лопе де Агирре, и божьей волей увидела. Вот, ваша милость, как она струится из моих вен. Ваша милость может омочить в ней свои пальцы, понюхать ее, словно бальзам, попробовать на язык, как вино — понравится ли. Кровь моя не отравная, ваша милость, клянусь.

(Франсиско Эскивелъ и Росарио Эскивелъ уходят.)

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Не сжигай своей жизни в пламени злобы, Лопе де Агирре, не дай сгореть своей душе в адском огне.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Я не смогу считать себя человеком, пока не отомщу за оскорбление. К чему возвращаться в Куско, если не смогу радоваться ни прелести дочери, ни пылу жены, пока на мне будет ярмо надругательства? Липкий ручеек, увлажняющий мою спину, не высохнет, язва, что раздирает мне душу, не зарубцуется, пока глаза мои не увидят, как к моим ногам потечет кровь того, кто неправедно пролил мою кровь. Куда бы ни бежал Франсиско Эскивель, на земле для него не будет убежища, на небесах не найдет он укрытия; куда бы ни подался, повсюду на него будет нацелена ненависть моего сердца. Прошу могущественного святого Михаила, сделай мою душу твердой как скала, мои ногти острыми как иглы, не дай проникнуть в сердце мое ни устали, ни жалости, сделай меня жестоким как волк, осторожным как змея, пока не будет наказан злодей так, как наказала твоя непреклонная шпага возгордившегося сатану, аминь.

(Лопе де Агирре медленно выходит. На стены города спускается ночь.)

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. И наступила для Лопе де Агирре долгая ночь преследования и охоты. Пагубная жажда мести железной петлей затянется на его шее, породит страшное смятение, что не даст покоя его ногам, сна его глазам, в час еды станет ему поперек горла. Словно злобные розы, станет лелеять Лопе де Агирре раны, бороздящие его спину; собственными ногтями раздерет их, дабы они не зажили и кровоточили. И куда бы он ни пошел, вечно пред глазами его будут те плети, будто разъяренный осиный рой.

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Три года и четыре месяца будет Лопе де Агирре выслеживать врага на земле Перу и в окрестных владениях. Пеший и босой одолеет он степные росторы, проберется сквозь заросли глухой сельвы, перейдет вброд стремительные реки. Он будет жевать траву, как лошади или ламы, утолять жажду с ладони из канав, будет спать на скалах и в колючих зарослях, тело его станет нечувствительным к боли, забудет о немочи, а дух его будет питаться жаждою мести и жаждою мести будут гореть его глаза.

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Тщетно алькальд Франсиско Эскивель оставит сотни лиг между собою и идущим за ним по следу призраком Лопе де Агирре. Тщетно будет прятаться он в старом монастыре в Сиудад-де-лос-Рейес, под покровительством монахов-доминиканцев и святого инквизитора, ибо ночами он будет слышать шаги Лопе де Агирре на соседних улицах, в тусклом свете масляного фонаря ему будет мерещиться за углом щуплая фигура этого посланника ада. Тщетно станет он скрываться в Кахамарке в обществе надежной и верной супруги своей Росарио Эскивель, ибо однажды воскресным утром там окажется Лопе де Агирре, во время службы в церкви Непорочного зачатия, коленопреклоненный у главного алтаря, будет он притворно бить себя в грудь, притворно изображать взглядом муку, будто страждет он от ран, что покрывают тело распятого Христа. Тщетно алькальд будет взбираться вверх триста лиг до самого Кито, мрачного и сурового города, населенного людьми скрытными и невеселыми, где есть епископ и капитул, тщетно, ибо Лопе де Агирре будет таиться там в полутьме дверей и подъездов, выступать вдруг из-за питьевых фонтанчиков, нечесаный и босой — точь-в-точь бродяга-юродивый.

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. О непреклонный мститель! Протекли три года и четыре месяца, а охота не прекращалась ни на миг. И одним сентябрьским днем алькальд Франсиско Эскивель принял решение вернуться в Испанию, чтобы воды и небеса моря-океана пролегли между его жизнью и гневом Лопе де Агирре. И вот супруги в порту Кальяо, вот уже подняты на палубу их кофры, и тут Росарио Эскивель различает на фок-мачте старого матроса, который если не сам Лопе де Агирре, то так похож на него, что благоразумнее вернуться на берег. Конечно, это не был Лопе де Агирре, но слишком был похож на него. ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Протекли три года и четыре месяца, тысяча двести дней и ночей, а алькальд Франсиско Эскивель не вкусил ни крупицы отдохновения, не испил ни капли покоя. И вот он снова приближается к Потоси, сторожкий и подозрительный, как олень.

(Входят Франсиско Эскивелъ и Росарио Эскивель.)

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Не глупо ли называть жизнью эту агонию, когда не знаешь, не станет ли нынешний день днем нашей смерти? По пятам за мной крадется кровожадный тигр, по ночам рука Лопе де Агирре точит кинжал, а воля подстрекает вонзить его в мою грудь. Во всякой тени может скрываться засада, из-за любой двери может появиться его рука, в каждом кушанье может оказаться яд, засыпая, я могу не проснуться.

РОСАРИО ЭСКИВЕЛЬ. На всей земле не найдется для нас крова, потому что бросаем все, едва его тень проступает на стене, и не найдется клочка земли, чтобы обработать, огня, чтобы зажечь, птиц, чтобы слушать их пение, ибо все становится ненужным, как только в ухо дохнет шепотом: «Лопе де Агирре здесь. Лопе де Агирре пришел».

ФРАНСИСКО ЭСКИВЕЛЬ. Легче встретить смерть лицом к лицу, чем, ожидая ее, умирать каждый день. Отправимся в Куско, жена, там, у подножия гор, решится моя судьба. В Куско Лопе де Агирре пустил корни, там он построил дом, в Куско живут и ожидают его жена и дочь. Может статься, его дом, его жена или дочь сумеют остановить руку, занесенную на жизнь человеческую, ибо, убив, он станет преступником и потеряет их. Отправимся в Куско, жена, там моя шпага скрестится с его шпагой и сбудется то, что предначертал господь.

РОСАРИО ЭСКИВЕЛЬ. В Куско тебя ожидает покой или смерть! Пойдем же туда!

(Франсиско Эскивелъ и Росарио Эскивелъ выходят. Над стенами города занимается заря.)

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Едва лучи солнца покидают бездну и встают над горизонтом, дабы дать нам свет, с черных небес нисходит трагедия, чтобы накрыть нас своим темным крылом. Лопе де Агирре, шедший по следу Франсиско Эскивеля через луга и горы, исполненный все той же ярости, отправился за ним и в Куско. В Куско, под защитою величественных гор, под покровительством тысячелетних камней, на попечении странноприимных храмов, Лопе де Агирре в своей мести не остановится на полпути.

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Гнев святого Михаила-архангела торопит его шаг, зажигает его взгляд, закаляет его сталь. Лопе де Агирре чует, как за спиной его вырастают крылья святого Михаила-архангела, как тело его наливается силой снятого Михаила-архангела, и эта сила побуждает его: убей.

ХОР СТАРЫХ ТОРГОВЦЕВ. Лопе де Агирре без колебания ступает на самые опасные дороги, ведущие в Куско, босой взбирается на самые высокие скалы, мостом нависшие над рекой Апуримак, карабкается по обрывистым тропам инков, переваливает через мрачные хребты Аймараес и добирается до Куско со сбитыми в кровь ногами и разъяренным сердцем.

ХОР ЖЕНЩИН ГОРОДА ПОТОСИ. Горе нам! Гнев святого Михаила-архангела движет его рукой.

(Входит вестник.)

ВЕСТНИК. Я принес дурные вести. Защита и покровительство, которые предложили Франсиско Эскивелю власти города Куско, не помогли. Не помогли ни предусмотрительность, ни осторожность, ни то, что он заперся в четырех стенах и не показывался на улице. Не помогла и охрана, которую Росарио Эскивель велела нести челяди — индейцам и неграм. Однажды в понедельник, ровно в полдень, когда Франсиско Эскивель просматривал старинные свитки у себя в библиотеке, а облака застыли в небе Куско, словно парусники в безветрие, невесть откуда взялся Лопе де Агирре, будто прошел сквозь стены и запертые двери. У Франсиско Эскивеля не было времени выхватить шпагу, не было времени позвать на помощь…

(Входит Лопе де Агирре, руки его в крови.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да, вестник. Да, почтенные купцы. Да, женщины города Потоси. Он не успел даже выхватить шпагу, не успел позвать на помощь, не успел поручить себя богу. Этими самыми руками я вонзил ему кинжал в висок, в грудь, в живот, в спину. Этими самыми руками.

(Стеная и плача, входит Росарио Эскивелъ.)

РОСАРИО ЭСКИВЕЛЬ. Зачем ты убил его, Лопе де Агирре? Зачем ты лишил меня очага, друга, любви, смысла жизни? Зачем ты запятнал свою честь и погубил свою душу?

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Покойный Франсиско Эскивель предал меня публичному поруганию без причины и без суда. Покойный Франсиско Эскивель презрел мое звание королевского сержанта, пренебрег тем, что в жилах моих течет дворянская кровь, опорочил мое доброе имя честного купца. Покойный Франсиско Эскивель приговорил меня к двумстам ударам плетьми, к наказанию, для меня еще более невыносимому, нежели виселица, более страшному, нежели сам ад. Плети били по моему телу, по моим костям, точно молот по наковальне, и выковали из меня другого человека, с иным сознанием, иной волей, иной судьбой. Мое новое сердце, закаленное плетьми Франсиско Эскивеля, преследовало его, не зная устали, гналось за ним днем и ночью, пока не застигло его в одиночестве и не покарало малой карою, не искупающей великой обиды. Я встал на путь мести и буду мстить до последнего своего вздоха.

После той крови мои глаза стали другими, людей и вещи я вижу словно в густом тумане, и они вздрагивают как огонек светильника, ничто мне не в радость, только любовь Эльвиры, девочка каждое утро слышит цокот копыт моей лошади на каменных мостовых Куско; повсюду рыскают, ищут меня солдаты и альгвасилы, хотят сквитаться за смерть алькальда Франсиско Эскивеля, на голой, без деревьев, площади уже поставлена виселица, приготовлена и опробована гаррота, заточен смертоносный клинок, подожжен шнур аркебуза, и ржет конь, что поволочет мое четвертованное тело, но меня это не сбивает с пути. В жилах у меня бурлит ток раскаленного металла или просоленной лавы, мало мне смерти Франсиско Эскивеля, не ты один хлестал меня по спине плетьми, все они секли, всей сворой, коррехидоры, судьи, алькальды, монахи, по очереди менялись — терзали мое тело, смеялись моим язвам, это они без жалости грабят индейцев, за малейшую провинность пытают слуг-янаконов, отсылают в далекие походы, а сами пользуются их женами, это они подделывают завещания, преступно предают огню целые селения, отрезают носы и руки несчастным, молящим о справедливости; но самые гнусные грешники — монахи, отец Хуан Баутиста Альдабан раздевает незамужних индианок, которые приходят к нему исповедоваться, засовывает им пальцы в детородные органы и в задний проход, хлещет по ягодицам, называя это епитимьей, викарий Доминго Матаморос собирает молоденьких негритянок под предлогом обучения закону божьему и насильничает одну за другой в ризнице, монах-францисканец Фелипе Авенданьо выслушивает прегрешения девочек в такой темной исповедальне, что те не видят даже, как их портят, и потом не знают, отчего забрюхатели.

Высокомерные, жестокие, скаредные, неправедные, все хотят убить меня, единственное, что мне осталось, — любовь Эльвиры и еще друзья, остался Антонио Сантильян из Вальядолида, остался Диего Катанья из Кордовы, коррехидор велит бить во все колокола, трезвонить о моем побеге, алькальд бросает за мной в погоню своих ищеек и собак, церковники с амвонов навешают на меня гнусную напраслину, с распятием в руке запугивают прихожан: «Если кто знает, где находится Лопе де Агирре, и не донес на него, тот совершил смертный грех»; Антонио Сантильян и Диего Катанья протягивают мне руку помощи, прячут меня в загоне для скота рядом с монастырем Пресвятой Девы Милосердной, я сплю со свиньями, спасаюсь от жестокого холода, спустившегося с гор; альгвасилы, не зная устали, ищут меня, шныряют по церквам и монастырям, аббаты и аббатисы, сокрушаясь, отпирают двери: «Великий преступник, коего ищете, не приходил к нам, не просил убежища, если бы явился, мы бы его выдали незамедлительно»; ровно сорок дней живу я в хлеву, дышу вонючим навозом, Антонио Сантильян с Диего Катаньей приходят ко мне в полночь, приносят хлеб и воду, я остаюсь со свиньями до тех. пор, пока алькальд не решает, что я умер, а один индеец даже рассказывает: «Я видел, как он убегал, карабкался по скалам», «Холод в горах зверский, не щадит христианина», «Я видел, там, наверху, кружили черные птицы», тогда министры короля объявляют меня умершим, Антонио Сантильян и Диего Катанья помогают мне сменить шкуру баска на негритянскую, черную, сок плода, который тут называют виток, а в Картахене — хагуа, красит кожу в темный цвет, от которого можно избавиться только вместе с кожей, я превращаюсь в негритоса из Гвинеи или в Сан Хуана Буэнавентуру, меня одевают в лохмотья раба, мы выходим из Куско среди белого дня, впереди идет черный раб — это я, босой и полупьяный для большей убедительности, сзади — мои хозяева, Антонио Сантильян и Диего Катанья, верхом, с аркебузами и охотничьим соколом, мы минуем стражу у городских ворот, и дальше я, черный, иду один по дороге, ведущей в Гуамангу, в Гуаманге самый лучший климат во всем Новом Свете, дон Педро Агирре дает мне приют в своем доме и дарит пятьсот песо звонкой монетой, он мне не родня, хотя, как и я, родом из Оньяте, он обнимает меня и говорит одно: «Правильно сделал, что отомстил Франсиско Эскивелю», потом верхом на своем коне провожает меня до Лос-Чаркас, здесь, в Лос-Чаркас, собираемся все мы, мятежники и преследуемые, и ждем своего счастливого случая, а бич короля Испании, не унимаясь, день и ночь терзает меня.

— Мы больше не солдаты, — говорит мой друг бискаец Педро де Мунгиа, суровый и злой точно волк.

— Мы — бродяжье племя, — кричу я. — Больше семи тысяч нас, несчастных бродяг, что, не зная покоя, скитаются по дорогам Перу: из Куско в Кальяо, из Кальяо в Ла-Плату, из Ла-Платы в Потоси.

— Знаменитый дон Педро де Ла Гаска, несравненный учитель несправедливости, повинен более других, — говорит Педро де Мунгиа тихо. — Когда пришла пора жаловать милости, он щедро одарил предателей и скаредно позабыл верных людей.

— Обо мне не забыли, — говорю я и бью себя в грудь кулаками. — За верную службу мне пожаловали двести ударов по спине, в лоскуты изодрали мне кожу и честь, в кровь влили яд, с которым не рождаются.

— В долинах и селениях нас видели в изношенной обуви, как на мошенниках, в драных штанах, как на побирушках. Что осталось у нас от испанских конкистадоров? — говорит Педро де Мунгиа.

— Ярость у нас осталась, — говорю я. — Мы завоевывали Индийские земли с отчаянной яростью, так что пена выступала у рта, мы изничтожали диких индейцев, мы убивали друг друга.

— Нас семь тысяч солдат, ставших грабителями с большой дороги, — говорит Педро де Мунгиа. — В таком отчаянном положении оказались те, кого братья Писарро призвали подавлять восстание инки Манко [18], в таком отчаянном положении оказались мы, кого Ла Гаска позвал усмирять мятеж Гонсало Писарро. Мы шли на зов того или другого из Чили, из Кито, Попайяна, Картахены, Панамы, Никарагуа. А ныне от нас требуют, чтобы мы пахали землю, как волы, чтобы таскали грузы, как вьючные животные, чтобы торговали барахлом, как индейцы. Но мы солдаты, слава богу! и переплыли море-океан не для того, чтобы заниматься черной работой, а чтобы сражаться.

— В недобрый час решил я сделаться купцом, ныне проклинаю тот миг, когда мне в голову пришла эта мысль, двумя сотнями плетей заплатили мне за мое старание. Господь вразумит меня, если снова задумаю совершить подобное безрассудство, — говорю я.

— Нам остается одна надежда, — говорит Педро де Мунгиа совсем тихо. — Генерал Педро де Инохоса направляется в Лос-Чаркас, он назначен сюда губернатором.

— Генерал Педро де Инохоса? — говорю я. — Этот приспешник Гонсало Писарро, который яростно преследовал в Панаме нас, солдат Мельчора Вердуго, за то, что мы оставались верными королю Испании? Тот самый, что затем перешел на сторону короля и Ла Гаски со всем своим войском и воротился в Перу с поручением насмерть драться с Писарро, который дарил его своей дружбой и уважением? Тот, что более всех остальных был пожалован при разделе Уйанаримы в награду за свое притворное раскаяние? Тот, что затем участвовал в заговоре против судей и снова улизнул, когда пришла пора сдержать данное слово? Это он вознесен в коррехидоры Лос-Чаркас и едет за почестями, которых добился безграничным своим вероломством?

— По моему разумению, Лопе де Агирре, генерал Педро де Инохоса — упрямый мятежник, — говорит Педро де Мунгиа. — Он даст нам оружие, которое мы повернем против несправедливости. Говорю тебе: дабы удержать его от бунта, судьи прислали его в Лос-Чаркас, но здесь, в Лос-Чаркас, он восстанет незамедлительно, и многие солдаты вроде нас без страха последуют за ним. Я пришел позвать тебя, пойдем с нами, Лопе де Агирре. — С генералом Педро де Инохосой? — говорю я. — Я считаю его величайшим предателем рода человеческого, да простит меня Иуда Искариот. Но если вы доверяетесь его бесстыдству и убеждены, что он даст нам оружие и возможность воспользоваться им, клянусь богом, я не стану противиться и пойду с вами. Нам хватит времени убить его, когда он предаст нас.

Генерал Инохоса предал нас, и мы его убили, время шло, а он кормил нас туманными обещаниями: «Придет час, мои славные капитаны», «Как только Королевский суд выдаст мне обещанные снаряжение и боеприпасы, мы поднимем такой мятеж, какого никогда не видели в Перу», бесчестный нарушитель слова! «Дело в том, что ни один генерал с жалованьем в двести тысяч песо никогда не восставал» — так утверждает Эга де Гусман из Потоси, и, подозреваю, он прав, как никто; от Потоси до Ла-Платы слоняемся мы, сотни солдат, с заштопанными сердцами и праздными руками, наша бедность не благородна, у нее облик потаскушки, генерал Педро де Инохоса подбадривает нас лестью: «Вы самые отважные воины на земле», «Вы — цвет Перу», и не решается вынуть шпагу из ножен, потому что в доме у него растет гора серебряных слитков. Наш главарь Васко Годинес в конце концов теряет терпение и решает позвать дона Себастьяна де Кастилью, дон Себастьян де Кастилья, гордый, хотя и незаконный отпрыск графа Гомеры, сидел в Куско и мечтал о славе, я знаком с ним понаслышке и лично и знаю, что он умеет держать слово, не то что ты, Педро де Инохоса, которому придется расстаться с жизнью и деньгами именно потому, что ты слишком любишь свою жизнь и свои деньги; Себастьян де Кастилья прибывает в Куско на Рождество во главе семи своих соратников, вооруженных аркебузами, Эга де Гусман, сверкая очами и жаждая крови, спускается из Потоси, чтобы встретиться с ним. «Надо предать смерти генерала Инохосу», — говорит Эга де Гусман, «Надо убить его», — отзываюсь я. «Надо убить», — вторят мне остальные, «Мы убьем его», — говорит серьезно Себастьян де Кастилья.

Генерал Педро де Инохоса не ушел от смерти, потому что гордыня — дурной советчик. В Сиудад-де-лос-Рейес гадатель Каталино Таррагона предсказывал ему:

— Не поднимайтесь в горы, ваше превосходительство, глаза

мои видят, как с горных вершин струятся потоки крови.

— Ты меня своей ворожбой не запугаешь, — ответил Педро де Инохоса.

Следующее предупреждение он услышал в Куско из уст весьма осмотрительного маршала Алонсо де Альварадо:

— Будьте осторожны в Лос-Чаркас, Лос-Чаркас — логово вероломных предателей.

— Под моим началом и правлением они превратятся в мирных овечек, — ответил Педро де Инохоса.

Да и здесь, в Ла-Плате, он не захотел слушать того, что говорил лиценциат Поло де Ондегардо, что ни день повторявший ему:

— Против вас плетут заговор, хотят вас убить, генерал.

— Я сам разделаюсь со всеми мятежниками, — отвечал Педро де Инохоса.

И Мартин де Роблес с Педро де Менесесом, которые ранее были заклятыми врагами, а ныне стали подозрительно неразлучными, напевали ему ту же песню.

— Занимайтесь своими интригами и оставьте меня в покое, — презрительно отвечал им Педро де Инохоса.

И уж вовсе никакого внимания не обратил он на францисканского монаха Сантьяго де Кинтанилью, который собирал в исповедальне секреты, чтобы потом употребить их себе во благо.

— Вас хотят убить, генерал. Об этом мне нашептали из-за решетки исповедальни уже пятеро каявшихся.

— Никто не исповедуется в грехах до того, как совершит их, святой отец, — ответил ему Педро де Инохоса.

Не встревожил его и кровавый солнечный отсвет, упавший на площади Порко, ни грязно-пурпурные языки пламени, разметавшиеся по небу над Качимайо, ни толкование этих таинственных знамений языческими ведунами.

— Прольется кровь великого виракочи [19], — бормотали они.

— Катитесь в задницу вместе со своими пророчествами, дерьмовые индейцы, — отвечал Педро де Инохоса и, ослепленный гордыней, до самого конца так и не захотел услышать, что смерть уже стучит в его дверь.

Рассвет, когда умер Педро де Инохоса, был таким студеным, что у нас зуб на зуб не попадал вовсе не от страха. На постоялом дворе Эрнандо Гильяды собралось нас двадцать три солдата под водительством Себастьяна де Кастильи, в сенях на страже стояли Педро де Суаседо и Бальтасар де О'сорио, зажав в кулаке кинжал и встречая каждого угрозой: «Кто вошел, назад не выйдет»; мы, двадцать три солдата, всю ночь просидели взаперти, в соседней со столовой комнатушке, и вонь от потных ног перешибала спертый дух, дон Себастьян раздал нам кольчуги и аркебузы, и, едва забрезжило утро, явились дозорные с сообщением:

— Негры отворили двери генеральского дома! И тогда дон Себастьян де Кастилья подал команду:

— Вы, семеро, со мной! Остальные пятнадцать остаются здесь под началом Гарей Тельо-младшего!

Мне выпало остаться.

Некоторое время спустя послышались крики наших товарищей:

— Да здравствует король, тиран умер!

Потом, возвратившись на постоялый двор, они поведали нам о своем подвиге:

— Сначала мы умертвили лейтенанта Алонсо де Кастро, который вышел нам навстречу, Ансельмо де Эревиас пригвоздил его шпагой к стене, точно летучую мышь, потом отыскали на скотном дворе генерала Инохосу, Гарей Тельо-старший пронзил ему грудь шпагой; не обращая внимания на мольбы и увещеванья, Антонио де Сепульведа и Ансельмо де Эревиас прикончили его, добивали серебряными слитками, которые покойный копил. Исповедаться! — три раза крикнул умирающий Педро де Инохоса; Да здравствует король, тиран умер! — трижды в ответ прокричали мы, и он испустил дух, а мы унесли из дому все ценное, что там было.

Что касается нас, мы никого не убили, некого было убивать, мы вышли с постоялого двора с твердым намерением отыскать советчиков и пособников генерала Инохосы, но все успели сбежать до рассвета, Мартин де Роблес в ночной рубахе во всю прыть пустился через кукурузное поле, Пабло Менесес как сквозь землю провалился, лиценциат Поло де Ондегардо ускакал на рыжем жеребце, которого ему подбросила святая Рита-чудотворица, монах Сантьяго де Кинтанилья без лишних слов нырнул* в монастырский нужник, не стоило пачкать руки в дерьме, вылавливать его оттуда, мы с шумным ликованием собрались на площади отпраздновать победу и сосчитать свои ряды, ибо нас теперь стало сто пятьдесят два человека.

Храбрый капитан Эга де Гусман захватил крепость Потоси точно так, как мы захватили Лос-Чаркас, и тут же, как черви, одна за другой начали выползать измены, я тысячу раз слышал, как кляли изменников, но на своем лице никогда не чувствовал липкой зеленой слюны измены, вся история Нового Света замешена на изменах, и самыми великими предателями были братья Писарро, предатели помельче погубили самих Писарро, те, кто подымает мятеж в Перу, всегда в темном уголке своего сознания хранят надежду на раскаяние; я говорю, опираясь на собственный горький опыт, предательство, будь оно проклято, — это яд, который убил наш мятеж в Лос-Чаркас и тот, что поднял Эга де Гусман в Потоси: первым совершил измену капитан Хуан Рамон, вместе с пятьюдесятью людьми он был послан нами в Куско убить маршала Альварадо, Хуан Рамон, не пройдя полпути, останавливается, кричит «Да здравствует король!» — и переходит на сторону врага, узнав об этом, наш главарь Васко Годинес проявляет свою подлую сущность и тоже предает нас. Из всех негодяев на свете ни один не сравнится в подлости с этим Васко Годинесом, организовавшим заговор и убийство генерала Инохосы; Васко Годинес отправляет посланцев к дону Себастьяну де Кастилье, приглашая его нас возглавить, Васко Годинес предлагает, что сам он станет начальником штаба, и дон Себастьян де Кастилья с удовольствием назначает его на этот пост. Затем этот самый Васко Годинес с притворной братской любовью обнимает нашего генерала Себастьяна де Кастилью и использует это объятие для того, чтобы предательски вонзить генералу в спину кинжал, тут Бальтасар Веласкес и другие подручники набрасываются на раненого вождя и добивают его своими кинжалами, Васко Годинес попирает ногою его труп и кричит: «Да здравствует король, тиран мертв!», потом Васко Годинес кидается в Куско вымаливать себе прощение, но, к счастью, прощения ему не дают, королевские судьи приговаривают его к виселице и на следующий день его вешают, а мы, сохранившие верность мятежу покойного Себастьяна де Кастильи, остались живы, и за то судьбе спасибо.

Но час расплаты настал, маршалу Алонсо де Альварадо было доверено покарать остальных, стереть в порошок всех, кто последовал за доном Себастьяном де Кастильей в его дерзостном намерении, а дон Себастьян де Кастилья собирался ни много ни мало как провозгласить себя королем Перу и Кито; маршал Алонсо де Альварадо вошел в Лос-Чаркас и затопил его кровью, маршал Алонсо де Альварадо отрубил головы пятерым заговорщикам, четвертовал семерых, десятерых повесил, тринадцать человек казнил гарротой, тех, кто потише, выслал на веки вечные; меня он искал с остервенением, Лопе де Агирре заплатил позорным столбом за раны, унесшие из этого мира алькальда Франсиско Эскивеля, Лопе де Агирре будет четвертован за сообщничество с тираном Себастьяном де Кастильей, Лопе де Агирре будет обезглавлен за участие в позорном убийстве генерала Педро де Инохосы, а Лопе де Агирре удалось бежать из Ла-Платы, ускользнуть от злобных намерений маршала Альвара-до, писец-баск по фамилии Легисамон подарил мне почти необъезженного жеребца, я заблудился на темной лесной дороге, которой не знал, вышел к пещерам, где прожил несколько месяцев точно дикий зверь, я питаюсь безвкусной юккой, выкапываю ее из земли ногтями, и рыбой, которую ловлю в мелких заводях, маленькие ящерицы запутываются у меня в бороде, метелки маиса шелестят в ногах, совсем одичавшим находит меня Педро де Мунгиа, чудесным образом напавший на мой след.

— Франсиско Эрнандес Хирон восстал в Куско, и его поддержали в Гуаманге, Арекипе и Кондесуйо, — говорит Педро де Мунгиа.

(Франсиско Эрнандес Хирон станет жертвой расчетливых предательств, точно так же, как Гонсало Писарро, и Франсиско Карвахаль, и Себастьян де Кастилья, Франсиско Эрнандеса Хирона покинут сторонники и друзья, а люди короля казнят его гарротой за непокорство и в назидание.)

— Франсиско Эрнандесу Хирону, — говорит Педро де Мунгиа, — предлагают союз и подмогу все, кто чувствует себя ущемленным, все, кто недоволен несправедливыми дележами Ла Гаски, и те, кто дрожит от негодования или страха перед жестокими расправами маршала Альварадо, а еще праздные солдаты, мечтающие о любой войне, лишь бы снова стать солдатами, и торгаши, которые при одном известии о новой заварушке взвинчивают цены. Еще не начав сражения, Франсиско Эрнандес Хирон собрал армию более чем в тысячу человек, с аркебузами и пиками, включая конницу и артиллерию.

(Потом все его бросят, все от него откажутся, каждый из тысяч людей, которые ныне с ним, будут верны ему лишь до той позорной минуты, когда повернутся к нему спиной, когда его продадут друзья и вздернут на виселицу враги, такова судьба всякого, кто подымает знамя мятежа в Перу, неужто Педро де Мунгиа пришел звать меня присоединиться к продажным вожакам из войска Эрнандеса Хирона?)

— Маршал Альварадо, — говорит Педро де Мунгиа, — пообещал помилование всем, какое бы преступление они ни совершили, это помилование распространяется и на тех, кто участвовал в мятеже дона Себастьяна де Кастильи и в любом другом. В обмен он просит одного — встать под знамена короля против вооруженного войска тирана Эрнандеса Хирона.

(Сколь опасна и велика должна быть сила Эрнандеса Хирона, если вынудила маршала Альварадо сменить кровавые расправы на мягкосердие, неужто Педро де Мунгиа хочет предложить нам принять прощение из мерзких рук маршала Альварадо?)

— Я пришел с предложением, — говорит Педро де Мунгиа, — принять это помилование и без промедления записаться в солдаты к маршалу Альварадо и в покорные вассалы к королю Испании. У нас нет выбора, если мы хотим остаться в живых. Маршал Альварадо не перестанет рубить головы, вешать на деревьях и травить беглецов дикими зверями, он прольет больше крови, чем сам Нерон. Он отыщет нас, куда бы мы ни спрятались, и разделает как тушу на бойне.

(Само собой, божьей волей и собственным разумением я приму это помилование! Альварадо пошлет меня в самый кровавый бой, поручит мне самые опасные задания, постарается, чтобы меня застрелили солдаты Эрнандеса Хирона, коль скоро этого не удалось сделать его солдатам, но худший конец ожидает меня в этих забытых богом пещерах, меня ужалит насмерть змея, или сожрут заживо черви, или затянет болотная трясина, лучше я встану под знамена маршала Альварадо, и от этого ни на каплю не уменьшится моя лютая к нему ненависть.)

Войско маршала Альварадо спускалось из Лос-Чаркас в Куско, и число его росло день ото дня. Солдаты, которые без дела слонялись месяцами по улицам Потоси, и мирные жители, никогда не бывшие солдатами, покидали город, чтобы влиться в армию ненавистного маршала. Преследуемые выходили из убежищ; не было преступления, которого бы не простили тому, кто шел на службу к королю. Одни приходили со своим оружием, другим маршал выдавал боевое снаряжение и форму, многие приводили своих лошадей и мулов, все кричали «Да здравствует король! Смерть тирану Эрнандесу Хирону!» Войско маршала, как огромная река, стекало вниз по ущелью, на каждом повороте в него вливались притоки новых добровольцев. Когда впереди проступили серые очертания Куско, за маршалом шло более тысячи двухсот человек, вооруженных аркебузами и пиками, а некоторые были на лошадях.

Куско был взбудоражен и неистовствовал, что не вязалось с бесстрастным покоем его камней. Мрачные городские стены были увешаны флажками и знаменами. Из темных провалов дверей выглядывали пестро разодетые женщины. В грязи возились ребятишки-метисы. По кривым улочкам бежали мужчины разных возрастов, торопясь записаться в армию маршала. Епископ благословлял народ, колокола звонили аллилуйю. Как в сказке, из домов на свет божий появлялись алебарды и аркебузы, во дворах ковались копья и секиры, из подвалов выкатывались бочки с порохом, по склонам гор спускались испанцы верхом на лошадях и босоногие индейцы.

В этом самом Куско несколько недель назад поднял мятеж Франсиско Эрнандес Хирон. Его воззвания провозглашали свободу, его штандарты обещали, что бедные наконец будут сыты, — ecten pauperes saturabuntur, Господь послал меня разбить оковы негров, все недовольные Перу присоединятся ко мне, и мы прогоним мошенников-судей, все как один помогут мне в благородном деле восстановления справедливости. Эрнандес Хирон взял город, за сим последовало всего четыре смерти: две в сумятице встречи и две из-за неверного толкования его указа, такая умеренность в кровопускании для Перу была делом необычным. В одном только Куско ему удалось собрать войско в триста человек пеших и сто всадников, не считая тех, что поднялись в Гуаманге, Арекипе и Кондесуйо на защиту его дела. Одни шли за ним по естественной склонности, другие — чтобы попытать удачи в войне, и немало было таких, которые попросту боялись поплатиться за неучастие. И все в глубине души таили намерение при первых же неудачах перейти на сторону короля. Во всяком случае, так полагал находившийся в противоположном лагере Лопе де Агирре, который, как никто другой, преисполнился подозрений и недоверия.

Эрнандес Хирон оставляет камни Куско и направляет свои стопы на Север, в Сиудад-де-лос-Рейес, главный город Перу и оплот судейских. Отвага мятежника беспредельна, и военной мудрости ему не занимать, на руку ему и раздоры между правителями и генералами. Одна видимость, мрачно размышляет Лопе де Агирре. Завтра Эрнандеса Хирона продадут его же соратники, он кончит на виселице, как Писарро и Карвахаль, от кинжала, как дон Себастьян де Кастилья.

Не забывайте, ваша милость, громкого сражения, которое только что выиграл тиран Эрнандес Хирон. Генерал Пабло де Менесес выступил против него с гораздо лучше вооруженным войском и более свежими лошадьми. Эрнандес Хирон встретил его в котловине Вильякури, разбил наголову, обратил в бегство и гнал по пескам и болотам так, что у того только пятки сверкали.

Лопе де Агирре принял помилование от маршала Альварадо, чтобы избавиться от неминуемой смерти. Маршал отправил его под начало капитана Хуана Рамона, того самого негодяя, что первым отрекся от дона Себастьяна де Кастильи (маршал Альварадо одобрительно отнесся к этому предательству и назначил его командовать пехотой). И вот Хуан Рамон шагает впереди колонны из ста пятидесяти самых закаленных, самых метких стрелков. И среди этих ста пятидесяти — преисполненный недоверия, разочарования, а может и смирения, Лопе де Агирре.

С Эрнандесом Хироном идут пятьсот солдат, возможно чуть меньше. Из них сто стрелков славятся своей меткостью. Тот, кого зовут Аурелиано Гранадо, сражался на земле Мексики и считается одним из самых искусных стрелков-истребителей Нового Света.

— Я знаю одно место неподалеку, — говорит полковник Диего де Вильяльва Эрнандесу Хирону, — где нас никогда не разобьют, не помогут там ни пешие, ни конные эскадроны. Место это на землях индейцев аймаров, поблизости от селения Чальюанка. И десяти тысячам не одолеть пятисот наших солдат, если волей божией нам удастся спрятаться в тех горах.

Укрепление называется Чукинга и находится на вершине одного из самых высоких склонов, что поднимается на левом берегу реки Абанкай. Это остатки крепости, построенной древними индейцами аукарунами, которые знали больше толку в военных хитростях, чем многие христианские генералы. В разрушающихся стенах есть два пролома, один на виду, над обрывом, другой скрыт уступами скал и кустарником, будто специально для нападения оттуда на вражеские тылы.

— Чтобы добраться до нас, — говорит полковник Диего де Вильяльва, — им придется войти в скалистую теснину длиною в три лиги, пересекать высохшие русла ручьев, каждый раз становясь мишенью для наших стрелков. Говорят, у маршала Альварадо более тысячи человек и тьма индейцев. Но ежели он загонит их в теснину и пошлет на нас, как слепых быков, то даже великая воля господня не спасет их от великой беды.

— Гордыня маршала столь велика, что он так и поступит, — говорит Эрнандес Хирон.

И он так поступил, господи помилуй, так и поступил. Разведав с помощью лазутчиков местность, на которой расположился Эрнандес Хирон, маршал без промедления повел туда всех своих тысячу двести человек в боевом порядке, вместе с осторожными советниками, яростными военачальниками, тысячью вооруженных индейцев, сотнями лошадей, аркебузами, пиками, пушками, флагами, барабанами и Дубами. Славное войско, сколько оружия, сколько украшений, сколько отважных сердец. Совершив переход в десять лиг через затопленные долины и снежные хребты, оставив позади индейцев и павших от холода лошадей, маршал Альварадо добрался до Чукинги, где в укрытии поджидал его Эрнандес Хирон.

Перво— наперво маршал Альварадо приказал послать капитана Хуана Рамона с его ста пятьюдесятью стрелками, чтобы они втянули мятежников в бой, напугали их стрельбою и затем, вступив в переговоры, убедили перейти на сторону короля. Эрнандес Хирон и полковник Диего де Вильяльва видели, как те спускались по склону на берег реки, как потом они распрямились, взбодренные медным корнетом. Они все были как на ладони, и слова были слышны ясно, занималось спокойное утро, и луна еще не потеряла своего полуночного сияния.

— Да здравствует король! Смерть тиранам! — прокричал с вызовом Фелипе Энрикес, ему ответил аркебуз, пуля пробила грудь, и Фелипе Энрикес, едва доживший до восемнадцати лет, упал замертво.

— Я, Мата, когда стреляю, наповал убиваю! — закричал младший лейтенант Гонсало де Мата, он слыл остряком, и ему нравилось играть словами.

— Вот я тебя и убью! — ответил ему спокойный голос Аурелиано Гранадо, и вслед за тем пуля ударила Мату в голову, расколов ее надвое, словно тыкву.

— Бросайте тирана! Переходите к нам, товарищи по оружию, король великодушно примет вас! — закричал неуемный говорун капитан Гонсало де Аррейнага.

На этот раз вожак мятежников Хуан де Пьедраита с яростью разрядил свой аркебуз. Тяжело раненный Аррейнага рухнул в речную воду, за ним на землю упал сержант Херонимо де Сориа, и еще пятеро стрелков нашли свою смерть, двое из них Рамиресы — однофамильцы по чистому совпадению, ибо их не связывали родственные узы.

Опыт оказался таким дорогим, что Хуан Рамон предпочел отступить, потеряв двадцать пять человек убитыми и ранеными, причем двое утонули в реке, а Франсиско де Бильбао перешел на сторону тирана Эрнандеса Хирона, выполняя обет, данный ранее Святой Деве дель Пилар. Пули свистели над Лопе де Агирре, но ни одна в том первом бою в него не попала.

После злосчастной вылазки маршал Альварадо собрал у себя в шатре главных своих военачальников не для того, чтобы следовать их советам, он даже не выслушал их, как будет видно далее. И Лоренсо де Альдана, и Гомес де Алзарадо, равно как Диего де Мальдонадо с Гомесом де Солисом, полагали, что штурм высоты, занятой Эрнандесом Хироном, мог принести лишь сомнительную победу ценою слишком многих жизней.

— Пусть остаются в своей крепости, а мы наберемся терпения и подождем, пока голод и другие нужды заставят их спуститься вниз, — сказал Лоренсо де Альдана.

— Дня через два или три он выйдет из крепости, чтобы дать нам бой или убраться отсюда, а многие его сторонники воспользуются случаем и перейдут к нам, — сказал Гомес де Альварадо.

Маршал молчал в крайнем неудовольствии. Маршал внял лишь бравым речам Мартина де Роблеса, упрямого астурийца, бывшего в неладах со всякими мудрствованиями и полагавшегося не на стратегию, а лишь на аркебузы и солдат.

Однако Лоренсо де Альдана так настаивал на своем и столь высока была его репутация опытного генерала, имевшего на своем счету сотни сражений с местными вождями и испанскими тиранами, что маршал в конце концов пообещал ему оставить свое безрассудное намерение штурмовать очертя голову вражескую крепость. Он рассеял опасения Лоренсо де Альданы, и тот спокойно вместе с несколькими сержантами и артиллеристами ушел из лагеря, намереваясь обложить мятежников со стороны крутого берега и заставить их выйти из логова.

Никому и ни в чем не удалось убедить маршала; пламя победы уже занималось над ним, до него было рукой подать, а они собирались погасить его речами. Полдень отсвечивал на пиках и на лошадиной сбруе, когда на сторону короля перебежал еще один из людей Эрнандеса Хирона и сказал то, что всегда говорят перебежчики: что, мол, в том лагере все пали духом, что, мол, там только и думают, как бы бежать, и тут снова взыграло пылкое маршальское сердце. Снова созвал он своих военачальников, на этот раз без Лоренсо де Альданы, который в это время находился в двух лигах от лагеря, приближаясь к цели, и объявил им без околичностей, что решил дать бой и не потерпит ни возражений, ни разглагольствования.

— Если дело обстоит так, значит, мне остается умереть, — сказал Гомес де Альварадо, выходя из палатки, и три часа спустя доказал, что слова его не были ни преувеличением, ни ложью.

Маршала обуял гнев святого апостола Иакова, призрак Сида звал его вперед. Мартину де Роблесу, с его стрелками, самому нетерпеливому из своих командиров, он приказал перейти реку и атаковать левый фланг Эрнандеса Хирона. Хуану Рамону с его ста двадцатью пятью солдатами, среди которых находился и Лопе де Агирре, он велел взобраться на скалу и обрушиться на правый фланг тирана. Тысяча индейцев, вооруженных камнями и воинственными воплями, должны были напасть на крепость сзади. Сам маршал намеревался перейти реку в конце боя под гром барабанов и плескание знамен, чтобы славно завершить сражение и добить предателей.

— Они идут в том самом порядке, о каком я молил святую троицу, — говорит полковник Диего де Вильяльва Эрнандесу Хирону. — Прикажите, ваша милость, стрелкам целиться не спеша, и увидите, солдаты маршала посыплются наземь, как кролики.

Мартин де Роблес точно на гвозде сидел. К чему ждать условного сигнала боевого рожка?, он яростно ринулся на неприступные развалины — кто сказал, что они неприступные? — никто не осмелится оспаривать мою блестящую победу. Долой тирана! Да здравствует король!, Да здравствует маршал Алонсо де Альварадо!, Да здравствует непобедимый капитан Мартин де Роблес! В этом бреду он метался, пока град пуль не вернул ему разум, от крови раненых покраснела вода в реке, порох намок, на дно пошли копья и аркебузы, более пятнадцати человек было убито, смертоносный палец Аурелиано Гранадо ни разу не дрогнул, солдаты, потеряв надежду, отступали, Мартину де Роблесу тоже пришлось отступить.

Хуан Рамон вступил в бой в момент, когда ему было указано. Он должен был занять площадку, находившуюся на одном уровне со старой крепостью, и оттуда открыть огонь по злодеям. Пришлось карабкаться по острым скалам, ползти по скользкой грязи, и все под обстрелом, который мятежники вели из обоих проломов. Лопе де Агирре, маленький и ловкий как обезьяна, первым взобрался на вершину, но недолго находился там, ибо тут же был дважды ранен в правую ногу, которую ему чуть было не оторвало совсем. Тело Лопе де Агирре, кувыркаясь по склону, покатилось вниз и осталось лежать на песчаном берегу. Из разодранных рук и разбитого о камни лица кровь струилась обильнее, чем из продырявленной ноги. Он лежал на песке, не живой и не мертвый, и на этом для него закончилось сражение, которое к тому моменту еще не решилось в пользу ни одной из сторон.

Бой за Чукингу только еще начинался. Мартин де Роблес перестроил свой отряд и снова пошел через реку. После нескольких упорных попыток упрямый астуриец закрепился на одном из самых высоких уступов, но был ранен. Маршальской лошади пуля пробила голову, и маршал, падая, сломал себе ребро. Смерть косила несчастных индейцев, сражавшихся за короля воплями и камнями. У стрелков Эрнандеса Хирона подходили к концу порох и шрапнель, они забирали боеприпасы у раненых и убитых. К заходу солнца королевское войско потеряло семьдесят человек, не считая индейцев. А теперь мы пойдем на них, сказал полковник Диего де Вильяльва. Франсиско Эрнандес Хирон собственной персоной стал во главе эскадрона. Его корнеты и барабаны завели победную песнь. Наконечники пик и лошадиные морды ринулись на войско маршала. Триста дьяволов вырвались из крепости и вскачь неслись по склону на поредевшего противника. И тогда верные слуги его величества обратились в бегство. Тиран Эрнандес Хирон выиграл сражение при Чукинге. Может, это будет последним сражением, в котором он победил, может, это вообще будет последней победой какого бы то ни было мятежа в Перу.

Лопе де Агирре все лежал на песке, не сознавая исторического значения событий. История в данном случае обошлась с ним милостиво. Франсиско Эрнандес Хирон, одержав победу, повел себя благородно. Он не перебил пленных, не был жесток с побежденными, велел похоронить своих убитых рядом с убитыми противника, приказал лечить своих раненых наравне с ранеными врагами. К ночи Лопе де Агирре приоткрыл глаза. Кровь запеклась на лице и мешала видеть темноту. Но зато он увидел огни, которых никто не зажигал. Этот похож на мертвеца, но он не умер, сказал первый хирург. Плохая рана, сказал второй и наклонился, рассматривая изуродованное тело. Надо бы отрезать ногу прежде, чем начнется гангрена, сказал второй хирург. Это были первые слова, которые услышал Лопе де Агирре, очнувшись.

Ему не отрезали ногу, и гангрена не началась. Ногу пробили две пули из одного и того же аркебуза, сказал первый хирург. Первый хирург был к тому же брадобреем и обучился врачевать язвы и змеиные укусы индейскими травами и христианскими молитвами, Yayap Churip Yspiritu San tup Sutimpi Amen Jesus [20]. Второй хирург промыл раны кипятком. Мулат-помощник принес железный котелок, в котором булькало кипящее масло. Лопе де Агирре замычал, когда прижигание прокусило Плоть. Лопе де Агирре медленно истекал кровью. Первый хирург расширил ланцетом бесформенное отверстие раны. Второй хирург ввел в кровоточащее отверстие темное месиво из поджаренной муки, пороха, соли и золы. Мулат-помощник дал ему выпить опийной настойки. Первый хирург попытался вправить осколки костей, загоняя их на место ударом кулака. Мулат-помощник сжимал ногу цепкими как клещи пальцами. Первый хирург обрывками платка забинтовал ногу, а из листьев караньи наложил лубок. Разбитые руки и разодранное лицо ему каждый день мазали мазью, пенистой как мыло и густой как масло. Месяц, а то и больше лечили его на берегу реки в хлеву, служившем госпиталем. Капитан Хуан де Пьедраита, который показал себя самым храбрым из солдат мятежников и чьей отваге в большой мере были они обязаны победой при Чукинге, назначен начальником штаба и теперь каждый вечер приходит побеседовать с Лопе де Агирре. Он хочет убедить его перейти под знамена Эрнандеса Хирона, знамена истинной свободы, так он говорит. Не знай он, что рана его так плоха, Лопе де Агирре пошел бы с ними и проиграл дело, потому что они, без всякого сомнения, его проиграют. Лопе де Агирре кладут на носилки, сплетенные из ветвей и соломы двумя солдатами-арагонцами. На этих носилках его несут три лиги по склону холма и лигу по каменистой тропе до поселения Чальюанка. Не раз в дороге он теряет сознание. Правая нога у него теперь хромая до конца дней, и до конца дней останутся на руках и лице шрамы.

Я постучал в дверь, на третий раз открыла мне дочка Эльвира и заплакала, я подумал, что она плачет оттого, что лицо мое в кровавых рубцах, руки черные, точно головешки, а сам я еле ковыляю, старый и битый, но плакала дочка моя потому, что Круспа, ее мать, умерла в прошлом году, а я и не знал, лихорадка унесла ее на тот свет, сгорела в неделю, вот что поведали две женщины в трауре, выступившие из тени, Хуана Торральба сказала, что не спасли кровопускания индейских хирургов, не помогли заклинания негритянских знахарей, Мария де Арриола сказала, сколько ни возносили молитв святому Власу, сколько ни ставили свечей святой Катерине, Круспа умерла без стонов и жалоб, как умирают у них в народе, угасла тихо, как и светилась тихо при жизни, девочка ведет меня на кладбище, кладбище — сплошной камень, как и весь город, могила Круспы — серый камень с покосившимся крестом в головах, в трещины пробиваются печальные желтые ирисы; дочка моя, Эльвира, берет меня за руку и уводит домой, я уже не Лопе де Агирре, отныне я на веки вечные хромой Агирре, кривой Агирре, юродивый Агирре, карлик Агирре, как назвал меня однажды на площади в Оньяте Антон Льамосо, что за чудо и удивление было встретить этого самого Антона Льамосо в Куско, он пересек всю Испанию, море-океан и половину Нового Света, чтобы в конце концов свидеться со мной, он задыхался, заживо похороненный среди баскских гор и башен, одичал как волк, люди стали избегать его, каждое воскресенье он приходил в наш дом в Араосе справиться, нет ли вестей от Лопе де Агирре, но в отчем доме никто не знал, где я обретаюсь, и наконец он сел на корабль, идущий в Индийские земли, и в Картахене напал на мой след, кто-то сказал, что я погиб в одном из перуанских сражений, а он не поверил и принялся искать меня в Кито и в Сиудад-де-лос-Рейес, там-то ему и поведали злосчастную историю о том, как меня выстегали плетьми, и о том, как я покарал алькальда Эскивеля, тогда он отправился в Куско, вот ты где, Лопе де Агирре, наконец-то я тебя нашел, и он захохотал.

Немного спустя прибыл в Куско и мой верный друг бискаец Педро де Мунгиа, сразу же пришел ко мне, рассказал, как шли дела дальше в королевских войсках до самого разгрома тирана Эрнандеса Хирона в Пукаре, на этот раз Эрнандес Хирон не стал слушать полковника Диего де Вильяльву, который учил его коварству и осторожности, и предпочел положиться на предсказания астрологов и гадателей, которые сулили ему небывалую победу, написанную, дескать, на звездах, хотя все небеса и звезды Перу предвещают одни измены; в середине, сражения при Пукаре на сторону врага перешел Томас Васкес, самый храбрый командир Эрнандеса Хирона, а немного погодя точно так же поступил и Хуан де Пьедраита, начальник штаба и более всех убежденный в справедливости дела, а вот лиценциат Диего де Альварадо и полковник Диего де Вильяльва не перешли и за верность свою пострадали — их схватили и отрубили им головы; двадцать храбрых негров, которые тоже не просили пощады, были казнены гарротой; Эрнандес Хирон остался в одиночестве и бежал через заросли и пустынные степи, его изловили на дороге Римак, отвезли в Сиудад-де-лос-Рейес, чтобы там отрубить ему голову и выставить ее на всеобщее обозрение между головами Гонсало Писарро и Франсиско Карвахаля; и видит бог, теперь раз и навсегда покончено со всеми восстаниями в Перу, говорит Педро де Мунгиа. Если уж Эрнандесу Хирону, на чьих знаменах было начертано слово «свобода», не удалось победить, если уж Эрнандес Хирон, обещавший накормить бедных и разбить оковы негров, не насладился плодами их освобождения, то кто впредь дерзнет бросить вызов могуществу вице-королей и судей? — спрашивает Педро де Мунгиа, сидя у меня дома, и я громко кляну предательство, а Антон Льамосо слушает меня с удивлением, и дочка моя Эльвира приносит стакан молока, чтобы я успокоился.

С изувеченной ногой и руками как культи я не могу объезжать лошадей, колокола на монастыре Милосердной Девы звонят и звонят не переставая, ничего другого не слышно, одни колокола бьют в мозгу, мятежные языки колоколов звонят не по покойнику, отзванивают: из-ме-на, из-ме-на, и вместо благовеста набат: из-ме-на, из-ме-на; волоча ногу, я дойду до трактира, где сидят за бутылкой Педро де Мунгиа и Антон Льамосо, никто больше в Перу не хочет браться за оружие, а я бы взялся, ибо в шуме дождя слышу ток крови дона Себастьяна де Кастильи и бунт собственной крови под плетьми палача, под плетьми алькальда, под плетьми судей, под плетьми короля; не дано мне больше объезжать лошадей, моим изъязвленным плечам не снести каменной тяжести Куско, стараюсь не думать о предательстве, но дома, оставшись один, на крик кричу, кричу наяву и во сне, колокола собора заглушают мой вопль; в освещенном дверном проеме появляется Эльвира, точно Пресвятая Дева — покровительница Арансасу, да это не Эльвира, это я сам принимаю облик моей девочки, чтобы пожалеть себя за свои истерзанные руки, за свою увечную ногу, за то, что тень от меня и та кривая; Лопе де Агирре с выбитыми зубами, Лопе де Агирре, хромой калека, не побежден, имя мое повторят книги; воды Куско, черные чахлые оросительные каналы спускаются вниз по аспидным улицам, Антон Льамосо поднимается по ступеням инкского храма, в руках у него его собственная голова, нет, это голова не Антона Льамосо, это моя голова презрительно улыбается ножевой раной; я не гожусь больше объезжать лошадей, Педро де Мунгиа уверяет и спорит, что у меня свободоборческого пыла больше, чем у самого Эрнандеса Хирона; два желтых ириса выросли на костях Круспы, будь они прокляты, эти колокола Милосердной Девы.

Вскорости, сверкая оружием, появляется в Куско памплонец Лоренсо Сальдуендо, конь под ним — гнедой, со звездой во лбу. Нарядный гость прибывает с письмом для Мартина де Гусмана; этот андалузец, искатель приключений, когда-то вместе с Лопе де Агирре потрошил могилы на индейских кладбищах Сену, а теперь мирно живет в Куско со своим племянником Фернандо де Гусманом. Письмо подписано генералом Педро де Урсуа и призывает обоих Гусманов вместе со всеми испанскими солдата-

ми, слоняющимися без дела в этих местах, принять участие в походе на чудесную страну Омагуас. Генерал Педро де Урсуа послал гонцом самого Лоренсо Сальдуендо, своего секретаря, советчика и земляка.

Дом Гусманов тщится походить на типичный севильский дом, но в царстве камня это не так-то просто. Есть и горшки с цветущими гвоздиками во дворе. И за столом подаются сладкие густые вина, а к ним — бисквитное печенье, но не белокожие женщины, а янаконы прислуживают в доме, поливают цветы и ходят в монастырь покупать сласти.

Лоренсо Сальдуендо затвердил на память целую речь, превозносящую ратные подвиги генерала Педро де Урсуа, наваррца, рожденного в городе Бастан, городе более французском, нежели наваррском, по словам одного из дядьев Лопе де Агирре, который прожил там три зимы.

— Генерал Педро де Урсуа прибыл в Индийские земли лейтенантом в отряде своего двоюродного брата дона Мигеля де Альмендариса, а затем доблестью заслужил славу отважного вождя. Это он завоевал и усмирил индейцев, которые отравленными стрелами и варварской свирепостью защищали свои изумруды и золото в Новом Королевстве Гранадском. Он же основал два города, которые окрестил именами Памплона и Тудела, — говорит Лоренсо Сальдуендо, пылая гордостью за земляка.

— Я познакомился с ним в городе Сайта-Марта, — прерывает его Мартин де Гусман. — Он тогда чудом ушел от засады, которую устроили ему и его двенадцати солдатам индейцы из племени тайронов на реке Оригуа. Чудом этим Педро де Урсуа обязан богу и собственной потрясающей меткости. Я полагаю, в искусстве стрельбы из аркебуза он может сравниться с одним лишь бастанцем по имени Гарсиа де Арсе, его близким другом, с которым они всегда неразлучны. В том деле они вдвоем застрелили не менее двухсот индейцев.

— Ловкость его столь же необычайна, сколь и отвага, — продолжает Лоренсо Сальдуендо, получив возможность говорить. — Он доказал это в Панаме, в операции по покорению беглых негров царька Байямо. Более шестисот черных рабов бежали от своих хозяев, нарушив обязательства, которые их связывали с последними, и спрятались в непроходимой сельве у реки Дарьей, откуда совершали вылазки, грабя караваны вьючных животных и постоялые дворы. И так возомнили о себе, что даже одного из своих назначили королем, назвав его Байямо Первый, и двор у него был, и трон, все честь по чести. Все у них шло как по маслу, пока дону Педро де Урсуа не было поручено покорить их, особая трудность состояла в том, что невозможно было устроить сражение средь зарослей и пещер, в которых они скрывались. Вот тут-то во всем блеске и проявился талант дона Педро де Урсуа. Перво-наперво он захватил в плен четверых негров, которые как раз вышли на разбой, и такого страху на них нагнал, что они указали точное место, где скрывался их вожак. Затем он их повесил и отправился на поиски так называемого короля через трясины, горы и девственную сельву, но не затем, чтобы затевать жестокую битву, а чтобы лестью и богатыми подарками внушить ему, будто за неграми признают право жить на этой территории свободно, ни от кого не завися. Ему удалось убедить Байямо в искренности своих намерений, и, дабы отпраздновать примирение, он пригласил Байямо вместе со всем двором к себе на пир, а вино отравил. Ножи довершили дело, начатое ядом, от смерти спасся один только лжекороль Байямо, которого заковали и отправили в Номбре-де-Дьос.

— Сколько лет генералу Урсуа? — спрашивает Лопе де Агир-ре, не желая, чтобы его сочли немым.

— Всего тридцать пять, — с готовностью отвечает Лоренсо Сальдуендо, будто он только и ждал этого вопроса. — Но после усмирения индейцев из племени мусо и уничтожения беглых негров он приобрел столь великую и заслуженную известность, что маркиз де Каньете без колебаний назначил его губернатором и генерал-капитаном реки Мараньон, несмотря на то, что возглавить поход в Омагуас домогались лица чрезвычайно важные, как, например, капитан Хуан Перес де Гевара или Гомес де Альварадо, самый богатый человек в Перу, который готов был раскошелиться и вложить собственные пятьсот тысяч песо на расходы экспедиции. И все-таки вице-король поставил во главе похода дона Педро де Урсуа, чьим единственным земным достоянием являются его несравненные мужество и верность королю Испании. Эта, последняя, столь велика, что многие называют его не Педро Урсуа, а Педро Верный.

После таких необычайных славословий Лоренсо Сальдуендо оставляет предмет похвал и переходит к воспеванию богатств и сокровищ Омагуаса, которые давно уже стали мечтой и приманкой для перуанских солдат. Случилось так, что один бразильский касик по имени Виарасу, сбежавший от своих, оказался в Сиудад-де-лос-Рейес и рассказал вице-королю и всем, пожелавшим слушать, что есть страна в сто раз богаче Перу, что правит ею принц Куарика, на котором в тысячу раз больше золота, чем на Атауальпе. На земле Омагуас долины плодороднее райских, утраченных Адамом; в водах безбрежного озера дрожат отражения сказочных городов; в храмах поклоняются ягуарам из золота с рубиновыми когтями и бриллиантовыми глазами. Чтобы добраться в эти края, надо идти путем Франсиско Орельяно, вдоль самой бескрайней, самой полноводной реки на свете.

— Все пойдем с Педро де Урсуа! — пылко кричит Мартин де Гусман и бьет себя кулаками в грудь.

— Все пойдем, — говорит Лопе де Агирре, но руками не размахивает.

Возвратившись домой, Лопе де Агирре говорит:

— Этот новый вице-король Андрее Уртадо де Мендоса, маркиз де Каньете, сеньор города Агрете, хитер, как сам лиценциат Ла Гаска, но только еще более жесток и вероломен, чем славный образец, которому он следует, клянусь богом, Антон Льамосо! Ни Хуану де Пьедраите, ни Томасу Васкесу, ни Мартину де Роблесу, ни Алонсо Диасу не помогли прощения, дарованные именем короля, — всех их маркиз де Каньете велел повесить. Они того заслуживали, скажу я вам, нечего было позориться, переходить на сторону короля, только маркиз вздернул их не в наказание за предательство, а за то, что в иные времена они повели себя как мятежники.

Антону Льамосо ни имена эти, ни рассуждения ничего не говорят.

— Вице-король маркиз де Каньете не может зараз повесить все четыре тысячи испанских солдат, которые разбрелись по Перу и слоняются без цели и без занятий, но он знает, что голод и праздность — источник всех мятежей, потому-то и предлагает нам отправиться за открытиями на юг и восток, через угрюмую сельву и неукротимые реки, и если сыщем мы славу, то достанется она королю, а смерть найдем — нашей будет, — говорит Лопе де Агирре.

Антон Льамосо слушает, ни звука не пропускает и дивится мудрым словам.

— И мы все поспешим на зов маркиза, ибо золото — это нечистый, который искушает нас и нас губит. В глубине души никто из нас не верит в принца, что купается в золотой пыли на краю лагуны, ни в золотого тельца, что тучнее Моисеева, ни в улицы, мощенные серебряными плитами, ни в рубины величиною с апельсин, ни в аметистовые лестницы, ни в страну корицы, ни в колдовские чары Маноа, ни в затонувшие храмы богини Дабайды.

Антон Льамосо бормочет невнятное.

— Все это — легенды, выдуманные варварами индейцами себе в защиту от нашей кавалерии и аркебузов. Эти легенды-пропасти воздвигало воображение туземцев, дабы алчность испанцев рухнула в их бездонные глубины. И, бог свидетель, их уловки, их хитрости возымели действие. Сотни наших солдат вместо чудесных миров нашли беды и смерть, — говорит Лопе де Агирре.

Антон Льамосо не осмеливается взглянуть ему в глаза.

— В глубине души никто уже не мечтает о сказочном Эльдорадо, все отчаялись вообще найти Эльдорадо. Они пришли в Индию не затем, чтобы пахать землю или выращивать лошадей, а чтобы разбогатеть вмиг. Скажи слово, и со всей страны сбегутся солдаты, готовые уверовать в выдумки бразильских индейцев и пойти навстречу величайшим опасностям, за богатствами Омагуаса, сгорая от нетерпения ублажить амазонок, которые раскинулись, обнаженные, на траве в надежде поразвлечься со своими пленниками. Меня эти сказочки не пьянят, Антон Льамосо. Совсем иные мысли и доводы влекут меня за Педро де Урсуа, — говорит Лопе де Агирре серьезно.

Антон Льамосо хохочет.

В последний раз звонят колокола Куско довольно ты пожил на свете Лопе де Агирре ныне отправляюсь навстречу своей смерти верхом на буром лохматом коньке в жизни у меня осталась одна Эльвира я не брошу ее в Куско на коленях перед могилой Круспы не оставлю на милость отцов церкви что обманывают и портят девушек на волю похотливых помещиков на усладу майордомам насильникам я отправляюсь навстречу смерти или славе или навстречу тому и другому и никогда больше не разлучусь со своей дочкой Эльвирой она это я больше чем я сам Эльвира пойдет в поход на Омагуас вместе с Марией Арриолой которая ей прислуживает вместе с Хуаной Торральбой которая о ней заботится вместе с Антоном Льамосо который станет ее тенью будет охранять ее вместе с Лопе де Агирре и никто не дерзнет даже глянуть на нее неуважительно раз я всегда буду рядом у меня не осталось зубов одни десны у меня нет волос одни седые патлы мои руки дрожат сжимая шпагу правая нога как высохший сук и все равно сердце мое полно великих замыслов которые ждут воплощения сердце мое преисполнено обид которые ждут отмщения я Михаил-архангел гнев божий я мятежный Люцифер до самой смерти не покину Эльвиру не отдам ее во власть мужского любострастия мы бросили дом в Куско и ступили на каменистый путь что ведет в Сиудад-де-лос-Рейес впереди на повозке запряженной черными мулами едет Эльвира со своими женщинами а за ними я с Антоном Льамосо верхом на лохматых перуанских коньках за нами едут хорошо снаряженные Лоренсо Сальдуендо и оба Гусмана а замыкает караван Педро де Мунгиа уже не слышны колокола Куско но вдруг в небе раздается адский грохот гром сотрясает небеса Хуана Торральба крестится и осеняет крестом Эльвиру Мартин де Гусман сыплет проклятьями а Эльвира испуганно смотрит на меня и встретив мой взгляд улыбается.

Твоя мать родилась не в инкских горах, а на морском побережье, в Ламбайеке, среди людей другой крови и иных взглядов, среди моряков, которые, наслушавшись, как бьется море о берег, поверили в свободу, среди рыбаков, которые, наглядевшись на зыбучие пески, впадали в сомнения относительно Пачакамака, творца мира и зеленых земель, мать смотрела на мужчин с такой ласковой настойчивостью, что у тех сердца сбивались с ритма и они начинали заикаться, однажды под вечер в Куско принц Уаскар, сын Уайны Капака и законный наследник инкского трона, увидел, как она танцевала, принц пригласил ее спать к себе в густой полумрак дворца Колканпата, принц был крепким и диким юношей, не познавшим еще медовой женской сладости, и твоя мать обучила его любовному обряду на циновках из желтых перьев, меж гранитных стен, голубеющих в отблеске солнечных лучей, и не было других уст, которые бы умели целовать так, как целовали ее уста, в ее благоуханном лоне познал принц Уаскар истинную страсть, из-за которой со временем потерял империю и жизнь, глаза твоей матери были так огромны, что в них умещалось все небо Перу, мать звали Честан Ксефкуин, и всей душой ненавидела она имперское могущество Тауантинсуйо, ибо рожденные в Ламбайеке живут под другим солнцем и видят иные сны; на празднествах Чупиньамка она обнажалась догола и танцевала касайако, она извивалась в танце, и ноздри ее раздувались, точно голубиный зоб, она распалялась ганцем, и сосцы ее твердели, точно капли из черного дерева, она заканчивала танец, и пот с нее лил в три ручья — до дрожи, мать звали Честан Ксефкуин, она чудом ушла от гибели, когда в Куско по приказу Атауальпы перебили всех наложниц Уаскара, ее не прирезали, как остальных, потому, что твоя мать, тосковавшая по морю и песням побережья, вернулась к тому времени на песчаные дюны Ламбайеке, и в Ламбайеке ее увидели конкистадоры и онемели, ослепленные красой ее тела; когда из моря вышли белые виракочи, твоя мать, Честан Ксефкуин, жила вместе с Митайей Уитамой, которой судьба назначила быть прислужницей твоей матери, Митайю Уитаму крестил брат Венито де Харандилья, чтобы отворить для нее небесные врата, Bautizacunqui cristiana tucunqui diostra yupanqui hanacman rinque hanacman rinque [21], ей дали благородное имя Мария, она предпочла сохранить скромное прозвание Митайя, что означает служанка низкого происхождения; и в сорок лет твоя мать оставалась красавицей из красавиц, дон Блас де Атьенса, который вместе с Васко Нуньесом де Бальбоа открывал новое море-океан, был избран ею из десяти военачальников, приглашавших ее разделить с ними ложе; дон Блас де Атьенса отвез ее в Трухильо, он был ее последним любовником, дон Блас де Атьенса был твоим отцом, и он распорядился назвать тебя Инес.

Детство твое безмятежно протекало под сенью апельсинных, лимонных, гранатовых, айвовых рощ; с тех пор как Альмагро основал город Трухильо, город не покладая рук трудился и преуспевал; твоего отца, в прежние времена бывшего военачальником у Бальбоа, уважали владельцы энкомьенд и судьи, твоя мать и в шестьдесят лет была красивейшей женщиной Перу, а за тобой, девочка, жадными, ненасытными взглядами следили мужчины — белые, метисы, негры, индейцы, они шарили глазами по твоим расцветшим грудям, по твоему неистовому рту, по твоим точеным ногам, по вызывающему заду; твой отец наливался яростью, замечая их взгляды, а мать — нет, она довольно улыбалась, а более нее довольна была Митайя Уитама, тайком она еще их и подначивала, какая девочка, пальчики оближешь, а? говорила она; метис Фелипе Салкамойя грозился убить себя, если ты его не полюбишь, ты его не полюбила, и он вонзил себе в грудь кинжал в ту самую ночь, когда маски отплясывали сайнату в честь твоего пятнадцатилетия; другой метис, по имени Пабло де Альвин, чуть не стал твоим возлюбленным, так, что ты опомниться не успела, в тени рожковых деревьев он приникал к тебе в неиссякающем поцелуе, от тех поцелуев бедняга Пабло де Альвин едва не терял сознание; я говорю бедняга, ибо о том прознал твой отец, пригрозил ему смертью, и бедняга на крыльях смертельного страха перенесся в Чили; Митайя Уитама при свете коптилки делилась с тобой воспоминаниями; Мое тело знало многих мужчин, девочка, Нет на свете ничего нежнее крепкой мужской плоти, девочка, Нет ничего слаще, чем чувствовать, как входит в тебя мужчина, девочка, как слышать его частое тяжелое дыхание над собой, девочка, Ты еще красивее, чем была твоя мать, говорила Митайя Уитама, когда не было рядом твоей матери; и тут дон Педро де Арко влюбился в тебя, твоя мать сообщила тебе о том, озабоченно вздыхая, она знала, что тебе не удастся полюбить его, и знала, что не позволено отказывать столь благородному сеньору, дон Педро де Арко был другом вице-короля и хозяином половины долины Чиакама, на его хлебных полях трудились три мельницы, а на его тростниковых плантациях дымил спиртовой заводик, дон Педро де Арко был волосат и сед, как белая лама, тебе было восемнадцать лет, когда вас обвенчали, обряд совершал епископ, ибо в те времена в Трухильо уже был епископ, и коррехидор, и два монастыря, епископ пробормотал молитвы на латыни, и твоя мать танцевала катаури, в тот день она танцевала последний раз в жизни; ты потеряла девственность в первую брачную ночь, как и велено божеским законом, и потом жаловалась Митайе Уитаме, как тебе было больно; Тебе было больно потому, что ты не влюблена, Влюбленным женщинам тоже бывает больно, но они не жалуются, сказала Митайя Уитама; и после замужества все мужчины, включая епископа и коррехидора, сверлили тебя взглядами похотливых жеребцов; Это потому, что ты самая красивая женщина в Перу, объясняла твоя мать, а Митайя Уитама хотела знать одно, хорошо ли взял тебя Педро де Арко; испанцы и метисы не смыкали ночами глаз, воображая тебя обнаженной, но никто из них не отваживался сказать тебе об этом, отважился в конце концов дворянин Франсиско де Мендоса, племянник вице-короля Уртадр де Мендосы, который прибыл в Трухильо по военным делам; в разгар шумного праздника дон Франсиско де Мендоса приблизился к тебе и зашептал непристойности, что тебя напугало, как-то вечером он рукою дерзко сжал твою грудь, а в другой раз прошептал из-за веера, что твой голос возбуждает самые мужские части его тела; а потом дон Педро де Арко, твой муж, уехал из города по своим мучным и сахарным делам, Митайя Уитама открыла дону Франсиско де Мендосе ворота твоего дома, он прыгнул в окно весь в каплях дождя, он так долго сдерживал желание, что на первый раз удовольствие длилось один краткий миг; но немного погодя он снова собрался с силами и грубо пронзил тебя до самой глуби, последний раз он овладел тобой, когда дождь уже кончился и заря разгоняла тучи; Он хорошо взял тебя, девочка? с тревогой спросила Митайя Уитама, и ты не знала, что ответить; донья Инес, душа моя, ты забыла, что Трухильо — завистливый, злоязычный городишко, стали шептаться о том, как смотрит на тебя дон Франсиско, о любви, что заставляла дона Франсиско стоять с поникшей головой перед запертыми балконами твоего дома, слухи долетели до Сиудад-де-лос-Рейес, достигли ушей вице-короля; дон Андрее Уртадо де Мендоса, разъярившись, повелел племяннику тотчас же отплыть в Испанию, так ему и не выпало больше ни одной ночи в Трухильо, кроме той, когда ты трижды отдалась ему; твой муж дон Педро де Арко воротился домой, сотрясаемый кашлем, кашель бил его так, что вы ночи напролет не могли сомкнуть глаз, ему не давала спать болезнь, а тебе — думы; не прошло и четырех месяцев, как твой муж исповедался и помер, ты же, с ног до головы в трауре, грустно бродила по коридорам; Ты самая красивая вдова в Перу, говорила твоя мать; Придет день, и найдется мужчина, который возьмет тебя так, как ты того заслуживаешь, говорила Митайя Уитама.

Когда в Гуанчако бросил якорь корабль, на котором прибыл дон Педро де Урсуа, ты еще носила траур, твой муж Педро де Арко умер три года назад, твоего отца дона Бласа де Атьенсу унесла оспа прошлым ноябрем, твоя мать Честан Ксефкуин вдруг сдалась старости и, напевая мрачные индейские напевы, затворилась в самых темных покоях. Митайя Уитама была того же возраста, что и твоя мать, но еще продолжала сражаться с годами, Митайя Уитама рассказывала тебе странные легенды, которых ты от нее никогда раньше не слыхала, легенды о противоестественной любовной страсти и колдовстве, которые бросали брата в объятия сестры на берегу лагуны, о гигантских корнях, которые превращались в фаллосы, и о фаллосах, которые превращались в утесы, посреди рассказа Митайя Уитама прикрывала глаза и погружалась в воспоминания; в один прекрасный день в Трухильо прибыл дон Педро де Урсуа, писцы говорили, что он перебил триста индейцев в Новой Гранаде и двести негров в Панаме, говорили, что вице-король маркиз де Каньете назначил его предводителем похода в Омагуас, пренебрегши различными могущественными сеньорами, которые желали возглавить это великое предприятие; ни одна из этих сплетен или правдивых историй не тронула тебя, Инес де Атьенса, а тронула тебя его рыжая борода цвета кукурузного початка, его гордый, как у небесного архангела, профиль, его решительная поступь солдата, уверенного в своей сноровке, радость, которую излучала его улыбка, и мужественная красноречивость рук под стать его речам, его слава удачливого и неболтливого покорителя женских сердец; дон Педро де Урсуа, едва увидев тебя, уже знал, что должно произойти между вами, он прибыл в Трухильо собирать средства на поход, обещать грядущие губернаторства, грядущие епископства, грядущие горы золота в обмен на жалкие тысячи песо наличными; все имущество дона Педро де Урсуа состояло из одежды на нем и коня под ним, он познакомился с тобой в четверг на празднике Тела Христова в доме дона Лоренсо Альборноса, инспектора святой матери-церкви, неутомимого сборщика церковных податей и десятин, представителя его святейшества папы; дон Педро де Урсуа говорил тебе об изумрудах чистейшей воды, которые отнимают у земли индейцы племени мусо, ты его не слушала, а смотрела, как искрятся его глаза, восхищалась нарядом из сеговийского сукна, воротником из фламандских кружев, которые были на бравом командире; неожиданно дон Педро де Урсуа спросил, пойдешь ли ты в субботу в церковь, и ты ему ответила, что пойдешь к девяти в собор святого Доминго, и, покраснев, улыбнулась; домой ты вернулась с горящими щеками, и Митайе Уитаме не нужно было ни о чем тебя спрашивать. В любви женщина испытывает наслаждение как викунья, а страдает как сука, только и сказала вполголоса Митайя Уитама, это была уже не та Митайя Уитама, которая, бывало, подталкивала тебя к мужчинам в постель; в субботу в девять дон Педро де Урсуа уже стоял меж колонн собора, ты пришла с Митайей Уитамой и прошла мимо, почти не глянув на него, хотя и осязала, слышала, чувствовала его присутствие; когда служба окончилась и стали выходить из церкви, дон Педро де Урсуа пристроился в лад к твоим шагам и вы пошли вместе, ты не знала куда, злобный и любопытный Трухильо следил за вами, Митайя Уитама понемногу отстала, дон Педро де Урсуа вынул из своей сумы ключ и отпер дверь дома, который он снимал; не забывай, Инес де Атьенса, что честной вдове вроде тебя заказано переступать порог дома красивого и одинокого кавалера, весь Трухильо подглядывает за вами из замочных скважин и оконных жалюзи; дон Педро де Урсуа легонько подталкивает тебя за плечи, и ты, высоко держа голову, входишь в пошлую неуютную комнату, темные жесткие стулья с кожаными сиденьями, прибитыми гвоздями, посредине стол под вышитой скатертью, как можно жить в доме, где нет ни листочка зелени, где нет даже запаха левкоев?; дон Педро де Урсуа, который не сказал тебе еще ни словечка любви, обнял тебя и поцеловал в губы, и ты поцеловала его так, словно вы уже целую жизнь любовники, он, как маленькую девочку, за руку, отвел тебя в комнату, где во всей своей белизне дерзко раскинулась постель, в этой самой постели он спал с другими, может быть, вчера ночью он забавлялся в ней с любовницей; не думая об этом или думая только об этом, ты серьезно, словно выполняя ритуальный обряд, сняла одежды, он остолбенел, завороженный сверканием твой кожи, пошел закрыть окно, чтобы на тебя не падало столько света, ты не заметила, как он разделся, только почувствовала вдруг его жаркие руки на твоих грудях, они заскользили вниз по округлости бедер, потом вернулись на средину и остановились на твоем трепещущем животе, ты почувствовала близость его губ, которые искали твои губы, и нашли их, влажные и неистовые, а потом вы стали единой плотью, вот тогда-то он в первый раз сказал, что любит тебя, сказал, когда его тело и твое уже следовали в такт влажной музыке, которая нигде не звучала, когда его и твое взорвались подобно и одновременно, извергнув самое первозданное и сокровенное, и вы содрогнулись в единородном стоне покорности и торжества, такого наслаждения ты никогда не испытывала, Инес де Атьенса; Инес де Атьенса, ты выходишь на улицу, уже смеркается, и весь Трухильо вылез в двери поглядеть, как ты идешь. Митайя Уитама возвращается домой вместе с тобою, возвращается не разжимая губ, голос не дает ей спросить, хорошо ли взял тебя Педро де Урсуа, бедняжка Митайя Уитама плачет.

Какое тебе дело до того, что думают и говорят обманутые мужчины Трухильо, злоязыкие кумушки Трухильо, преподобный епископ Трухильо?, ты идешь по улицам, площадям, и Митайя Уитама не охраняет тебя, твердым шагом ты направляешься к дому, где дон Педро де Урсуа сгорает от нетерпения у зашторенного окна; дон Педро де Урсуа считает лошадей, цокающих мимо по каменной мостовой, сердце подсказывает ему, что ты придешь сразу после того, как проскачет девятая, иногда так и случается, но бывает, ты запаздываешь или слишком много всадников проезжает мимо, и он начинает пугаться, вот уже девятнадцатый проскакал, а тебя все нет, но вот ты наконец появляешься, и разом из головы улетучиваются все подсчеты и все страхи; в этот вечер дон Педро де Урсуа, лежа обнаженный, говорит тебе, обнаженной, что через неделю он отправляется к реке Мотило-нес, не может он дольше оставаться в Трухильо, лейтенант Педро Рамиро шлет к нему из Санта-Крус гонца за гонцом, у капитана Хуана Корсо на верфи стоят готовыми одиннадцать судов; тебя сотрясает, колотит от желания заплакать, закричать, и ты кричишь, винишь его в жестокости, в том, что он мало любит тебя, ты говоришь: Ты любишь одного себя, Педро де Урсуа; он, раненный твоей несправедливостью, хочет сказать что-то, но ничего не говорит, а только приникает к тебе горячим, неиссякающим поцелуем, который кончается лишь тогда, когда губы его отрываются от твоих и спускаются к твоим налившимся грудям и ты чувствуешь, как от любви сосцы твои опадают в его губах, а потом его губы ускользают, чтобы перецеловать все — один за другим — пальцы на твоих ногах, он целует и шепчет каждому из десяти свою коротенькую молитву, но ты не разбираешь слов, а потом он целует все сокровенное, тайное, что никогда не должен был бы целовать, потому что так ты можешь и умереть раньше времени, и ты говоришь ему: Возьми меня, как викунью; потому что на ум тебе приходит древнее изображение, которое показала однажды Митайя Уитама. Дон Педро де Урсуа берет тебя, как викунью, ты чувствуешь, как он сливается с твоим лоном, как он касается самых твоих глубин, и ты всхлипываешь: Да, милый, Да, милый, Да, милый, и вы ищете в темноте губы друг друга, которые потеряли на время.

— Это безрассудство, Педро де Урсуа, но если ты решишься взять меня в свое войско солдатом, я пойду с тобой.

— Это безрассудство, Инес де Атьенса, но я возьму тебя с собой.

То было ужасное безрассудство, несчастная донья Инес, но оно было начертано на звездах.

Лопе де Агирре — изменник

Полтора года прошло с тех пор, как дон Педро де Урсуа отбыл из сельвы за деньгами и солдатами, поскольку и в том и в другом была большая нехватка. Еще один вечер опускался на воды реки Мотилонес, она же Уальяга, и снова Педро Рамиро, Хуан де Агирре и капитан Хуан Корсо говорили о том, что задерживается дон Педро де Урсуа. Уже завершил строительство судов капитан Хуан Корсо. Его новенькие бригантины так и просятся на воду. Позади восемнадцать месяцев тяжелой работы на верфях. Бывало, пот лил с нас градом в адской жаре, а случалось, зуб на зуб не попадал под бесконечными, непрекращающимися ливнями. Рядом в сельве индейцы и негры валят гигантские деревья. Отсюда слышно, как глухо ударяется о землю упавший ствол. Вниз по реке к глубокой заводи, где верфи, спускаются плоты, груженные очищенными стволами. Пильщики врезаются отточенной сталью в твердую кору. Кузнецы раздувают огонь, без устали бьют по наковальне, куют гвозди и топоры. Плотники трудятся молотками, строгают древесину, ветви деревьев превращают в крепления. Конопатчики забивают паклю в щели между досками, заливают смолой палубы и борта будущих кораблей. Капитан Хуан Корсо ходит взад-вперед, и рой москитов вьется над ним. Он ходит под палящим солнцем, и под проливным дождем, ходит и когда лихорадка трясет его. Капитан Хуан Корсо кричит, отдает распоряжения пятидесяти работникам, людям разной крови, кастильцам, эстремадурцам, бискайцам, наваррцам, каталонцам, мулатам, метисам, неграм, индейцам. По ночам грустная-прегрустная птица поет: айаймама, от ее воплей хочется плакать, будь проклята ее пернатая мать! На верфях капитана Хуана Корсо мы построили две бригантины и девять простых барок из тех, что называют плоскодонки. Каждая плоскодонка вмещает сорок лошадей и двести человек со всеми их пожитками и собаками.

Лейтенанту Педро Рамиро ждать возвращения Педро де Урсуа было еще тяжелее, чем капитану Хуану Корсо. Лейтенант Педро Рамиро, основатель и коррехидор Сайта-Крус-де-Капоковара, представляет здесь власть отсутствующего губернатора. Санта-Крус-де-Капоковар — индейское поселение, которое снабжает верфи поденщиками, инструментом и продовольствием. Дома в поселении — тесные деревянные лачуги, обмазанные глиной, замешенной на соломенной трухе. В Санта-Крус-де-Капоковар из самых отдаленных мест идут люди, согласившиеся отправиться в поход на Омагуас. Из Куско, из Кито, из Попайяна и даже из мест еще более северных сходятся сюда на запах золота искатели приключений. Под вечер они набиваются в таверны или толпятся вокруг стола, где из рук в руки переходят монеты и замусоленные карты. Какой-то астуриец наигрывает на гитаре и усталым голосом поет старые романсы. На улице рокочут барабаны негров, взывающих к своим богам. А еще дальше изливают свою тоску безутешные флейты индейцев из племени хибарос. Солдаты выходят на улицу, пошатываясь, сыпля ругательствами и проклятьями. Столяр Мариано Феррер не выходит больше из дому, Мариано Феррер умом тронулся, столько было вранья. Шквал заразной лихорадки унес из этого мира девять индейцев, трех негров и одного испанца. В прошлый четверг из лесных зарослей принесли пеона-мулата Педро Мадроньо, его укусила змея шушубе, живот раздулся как бурдюк, и не спасли его ни молитвы, ни лекарственные снадобья. Вчера ночью ударом кинжала убили сержанта Леандро Мору, который ни от кого не терпел ни шуток, ни угроз. Вчера же ночью братья Ирасабаль, хлебнув лишнего, пытались с двух или трех концов поджечь селение. Лейтенант Педро Рамиро опасается, как бы не стряслось и чего похуже, ежели Педро де Урсуа не вернется в скором времени, ежели корабли капитана Хуана Корсо не отчалят без промедлений.

Что касается Хуана де Агирре, казначея всего этого предприятия, то он рвет на себе волосы и клянет свою долю. Последнюю тысячу песо потратил он на самое необходимое продовольствие, на скот, муку, растительное масло и вино, чтобы не волновался и не разбегался народ. Но если Педро де Урсуа не воротится в ближайшее время или апостол святой Иаков не сотворит какого-нибудь своего чуда, он пропал. Что ни ночь, казначею Хуану де Агирре снится, как раскачивается его труп, он предчувствует: повесят его на густой сейбе, что раскинула ветви свои перед маленькой церковью Санта-Крус-де-Капоковара.

И вот наконец возвратился дон Педро де Урсуа в сельву, где все его так ждали. В городе Чачапойас он горько жалуется на то, что ему не удалось собрать даже половины из двухсот тысяч песо, которые были ему нужны. Дон Педро де Урсуа обладает даром слова и убеждения, он так расписывает города из золота и замки из серебра, так достоверно излагает фантазии, что купцы из Сиудад-де-лос-Рейес начинают верить ему и обещать тысячи эскудо, негодяи! когда же наступил решающий момент, ни один из них не выполнил данного мне слова, тот, что обещал десять тысяч, не дает и тысячи, тот, что обещал пять, отказывается принять меня, а дают деньги лишь те отчаянные головы, что заодно вручают мне свою веру и свои мечты о сверкающем Эльдорадо, те, что ставят в этой игре на кон и свое состояние и свою жизнь; Педро Алонсо Галеас вносит три тысячи песо, Гонсало де Суньига отдает две тысячи и трех лошадей, две тысячи вручили мне Педрариас де Альместо и Хуан де Вальядарес, Хуан Васкес Сагун продает все свое имущество, Инес де Атьенса продает по дешевке за семь тысяч песо свой дом, чтобы отправиться вместе со мной; несмотря на это, у Хуана де Агирре концы с концами не сходятся, да и как им сойтись, не хватает денег, чтобы купить скот и заплатить солдатам, чтобы приобрести бочки с порохом и свинцовые слитки, чтобы запастись вином; эй, сатана, меняю душу на пригоршню мерзких песо для дела, которое сохранит мне доброе имя и жизнь!

В это самое время приключился случай со священником Портильо, который каждый толковал на свой лад; священнику и викарию Мойабамбы удалось скопить шесть тысяч песо ценою голода и лишений, а также благодаря тому, что заставлял работать индейцев, не давая им за труды ни денег, ни чего-либо другого; этого священнослужителя по имени Портильо соблазняла мысль отплыть на бригантинах дона Педро де Урсуа, его не столько прельщало епископство в Омагуас, обещанное губернатором, сколько манил и лишал сна запах золота; «Народ сей сделал великий грех: сделал себе золотого бога», написано в книге «Исхода», но священник Портильо не разделял угрызений Моисея, пошли мне, Господи, не спасение души, но заднюю ножку золотого тельца из Ветхого завета!; священник для начала вручил полторы тысячи песо дону Педро де Урсуа, а остального отдать не смог, сердце кровью обливалось, как у всякого скряги, когда наставал момент развязать свою суму, дон Педро де Урсуа (а вернее, мулат Педро Миранда, большой пройдоха, а может, молодой Фернандо де Гусман, который слыл хитроумным андалузцем) измыслил уловку, как вырвать у священника остальные четыре с половиной тысячи; они разыграли комедию, будто в полночь священника зовут к умирающему, священник, как был в ночной рубашке, мчится отпускать грехи, тот, что прикинулся умирающим, и трое его сотоварищей приставляют к груди священника аркебуз с дымящимся фитилем, а к почкам два наточенных кинжала, и тот подписывает все бумаги, какие они велят, затем они сажают его на серого в яблоках коня и везут за собой, как есть голозадого, старый викарий хнычет на коленях перед доном Педро де Урсуа: Тело мое больное и дряхлое, нет во мне сил ни плавать, ни сражаться, не гожусь я и грехи отпускать, ибо у меня самого их предостаточно, скупость, что мерзкая язва, похоть моя произвела на свет детей-метисов, раз ночью в ризнице снасильничал индианочку, не заслуживаю я быть епископом в Омагуас, и ни в каком другом месте на земле; дон Педро де Урсуа не внял его самоуничижению, взял его с собой.

Сержант Лопе де Агирре не стал участвовать в том фарсе, кощунственную затею он полагает недостойной воинов и христиан; я скажу тебе прямо, что думаю, Лоренсо Сальдуендо: если священник отказывается дать четыре с половиной тысячи, нужные нам позарез, так убейте его честно и возьмите эти песо с холодного трупа, это куда благороднее, нежели вырывать силком, да так, что его слабые ребра трещат, он умрет от позора, едва мы отправимся в плаванье; что на самом деле и случилось.

Гораздо больше досады, нежели забавная история с отцом Портильо, Инес, жизнь моя, причинили события, повлекшие за собой смерть Педро Рамиро, рехидора Санта-Крус-де-Капоковара, и еще двоих: капитана Диего де Фриаса, которого мне в свое время весьма рекомендовал вице-король, и капитана Франсиско Диаса де Альвеса, бывшего моим товарищем по оружию еще в Новом Королевстве и приходившегося мне дальним родственником. (Дон Педро де Урсуа пишет длинные письма донье Инес де Атьенса, которая все еще находится в Трухильо и сгорает от желания скорее приехать к нему.) Случилось так, Инес, душа моя, что я отправил Фриаса и Диаса де Альвеса командирами отрядов в местность, где живут индейцы племени таволорос, за юккой и животными, годящимися в пищу, каковых в наших местах не так много, а проводником сними я послал лейтенанта Педро Рамиро, который знал сельву как свои пять пальцев и умел отлично распорядиться людьми. Не подозревал я, Инес, сердце мое, что как у Фриаса, так и у Диаса де Альвеса душу точила зависть к Педро Рамиро, который пользовался моим особым доверием, в силу чего и был назначен рехидором Санта-Крус-де-Капоковара, и я имел в мыслях назначить его начальником штаба нашей флотилии в походе на Омагуас. Движимые этой завистью, обожаемая моя Инес, Фриас и Диас де Альвес сговорились бросить начатое дело, уйти от Педро Рамиро с его людьми и возвратиться в лагерь, вынашивая дурные намерения. Намерения же их были столь дурны, Инес, печаль моя, что, повстречав на своем пути двух солдат, шедших в противоположном направлении, они убедили их в том, что Педро Рамиро якобы восстал против короля и против меня, и позвали их с собою, чтобы схватить Педро Рамиро и казнить. Педро Рамиро они нашли на берегу реки, где он, имея в распоряжении всего одно каноэ, по трое переправлял своих людей, они предусмотрительно спрятались в кустах и дождались момента, когда лейтенант остался на этом берегу с одним лишь своим слугою-негром, всегда при нем находившимся. Тогда, Инес, желанная моя, они схватили его, связали ему руки, заткнули кляпом рот, а потом отрубили ему голову, заставив совершить это злодейство черного раба, принадлежавшего Фриасу. Затем они перешли реку и лживо заверили людей Педро Рамиро, что убили их лейтенанта и рехидора по моему распоряжению в наказание за ужасную измену, которую он якобы совершил. Однако судьбе было угодно, чтобы черному рабу лейтенанта Педро Рамиро удалось бежать и, скрывшись в зарослях, наблюдать, как предавали позорной смерти его господина, после чего он помчался что было духу в Санта-Крус-де-Капоковар, где и поведал мне всю правду об этом деле. Таким образом я узнал о свершенном беззаконии, и когда Фриас и Диас де Альвес написали мне медоточивые письма, в которых лицемерно уверяли, будто Педро Рамиро восстал против моей власти и теперь содержится у них под арестом, а они просят моего позволения казнить его гарротой, я притворился, что поверил им, и вежливо попросил их вернуться в лагерь. Как только они прибыли, Инес, страдание мое, я велел их арестовать, обвинил их в содеянном злодействе в присутствии тридцати свидетелей, тех самых тридцати солдат, которые находились на другом берегу реки, когда свершалось преступление, и приговорил четверых убийц к повешению на сейбе, что растет в селении перед церковью. Немало страданий, Инес, плоть души моей, стоило мне видеть висевшие на дереве тела людей, к одному из которых

благоволил вице-король, и другого — моего родственника, оба они были храбрыми воинами, столь необходимыми для моего дела, однако оставить безнаказанным их вероломство означало рисковать уважением и признанием тех, кто за мной следует. Вести, которые я сообщаю тебе, Инес, любовь моя, недобрые, за раз я потерял троих своих лучших военачальников, но ты знаешь, я не сдаюсь бедам и слыву не смиренным, но гордым и уверенным в собственных поступках, еще более гордым и уверенным я чувствую себя с той минуты, как узнал тебя, полюбил и тобой обладаю, Инес, сладкая моя, желанная. (Тут дон Педро де Урсуа пустился на нескольких страницах в излияние своих любовных, духовных и плотских переживаний с такими подробностями, что, попав в руки доньи Инес де Атьенса под вечер в субботу, они заставили ее трепетать, словно пламя свечи.)

Донья Инес де Атьенса увидела первые дома поселения Санта-Крус-де-Капоковар в воскресенье в три часа пополудни и заспешила к ним по влажной липкой жаре, предвещавшей ливень. О ее прибытии шепотом сообщили два священника в исповедальнях, женщины разнесли по всему городу эту весть, она громко обсуждалась в тавернах. Дон Фернандо де Гусман, как никто охочий до всякого рода праздников и чествований, ходил по домам, призывая: давайте всем миром устроим роскошный прием самой красивой женщине Перу!; дон Фернандо де Гусман никогда ни вблизи, ни издали не видел доньи Инес де Атьенса, но только в его присутствии (может, потому, что был он сыном благородных и уважаемых в Севилье родителей), только в его присутствии и в довольно сдержанных выражениях позволял себе дон де Урсуа восхвалять красоту своей дамы.

С самого раннего утра повелел влюбленный губернатор открыть краны бочек, и вино полилось рекой, колокола звонили так, будто народился принц, с соломенных крыш и из окон свисали розовые ленты, рокотали военные барабаны испанцев, им вторили барабаны негров, всадники скакали по кругу и выделывали вольты, аркебузы стреляли в воздух, пахло порохом и потом.

Вдруг на пыльной дороге показались оперенные шлемы солдат, возглавлявших процессию, словно птицы вились знамена и праздничные стяги, загремели многоголосые приветствия и здравицы, но по мере того, как процессия приближалась к центру поселения, крики стихали и наступала почтительная тишина. Все слышали, что донья Инес де Атьенса — самая красивая женщина в Перу, но никто не подозревал, что она красива такой смуглой, таинственной красотой. Черными были глаза, черными волосы, черной была мантилья, которой она чуть прикрывала лицо, и черной была ее бархатная юбка. Но по контрасту белой была кобылица под ней, голубыми и золотыми украшения на упряжи, красным — плюмаж.

Дон Педро де Урсуа, гордый и объятый мечтами, подал ей руку, чтобы помочь спуститься с седла. И в этот миг все — и мужчины и женщины — смогли в полной мере оценить могущество ее чаровства. Она была так стройна, что тотчас же изогнулась, дабы и на миг не превосходить ростом своего возлюбленного, губернатора. И неотесанные, неудовлетворенные мужчины, и ревнивые, раздосадованные женщины угадали под одеждами длинные и стройные ноги, широкие и крепкие бедра метиски, маленькие округлые груди, жаркую черноту лобка. Командиры Лоренсо Сальдуендо и Хуан Алонсо де Ла Бандера, мулат-альгвасил Педро Миранда, солдат-кассир Педро Эрнандес, капеллан Алонсо де Энао и многие другие, о которых мы просто не знаем, почувствовали, что не в силах отвести взгляд от этой женщины и кровь закипает у них в жилах. Сержант Лопе де Агирре, напротив, поднял глаза к небу, ибо оттуда на головы собравшегося люда уже падали первые капли дождя.

Рыбаки угадывают свою печальную или счастливую участь на воде рек: они зачерпывают ладонью немного речной воды, целуют ее и шепчут над ней молитву; и вода в ответ говорит им, наполнятся ли до краев их лодки или вернутся они с пустыми корзинами. Землепашцы гадают о будущем урожае по свету звезд, ибо звезды — творцы и указчики полей; если три звезды — родные сестры — восходят на небесах большими и лучистыми, землепашцы знают: маисовые поля будут ломиться от початков, и уродится картофель; если же звезды взойдут мелкими и тусклыми, много бед приключится с посевами. Охотники заглядывают в завтрашний и в послезавтрашний день вместе с призраками айауаски, травы, вызывающей чудесные видения озер и садов, женщин и мелодий; в бреду, рожденном айауаской, охотники примечают заросли, где скрываются кролики и олени, густые ветви, где свили гнезда куропатки и голуби, в какой норе спит пума, что переводит скот, и на каком берегу подстерегает кайман с коварными челюстями. Короли инков спрашивают о своей судьбе кровоточащее сердце ламы; жрец обезглавливает нежную молодую ламу, одним ударом вспарывает ей брюхо и, достав еще содрогающиеся внутренности, провидит в них судьбу своего владыки; последние биения короткой жизни возвещают о добрых и недобрых событиях, уготованных историей народу и его повелителям. Будущее стариков предсказывает Супай, злой ангел, на смердящей серой, вонючей моче. Будущее детей просвечивает в пламени свечи из особого воска, в священном огне, горящем и не гаснущем многие месяцы. Будущее женщин читает Кунирайя Виракоча, которой ведом язык листьев коки.

— А будущее мужчины, — говаривала твоя мать Честан Ксефкуин, — будущее крепкого и мужественного мужчины, которого судьба щедро одарила знаками мужественности, можно узнать, только проникнув взглядом в суть его белого меда, начала начал жизни.

За домами над зеленью сельвы начинало светлеть, когда ты, Инес де Атьенса, проснулась. Ты бесшумно встала с постели, на которой дон Педро де Урсуа спал с тобою до полуночи, и на цыпочках подошла к гамаку, где он лежал теперь. Он почувствовал тебя и подвинулся, освобождая место, ты прижалась к нему всем телом, от лба до кончиков пальцев, и сладкие мурашки побежали у тебя по коже. Дон Педро де Урсуа целовал тебя в губы и не мог насытиться, и твои жадные уста отвечали ему, а рука тихонько начала ласкать его наливавшуюся плоть. Твои пальцы несли ему смутное блаженство, которое все нарастало, пока дона Педро де Урсуа всего с ног до головы не встряхнула судорога наслаждения, и ты ощутила тепло в своей ладони. Тогда ты выскользнула из его объятий, соскочила с гамака и побежала к окну, за которым уже занимался свет раннего утра.

Твои расширившиеся от ужаса глаза, Инес де Атьенса, видят только смерть, одну только смуту и смерть, сталь и смерть, жестокую из жестоких смерть для дона Педро де Урсуа, жестокую из жестоких смерть для тебя, и ты не должна, не можешь, не хочешь ее отринуть. Предреченье клейкой влаги, что переливается перламутром на твоей ладони, столь ясно и ужасно, что у тебя коченеют кости. Ты отчетливо видишь лица и профили, которые вчера, в день прибытия, едва успела различить. Здесь Лоренсо Сальдуендо, Хуан Алонсо де Ла Бандера и мулат Педро Миранда, все трое они алкают твоего тела, точно хищники в гоне. Здесь Алонсо де Монтойя, которого дон Педро де Урсуа велел заковать в кандалы за то, что тот отказался добровольно идти в поход, дон Алонсо де Монтойя из-за решетки следит с неубывающей ненавистью за каждым твоим шагом. Здесь жеманный льстец дон Фернандо де Гусман, дон Фернандо де Гусман рассыпается в хвалах твоей красоте и славословит отвагу дона Педро де Урсуа; какие намерения скрываются за церемонными ужимками дона Фернандо де Гусмана? Здесь некрасивый и хромой сержант Лопе де Агирре, сержант Лопе де Агирре, который никогда на тебя не смотрит.

С лихвою накричавшись и отпустив немало проклятий, отчалили мы от верфей двадцать шестого сентября, в день святого Сиприано. Отец Энао поясняет, что святой Сиприано был языческим ведуном, милостью божьей обращенным в христианство. За это император Диоклетиан повелел его обезглавить, и поделом, полагаю я. Но зато четвертый день нашего плавания приходится на праздник святого Михаила-архангела, покровителя города Оньяте и моего, Лопе де Агирре, ангела-хранителя. Вот этот святой впрямь ясный и праведный, всегда послушный воле божественного провидения, тебе я вручаю себя, дабы ты защитил меня в превратностях плавания и помог мне избавиться от заклятых врагов моих, нынешних и грядущих.

Еще до отплытия на головы нам обрушилось столько бедствий, будто злокозненный демон обрек нас навеки отчаяться в этой унылой болотистой речной заводи. Самой большой невзгодой было, что растрескались корабли капитана Хуана Корсо. Одиннадцать судов было у нас, и немало поту пролили мы за долгие месяцы, пока их строили. Шесть из них разошлись по швам сразу же, как только их спустили на воду, вода хлынула в щели, деревянные борта рассыпались, что пук соломы, плоскодонки поболтались немного у берега и пошли ко дну. Капитан Хуан Корсо винил во всем и клял долгие месяцы стояния на верфях, пока хищные зверьки вили норы в пустующих трюмах и суда мокли под яростными, как при всемирном потопе, ливнями, а потом прокаливались на прибрежном песке в ожидании дона Педро де Урсуа, который все никак не возвращался. Дабы освятить своим присутствием спуск на воду своего флота, губернатор вышел из шатра, где донья Инес денно и нощно терзает и ублажает ему душу и иные части тела. И по мере того, как плоскодонки одна за другой шли ко дну, твое лицо, дон Педро де Урсуа, становилось из румяного желтым. Страх, что развалится и бригантина, вырвал у тебя такие проклятия и ругательства, какие к лицу лишь кучерам и отступникам, ты даже словесно нагадил на бога, падре Энао от ужаса трижды осенил себя крестом. Еще немного, и ты бы вонзил шпагу в брюхо капитану Хуану Корсо, как сделал бы я на твоем месте, ибо иного этот сукин сын не заслуживал. Ты же удовольствовался тем, что велел заковать его в кандалы, но назавтра освободил и послал без промедления чинить сгнившие корабли. Вот он и мечется теперь, капитан Хуан Корсо, точно буйный помешанный, сталкивает в реку индейцев, заставляя их вылавливать из воды доски, надрывается-кричит на плотников, кузнецов и конопатчиков, весь до ресниц в глине, ночами не смыкает глаз, понукая негров сменять друг друга. Я же, привыкший спать мало, а то и вовсе обходиться без сна, тоже бодрствую ночами, мне забавно смотреть под луною на негров, отлынивающих от дел, и слушать, как в темноте — тататао-тататао — распевает птаха, не дает задремать капитану Хуану Корсо.

И наконец свершилось, как говаривал в Оньяте священник, брат Педро-мученик, наконец в день святого Сиприано нам удалось вырваться из этой позорной трясины. От одиннадцати новеньких судов у нас осталось две бригантины и три плоскодонки, латаных-перелатаных, грозящих того и гляди снова уйти под воду. Взамен же потерянных с нами вышли в плаванье более двух сотен плотов и каноэ. Наши лесорубы свалили самое огромное из виданных нами деревьев и из его ствола вытесали небывалых размеров каноэ, какое еще никогда не бороздило ни одни воды. На столь необычном челне разместился губернатор Педро де Урсуа со своими друзьями и лучшими командирами. Этот разношерстный и многочисленный флот раскинулся от берега до берега, и мой склонный к точности товарищ Педро де Мунгиа ведет счет: 400 испанских солдат, 24 темнокожих адъютанта — негры и мулаты, 600 человек прислуги — индейцы и индианки, кроме того, 14 белых женщин вышли с нами в плаванье (не считая доньи Инес де Атьенса и моей дочки Эльвиры, которые не белые, а метиски). Остальной груз — тюки с одеждой и постелью, кухонная утварь, всевозможное оружие и щиты, бочки с порохом и с вином, гитарные переборы, собачий лай, несчитаные козы и овцы и неизвестно сколько коров и телят, а также 27 лошадей с доброй сбруей, уж этих-то я сосчитал с превеликой точностью.

Самым печальным последствием поломки кораблей, построенных капитаном Хуаном Корсо, было то, что нам пришлось оставить на берегу добрую часть наших пожитков, которые не умещались на плотах и каноэ. Пришлось забить и засолить большую часть скота, который был взят с целью основать фермы на земле обетованной, а также продать индюшек и кур двенадцати остававшимся в Санта-Крус-де-Капоковаре поселенцам и — уж самое бесчеловечное — бросить лошадей. Более ста лошадей топчутся и храпят на берегу без узды и без хозяина. Но как может человек остаться без лошади в здешних местах, где она — лучшая и наиболее полезная его половина? Немало солдат чуть было не решили вовсе отказаться от плаванья, лишь бы не бросать лошадей. Генерал Педро де Урсуа не позволил им это сделать. Одних он убедил, напомнив в красивых выражениях, что сокровища Омагуаса совсем рядом, всего в каком-нибудь месяце пути. Других, которых ничем не убедишь, силой заставили сесть на весла судна, где плыла донья Инес. Вместе с ними греб капитан Хуан Корсо, который все еще горевал над злосчастной участью своих кораблей. На веслах сидел и озлобившийся алькальд Алонсо де Монтойя, которому все было как по сердцу ножом.

Где теперь Гарсиа де Арсе? Что сталось с Хуаном де Варгасом? Три месяца тому, как губернатор Педро де Урсуа отправил их вниз по течению реки. Им было поручено встретить нас с провизией и добрыми вестями в месте, где эта река сливается с другой большой рекой, открытой губернатором Хуаном де Салинасом, которую одни называют Кокама, а другие — Укаяли. Первым отбыл Гарсиа де Арсе с тридцатью людьми, на нескольких каноэ, вытесанных из легкого дерева, и плотах из стволов, связанных крепкими лианами. Следом за ним — Хуан де Варгас с семью десятками людей, по указанию губернатора Урсуа он отправился на одной из двух наших бригантин. Позднее с божьей помощью мы все соединимся: каноэ и плоты Гарсии де Арсе, бригантина Хуана де Варгаса и наш разноперый флот, соединимся у впадения реки Кокамы, которую иные именуют Укаяли.

К случаю вспомнилось мне, что по этим самым или похожим водам, точно так же в поисках продовольствия, послал некогда Гонсало Писарро своего превосходного командира Франсиско де Орельяну. История свидетельствует, что Гонсало Писарро так его больше и не увидел, ибо Орельяна был не просто ловцом черепах, но жаждущим славы первопроходцем. Франсиско Орельяна несколько месяцев без остановки плыл, борясь с течениями и водопадами, покорил самую прекрасную реку в мире и выплыл к морю-океану, овеянному славой, а Гонсало Писарро все ждал его в сельве, забивая лошадей, чтобы хоть немного подкормить свое оголодавшее, оборванное войско. Где теперь Гарсиа де Арсе? Что сталось с Хуаном де Варгасом? Губернатор Педро де Урсуа слепо верит в них, он возвысил Хуана де Варгаса до чина генерал-лейтенанта, Гарсиа де Арсе — его друг и наперсник, облеченный особым доверием. Франсиско Орельяна был еще ближе к Гонсало Писарро и еще более им ценим, полагаю я, однако же и его верность с легкостью потонула в бешеных водах этих безбрежных рек.

Моя дочка Эльвира смотрит за борт, наблюдает, как вихрится, закручивается за нами водяной хвост. Предвечерний, съеденный облаками свет делает ее лицо еще более детским и, да простится мне, еще более ангельским. Два или три раза Антон Льамосо спрашивал меня: зачем ты потащил за собой девочку? разве не разумнее, не осмотрительнее было оставить ее в Куско в обществе Марии де Арриолы и Хуаны Торральбы? Мария де Арриола, компаньонка, женщина сдержанная и мрачноватая, служила в Алаве кладовщицей на складе вин и фруктов; как истая басконка, она верит в бога и всех святых, ей особо ненавистны воровство и плотский грех. Хуана Торральба весьма от нее отличается, то она говорит, что родом из Сории, то из Логроньо, в Индийских землях она оказалась по вполне определенной причине — отправилась следом за писарем-андалузцем, который обещал ей жениться, неудачливый жених не сумел выполнить клятвы, ибо в ознобе куартаны [22] остыл навеки. Моя дочка Эльвира родилась на глазах у Хуаны Торральбы, и с той поры Хуана Торральба, глядя на нее, воображает, какой была бы ее дочь, которой не зачал в ее лоне писарь; Хуана Торральба перебралась в наш дом, когда умерла Круспа, и, услыхав, что я беру девочку с собою в поход, Хуана Торральба без лишних слов собрала свои нехитрые пожитки и отправилась с нами. У меня на свете, кроме нее, никого нет, сказала она мне. Хуана Торральба имеете с Марией де Арриолой совершает ночные молитвы, правду сказать, не дойдя до литаний, всякий раз засыпает.

Антон Льамосо спрашивает меня, зачем я потащил за собой девочку вместо того, чтобы оставить ее в Куско под охраной и покровительством обеих служанок. Я ему не отвечаю, я не должен ему отвечать. А боялся я оставить девочку под ненадежной защитой двух женщин из-за опасности, о которой нельзя говорить вслух ни с кем. Кто бы защитил ее от сластолюбия отцов церкви, что используют темноту исповедален для развратных дел? Кто защитил бы ее от неуемных солдат-насильников, от наглости похотливых помещиков, от вожделения ловкачей-судей, от уговоров и воздыханий чувственных мулатов? В этом городе тяжелых домов и суровых скал, где моя дочка Эльвира была подобна розе в саду из камня, мужчины в любой час дня и ночи думают об одном распутстве и непристойностях. Слушай же хорошенько, Антон Льамосо, раз уж так тебе хочется знать мои доводы. В этот поход на Омагуас вышли более трех сотен настоящих мужчин, более трех сотен авантюристов с задубевшей кожей и мохнатым сердцем, но ни один из них не отважится бросить на мою дочку Эльвиру дурного взгляда, ни один не решится осквернить ее невинность низким желанием, пока я рядом с ней, пока рядом с ней ты и Педро де Мунгиа, Мартин Перес и Диего Тирадо, Хуан де Агирре и Кустодио Эрнандес, Роберто Сосайя и Хоанес де Итуррага, и иные мои друзья, которые завтра станут моими мараньонцами, бог меня понимает. У Экклезиаста есть слова, Антон Льамосо, которые я затвердил наизусть: «Дочь заставляет отца бодрствовать, ибо заботы о ней лишают его сна, из страха, что будет запятнана ее непорочность». Так гласит Экклезиаст, Антон Льамосо, и так думаем мы, кто привержен заповедям святой матери римской церкви.

Лоцман Хуан де Вальядарес, стоя на носу бригантины, указывает путь всей флотилии, лоцман исходит кровавым потом, ведя корабли по этой незнакомой и коварной реке. Неожиданно возникает заводь, и мы на целые часы застреваем в ее застойных водах, потом как бешеные крутимся в бурном водовороте, и через каждые пол-лиги нас подстерегает или мель, или подводная скала, а то течение становится вдруг таким стремительным, что мы не справляемся с ним и против воли прижимаемся к берегу. Наша единственная бригантина (другая вышла раньше под командой Хуана де Варгаса) так напоролась на риф, что разодрала киль, в дыры на бортах хлынула вода, и бригантина стала тонуть. В момент, когда на матросов и лоцманов бригантины свалилась эта беда, с ними поравнялось длинное-предлинное каноэ, на котором плыло высшее командование. Губернатор Урсуа не остановился оказать им помощь и, не вникая в дело, поднялся со своего места и прокричал им:

— Поднажмите! Встретимся у поселения остроголовых!

Наша плоскодонка, напротив, отклонилась от курса и поспешила им на помощь. Терпящие крушение затыкали дыры чем придется: старыми одеялами, тряпьем, шерстью из матрацев, ветками, сушеными кожами, стволами, которые несла мимо река, а заткнув дыры, забили их поверху досками и просмолили.

У поселения остроголовых уже стоял на якоре Лоренсо Сальдуендо, которого выслали вперед добывать съестное. До сих пор ничего не известно ни о Гарсии де Арсе, ни о Хуане де Варгасе, предполагают только, хотя и сомневаются, что оба они поджидают нас при впадении реки Кокамы, которую иные именуют Укаялц. Остроголовые — так называют индейцев этого племени за их смешные островерхие шапочки — дают нам фанегу [23] маиса и полную с верхом каноэ черепах в обмен на толедскую с зазубринами наваху. Мы починили бригантину в бухте у остроголовых, и она подняла паруса под командой Педро Алонсо Галеаса, взяв курс вниз по реке навстречу Гарсии де Арсе и Хуану де Варгасу. Единственной новостью за это время было то, что с алькальда Алонсо де Монтойи сняли ножные и шейные кандалы, которые давили его и бесчестили. Тщетно я пытался войти с ним в дружбу, ничего, кроме яростного рыка и проклятий, Алонсо де Монтойя выговорить не мог.

Мы проплыли еще восемьдесят лиг и достигли устья Укаяли, которую иные называют Кокамой. Именно в этом бескрайнем перекрестье вод рождается настоящая и истинная река Амазонка. Здесь мы нашли Хуана де Варгаса с его людьми. С удивлением и опаской замечаем, что среди встречающих нас не видно Гарсии де Арсе.

— Бог знает, где он, Гарсиа де Арсе, — говорит Хуан де Варгас с заметным мадридским акцентом. — Остроголовые сказали нам, что он проплывал мимо. Должен был ждать меня здесь, такой был уговор, но, видно, не терпелось ему отправиться дальше.

У всех нас возникла мысль и закралось подозрение, что Гарсию де Арсе одолела честолюбивая страсть к личным подвигам и что ему захотелось самому открыть Эльдорадо себе на славу и на богатство, у всех у нас закралось это подозрение, и только губернатор по-прежнему преисполнен нерушимого доверия к своему подданному. Вернейший Гарсиа де Арсе под его командой сражался против индейцев племени мусо в Новом Королевстве, вместе с ним строил смертельную западню и уничтожал беглых негров в Панаме, преданно помогал ему основывать Памплону и Туделу. Отец Энао пустил слух, что однажды на празднике Тела Христова в Картахене, где чича текла рекою, генерал Педро де Урсуа и его соратник Гарсиа де Арсе обрюхатили двух индейских девушек и те положенное время спустя принесли каждому из них по младенцу женского пола.

— Не беспокойтесь, — твердо и уверенно говорит губернатор. — Гарсиа де Арсе ждет нас с добрыми вестями впереди.

Хуан де Варгас отдает военное приветствие и рапортует:

— Повинуясь указаниям вашего превосходительства, генерал Урсуа, и ввиду трудностей, возникших из-за того, что мы не нашли Гарсию де Арсе в назначенном месте, я принял решение подняться вверх по реке Кокаме в поисках продовольствия, о наличии которого сообщили примкнувшие к нам люди Хуана де Салинаса. Я взял с собою солдат крепких, в лагере же оставил больных и слабых, сделав над ними начальником Гонсало Дуарте. И вправду, как говорили нам люди Хуана де Салинаса, через двадцать два дня пути вверх по Кокаме мы вышли к индейским поселениям, где нас снабдили маисом, фруктами и юккой, иногда добровольно, а иногда против желания. Потом я вернулся сюда со множеством каноэ, груженных продовольствием, и немалым числом полоненных индейцев, и тут глазам моим предстало самое что ни на есть печальное и неутешительное зрелище.

Хуан де Варгас говорит тише, чтобы слышал один губернатор, но мое рысье ухо не пропускает ни слова:

— Я нашел своих людей лежащими неподалеку от бригантины, одни были больны, других свалила усталость, все полумертвые от голода и тоски. Три испанских солдата скончались от недоедания, их трупы сбросили в реку, чтобы не отдавать на растерзание стервятникам, ни у кого не достало воли похоронить их по-христиански. В воду выбросили и пятнадцать трупов индейцев — к вящей радости кайманов и хищных речных рыб.

Хуан де Варгас совсем тихо продолжает свой рассказ:

— В довершение всех бед, по мере того как время шло, а флот вашего превосходительства не появлялся, во многих недовольных просыпался дух мятежа. Были такие, что хотели бросить все и возвратиться в Перу, те, что посмелее, намеревались одни отправиться дальше искать места получше, а были злодеи, которые хотели просто-напросто убить меня. Пришлось некоторых наказать, хотя большинство я постарался убедить, приводя доводы и примеры, объяснял им, что ваше превосходительство человек благородный и хозяин своему слову, печется о собственной чести, а потому живым или мертвым придет сюда к нам, как было обещано.

То, что рассказал Хуан де Варгас о своих злосчастиях, впрямь так и было, наше появление успокоило раздоры и уняло брожение, так что о трех умерших товарищах и думать забыли. Роздали продовольствие, маис, юкку, лепешки, соленую рыбу, фрукты и дичь, при этом не обошлось и без недовольных, которые считали, что раздел был произведен не поровну и несправедливо. Они ворчали, что донье Инес досталось все самое лучшее за то, что она такая красавица и любовница губернатора. Я же никогда не гонюсь ни за юккой, ни за лепешками, и потому взял лишь необходимое, чтобы не страдали от голода дочка моя Эльвира и женщины, заботящиеся о ней.

Нашему взору открывается бескрайнее и устрашающее пресноводное море, которое зовется рекой Амазонкой, для меня же оно — Мараньон, Мараньон из Мараньонов, всем Мараньонам Мараньон, мой Мараньон, и никак иначе.

Под несчастливой звездой идет наше плаванье. От Укаяли мы пошли вниз по течению, и бедствия продолжались, разбилась бригантина Хуана де Варгаса, пришлось бросить ее тонуть, матросы как могли пристроились на каноэ и пирогах. Мы идем вниз по реке Амазонке, которую я всегда называю Мараньоном, идем вниз по течению, гонимся за Гарсией де Арсе и страной Омагуас, а вернее говоря, за морем-океаном, в который эти воды неизбежно вольются. Вдруг слева в воды нашей реки врывается многоводная и широкая река Канела, это ее мощный ток вынес сюда открывателя новых земель Орельяну на корабле «Святой Петр», в этом месте Мараньон навсегда и бесповоротно становится вселенской рекой, плывущий по нему начинает чувствовать себя бесконечно малым или безгранично великим, в зависимости от того, какого сам он о себе мнения. Лично я чувствую, что моей душе прибывает величия по мере того, как зеркало реки ширится пред моими глазами. Все равно как сызнова родиться из чрева матери, вновь испить все добро и все зло. Я заново пережил тот день в Куско, когда смертью отомстил за оскорбление и побои, нанесенные мне алькальдом Франсиско Эскивелем. И еще раз почувствовал, как умираю, возвратившись домой после битвы при Чукинге и поняв перед зеркалом раз и навсегда, что Лопе де Агирре до конца дней своих останется хромым, обгорелым пугалом. Но величие этой реки возвращает мне сознание, что я есть на самом деле: не колченогий, беззубый старик, а десница, готовая вершить небывалые подвиги, я вождь и предводитель и стою больше, чем кто бы то ни было, много больше, чем губернатор Педро де Урсуа, и не меньше, чем сам король Филипп, коего хранит господь, а со временем и ты, испанский король, будешь стоить меньше, чем я. Тебе, Педро де Урсуа, завидуют все мужчины, завидуют, что ты наслаждаешься любовью и владеешь раскрасавицей шлюхой, я не из этого стада голодных свиней, меня не лишают сна картины ваших любовных забав, но предпочтение, какое в присутствии всех нас ты оказываешь донье Инес, мне не нравится. Ты красивый кавалер, Педро де Урсуа, у тебя ровная походка и борода в колечко, говорят, в Панаме ты предательски убил более двух сотен мятежных негров, славный поступок, под стать твоему великодушному сердцу, из ста претендентов тебя выбрал вице-король маркиз де Каньете и поставил руководить небывалым походом на Омагуас, ты спишь и тешишься с самой красивой женщиной Перу, и все-таки я сомневаюсь и спрашиваю, стоишь ли ты больше, чем я, стоишь ли ты больше этого колченогого, трепанного жизнью сержанта Лопе де Агирре, баска по рождению, а не развратного француза, как ты?; бесконечный язык этой реки говорит мне, что тебе, Педро де Урсуа, далеко до него, и если я в положенный срок не докажу этого, то лишь потому, что, видно, сам стою мало.

Что же все-таки сталось с Гарсией де Арсе? Губернатор Урсуа твердит по-прежнему, что его любимец ждет нас где-то на богатой и изобильной земле, сгорая от преданности и рвения. А вот Франсиско Васкес, что мнит себя летописцем, примкнул к нашему походу с намерением описать его, и теперь знай разукрашивает все своим лживым воображением, Франсиско Васкес уверяет, что Гарсиа де Арсе со своими людьми углубился в сельву в поисках пропитания, а там половину из них пожрали хищники, а другую половину — дикари. Что касается меня, я, как и прежде, стою на том, что Гарсиа де Арсе решил открыть все сам, и ныне он или спит под золотыми простынями в пресловутой стране Омагуас, или обливается горючими слезами, обнаружив, что такой страны нету и не было.

Через два дня события подтвердили, что прав был губернатор Урсуа, а не бакалавр Васкес и, уж конечно, не я. Второго ноября, в день поминовения усопших, в прозрачном свете полудня мы завидели остров посреди реки. Поначалу мы решили, что хохолок дыма предвещает индейское поселение, но, приблизившись, поняли» что несчастные, толпящиеся на берегу и орущие точно одержимые, это Гарсиа де Арсе со своими людьми.

Они Жили за частоколом из стволов и ветвей, перевитых проволокой, вдали виднелись просторные квадратные хижины индейцев. Изумительная меткость Гарсии де Арсе, славящаяся на весь Новый Свет, здесь ему пригодилась в охоте за речными ящерами под названием кайманы, если он целился им в глаз, можешь быть уверен, в глаз и попадал, на протяжении многих дней его люди питались хвостами этих безобразных животных с жестким мясом, к тому же оно отдавало сушеными улитками. Свою сообразительность Гарсиа де Арсе употребил на уничтожение индейцев, знаменитый стрелок изобрел хитроумный способ, он связывал две пули проволокой и одним выстрелом убивал шестерых индейцев: двоих насмерть валили пули, а четверым проволока срезала головы.

Один из солдат Гарсии де Арсе рассказал о той ночи, когда, возникла вражда между их командиром и индейцами; вначале индейцы отнеслись к ним дружелюбно, приносили плоды своей земли и черепашьи яйца, и так было до той пятницы, когда Гарсиа де Арсе приказал запереть пришедших к ним индейцев в тростниковой хижине и перебить всех до одного, более сорока индейцев были заколоты шпагами и перерезаны кинжалами, кровь ручьем стекала по склону до самой реки. Гарсиа де Арсе в оправдание сказал, что касик Паппа замышлял против них недоброе, солдат, поведавший эту историю, ждал, что губернатор Урсуа сурово осудит такую ненужную жестокость, напрасно размечтался, приятель, забыл, видно, что офицер Гарсиа де Арсе повторил в точности военную хитрость, которую в Панаме придумал его любимый генерал Педро де Урсуа, когда лишил жизни две сотни беглых рабов, между теми и этими нет никакой разницы, разве что те мертвецы были неграми, а эти индейцами, но и у тех, и у других равно в теле была душа человеческая, уж ваше-то преподобие, монсеньор Энао, обязаны верить в это.

Кровавая расправа Гарсии де Арсе привела индейцев в такой ужас, что они скрылись из виду, бросив свои квадратные хижины, пустовавшие теперь в долине. Привязанность же, которой нас, напротив, дарят москиты, нестерпима, липкие кровожадные тучи окутывают нас, жалят сквозь одежду и одеяла, не дают спать моей дочке Эльвире своей надоедливой музыкой. На деревьях мы нарвали множество вкусных и диковинных плодов, зеленые, в форме груши, с желтой сочной мякотью, другие — золотистые и такие кислые, что сводит челюсти, и еще были как яблоки, только с твердой кожурой и крупными семечками.

Вo время нашего отдыха на острове губернатор вспоминает, что должен наделить полномочиями и повысить в чине некоторых своих офицеров, законный акт, приличествующий любому правлению, которого он прежде не совершил, ибо его воля дремлет в сладких объятиях доньи Инес. Своего услужливого и храброго капитана Хуана де Варгаса он делает заместителем губернатора и таким выбором разочаровывает Аоренсо Сальдуендо, Педро Антонио Каско и Хуана Алонсо де Ла Бандеру, все трое надеялись и ждали этого назначения еще со смерти Педро

Рамиро. Дона Фернандо де Гусмана он делает генерал-лейтенантом, такого отличия тот добился ценою лести и славословия, дона Фернандо де Гусмана единственного приглашают к столу губернатора и доньи Инес, я подозреваю, что тому гораздо более по сердцу общество губернатора, нежели доньи Инес, да простит меня бог. Меня же, Лопе де Агирре, назначают поручиком по делам усопших, отныне я стану вести счет всем умершим во время нашего похода, с великим тщанием и заботой сохраню их бумаги и последние воли, строго по порядку перепишу всех скончавшихся и в день Страшного суда передам, этот список непобедимому святому Михаилу-архангелу, который без размышлений пошлет их всех в преисподнюю. Да позволит мне небо, Педро де Урсуа, начать этот поминальник твоим гордым именем бастанского дворянина.

По истечении недели мы покидаем остров Гарсии де Арсе и упорно продолжаем путь навстречу нашему поражению. За чем гонимся вниз по Мараньону мы, триста испанских солдат с одной бригантиной, тремя плоскодонками, сорока плотами, сотней каноэ, тремя монахами, восемнадцатью женщинами, двадцатью четырьмя неграми, шестью сотнями прислуги из индейцев, двадцатью шестью лошадьми и многочисленными орудиями для защиты и унижения? За чем мы гонимся, спрашивают ваши милости? Господа историографы Индийских земель, мы ищем сокровища Омагуаса, сияющую сказку Эльдорадо, которые представляются нам пленительными, как никогда. Следует заметить inter nos [24], что ваш покорный слуга Лопе де Агирре, бдительный и дотошный поручик по делам усопших, нимало не верит в призраки иного мира, равно как и в подлинную реальность страны Омагуас, не верит он и в острова вечной юности, и в народы, живущие под водой. Я родился в баскской провинции, где Пресвятая дева де Арансасу, дабы мы не усомнились в ее существовании, считала необходимым являться нам собственной персоной и с овечьим боталом. Я пришел в Новый Свет не для того, чтобы копить богатства себе на выгоду или наставлять в вере индейцев на благо нашей священной религии, а также не затем, чтобы состязаться в выдуманных подвигах с Флоризелем или Пальмерином [25], я пришел затем, чтобы с копьем в руке показать, чего я стою, двадцать четыре года я верно служил королю, я осваивал земли, бился в сраженьях, я охромел во славу твою, Карл или Филипп, а ныне будь что будет, настал час потрудиться мне и во имя собственного величия и собственной славы. Со своего места в плоскодонке смотрю я на двести девяносто девять своих товарищей — их пересчитал Педро де Мунгиа, — которые вышли на завоевание страны Омагуас. Взор их устремлен за горизонт и различает там очертания спрятавшегося в материнской зелени сельвы самого чудесного города на всем белом свете. Мысленным шагом пробегают они по длинным улицам литого золота, стены домов в этом городе из чеканного серебра, кошки, мяучат и мочатся на крышах из аметиста, королевская задница принца Куарики опорожняется в ночной горшок, оправленный бриллиантами, причинное место принц Куарика велит лакировать себе нежнейшей смолой, потом рабыни осыпают его золотой пудрой и украшают жемчужными нитями, в доме Солнца есть коралловые сады, где так и просятся в руки груши из золота, тыквы из золота и золотые яйца кладут бирюзовые куры с рубиновыми жопками. Вы уже прибыли, братья, в сияющее Эльдорадо, которое выдумали индейские пророки себе в защиту и вам в отместку за то, что принесли им испанские аркебузы и лошади. Пока мы гонимся за этой пустой химерой, нас заживо проглатывает мрачная сельва, захлестывают бурные реки, и мы сами, объятые завистью и честолюбием, убиваем друг друга. Вы уже прибыли в чудесное Эльдорадо, которым воспользовался вице-король маркиз де Каньете, чтобы избавиться от нас, трех сотен авантюристов, которые были ему помехой в плодотворном усмирении Перу. Вы уже прибыли в Эльдорадо, образ которого помогает командирам воскресить из мертвых своих обессилевших от голода и лихорадки солдат. Вперед, за тем холмом — Эльдорадо! И солдаты поднимаются и бредут дальше, натыкаясь на скалы и увязая в трясине. Вам удалась эта затея — единым махом стать богатыми и могущественными, разом получить все, не обрабатывая земли, не меся хлеба, не выковывая железа, не читая книг, получить все за золото и серебро Омагуаса, и вы еще просите бога, чтобы золото с серебром лежало на земле под ногами, потому что рыть копи вас, тоже не научили. Обезумевшие от золотых сновидений, мы оскверняем могилы, убиваем тысячи индейцев, и вооруженных и мирных, пытаем пленных, чтобы они заговорили, нам никогда не насытить нашей алчности, и, если мы найдем золото, мы снова вернемся на это место, чтобы взять еще и еще, и мы кончим жизнь в нищете, или пронзенные отравленной стрелой, или продырявленные копьем, или на виселице, и с нашей смертью свершится мщение индейских жрецов, которые измыслили эту изумительную ложь.

Нам попадаются только брошенные селения, вся округа прослышала о злодеянии Гарсии де Арсе, жители в страхе бегут, дочке моей Эльвире не нравится ночевать в этих пустых домах, которые пахнут призраками, а в одном мы даже нашли мертвого младенца. Пройдя еще несколько лиг вниз по реке, мы начали встречать мирно настроенных людей, индейцы здешних земель, носящих название Карари, меняют нам полные каноэ рыбы на ножи и зеркальца, а Торральбе даже подарили красивого разноцветного попугая. Губернатор Урсуа, с головой ушедший в любовные забавы с доньей Инес, к тому же время от времени дрожащий в ознобе лихорадки-куартаны, погрузился в меланхолию и пренебрегает своими обязанностями; вместо того чтобы взять проводников, знающих местность, упрямо слушает вранье бразильских индейцев, которых он притащил с собой из Перу, или того хуже — чушь, которую плетет матрос Алонсо Эстебан, восемнадцать лет назад проделавший этот путь вместе с первопроходцем Орельяной (передряги, выпавшие на нашу долю, похоже, окончательно лишили его рассудка), Алонсо Эстебан каждый день возвещает, что вот-вот появится страна Омагуас, поя на плоту, приветствует кайманов, словно своих старинных знакомых, а то запросто разговаривает со звездами. Алькальд Алонсо де Монтойя, который не по доброй воле отправился с нами, пытается еще раз взбунтоваться, оторваться от нас и со с воими людьми вернуться назад, в Санта-Крус-де-Капоковар, до которого пятьсот лиг; разумеется, губернатор Урсуа не дает ему это сделать, снова заковывает его в кандалы, а на шею надевает позорный ошейник, его сторонников он сажает на весла того судна, где плывет донья Инес; доброе сердце губернатора не позволяет ему убить Монтойю с дружками, что на его месте сделал бы я, дабы они сами меня не прикончили, как, без всяких сомнений, прикончат они тебя, Педро де Урсуа, если небу будет угодно. Там мы добираемся до земли Маникури, и тут у нас тонет последняя бригантина, остаются всего две плоскодонки, потому что третья прогнила, едва мы отплыли от острова Гарсии де Арсе, остальная наша флотилия — плоты и пироги как у индейцев; губернатор Урсуа назначил отца Алонсо де Энао викарием и судьей на все время плаванья и еще раз подтвердил свое обещание сделать его епископом страны Омагуас, другой наш священник, Педро де Портильо, впал в агонию от лихорадки и от досады, и нынче ночью мы предадим его земле, дабы он вручил свою душу Творцу.

Неожиданно начался голод. Богатые уловы первых дней — огромные пайче, мяса которых хватало на десятерых, бородатые багре или всевозможные кунчи, сардины, похожие на своих морских собратьев, паньи и пираньи, способные сожрать человека, обглодать до костей, — все куда-то исчезло и даже мелкие пираньи-людоеды больше не ловятся. Бечева вяло волочится по воде за нашими каноэ, стоит ей дрогнуть, как рыболов с силой дергает, и в воздух взлетает пустой крючок, если, конечно, он не зацепился за корягу или сухие водоросли. Мы не решаемся плыть в темноте и на ночь разбиваем лагерь на берегу, но тщетно мы ищем фруктовые деревья или съедобные плоды, эта суровая земля отказывает человеку в пристанище и пропитании, даже индейцы давным-давно ее бросили. Наши стрелки уходят в непролазные заросли сельвы и возвращаются с пустыми сумками, в одежде, изодранной колючками, с лицами, расцарапанными лианами, злые и усталые. Иногда им случается подстрелить безобразного, тощего стервятника или ящерицу со впалым скользким брюхом, или рахитичную обезьянку, как и они едва живую от голода. На четвертый день лишений люди начинают горько сетовать на просчеты губернатора, на его слабоумных бразильских проводников, которые ничего не предвидят, и на запахи свиного сала и изысканных кушаний, которые распространяет судно, приютившее донью Инес. Солдаты ропщут и сыплют проклятьями, теснясь вкруг огромного котла, в котором булькает отвратительное варево. Эти изголодавшиеся люди научились смаковать чешуйчатые лапки ящериц, поджаривать жаб, словно это кролики, жевать горькие корни, вызывающие понос, варить суп из седла и подошвы, а ведь безволосая обезьянка все равно что трупик ребенка, лицо Антона Льамосо становится грустным, когда он обсасывает детские косточки мартышки; а потом выпала честь быть поданными к столу и нашим верным друзьям — на шестой день не остается в живых ни одного пса, не услышим мы больше их преданного лая, а лошади, сеньор генерал?; губернатору Урсуа приходится произнести пламенную речь перед толпящимися на берегу солдатами, лошади для нас — самое священное, что будет с нами в царстве Омагуас да и в самой преисподней, если нас лишить лошадей?; именно так выразился Педро де Урсуа. Я не позволил дочке моей Эльвире страдать от голода, я вынул из сундука лепешки и разные фрукты, которые хранил там еще с Марикури, а Торральба, дабы подсластить ей ужин, пожертвовала своим попугаем, великодушный жест, которого я никогда не забуду. Я же, Лопе де Агирре, по правде сказать, не ел ни мартышек, ни собак, ни ящериц, ни змей, ни стервятников; чтобы не умереть, мне хватило, того, что растет на земле, — портулака и петушьего гребешка.

На девятый день голода на горизонте высыпали индейские хижины земли Мачифаро.

Индейцы земли Мачифаро толпятся на берегу, воинственно сжимая оружие, ты, Педро де Урсуа, решил не упускать случая, заодно поправить свою пошатнувшуюся репутацию, вернуть уважение солдат, освежить любовную страсть доньи Инес и добыть продовольствие для своих пожелтевших и отощавших людей; мы смотрим, как ты, выпрямившись, ступаешь на землю с развевающимся в правой руке белым полотнищем мира, пятьдесят стрелков под водительством Гарсии де Арсе вышли с тобой телохранителями; индейцы наслышаны о том, что наше огнестрельное оружие может всех их стереть с лица земли в мгновение ока, осторожный касик отказывается от своих воинственных намерений, выступает вперед, тебе навстречу с поднятыми руками, донья Инес плачет, растроганная твоим геройством, Да здравствует наш храбрый генерал Педро де Урсуа, кричит отец Энао; радушный, насмерть перепуганный касик ведет нас в центр селения, самого большого из всех, что мы видели за наше плаванье, дарит нам бессчетно черепах, мясистых, как бараны, изголодавшиеся солдаты глотают, обжираются, позабыв заботы и стыд.

Наша хижина оказывается довольно удобной и просторной, в первой комнате сплю я со всем оружием наготове, вернее сказать, делаю вид, что сплю, береженого бог бережет, в лагере уже подули ветры измены, в другом помещении, выходящем во внутренний двор, разместилась дочка моя Эльвира с обеими женщинами, которые о ней заботятся, в соседней хижине чутко спят те, кому я больше всех доверяю: Мартин Перес де Саррондо, Педро де Мунгиа и Антон Льамосо, с заходом солнца мы все собираемся вокруг костров, которые палим, чтобы отогнать москитов, москиты в Мачифаро — лютые звери, самые бесчувственные на земле, ни дым их не берет, ни огонь, ничем не прогонишь.

Иногда к нам наведывается бакалавр Педрариас де Альместо, друг и личный писарь губернатора Урсуа, бакалавр Педрариас де Альместо — человек более начитанный и более писучий, чем все остальные, вместе взятые, бывает, мы засиживаемся с ним, беседуя о событиях исторических или фантастических, дочке моей Эльвире нравится слушать наши рассуждения, ни о чем не спрашивая, ничего не говоря.

Как— то утром дочка моя Эльвира видит меня делающим записи на листе и говорит с притворным удивлением: Что это, папенька, ваша милость поэтом сделалась?; с каким удовольствием писал бы я стихи, будь у меня знания и таланты, но записываю я на этих листах одни только имена и имена, кто будет против губернатора Урсуа и кто будет с ним в тот неминуемый час, когда станут предавать его смерти, не убив его, никогда не исполнить нам предначертания судьбы (которое заключается -слава богу! — не в том, чтобы состариться или умереть в погоне за вымышленным Эльдорадо, а в том, чтобы завоевать и получить чудесную страну по имени Перу, которая значится на всех картах).

Первым в моем списке: отважнейший капитан, мадридец Хуан де Варгас, заместитель губернатора, лучший и ближайший друг дона Педро де Урсуа; убить. Вторым: не менее храбрый офицер и преданный любимчик Гарсиа де Арсе, открывший остров, без промаха бьющий стрелок; убить. Третьим: сержант от кавалерии и кузнец Хуан Васкес де СЛагун, верный и любящий друг губернатора Урсуа; убить. Четвертым: летописец и писарь Педрариас де Альместо, образованный и приятный дворянин, но и по-собачьи предан губернатору; убить, хотя я истинно об этом сожалею. Пятым: его преподобие монсеньор Алонсо де Энао, викарий нашей флотилии и будущий епископ Омагуаса; убить, к вящей для меня радости. Шестым и седьмым: командор Хуан Нуньес де Гевара и капитан Санчо Писарро, неисправимые холуи короля Филиппа, рано или поздно их все равно придется убивать. (На пергаменте, где я веду записи, отмечая усопших, я заблаговременно поставлю кресты против каждого из этих имен, чтобы заготовить немного горькой скорби на тот момент, когда придет их смерть.)

Вам же, мои пламенные соратники по заговору, уготована счастливая жизнь и вечная слава. Ты, капитан Алонсо де Ла Бандера, кого пустобрехи незаслуженно (ибо никто не имеет права пятнать сомнением и тем более вовсе отрицать твои блистательные мужские достоинства) называют Бахвалом, ты, чья душа преисполнена гордыни и честолюбия, а сердце — безудержной любви к донье Инес де Атьенса, которой ты ни на секунду не можешь скрыть; ты, Хуан Алонсо де Ла Бандера, отвратительный и самый необходимый товарищ, завтра будешь со мною в великом испытании, вместе со мною предашь смерти тирана Педро де Урсуа. И ты, капитан Лоренсо Сальдуендо, который менее года назад прибыл в Куско созывать добровольцев в войско твоего генерала и земляка Педро де Урсуа, но колдовские чары доньи Инес де Атьенса исказили твои намерения и подорвали верность, ты тоже по доброй воле пойдешь с нами убивать ненавистного тебе твоего покровителя Педро де Урсуа, как бы пошел ты с нами убивать родную мать, если бы означенная сеньора встала между пьянящим телом доньи Инес и твоей жаждой обладать им. И ты, разъяренный алькальд Алонсо де Монтойя, плывущий с нами в кандалах и позорном хомуте, ты, который тысячу раз громко заявлял о желании вернуться со своими сторонниками в Санта-Крус-де-Капоковар, который страдал от бесчестья, сидя на веслах у шлюхи, ты, подстрекаемый праведной яростью мщения, будешь самым решительным в ту ночь, когда придет пора вершить правосудие над тираном.

Дон Педро де Урсуа в одиночестве грустно прохаживается по двору своей хижины, донья Инес поджидает его на ложе любви, чары прекрасной метиски увели его от его солдат, такое пренебрежение солдатами уведет его из этого мира. Командор Хуан Нуньес де Гевара спит, но не дремлет, старость и вредоносные лихорадки рождают в его мозгу мрачные видения, как-то ночью из темноты ему явился призрак, который кричал: «Педро де Урсуа, губернатор Омагуаса и Эльдорадо, да простит тебя бог!», а в другую ночь он видел четырех духов в белых одеяниях, под самую что ни на есть печальную музыку шли они по улицам с носилками, на которых вытянулось хладное и отвердевшее тело, без сомнения, Педро де Урсуа; командор доверился мне, осторожно поведал о своих видениях, и я тут же рассказал об этом всем, кому мог, дабы все мы в лагере привыкли к мысли о грядущей смерти губернатора. Между тем отец Энао лишает святых даров всех, кто отказывается передать в руки высшего командования орудия труда или принадлежащих им животных; ваше преподобие почем зря карает, отказывая в причастии, и не дает себе труда подумать, что означают для христианина неотпущенные грехи, ваше преподобие не дало причаститься Алонсо де Вильене, столь верующему в святое таинство, канарцу Хуану Варгасу, который каждый день читает все положенные молитвы, всего лишь за то, что они не захотели отдать своих лошадей; Алонсо де Вильена и канарец Хуан Варгас, отлученные вашим преподобием, не раздумывая долго, присоединились к нашему заговору.

Для победы и окончательного торжества нашего дела нам не хватает вождя, чей авторитет смелого и энергичного руководителя укрепил бы дух наших людей после смерти Урсуа. Такой фигурой не могут стать ни Ла Бандера, ни Сальдуендо, оба они из вассалов, вершина их честолюбивых помыслов — побаловаться почку с доньей Инес, никогда им не было дела до того, что о них скажет история. Алонсо де Монтойя тоже не годится, им движет одно яростное желание увидеть, как потечет кровь его врага. Ну, л дон Фернандо де Гусман? Ла Бандера и Сальдуендо с беспокойством возражают мне, считая такое невероятным; Дон Фернандо де Гусман — настоящий друг губернатора, в Санта-Крус-де-Капоковаре они были неразлучны, спали в одной постели, хотя у каждого была своя собственная, приезд доньи Инес разрушил их братство, я полагаю, что дон Фернандо глубоко переживает свое отдаление, присутствие доньи Инес ему как по сердцу ножом, да простит меня бог.

Дон Фернандо де Гусман — не примитивный искатель золота и потаскушек, как остальные, я знаю его еще по нашим беседам в Куско и убежден, что в глубинах его сердца таятся мечты о славе и власти, отец его был рехидором муниципалитета в Кадисе, у дона Фернандо де Гусмана манеры образованного и благородного кавалера, а если он не удался ростом и редковата его рыжая борода, значит ли это, что он человек неисправимо верный?; может, он и таков, друзья мои, но надо рискнуть, поговорите с ним, ваша милость Лопе де Агирре, вы слывете красноречивым.

Я совершенно убежден, что ваша милость, сеньор мой дон Фернандо де Гусман, благородный дворянин из Севильи, — самый храбрый и прекрасный наружностью из всех, кого я видел, это говорю вам я, Лопе де Агирре, не склонный к лести и славословию. Ваша милость обещала мне держать в секрете все, что я скажу, и я соответственно этому обещанию постараюсь, выражаться ясно и откровенно, ибо иной язык вашей милости не по нраву. Всем известно, что благородное сердце вашей милости скорбит скорбями и несчастьями ближнего, тем более когда этот ближний — наш товарищ по боям и походам. Ваша милость никогда не оставляла в забвении того, что больные нуждаются в лечении, а страждущие — в утешении. Противу желания вынуждены мы признать, что наш губернатор дон Педро де Урсуа, в начале похода обнаруживший свои таланты великодушного и великолепного военачальника в отношении своих солдат и слуг, переменился, переменился в тот злосчастный миг, когда в нашем лагере появилась прекрасная дама, которая подточила рассудок нашего влюбчивого губернатора и заставила его позабыть о существах, так ему преданных и так его любивших. Все заботы, все сладкие слова у. него ныне для одной доньи Инес де Атьенса, с ней он спит ночью, с ней запирается днем, все свои силы и достоинства тратит он в ненасытном лоне доньи Инес. В каждой хижине этого селения говорят и шепчутся о том, что безрассудство нашего губернатора губит нас безвозвратно, никогда не найти нам и следов сказочного Эльдорадо, поиски которого стоили жизни сотням бесстрашных испанцев; славы и могущества достигнем мы, лишь возвратившись в Перу, воодушевленные бесповоротным решением восстановить утраченную справедливость и освободить от злодеев нашу чудесную отчизну. Вашей милости, сеньор мой дон Фернандо де Гусман, предначертано свершить славные деяния, в очах вашей милости светится знамение грядущего величия. Верно, что губернатор Педро де Урсуа назначил вашу милость генерал-лейтенантом, но так же верно и то, что над вашей милостью он поставил Хуана де Варгаса, который стоит много меньше, и над всеми нами, на алтарь, вознес он женщину, которая смущает его чувства и которая станет роковой звездой его погибели. Только отвага и бесстрашие вашей милости, которая станет главою и предводителем этого неустрашимого войска мараньонцев, смогут вернуть веру нам, ее утратившим. Итак, одна лишь дерзновенная рука вашей милости, сеньор мой дон Фернандо де Гусман, способна привести эту гибнущую затею к славному концу.

(Походный шатер дона Фернандо де Гусмана в поселении Мокомоко. В центре — грубый стол, вокруг него — скамьи, сколоченные из бревен и струганых досок. В углу — разноцветный гамак, в котором сидит дон Фернандо де Гусман. Вокруг него собрались заговорщики. Лоренсо Сальдуендо, Хуан Алонсо де Ла Бандера и Алонсо де Монтойя стоят совсем близко к гамаку. Мулат Педро Миранда, Диего де Торрес, Алонсо де Вильена, канарец Хуан Варгас, Мигель Серрано де Касерес и Кристобаль Эрнандес сидят по скамьям. Лопе де Агирре и Мартин Перес де Саррондо не отходят от двери.)

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН (метису Фелипе Лопесу, своему слуге, который позавчера был сурово наказан губернатором Урсуа за незначительный проступок.) Сходи к губернатору, скажи, что от меня, попроси немного растительного масла, а сам осторожно рассмотри, что он делает, кто с ним и какое у них оружие.

(Метис Фелипе Лопес выходит.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Самый подходящий момент, чтобы довести до конца начатое дело. Педро де Урсуа отослал из лагеря семьдесят человек под командой Санчо Писарро разведать дороги в глубь страны. С возвращением Санчо Писарро наши враги станут многочисленнее и нам придется вести бой куда как неравный.

МИГЕЛЬ СЕРРАНО ДЕ КАСЕРЕС. Я в сомнении, господа. Какие шаги мы предпримем после того, как возьмем в руки власть и командование походом?

АЛОНСО ДЕ МОНТОЙЯ. Некогда нам разрешать ваши сомнения, друг. Надобно действовать, и без промедления. Оставьте, ваша милость, все вопросы и недоумения на потом, когда губернатор будет убит.

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН. Убит? Разве обязательно губернатора убивать? Не кажется вам, что более по-христиански было бы не убивать его, а заковать в кандалы и взять с собою?

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Все равно что тащить на своем горбу свидетельство собственной измены. Зачем возить за собой пленника, коего обиды постоянно станут понуждать вернуть свои права. Я полагаю, куда более по-христиански оставить его здесь в индейском поселении, без защиты, зато в сладких объятиях его доньи Инес.

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Ни за что! Его надо убить!

ЛОРЕНСО САЛЬДУЕНДО. Я — за! Убить, иного не дано.

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН. Святой боже! Придется убить.

АЛОНСО ДЕ МОНТОЙЯ. Надо убить, и я добровольно вызываюсь вонзить в него оружие. На моих щиколотках еще живы укусы его кандалов, а шея еще ноет от бесчестья ошейника.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Мы обязаны его убить и свершить те славные деяния, выполнением коих он пренебрег.

МУЛАТ ПЕДРО МИРАНДА. Смерть бесстыдному губернатору, тирану, бесчестному, гнусному сукину сыну!

(Входит метис Фелипе Лопес.)

ФЕЛИПЕ ЛОПЕС. Я застал губернатора лежащим в гамаке, босым, приготовившимся ко сну, он уже вернулся из хижины доньи Инес. При нем были только бакалавр Педрариас де Альместо, с которым он беседовал, и два пажа. Один из них, по имени Лира, дал мне масла и проводил меня до двери.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да здравствует наш вождь дон Фернандо де Гусман!

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН (быстро поднимаясь из гамака). Я буду вашим вождем. Пошли!

АЛОНСО ДЕ МОНТОЙЯ (вынимая шпагу). Пошли!

(Все выходят.)

(Улица в том же селении Мокомоко. Издалека доносятся диковинные шумы селъвы, словно взбесившиеся музыканты наяривают кто во что горазд, извлекая из своих инструментов бессмысленную, мрачную мелодию. В один звуковой поток сливаются: завывание ветра, далекие раскаты грома, треск сухих ветвей под чьей-то поступью, страшный шум падающих огромных деревьев, неумолчный рокот большой реки, шум воды, срывающейся с высоты в узкую пропасть, басовитое кваканье гигантских жаб, пение и свист сотен различных птиц, скандальный ор попугаев, верещание обезьян, умоляющее, как у нищих, и заунывное, как у плакальщиц, вопль тапира, издыхающего в когтях у пумы, рев возбужденных кайманов, призыв священных рожков, которые индейцы изготовляют из тыквы и используют как военный сигнал, густой треск и дробь барабанов, слышные на расстоянии многих лиг. Рабы Хуан Примеро и Эрнандо Мандинга выныривают из темноты, в руках у Хуана Примеро светильник.)

ХУАН ПРИМЕРО (раб Хуана алонсо де Ла Бандеры). Говорю тебе еще раз, губернатора собираются убить. Хуан Примеро слышал, как его хозяин беседовал с мулатом Педро Мирандой.

ЭРНАНДО МАНДИНГА (раб губернатора Урсуа). Tы ничего не знаешь. Мы, черные рабы, никогда ничего не знаем.

ХУАН ПРИМЕРО. Испанцы ненавидят один другого, точно кровожадные звери, командиры собираются убить губернатора, Хуан Примеро не хочет видеть, как льется человеческая кровь, Хуан Примеро добрый негр и хороший христианин, Хуан Примеро ходил предупредить губернатора, что творится, Хуан Примеро не нашел губернатора в его шатре.

ЭРНАНДО МАНДИНГА. Он забавлялся с доньей Инес у нее в хижине, только мы, черные рабы, никогда ничего не знаем.

ХУАН ПРИМЕРО. Губернатора не было в его шатре, Хуан Примеро долго стучался, пажи не решились впустить его, беги скорей, скажи им, он твой хозяин, и его хотят убить сегодня ночью.

ЭРНАНДО МАНДИНГА. Заткнись, врун черномазый!

(Из глубины улицы доносятся шаги приближающихся заговорщиков.

Двенадцать заговорщиков идут строем, впереди — алонсо де Монтойя и Хуан алонсо де Ла Бандера. Лопе де Агирре при всем оружии и с обнаженной шпагой ковыляет сзади.)

ХУАН ПРИМЕРО (выходя из укрытия). Господи боже, пресвятая богородица! Они идут убивать губернатора, Хуан Примеро знает!

ЭРНАНДО МАНДИНГА. Заткнись, дерьмо черномазое! Мы, черные рабы, никогда ничего не знаем!

(В шатре губернатора Урсуа. На столе остатки недоеденного ужина. Губернатор босой и без оружия лежит в гамаке, закинув руки за голову.

Педрариас де Альместо, прохаживаясь, беседует с ним.)

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Ваше превосходительство отказывается видеть столь явную опасность, великодушное сердце мешает вашему превосходительству ее узреть. Но я еще раз обращаю внимание вашего превосходительства на то, что дерзость солдат — вернейший признак зреющего мятежа.

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Вы повторяете слухи, о коих писали мне в своих письмах вице-король маркиз де Каньете и капитан Педро де Аньяско: страшные истории про бессовестных авантюристов, которые будто бы вышли в поход не завоевывать земли, но с бесчестным намерением взбунтоваться против короля Испании. Бог свидетель, никогда не верил я этому!

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. А в письмах, что получила ваша милость, названы имена непокорных?

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Правда, названы: Хуан алонсо де Ла Бандера, Лоренсо Сальдуендо, Мартин де Гусман и Лопе де Агирре первыми в этом списке. Меня настоятельно просили изгнать их из войска.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. И вы изгнали одного Мартина де Гусмана.

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Его я тоже не изгонял, друг мой. Он ушел по собственной воле, испугавшись знамения, предвещавшего ему смерть, но оставил мне своего племянника дона Фернандо, который у меня генерал-лейтенант и самый верный товарищ.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Ваше превосходительство сверх меры доверяется его отваге и удачливости. Клянусь богом, мне не по сердцу призывать к жестокости, но в подобных обстоятельствах благоразумнее всего было бы отрубить четыре чужие головы во имя спасения собственной.

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Вы слишком осторожны, мой добрый Педрариас. Бунт, коего вы боитесь, не пойдет дальше нытья и бахвальства. Сегодня начинается год, каковой с божьей помощью станет самым счастливым и славным в моей жизни.

(В дверь громко стучат.)

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Кто там?

(Дверь от толчка распахивается. Входит Хуан Алонсо де Ла Бандера с обнаженной шпагой в руке, за ним — Алонсо де Монтойя и остальные заговорщики.)

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Что вам надобно, друзья? Добро пожаловать, однако уже полночь, неподходящее время для посещений и праздных бесед. Видно, важное дело привело вас ко мне в столь поздний час.

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Сию минуту узнаете. (Хуан Алонсо де ла Бандера, держа шпагу обеими руками, делает выпад и пронзает губернатора насквозь.)

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО (хочет обнажить свою шпагу). Сеньоры, измена?

(Канарец Хуан Варгас и еще трое заговорщиков бросаются на Педрариаса де Альместо и хотят связать его.)

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН. Не убивайте его, Педрариаса не убивайте.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Бегите, Педрариас, торопитесь, если хотите остаться в живых.

(Педрариас де Альместо убегает. Алонсо де Монтойя вонзает свой кинжал в грудь губернатора. Фернандо де Гусман и Мартин Перес де Саррондо каждый своим оружием наносят губернатору раны.)

ПЕДРО ДЕ УРСУА. И ты, Фернандо, брат мой?

(Фернандо де Гусман, не отвечая, наносит ему удар.)

ПЕДРО ДЕ УРСУА. И ты, Мартин Саррондо, мой земляк?

МАРТИН ПЕРЕС ДЕ САРРОНДО (вонзая шпагу ему в живот). Ты не баск, ты француз.

ПЕДРО ДЕ УРСУА (в агонии). Исповедаться! Дайте исповедаться!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Ошибаетесь, если думаете, что отец Портильо, даже не будь он при смерти, пришел бы вас исповедовать. Он не забыл четырех тысяч песо, которые вы у него украли, не забыл, на какие пытки вы обрекли его, насильно притащив умирать сюда, в мрачную сельву. Он бы отказал вам в исповеди, генерал Урсуа.

ПЕДРО ДЕ УРСУА. Господи, смилуйся надо мной в милосердии своем! Miserere mei [26]…

(Умирает.)

ЛОРЕНСО САЛЬДУЕНДО (выкрикивает). Тиран умер, да здравствует король!

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Да здравствует король дон Филипп, наш господин! ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да здравствует свобода!

(Бунтовщики идут по улице к хижине, где живет Хуан де Варгас, заместитель губернатора. Хуан де Варгас выходит им навстречу. На нем эскаупиль, подобие лат из ваты, в руках у него круглый щит и жезл — королевские символы правосудия.)

ХУАН ДЕ ВАРГАС. Что происходит, сеньоры? Какова причина этого шума и беспорядка?

ЛОРЕНСО САЛЬДУЕНДО. Да здравствует король, тиран умер! ХУАН ДЕ ВАРГАС. Бессовестные злодеи, грязные негодяи, изменники, дьявол вас попутал!

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Настал и твой последний час, гнусный сводник, сын грязной потаскухи! ХУАН ДЕ ВАРГАС. Опомнитесь, мерзавцы, злодеи, сукины дети без стыда и совести!

(Несколько заговорщиков вяжут Хуана де Варгаса, отнимают у него жезл, разоружают. Мартин Перес де Саррондо вонзает ему в грудь шпагу с такой силой, что она проходит насквозь и острием ранит канарца Хуана Варгаса, который стоял за спиной у пленника, заломив ему руки назад. Оба падают на землю. Шпаги и кинжалы заговорщиков с яростью пронзают тело заместителя губернатора.)

ХУАН ДЕ ВАРГАС. Предатели, предатели! Святой боже, я умираю!

(Умирает.)

ФЕРНАНДО ДЕ ГУСМАН. Да здравствует король, тираны мертвы!

ВСЕ, КРОМЕ ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да здравствует король!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да здравствует наш губернатор дон Фернандо де Гусман! Да здравствует его начальник штаба Лопе де Агирре! Да здравствуют солдаты, непобедимые мараньонцы! (Солдаты в страхе и удивлении выглядывают из дверей хижин. Некоторые с перепугу бегут в селъву, другие запирают покрепче двери. Бунтовщики выстраиваются посреди центральной площади селения, ряды их растут, одни присоединяются по доброй воле, других загоняют угрозами и тычками. Антон Лъамосо и Педро де Мунгиа, тотчас же примкнувшие к мятежникам, рьяно, как никто, привлекают сторонников и уговаривают колеблющихся.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (рабам). Несите вино, отпразднуем нашу победу! Церковное или какое угодно, живо!

(Черные рабы уходят и через некоторое время возвращаются с двумя большими кувшинами вина. Между тем народ прибывает. Из хижины выходит отец Энао и благословляет дона Фернандо де Гусмана. Антон Аьамосо, Педро де Мунгиа и Кристобаль Эрнандес обносят всех вином, разливая его по глиняным чашам и мискам из сушеных тыкв. Лопе де Агирре взбирается на скамью.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Солдаты, мои мараньонцы! Тиран Педро де Урсуа и его приспешник Хуан де Варгас преданы смерти не по злобе, не из зависти к их положению и не затем, чтобы воспользоваться их имуществом. Мы вершили правосудие, лишив их власти и умертвив, ибо принесение в жертву двух этих ничтожных жизней означает спасение двух сотен драгоценных жизней, которые попусту растрачиваются в этом походе, а также свободу тысяч человеческих существ, кои в Перу страдают от бесчинств королевских наместников, от алчности чиновников, от несправедливости судей. Эти наместники и судьи, которых поглотит геенна огненная и сатана будет поджаривать на угольях, послали нас завоевывать Омагуас, которого нет и никогда не было, послали, чтобы избавиться от нашего непокорства, чтобы погубить нас всех в этой жестокой, злокозненной реке. Мы же, мои мараньонцы, сменим поражение филистимлян на победу римлян, сменим нашу бесплодную погоню за пустыми химерами на завоевание истинной и на самом деле существующей отчизны. Мы не мучаемся и не терзаемся, смерть Педро де Урсуа была необходимой, кровь его не пятнает нашей совести, напротив, осеняет нас подобно знамени. Мы назвали нашим губернатором и главою дона Фернандо де Гусмана, благородного рыцаря, решившегося возглавить наш поход, цель которого — победное возвращение в Перу. У нас нет ничего общего с теми последователями Гонсало Писарро, которые при первых же неприятностях норовили перейти на сторону короля, или с теми вероломными лжемятежниками, которые бросили Эрнандеса Хирона во власти его палачей. Мы — неукротимые мараньонцы, тигры-освободители, каких не видел свет. Мы клянемся, что ни один из нас не запятнает своего имени, не променяет своего знамени на знамя противника, ни один из нас не попросит милости у врага даже в предсмертной агонии, клянемся, что наши сердца не узнают покоя, пока мы не выполним своего назначения мстителей Нового Света. Мы — меч святого Михаила-архангела, мы — гнев божий, мы — семь бичей правосудия, мы — одержимые мараньонцы, коих господь наш бог хранит, наставляет и стремит к победе.

(В шатре губернатора Урсуа. На средине залитый кровью труп губернатора. Черные рабы Хуан Примеро и Эрнандо Мандинга входят, волоча труп Хуана де Варгаса, кладут его рядом с телом Педро де Урсуа и выходят. В противоположную дверь входит Инес де Атъенса с дуэньей и двумя рабынями. Инес де Атъенса падает на колени подле тела Педро де Урсуа, нежным движением закрывает ему глаза, плачет.)

СОЛДАТЫ (стоя в дверях). Шлюха, тысячу раз шлюха! Ведьма, тысячу раз ведьма! Ты была ему разорением и погибелью при жизни, и в смерти ты оплакиваешь его лицемерно.

(Инес де Атьенса плачет, не слыша их. Кладет руки на грудь Педро де Урсуа, внимательно смотрит на свои пальцы, испачканные кровью.) СОЛДАТЫ.

Мерзкая, злобная шлюха! Отвратительнейшая и бесстыднейшая из шлюх! Ты, ты одна повинна в этой крови, что теперь приводит тебя в отчаяние.

(Инес де Атьенса запечатлевает долгий поцелуй на лбу покойного. Ее

черные распущенные волосы скрывают его лицо.)

СОЛДАТЫ. Шлюха, тысячу раз шлюха! Ведьма, тысячу раз ведьма!

(Входит Хуан Алонсо де Ла Бандера, гонит солдат вон, подходит к Инес де Атьенса.)

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Чту вашу скорбь, сеньора, и страшусь за ваше будущее. Вы нуждаетесь в защите и покровительстве, и я пришел смиренно предложить их вам.

(Инес де Атьенса продолжает плакать, не обращая внимания на слова Хуана Алонсо де Ла Бандеры.)

Говорю вам, вы нуждаетесь в покровительстве, сеньора. Вы остались беззащитной в этой сельве, в руках у двух сотен взбесившихся мужчин, половина из которых ненавидят вас смертельной ненавистью, а другая, глядя на вас, испытывает животное желание. Я назначен заместителем губернатора, и первое, что сделал на этом посту, — пришел припасть к вашим стопам.

(Инес де Атъенса содрогается над трупом в рыданиях.) Просите, что вам угодно, сеньора, я сделаю невозможное, дабы исполнить ваше пожелание. (Инес де Атъенса в первый раз поднимает глаза на Хуана Алонсо де Ла Бандеру.)

ИНЕС ДЕ АТЬЕНСА. Единственное мое желание и просьба — позвольте мне похоронить покойного.

ХУАН АЛОНСО ДЕ ЛА БАНДЕРА. Вы похороните его, сеньора, вы похороните его, даю вам слово. Вы похороните его в сельве, и отец Энао прочитает над ним молитву, и христианский крест будет стоять над его могилой. Обещаю вам. (Уходит.) ИНЕС ДЕ АТЬЕНСА. Педро де Урсуа, несчастный возлюбленный мой, клянусь тебе твоим богом, и богами моей матери… (Рыдания мешают ей закончить.)

(Занимается день. Инес де Атъенса молча плачет, обнимая труп Педро де Урсуа. Медленно нарастает и крепнет неясная музыка селъвы: дикие звуки, похожие на угрюмое ворчание органа, жужжание хриплых цимбал, пасторальный говор дудочек и свирелей, пронзительный вопль флейт и рожков, торопливая дрожь цыганских бубнов и карибских марак, угрожающее завывание адского хора, нестройные звуки взбесившегося духового оркестра, прибой звенящего утра.)

Тиран умер, и справедливо было приступить к раздаче должностей тем, кто предавал его смерти. Дон Фернандо де Гусман уже провозглашен генералом и предводителем нашего похода, как было назначено заговорщиками. Лопе де Агирре сам превратился из поручика по делам усопших в начальника штаба, хвала богу, ибо, не будь я с тобой рядом, никогда бы ты ничего не добился, кроме собственной погибели, спесивый и непредусмотрительный дон Фернандо. Начальником стражи отныне будет дон Хуан Алонсо де Ла Бандера в награду за ту ярость, с какой он вонзил свою шпагу в грудь губернатора. Алонсо де Монтойя будет начальником кавалерии, Лоренсо Сальдуендо, Кристобаль Эрнандес и Мигель Серрано де Касерес будут командовать пехотой, Алонсо де Вильена будет генерал-лейтенантом, мулат Педро де Миранда главным альгвасилом, а Педро Эрнандес главным казначеем, и таким образом каждый из нас, мятежников, пришедших в шатер Педро де Урсуа предать его смерти, оказался при должности, кроме канарца Хуана Варгаса, который в суматохе был тяжело ранен и теперь лежит в гамаке, поправляется. Что касается тебя, Мартин Перес де Саррондо, тоже не получившего вознаграждения, но самого верного и многообещающего моего мараньонца, то прошу, потерпи немного, и должностей этих у тебя будет сколько угодно. — Главное для нашего дела, мой славный генерал дон Фернандо, постараться, чтобы все участники нашего похода чувствовали удовлетворение от того, что тиран предан смерти, а кровь, пролитая вчера, так обильно оросила все наше маленькое войско, чтобы ни у кого не возникло ни желания, ни возможности смыть ее с себя. Сделаем же участниками этого славного подвига, убиения губернатора, всех, кто сокрушается, что не внес своей лепты в это дело. Распределим же власть и командные посты среди большого числа солдат, если нужно, придумаем новые должности, а те, кто не захочет разделить с нами честь и славу нашего мятежа, выкажет замешательство или станет ломаться пред лицом нашей щедрости, те роют себе могилу рядом с Педро де Урсуа.

— Давайте сделаем пехотным командиром и старого Хуана Нуньеса де Гевару, его седины внушают уважение, а его видения в точности предсказали насильственный конец губернатора, сделаем командиром и Педро Антонио Галеаса, человека, охочего до всяких авантюр и открытий. Сделаем капитан-интендантом Алонсо Энрике де Орельяну и морским капитаном лоцмана Себастьяна Гомеса, а адмиралом Мигеля Бонадо. Главным альгвасилом нашего войска сделаем Диего де Балькасара, который, говорят, отдал свое состояние на поддержание нашего дела, и к тому же, говорят, вице-король Уртадо де Мендоса оказывал ему честь — играл с ним с карты.

Все приняли назначения с великой осторожностью и смирением, кроме упомянутого Диего де Балькасара, который на церемонии вручения жезла высшего правосудия сказал во всеуслышание: «Принимаю жезл во имя короля Филиппа, нашего государя, и никого иного», другими словами, сие означало, что он имеет совершенно определенное намерение перейти на сторону Короля, как только завидит такую возможность, если, конечно, я, Лопе де Агирре, не окажусь поблизости и не помешаю ему.

Через два дня в лагерь возвратился Санчо Писарро, который по указанию губернатора Урсуа уходил с семью десятками стрелков на поиски дорог и продовольствия. Мы боялись, как бы он не затеял против нас войну в этой дикой сельве, и тогда дьявол прибрал бы и нас и их. Но Санчо Писарро повел себя весьма проницательно и осторожно, выслушал о событиях, происшедших в лагере, безо всякого изумления или, во всяком случае, никак не проявил его. Санчо Писарро с удовлетворением принял предложенную ему должность старшего сержанта, поблагодарил нас смиренно и скромно, чтоб тебе было пусто!, не верю я твоим словам, Санчо Писарро, ты самый опасный и хитрый из вассалов короля Филиппа, участвующих в этом походе, это говорю я, Лопе де Агирре, а я чую своих врагов, как бы они ни прятались, и никогда не ошибаюсь.

И тотчас же в лагере начала прорастать ядовитая трава, которая всегда была позором и погибелью всех перуанских мятежей. Мы совершили преступление против королевской власти, мы предали смерти губернатора и представителя короля, которого нам поставил сам король, и теперь нас одолевает безрассудное желание получить от короля прощение, от короля, который безо всякого отрубит нам головы, как только эти головы окажутся в его королевской власти. Вот он, пожалуйста, дон Фернандо де Гусман, главный вождь нашего бесстыдства, вот он, дон Хуан Алонсо де Ла Бандера, и дон Алонсо де Монтойя, ожесточеннее всех стиравшие с лица земли губернатора и собственными руками вонзившие в него шпаги, все они теперь ищут извиняющих обстоятельств, чтобы король простил их за преступление, которому, слава богу, нет прощения. Наш генерал-лейтенант, наш начальник стражи, наш начальник кавалерии бегают, мечутся, подыскивают слова для покаянного письма, которое собираются составлять, они благосклонно приняли бакалавра Педрариаса де Альместо, который возвратился в лагерь, предпочтя оказаться за решеткой, нежели умереть от голода в сельве; Педрариас де Альместо начинает переписывать своим красивым писарским почерком дурацкую грамоту такого смысла: «Составлено в селении Мокомоко провинции Мачифаро второго дня января месяца одна тысяча пятьсот семьдесят первого года в присутствии писца и свидетелей…» Остальной документ — неудачная попытка раболепного раскаяния: мы убили губернатора только за то, что он проявлял леность и небрежение на службе Вашего Королевского Величества, за то, что не открывал земель, обещанных именем Вашего Королевского Величества, смерть губернатора была необходимой, чтобы предотвратить бунт отчаявшихся солдат против Вашего Королевского Величества, его смерть послужит приумножению славы и могущества Вашего Королевского Величества, да здравствует святейшая задница Вашего Королевского Величества!

Когда грамота Педрариаса де Альместо была дописана, мы, офицеры и боевые командиры, выстраиваемся, с нетерпением ожидая своей очереди подписать ее. Первым, в соответствии с высшим постом и занимаемой должностью, подписывает наш предводитель генерал дон Фернандо де Гусман, и, честное слово, его витиеватый росчерк не нарушает совершенства писанины Педрариаса. Вторым полагается расписаться мне, начальнику штаба, но я подписываюсь не «Лопе де Агирре, начальник штаба», как все ожидали, а «Лопе де Агирре, изменник», а сам, не мигая, смотрю на Ла Бандеру и Монтойю и громко твердым голосом читаю свою подпись и дополнение к ней, четыре этих слова вызывают глухой ропот сдерживаемых страстей, и я делаю вывод, что настал момент сказать всю правду.

— Какое безумие и глупость, мараньонцы, воображать, будто сообщение, придуманное и состряпанное нами самими, снимет с нас вину за то, что мы убили губернатора короля, у которого имелись подписанные королем полномочия, указы с королевскими печатями и который представлял персону короля! Почему вас смущает, что я, подписываясь, назвал себя изменником, если для короны, которой эта грамота адресована, все мы не кто иные, как изменники и предатели, мы не двенадцать апостолов, которые отделались от тирана с целью послужить королю, а двенадцать иуд, которые предали смерти слугу короля за то, что он мешал нашим честолюбивым помыслам. Все мы дерзкие и отважные изменники и предатели, и никакая покаянная грамота не спасет нас от кровожадного гнева, который короли Испании вынашивают как драгоценное наследие предков. И даже в том невероятном случае, если мы в будущем откроем новые миры и в нашем бедственном положении найдем все-таки Эльдорадо и Омагуас из чистого золота, если сумеем водрузить над бескрайними землями флаг его величества, даже и тогда нам все равно не уйти от казни, ибо первый же бакалавр, вице-король, рехидор или монах, который придет из Испании осваивать эти земли, начнет с того, что отрубит нам головы. Нет, командиры и офицеры, наше спасение не в том, чтобы писать униженные письма, которые никого не обманут, а в том, чтобы как можно дороже продать наши мятежные жизни, возвратиться в Перу не за помилованием, которого нам не дождаться, а за друзьями, такими же недовольными, как и мы, за тысячами обиженных, которые никогда не получают должного вознаграждения за свою службу, за тысячами перуанцев, оскорбленных дурным обращением вице-королей и судейских чиновников. Возвратиться в Перу, соединиться с этими людьми на нашей земле и защищать эту землю от недругов, какими бы могущественными и непобедимыми они ни казались издали, вот что нужно нам всем.

В первый раз говорил я столь дерзко и откровенно, люди затаились в молчании, слышен был только шум реки и сельвы, наконец тишину нарушил генерал-лейтенант Алонсо де Вильена, чей ум проявился, еще когда отец Энао лишил его причастия. Он сказал так:

— Я согласен полностью и подтверждаю все, что сказал наш начальник штаба Лопе де Агирре, ибо поступить иначе означало бы по доброй воле, как бессловесные ягнята, отправиться на бойню вице-короля.

Но был один, который не согласился с моим мнением, он вскочил, словно его ударили, словечко «изменник» ужалило его, как оса в затылок. Благородный и щепетильный в вопросах чести дворянин Хуан Алонсо де Ла Бандера, третий по важности человек в нашем лагере и начальник стражи, коего некоторые солдаты не совсем точно называют Бахвалом, заговорил так:

— Я полон негодования и возражаю против слова «изменник», которым начальник штаба Лопе де Агирре со странной легкостью нарек всех нас. Я настаиваю, что предание смерти Педро де Урсуа и его заместителя Хуана де Варгаса не было изменой королю, но актом верности ему, поскольку оба эти представителя власти проявляли небрежение в выполнении миссии, порученной им государем Испании и состоявшей в том, чтобы открывать и завоевывать земли, а вовсе не в том, чтобы пускать по ветру средства, которые вице-король маркиз де Каньете передал им для удовлетворения наших насущных нужд. Я утверждаю, что никогда в жизни не совершал предательства, и не потерплю, чтобы кто бы то ни было возводил на меня столь гнусную напраслину. Пусть кто-нибудь скажет, что я предатель, и я, не сходя с этого места, отвечу, что он лжец, и стану драться с ним насмерть.

Эту угрозу Бахвал произнес, не взглянув на меня, вцепившись в рукоятку шпаги, которой он смертельно ранил Педро де Урсуа, он был похож на святого Георгия, до крайности возмущенного и воинственного. Я поспешил обнажить свою шпагу, и тотчас же это самое проделали стоящие рядом со мной Мартин Перес де Саррондо и Педро де Мунгиа, не говоря уж об Антоне Льамосо, острие его шпаги оказалось в двух пальцах от ребер моего недруга. Пришлось вмешаться свежеиспеченному губернатору дону Фернандо де Гусману, к счастью для нас обоих, к счастью для всех нас, потому что и у Ла Бандеры хватало сторонников среди командиров, так что этот спор, без сомнения, вполне мог превратиться в преждевременное смертоубийство.

— Возьмите себя в руки, друзья мои, — сказал дон Фернандо, вставая между Ла Бандерой и мной. — У нас с вами одна на всех судьба и одни опасности, в недобрый час стали бы мы подвергать риску свои жизни, ссориться между собой.

Подобные же примиряющие доводы высказали Лоренсо Сальдуендо и Кристобаль Эрнандес, при этом они так настаивали и убеждали, что я в конце концов спрятал свою шпагу в ножны, а Ла Бандера своей так и не вытаскивал. Совсем другим тоном, не то что раньше, Ла Бандера сказал:

— Пусть ваши милости делают, как считают нужным, я поступлю, как все, ибо не боюсь принять смерть от короля ни за то, что мы сделали, ни за то, что сделаем в будущем, добавлю только, что шея моя так же годится для виселицы, как и шея любого из ваших милостей.

На этом собрание разошлось, так и не придав законной силы документу, ибо под злосчастной грамотой свои подписи поставили только двое: Фернандо де Гусман, губернатор, и Лопе де Агирре, изменник.

И снова, побросав дома, разбегаются индейцы от оскорблений и бесчинств, которые творят наши солдаты, одна из двух оставшихся у нас плоскодонок тонет перед самым селением Мокомоко. Дон Фернандо де Гусман приказывает тронуться вниз по реке, искать места не столь суровые и заброшенные. На плоскодонке с двадцатью пятью нашими лошадьми плывет адмирал Мигель Бонадо и еще три человека, мы же, все остальные, следуем за ними по берегу диковинной процессией. Слуги-индейцы погрузили в гамаки и на каноэ женщин и больных, если больной — индеец, он добровольно остается на месте, чтобы умереть спокойно. Иногда нам путь заступают зеленые трясины, зловонные болота, кишащие безобразными жабами, и гнилые грибы, в которых нога увязает по колено. Временами берег суживается, круто обрываясь вниз. Тогда мы углубляемся в заросли и продираемся сквозь непролазный кустарник, по диким скалам, пока снова не выйдем на берег. Впереди солдаты с мачете прорубают нам путь. Неожиданно кроны величавых деревьев над нами смыкаются еще плотнее, и в яркий полдень мы оказываемся в темноте, словно ночью. Индеец, который несет в гамаке мою дочку Эльвиру, — старик неопределенного возраста, одаренный природной мудростью, его рассказы забавляют мою дочку, веселят ее. Индейца зовут Хуан Пискокомайок, так нарекли его в Ламбайеке за то, что он охотился на куропаток и оленей, он довольно свободно говорит на нашем языке, его научил священник, и я не понимаю причин, побудивших его отправиться в этот поход, где все остальные индейцы гораздо невежественнее его. Хуан Пискокомайок различает и знает, как называются тысячи деревьев, растущих в этой сельве, самой бескрайней на свете. Хуан Пискокомайок рассказывает моей дочке Эльвире, что в этих лесах есть огромные муравьи, умирая, они превращаются в растения, чуя смерть, они ползут к вершине дерева, их мертвые тельца начинают сперва дышать как живые лианы, а потом становятся теми волокнистыми шнурами, из которых плетут корзины и которыми связывают стволы деревьев в плоты. А еще, дочка Эльвира, живет в этих чащах темная бабочка, которая впивается своими лапками, словно крючьями, в ствол растения и сидит так, пока эти лапки не превратятся в корни, а крылья в огромные листья, и это уже не бабочка, а ветка или цветок. Дочка моя Эльвира слушает истории Хуана Пискокомайока и восхищается, она верит в них и правильно делает, ибо они куда более истинны, чем истории о сокровищах Омагуаса и Эльдорадо.

Таким образом мы идем два дня и выходим к брошенному индейскому селению, где решаем стать лагерем. Плоскодонка с лошадьми проплыла двадцать лиг, мы по земле, обходя болота, обрывы и кустарник, проделали гораздо больше. У нас умерло два индейца, не от голода, а от усталости, и еще двое отравились, наевшись горькой юкки. Лучшее средство от голода и усталости — воля, не дающая голоду и усталости прикончить тебя, это говорю я, ковыляющий со всем своим оружием на горбу.

От всей флотилии, четыре месяца назад отчалившей с верфей Санта-Крус-де-Капоковара, осталась одна плоскодонка, на которой плывут наши лошади. Не сохранился прежним и боевой дух нашего похода, ибо губернатор Педро де Урсуа уже мертв и похоронен, а мы, мараньонцы, уже знаем, что страна Омагуас — пустая выдумка.

— Избавь нас, господи, от того, чтобы и дальше тащиться убогой толпою за ошметками этой безобразной и дурно построенной плоскодонки, молим тебя, господи, лиши нас последнего судна, просим волю божью принудить нас построить настоящие корабли, здешняя природа великодушно поможет нам, столько тут великолепных деревьев, — говорю я вполголоса.

На рассвете следующего дня плоскодонка с лошадьми и навозом оказалась продырявленной. Мартин Перес де Саррондо, Хуан де Агирре и Хоанес де Итуррага в полночь выполнили задание, пробуравили ее доски острым шилом. Пред лицом этого полезного бедствия я счел необходимым попросить дона Фернандо собрать весь лагерь и позволил себе обратиться к нему со следующими словами:

— Офицеры и солдаты, мои мараньонцы, объявляю вам, что отсюда мы начнем новый поход, у которого не будет иной цели, кроме справедливости и свободы, наречем же это селение селением Бригантин, ибо в нем мы останемся до тех пор, пока не обзаведемся кораблями, способными по морю вынести нас к Перу. Давайте же строить корабли, с которыми мы спасем свою жизнь и завоюем славу. \

Пришлось забить двадцать пять наших лошадей, поскольку в эту часть сельвы не забредают звери, на которых можно охотиться, а в эти воды не заплывает рыба. Оголодавшие солдаты едят отвратительных черных птиц, которые питаются падалью, а называются, как ни смешно, гальинасас [27]. Пользуясь своей властью начальника штаба, я взял в свои руки строительство бригантин, в юности мне не случалось видеть, как строят корабли, поскольку Оньяте не морской порт, однако любой баск мечтает построить хотя бы одно судно, прежде чем умереть. Под начало себе я взял того самого путаника Хуана Корсо, который строил корабли дону Педро де Урсуа в Санта-Крус-де-Капоковаре, слушайте хорошенько, капитан Хуан Корсо, эти корабли не должны растрескаться, как те, первые, эти бригантины должны быть крепкими и прочными и не должны тонуть, я не забавляюсь ни с какой доньей Инес, я знаю одно — следить, чтобы работа кипела, тот, кто будет как следует потеть на верфях, на ужин получит конину, тот, кто будет работать с прохладцей и кое-как, будет жевать пресные лепешки и тощий портулак, взбодритесь, мараньонцы, дубы и каобы валятся под топорами наших лесорубов, наши пилы и молотки заглушают звенящую сельву, плотники-негры работают с песнями, индейцы тащат из лесу замечательные кедровые мачты, лошадиные подковы превращаются в гвозди и шурупы, из лошадиных шкур мы делаем кузнечные мехи и навесы, огонь кузницы освещает ночи этого мрачного селения, земля сочится черной патокой, которой наши конопатчики смолят доски, женщины шьют и стряпают для работающих мужчин, ни дождь, ни солнце не прерывают трудов, прямые стволы уже становятся мачтами и траверсами, и вот уже на песчаном берегу поднимается корабельный корпус, взбодритесь, мараньонцы, да здравствует свобода.

Тебя Филипп король испанский объявляю моим врагом в пятьдесят раз большим врагом чем мертвый Педро де Урсуа в сто раз большим чем бахвал Хуан Алонсо де Ла Бандера и чем все твои вассалы которые должны умереть дабы мы на их костях построили нашу свободу тебе Филипп говорю и утверждаю что ты король Испании недостоин ни короны ни трона ты король потому лишь что родился сыном августейшего императора Карла и унаследовал от него самую великую империю на свете Филипп чье могущество и слава взросли на голоде и лишениях конкистадоров пришедших в Индийские земли открывать страны тебе в услужение заселять селения тебе на выгоду закабалять индейцев тебе на корысть Филипп внушающий страх и почитаемый государями и епископами взлелеянный в шелках и бархате обученный и наставленный в монастырях и библиотеках ocыпаемый лестью коленопреклоненных маркизов и павших ниц графов Филипп печальный и мрачный плачущий в часовнях и склепах плачущий в одиночку о своем сыне который родился уродом и вырос озлобленным Филипп скрывающий свои страсти под личиной умеренности и осторожности разъедаемый изнутри черным отчаянием Филипп профессор уловок и лжи моя грудь полнится смертельной ненавистью к тебе ибо ты несправедлив к народам которыми дурно правишь и жесток к конкистадорам которые добыли тебе столько сокровищ ты не вознаграждаешь их деяния не сострадаешь их бедам Филипп посылающий в Новый Свет вершить правосудие от своего имени бездушных вице-королей скаредных судей развратных монахов испанский король пускающий на ветер богатства добытые нами потом и кровью наших солдат бездарный в торговле и в войнах которые приведут к окончательному разору Испанию тебя Филипп могущественного короля я презираю и бросаю тебе вызов отсюда из этого убогого захолустья на реке Амазонке мы двести пятьдесят мараньонцев а ты государь владеющий огромными армиями и флотом монарх имеющий в своем распоряжении пушки и генералов нас всего двести пятьдесят заросших и обовшивевших мараньонцев но если бы кто-нибудь спросил нас в нашем бедственном положении что мы собираемся делать завтра я без колебаний ответил бы победить испанского короля тебе должен казаться безумием и бредом мой вызов на столь неравный бой тебе неведомо что каждый мараньонец стоит двух сотен обычных солдат тебе неведомо что нашему войску станут прибывать бойцы оружие и корабли на следующий же день после каждой нашей победы тебе неведомо что все мы решили умереть за это дело неведомо что дух наших павших никогда не будет побежден телами живых трусов мы не боимся смерти нас не страшит что клещами или кнутом с нас спустят шкуру что на страшных кострах засмердит паленой человечиной наше мясо что привязанные к коням будут волочиться и подскакивать на камнях наши кости что нас четвертуют что гаррота отсечет нам мозг от шеи и что наши головы покатятся из-под топора ни дерево на котором нас повесят ни копье которым пронзят наши груди ни кинжал который пробьет нам сердце ни пуля аркебуза которая убьет нас наповал ничто не страшит нас двести пятьдесят мараньонцев которые собираются освободить Перу из твоих королевских когтей героический и славный испанский король которому я твой ничтожный вассал возвещаю победы и удачи в твоих войнах с Европой и молю господа бога чтобы ты уничтожил и победил непогрешимого папу римского самого злонамеренного и дурного из всех правителей молю Пресвятую деву чтобы ты разбил наголову англичан и французов и чтобы потом тебе в знак покаяния не надо было жениться на сварливых королевах или принцессах молю чудотворца святого Себастьяна чтобы ты снова завоевал Германию но не занес бы в Испанию их заразных болезней и безобразных пороков молю апостола святого Иакова чтобы ты полонил всех турок на земле и принудил бы их строить церкви и соборы но также молю и святого Михаила-архангела чтобы был ты побежден и посрамлен нашими авантюристами-мараньонцами в наказание за твою несправедливость славный испанский король Ваше католическое и святейшее королевское Величество и быть бы тебе простым негодяем и распутником кабы несчастливая звезда Испании не предначертала тебе стать ее королем.

— Педро де Мунгиа, мой верный соратник с того дня, как ты позвал меня в Лос-Чаркас убивать генерала Педро де Инохосу, товарищ, который вместе со мной страдал от несправедливых притеснений маршала Альварадо, как и я, подневольный солдат и сражениях против мятежного Эрнандеса Хирона, мой близкий друг, с которым мы делили печальное одиночество в Куско, тебе, Педро де Мунгиа, испытываю я необходимость поверить, сколь нолики мои честолюбивые замыслы и каковы на самом деле цели, ибо они заключаются не в том, чтобы завоевать Перу и оставить в неприкосновенности священное иго испанской монархии, но простираются дальше, к тому, чтобы отчленить Перу от Испании и превратить в свободную страну под свободными звездами. А коли мечтаем мы свершить столь великое дело, то непременно следует нам избавиться от всех человеческих слабостей, быть твердыми пред лицом собственных страданий и еще тверже — пред страданиями наших врагов. Всем известно, что я, Лопе де Агирре, глубоко верующий христианин, уважающий и почитающий священные установления нашей святой католической римской матери-церкви, и тем не менее полагаю, что среди ее предписаний есть одно, кое невозможно выполнять, ежели мы на самом деле собираемся победить испанского короля, и с божьей помощью победим. Я уже говорил тебе и еще раз повторяю, верный мой мараньонец Педро де Мунгиа, что я люблю господа более всего на свете, никогда не поминаю его имени всуе, каждое воскресенье хожу к мессе, хотя служит их бессовестный отец Энао, что почитал я отца своего в Оньяте, хотя проклятый старик был невыносимым, что не влекут меня ни любовные забавы, не прелюбодеяние, ибо плоть моя успокоилась после смерти жены моей Круспы, что в жизни я не украл чужого и не искушался желанием украсть, ибо не деньги и не имущество та мечта, что будоражит мое воображение, я не возвожу ни на кого напраслины, но виню моих врагов, бросая им в лицо горькие истины, не алкаю я ни чужого добра, ни жены ближнего, а жажду я славы, и эта жажда моя не запрещена божественными заповедями. Если ты 'хорошенько сосчитаешь, мой терпеливый друг Педро де Мунгиа, то выйдет, что я набожно почитаю девять из десяти написанных на скрижалях рукой Иеговы заповедей, которые получил Моисей на горе Синае, и только одной я не подчиняюсь, как не подчинился ей сам Моисей, когда истребил врагов народа своего язвами и кораблекрушениями. Попросим же господа, как добрые христиане, брат мой Педро де Мунгиа, чтобы он простил нам забвение этой единственной заповеди, пятой, гласящей: не убий, ибо ежели в том трудном положении, в коем мы теперь находимся, не поспешим мы уничтожать врагов наших, то подвергнем себя риску быть ими уничтоженными.

Первым перешел в лучший мир храбрейший капитан Гарсиа де Арсе, преданный любимец покойного губернатора Педро де Урсуа, верный оруженосец в его авантюрах в Панаме и Санта-Марте, ближайший помощник в деле истребления беглых негров царька Байамо, Гарсиа де Арсе, стрелок изумительной меткости, суровый боец, что уничтожил более сорока индейцев на одном только открытом им островке Амазонки. Гарсиа де Арсе после смерти губернатора загрустил и впал в меланхолию, строго порицал солдат, когда те дурным словом поминали неудачливого вождя, я предупреждаю ваше превосходительство генерала дона Фернандо де Гусмана, что этот Гарсиа де Арсе спит и видит, как бы отомстить за своего покойного покровителя, Гарсиа де Арсе, без сомнения, человек ловкий и решительный, в лагере у него найдутся сторонники, позвольте, ваше превосходительство генерал дон Фернандо де Гусман, чтобы негр Эрнандо Мандинга по моему приказанию придушил его гарротой.

В конце концов дон Фернандо де Гусман склонился к моим доводам. Что касается раба Эрнандо Мандинги, это было единственное, что я взял при разделе имущества генерала Педро де Урсуа, остальные поделили между собой одежду и оружие, Алонсо де Монтойя прибрал шкатулку с драгоценностями, а я предпочел Эрнандо Мандингу, здорового и сметливого негра, которому я посулил свободу после нашей победы. Эрнандо Мандинга и еще несколько рабов набрасываются на Гарсию де Арсе, когда тот выходит из хижины, объявляют ему, что он приговорен к смерти, видавший виды капитан не теряет самообладания, даже почувствовав на шее веревку, твердым голосом просит дать ему исповедаться, я удовлетворяю его просьбу, ибо понимаю, что не поможет ему в ином мире полученное от монаха отпущение, ему, за одну ночь зверски уничтожившему более сорока индейцев.

Вторым сторонником испанского короля, которому выпало умереть в селении Бригантин, был дон Диего де Балькасар, главный судья лагеря, который, принимая жезл и должность, высокомерно и нагло заявил, что принимает их во имя короля Филиппа, и никого более, самое благоразумное было действовать без промедления, пока не заговорила совестливость не обвыкшего еще дона Фернандо, дон Фернандо станет приводить доводы, что Балькасар. был доверенным слугою вице-короля Уртадо де Мендосы, что Балькасар отдал большую часть своего состояния на снаряжение похода в Омагуас, и кто его знает еще какую чушь. Не посвящая ни во что дона Фернандо, сделали так, что Эрнандо Мандинга и еще один негр пошли к Балькасару, Антон Льамосо следовал за ними с обнаженной шпагой для придания большей торжественности этой казни, услыхав, какая ему выпала участь, Балькасар не повел себя по-благородному, как Гарсиа де Арсе, но вырвался из рук своих палачей и бросился бежать, громко вопя: Да здравствует король! Да здравствует король! На помощь, ваше превосходительство дон Фернандо, меня хотят убить! Антон Льамосо с неграми гнались за ним среди ночи, насмерть перепуганный беглец свалился с обрыва, он был голым, как его застали в хижине, к тому же Антон Льамосо успел его ранить; через три дня вышедший на охоту солдат нашел его там, забившегося в кустарник, дон Диего де Балькасар вернулся в лагерь весь в крови и синяках, так что смотреть жалко, бедняга безутешно страдал и плакал, дон Фернандо принял его в своем шатре, поообещал ему защиту, до смерти не забуду, как он раболепно вопил: Да здравствует король!, надеясь таким образом спасти жизнь, бежал в темноту голый и перепуганный с криком: Да здравствует король! какая жалость, что король не врачует ран, не дарует жизни, уж ваша-то милость должна бы это знать.

Смерти, последовавшие за этими, надо отнести не на счет Лопе де Агирре, а на твой, Инес де Атьенса, чья метисская красота распаляет всех мужчин в лагере, я неточен, есть у нас двое, на которых без толку тратишь ты свои чары, и первый — генерал Фернандо де Гусман, наш губернатор, нет у дона Фернандо иного чувственного влечения, кроме как к пончикам из юкки, которые ему прямо в гамак аккуратно носит служанка Мария де Монтемайор, наложница Лоренсо Сальдуендо (рецепт Марии де Монтемайор: приготовляется густое пюре из вареной юкки и яиц любой птицы, лучше, конечно, куриных, из него катаются шарики, обжариваются в растительном масле или животном жире, затем шарики обильно поливаются пчелиным медом и посыпаются молотой корицей, подаются горячими); ты, Инес де Атьенса, пришла к дону Фернандо де Гусману в его шатер, в тот вечер ты была красива, как никогда, дон Фернандо серьезно оглядел тебя и спросил в высшей степени учтиво, не с жалобой ли ты на пищу, которую тебе дают, или на хижину, в которой тебя поселили, с каким потрясающим достоинством говорил с тобой этот сын одного из двадцати четырех самых знатных людей Севильи! пословица гласит, бог даст язву, бог даст и лечение.

Не поддается твоим чарам и начальник штаба Лопе де Агирре, которого ты ненавидишь всей душой, Лопе де Агирре, хромой, грубо отесанный, одноглазый, беззубый, смотрит на тебя пристально, будто хочет прочитать твои мысли, а то день за днем и вовсе на тебя не глядит, может, он догадывается о твоих тайных помыслах, Инес де Атьенса.

Ты ни на миг не перестаешь оплакивать смерть Педро де Урсуа, ты плачешь сухими глазами, сжав кулаки, он был самым горячим и самым нежным твоим любовником, кровь сладко закипает в тебе, когда ночью в постели снятся тебе его ласки, ты поклялась над его трупом его христианским богом и богами своей матери отомстить тем, кто лишил его жизни; ты самая красивая женщина в Перу, и нет у тебя иного оружия, кроме твоей красоты, все мужчины в лагере, кроме Фернандо де Гусмана и Лопе де Агирре, отдали бы руку за одну ночь с тобою; начальник стражи Хуан Алонсо де Ла Бандера выслеживает тебя и загоняет, как охотничий пес, у начальника пехоты капитана Лоренсо Сальдуендо, когда он сталкивается с тобой на улице, похоть брызжет из глаз, главный альгвасил Педро де Миранда часами караулит перед твоей хижиной, главный казначей Педро де Эрнандес что ни день несет к твоим дверям мольбы и подарки. Не было у тебя выхода, ты сдалась домогательствам Хуана Алонсо де Ла Бандеры, бедная моя Инес де Атьенса, Хуан Алонсо де Ла Бандера проскальзывает к тебе в комнату, едва падает ночь, раздевается и ложится голый рядом с тобою, ты закрываешь глаза, чтобы его не видеть, отсутствующая и онемевшая, позволяешь ему овладеть тобою, а сама думаешь о крови, струившейся из вен Педро де Урсуа, чтобы тело твое не чувствовало ничего, кроме злобы, и ты яростно ненавидишь Хуана Алонсо де Ла Бандеру, когда он в последнем содрогании хрюкает «любимая».

В одну из ночей ты рассказываешь Хуану Алонсо де Ла Бандере, как за спиной у него тебя донимают и не дают проходу. Главный альгвасил Педро де Миранда не дает мне покоя своими преследованиями и приставанием, мерзкий мулат входит ко мне, когда ему заблагорассудится и без предупреждения, все время намекает, что настанут лучшие времена и что он сделает меня Королевой лагеря, а то грозится, что возьмет силой, если я по доброй воле ему не отдамся. Главный казначей Педро де Эрнандес задарил меня фруктами и ожерельями, осыпает оскорблениями и клеветой дона Фернандо и вашу милость, чуть не плача умоляет меня спать с ним. Хуан Алонсо де Ла Бандера вышел из твоей хижины, весь пылая от ревности.

Вот почему справедливо сказать, что последние смерти, приключившиеся в лагере, должно отнести не на счет Лопе де Агирре, а на твой, сладкая моя Инес де Атьенса. Хуан Алонсо де Ла Бандера поспешил в шатер к генералу Гусману и раскрыл ему заговор, который плели мулат Педро де Миранда и санлукарец Педро де Эрнандес, эти предатели замышляют лишить жизни ваше превосходительство, я умоляю ваше превосходительство генерала Гусмана покарать их гарротой, начальник штаба Лопе де Агирре не имел возражений, и в то же утро на одной и той же сейбе были повешены два твоих воздыхателя, на груди у каждого висела дощечка, гласившая: «Надумали бунтовать»; Хуан Лопес Серратос и Хуан Лопес де Айяла (два мараньонца, очень дружные с Лопе де Агирре) заняли должности альгвасила и казначея, которые освободили покойники, Хуан Алонсо де Ла Бандера той же ночью пришел к тебе в хижину, едва держась на ногах от любви и лопаясь от похоти. Из двенадцати, что предавали смерти губернатора Педро де Урсуа, десять еще живы, несчастная моя Инес де Атьенса.

Для тебя, генерал-лейтенант Хуан Алонсо де Ла Бандера, раздувшегося от спеси и как павлин распускающего хвост, для тебя самое главное удовольствие — прилюдно показать, что ты любовник доньи Инес, а не спать с ней втихомолку; донья Инес разжигает твое тщеславие, словно кузнечными мехами раздувает твое честолюбие, донья Инес науськивает тебя на дона Фернандо де Гусмана, может, потому, что мечтает снова стать первой дамой, донья Инес подстрекает тебя и против меня, потому что меня ненавидит, иногда она окидывает меня таким взглядом, будто снимает мерку с моего коротенького трупа.

Тобой, Хуан Алонсо де Ла Бандера, поднявшим оружие на губернатора Педро де Урсуа, руководило не мятежное сердце, а желание завладеть влажным лоном доньи Инес, которым тешил себя губернатор, ты, Хуан Алонсо де Ла Бандера, не успев убить королевского губернатора, поспешил с уверениями, что поступил так из верности к королю, которого предал, ты, Хуан Алонсо де Ла Бандера, мой смертельный и главный враг, и, к несчастью твоему, я не забываю об этом ни днем, ни ночью.

Если я все время ношу при себе все оружие, хожу в кольчуге, с аркебузом и копьем наготове, если ночами я покидаю хижину, скрываюсь и бодрствую, точно лис в зарослях, если Мартин Перес де Саррондо и Антон Льамосо, словно чуткие журавли, стерегут каждое движение твое и твоих сообщников, то все это потому, что, как шила в мешке, не утаить тебе твоего намерения убить меня, а я не о такой смерти мечтаю. Мне рассказывали солдаты из твоего окружения и духи из иного мира, а они — самые ловкие мои шпионы, — как ты прибегал к дону Фернандо де Гусману, запугивал его моими якобы кознями и просил повесить меня на дереве, и те же самые духи рассказали мне, как он тебе ответил: «Раньше, чем убить Лопе де Агирре, который всегда был мне добрым другом, вам придется убить меня и выбросить мое сердце в реку», клянусь честью, на этот раз он поступил замечательно, как настоящий сеньор.

Одного я не могу вытерпеть, Хуан Алонсо де Ла Бандера, того, что ты хочешь присвоить мои полномочия начальника штаба, ибо твое положение генерал-лейтенанта ниже моего, начальника штаба; ты послал Санчо Писарро с двадцатью людьми за реку искать продовольствия, не спросив моего мнения и не получив моего согласия; ты отправил Алонсо де Монтойю с еще двадцатью людьми искать селения и убивать индейцев, а я об этом распоряжении даже не знал. Я таковой дерзости не потерплю, Хуан Алонсо де Ла Бандера, и, беру небеса в свидетели, ты мне за это заплатишь.

Генерал дон Фернандо де Гусман поставлен перед жестким выбором, он мнется и колеблется, смакуя пончики из юкки, не знает, какая из двух опасностей страшнее. Дон Фернандо догадывается, Что ты, завистливый и необузданный толедец, ходишь-обдумываешь, как отнять у него власть и жизнь, как самому стать единовластным вождем. Дон Фернандо чувствует, что и я таю темные намерения, но какие именно, понять не может. Мой дурной нрав подсказывает мне, что в конце концов чаша весов склонится не в твою пользу, ибо страх передо мною у него в настоящий момент гораздо меньше, чем перед тобой.

— Знайте, ваше превосходительство, мой генерал и друг дон Фернандо де Гусман, не в моих желаниях чинить вашему превосходительству неудовольствия или заботы. Я предстал пред лицо вашего превосходительства, движимый долгом известить вас о том, что генерал Хуан Алонсо де Ла Бандера взял самовольно на себя мои полномочия начальника штаба. Однако же, прибыв сюда и найдя ваше превосходительство озабоченным, я поменял свои намерения и об одном лишь учтиво прошу ваше превосходительство — освободить меня от должности начальника штаба, каковая для моего немолодого возраста и слабых сил непомерна, а назначить меня начальником над конницей, ибо заниматься этими благородными животными всегда было моим любимым делом, правда, в лагере не осталось лошадей, поскольку мы их съели. Сделайте, ваше превосходительство, начальником штаба Хуана Алонсо де Ла Бандеру, который так этого желает, он такой смелый и такой шустрый, он наверняка прислушается к моим советам. Освободите меня, ваше превосходительство, от досады и неудобств, кои несет с собой всякая командная должность, с куда большей радостью отдамся я заботам о дочке моей Эльвире, она для меня все золото мира, ибо, хотя она и метиска, я ее люблю всем сердцем, к тому же костям моим нужен отдых, сколько ночей я уже не сплю.

Дон Фернандо благосклонно выслушал мое предложение, оно освобождало его от многих трудностей, и назначил тебя, Хуан Алонсо де Ла Бандера, начальником штаба, сверх того, что ты уже есть генерал-лейтенант; ты так раздулся от величия и спеси, что тебе в зад и булавки не воткнешь, стал дурно обращаться с солдатами, осыпать их криками и бранью, и они снова между собой называют тебя Бахвалом, и так ты о себе возомнил, что упустил счастливый случай лишить меня жизни, а ныне уже

поздно; не послушался ты благих советов, которые наверняка нашептывала тебе донья Инес под простынями, почему ты все не придушишь гарротой этого проклятого хромого злобника?, правду сказать, я и во сне смотрел в оба, и в то время как ты против себя людей восстанавливал, число моих друзей росло, Педро де Мунгиа, Мартин Перес де Саррондо, Хуан де Агирре, Роберто де Сосайя, Педро де Арана, Диего Санчес Бильбао, Хуан Ласкано, Хуан Луис де Артьяга, Мартин де Иньигес, Хоанес де Итуррага, Энрикес де Орельяна, Диего Тирадо, Алонсо Родригес, Антон Льамосо и немало других непобедимых моих мараньонцев, правильно предупреждала тебя твоя красивая наложница, что я проклятый хромой злобник.

Благоразумные должностные перестановки, на которые пошел губернатор дон Фернандо, не уняли его тайных опасений, а напротив, лишь увеличили. Хуан Алонсо де Ла Бандера стал еще наглее и опаснее после того, как губернатор дал ему в руки такую власть. В то же время генерал Гусман подозревает, что я, Лопе де Агирре, не удовольствуюсь должностью капитана при почивших лошадях после того, как был строителем двух настоящих кораблей и начальником штаба со всей полнотой власти. Весь в сомнениях, он великодушно приходит навестить меня ко мне в хижину.

— Хочу, чтобы вы знали, мой отважный и храбрый капитан Лопе де Агирре, еще до того, как мы вернемся в Перу, вам будет возвращена ваша должность начальника штаба, от которой я вас освободил противу собственного желания, я был вынужден согласиться с вашим решением из соображений здравого смысла и надежности, коими вы всегда отличались.

Три дня спустя он снова заходит ко мне и застает меня за делом — я точу кинжал о белый камень, который Антон Льамосо достал мне из реки.

— Когда мы снова окажемся в Перу, бесстрашный капитан Лопе де Агирре, а настанет день, когда мы возвратимся туда с победой, так вот, хорошо было бы укрепить наши дружеские узы, поскольку мы с вами оба главные вершители этого славного дела. Предлагаю вам от души, давайте нынче же сговоримся о браке между вашей дочкою Эльвирой и моим братом Мартином де Гусманом, он холост и живет в городе Сиудад-де-лос-Рейес. Мартин среди нас, севильских Гусманов, самый младший, к тому же он хорош собою и одарен многими добродетелями.

Я даю ему понять, что рад и доволен, благодарю за честь, которую он оказывает моей дочери-метиске и мне, скромному солдату-баску, хотя если хорошенько посмотреть, то род Агирре из Оньяте будет подревнее рода Гусманов из. Севильи. Дочке моей Эльвире всего шестнадцать лет, а может, и пятнадцать, мне еще и мысли такой не являлось, чтобы отдавать ее замуж, однако я говорю дону Фернандо, что большим даром, чем эта свадьба, он и не мог бы меня одарить.

В воскресенье под вечер дон Фернандо приходит к нам снова, на этот раз — к моей дочке Эльвире, приходит с богатыми подарками, с шелком да бархатом, вчера еще они принадлежали губернатору Урсуа, теперь из них Торральба сошьет моей дочке красивую нарядную юбку, такую юбку не стыдно будет надеть невесте Мартина де Гусмана.

— Вам известно о моем предложении, красавица, справить в Перу вашу свадьбу с моим братом Мартином де Гусманом, он от вас, лишь увидит, без ума будет, а как узнает о вашей скромности и душевной доброте — и вовсе голову потеряет. Ваш отец Лопе де Агирре сказал мне и еще раз подтвердил, что вы с радостью ответили согласием на мою просьбу, и вот я пришел к вам сказать, что отныне буду считать вас свояченицей, и все в лагере станут называть вас доньей Эльвирой.

С большой учтивостью он поцеловал ее в лоб, дочка моя Эльвира глядела на него, загородясь боязливой и недоверчивой улыбкой, я же сказал себе: Лопе де Агирре, настал час без обиняков поговорить с начальником стражи Лоренсо Сальдуендо.

Этот Лоренсо Сальдуендо, с которым я хочу вступить в союз, еще один негодяй, к тому же из худородных, на его счет я не обманываюсь. Колдовские чары доньи Инес лишили его рассудка,

едва он увидел ее в первый раз, Хуан Алонсо де Ла Бандера обскакал его и завладел красавицей, вот он и ходит, затаив злобу,

как побитый пес. Лоренсо Сальдуендо в поход захватил наложницу, Марию де Монтемайор, которую таскает за собой с самого Трухильо, она умеет жарить самые вкусные пончики во всем Новом Свете, бедняжка невезучая, он выбросит ее в реку в тот день, когда добьется расположения доньи Инес. Случись такое, говорю я себе, найдутся солдаты, которые по-рыцарски вытащат из воды эту пухленькую Марию де Монтемайор, которая так славнo жарит пончики, и приютят ее на своем ложе.

Любострастие и ревность не дают покоя Лоренсо Сальдуендо. Я полагаю его развратником, который во сне и наяву думает об одном распутстве и мерзостях, с какими только шлюхами он не путался и в грязных свинарниках, и в публичных домах, кровь у него вся сгнила от дурных болезней; когда он прибыл в Куско посланником от Педро де Урсуа, первым делом спросил, куда податься плоть свою успокоить. Ну, держись, Лоренсо Сальдуендо! Все прежние прихоти твоего необузданного вожделения и беспутства рассыпались в прах пред желанием заполучить донью Инес с ее темными глазами, широкими бедрами метиски, ее маленькими круглыми грудями. Ты подыхал от зависти ночами, представляя ее, обнаженную, в объятиях Педро де Урсуа, ты подыхаешь от злости, представляя ее теперь, обнаженную, в объятиях Хуана Алонсо де Ла Бандеры, за любовь доньи Инес ты помог мне убить одного, за любовь доньи Инес ты поможешь мне убить и другого.

— Выслушайте меня внимательно, ваша милость, капитан Лоренсо Сальдуендо, я принес очень важные вести. Дело в том, что начальник штаба Хуан Алонсо де Ла Бандера совсем очумел от спеси и замышляет в своем предательском сердце сбросить и убить дона Фернандо де Гусмана, убить вашу милость, поскольку всегда боялся, как бы ваша милость не отняла у него донью Инес, убить меня, так как я ему смертельный враг, и еще майора Гонсало Дуарте, дворецкого, в наказание за великое доверие, какое питает к нему губернатор.

Мне не приходится больше тратить слова и уверения. Сильнее всех моих доводов его мечта увидеть Хуана Алонсо де Ла Бандеру на земле со шпагой в груди, а потом найти забившуюся в угол хижины донью Инес. Дворецкий Гонсало Дуарте, услыхав от меня, что ему готовят виселицу, сразу же переходит на нашу сторону и без промедления ведет нас в шатер к дону Фернандо де Гусману, а там Лоренсо Сальдуендо выступает обвинителем:

— Да хранит вас бог, сеньор губернатор, мы пришли сообщить вашему превосходительству, что готовится бунт, затевает его начальник штаба Хуан Алонсо де Ла Бандера, и об этом позоре знают уже многие солдаты в лагере, ибо предатель не скрывает своих гнусных намерений. Вместе с шестерыми злодеями, среди которых и мерзкий убийца Кристобаль Эрнандес, коему он посулил должность начальника штаба, намеревается он нынче на рассвете захватить лагерь, зверски убить ваше превосходительство и вашего дворецкого майора Гонсало Дуарте, присутствующего здесь, а нас с капитаном Лопе де Агирре без исповеди вздернуть на виселице. Велите, ваше превосходительство, без задержки покарать подстрекателя гнусной подлости, офицеры и солдаты узнают о том с великой радостью, они по горло сыты его бесчинствами и притеснениями.

Поскольку генерал дон Фернандо молчал и никак не мог решиться, я, дабы рассеять его сомнения, обратился к нему со следующими словами:

— Позвольте, ваше превосходительство, мне унять властолюбие наглеца Ла Бандеры, я применю к нему наилучшее средство из всех, изобретенных на этом свете.

Услыхав мою просьбу, дон Фернандо, хорошо знавший твердость моего духа, перестал колебаться и дал нам соизволение делать то, что найдем нужным.

В воскресенье на масленицу дон Фернандо де Гусман пригласил к себе в шатер поиграть в карты генерал-лейтенанта Хуана Алонсо де Ла Бандеру, капитана пехоты Кристобаля

Эрнандеса, старшего сержанта Санчо Писарро и командора Хуана Гутьерреса де Гевару. Хуану Алонсо де Ла Бандере, господи спаси, в картах везло не меньше, чем в любви. В тот последний трагический миг его жизни карта ему шла как нарочно, на руках у него была верная игра, и он рассчитывал заполучить добрую пригоршню эскудо, но тут вмешалась судьба-злодейка.

Секретарь дона Фернандо де Гусмана, бакалавр по имени Гонсало де Гираль, вбежал, задыхаясь, и подал нам знак. Мы с Лоренсо Сальдуендо заранее отобрали десяток бравых солдат из тех, у кого был зуб на Хуана Алонсо де Ла Бандеру. И вот все мы, вооруженные штыками, шпагами, аркебузами, неожиданно появляемся в шатре губернатора дона Фернандо, а дверь нам заблаговременно открыл дворецкий Гонсало Дуарте.

Лоренсо Сальдуендо отдает приказ, и все аркебузы разом стреляют. Хуан Алонсо де Ла Бандера не успел со стула подняться, пуля пробила ему правое плечо, шпага Лоренсо Сальдуендо прикончила его, вонзившись в сердце, четыре карты упали на окровавленный стол, тот, кто при жизни был бравым красавцем и бахвалом, согнулся в три погибели, из рухнувшего тела полилась кровь сразу из многих ран.

Кристобаль Эрнандес, раненный легко — мы не собирались его убивать, он просто попался нам под горячую руку, — успел добраться до двери и сломя голову помчался к реке. Но Кристобаля Эрнандеса как раз больше всех-то и ненавидели в лагере, ему не могли простить ни его нынешнего самодурства, ни прошлых бесчинств, он насиловал женщин в городе Гуанкавилка, мучил несчастных индейцев чиригуанов в Ла-Плате, Хуан Алонсо де Ла Бандера имел в мыслях назначить его начальником штаба, вот тогда бы половине из нас несдобровать в лапах у этого кровожадного шакала, но он бежит в ужасе и бросается вниз головой в реку, хочет уйти от неминуемой смерти. Каждый раз, как показывалась над водой голова, чтобы хватить воздуху или прося исповеди, на нее обрушивался град камней и пуль, пока одна пуля не попала ему прямо в лоб, и тут все высыпали на берег посмотреть, как река понесет его мертвое тело.

На этот раз, Инес де Атьенса, ты не льешь горьких слез, не молишь разрешить тебе похоронить труп любовника. Прямая как сосна, застыла ты у дверей своей хижины, черные волосы упали на смуглые плечи, ты стоишь и смотришь, как проносят мимо кровавое месиво, которое вчера еще бахвалилось и было Хуаном Алонсо де Ла Бандерой. Из двенадцати, пришедших первого января убить дона Педро де Урсуа, восемь еще остаются в живых, неутешная моя Инес де Атьенса.

Дон Алонсо де Ла Бандера, столь же преданный донье Инес де Атьенса, сколь и королю Филиппу, был мертв, я заступил место начальника штаба, судьба моя сменила гнев на милость, дон Фернандо де Гусман уже не может шагу ступить без моих советов, я его будущий родственник, его первый капитан, самый главный его любимец. Вопрос вопросов, говорю я себе, до каких высот способен подняться этот наш избранник дон Фернандо, ибо честолюбия ему не занимать и осанки хватает. Да будет угодно богу, чтобы сохранил он оба эти качества до конца нашей затеи, в таком случае в анналах истории ему уготовано место, подобное тому, какое занимает Помпеи, который был самым великим человеком на всем белом свете до того рокового дня, когда Юлий Цезарь победил его и уменьшил в размерах.

Прислушиваясь к моим рассуждениям и принимая во внимание мои советы, дон Фернандо де Гусман созвал на площади селения два собрания, которые навсегда и бесповоротно изменили цель нашего похода. На первом он скромно спросил у офицеров и солдат, угодно ли им, чтобы он, дон Фернандо де Гусман, оставался на посту капитан-генерала, который он занимал с той ночи, когда мы предали справедливой смерти губернатора Урсуа. Нантом собрании дон Фернандо был, как никогда, красноречив и великолепен. «По приказу начальника штаба и распоряжению генерала» — такими словами началось чтение указа, на площади толпились офицеры и солдаты, а также местные жители, включая индейцев и женщин, разбуженных на рассвете тревожным гулом барабанов. Дон Фернандо с секирой в руках вышел из своего шатра, мы, десять самых верных его слуг, следовали за ним.

«Благородные рыцари, сеньоры, друзья мои» — так начал он свою торжественную речь, которая вся до последнего слова была выслушана в молчании и со вниманием. Он сказал, что ему неприятно было бы занимать должность генерала, которую он занимает, если это хоть кому-то не по душе. Сказал, что губернатором он стал не по собственной воле, но был поднят на эту высоту волею отважных капитанов, однако же он останется на ней и будет доволен лишь в том случае, если получит всеобщее одобрение. «Я собрал вас, друзья мои, чтобы публично сложить сии полномочия с себя, равно как и с офицеров, сопровождающих меня, и дабы вы свободно возложили их на то лицо, которое сами изберете и назовете генералом». Проговорив это, он в знак своего отречения вонзил в землю секиру, которую держал, и скрестил руки на груди, словно античный жрец.

Всех растрогал великодушный поступок дона Фернандо, я счел себя обязанным ответить ему от имени всего лагеря, и попросил его от всего сердца снова стать нашим генералом и вождем, сказал, что мы готовы отдать жизнь, следуя за ним и ему повинуясь. Я еще не кончил говорить, как уже раздались в разных концах площади горячие здравицы дону Фернандо, и так, не встретив возражений, он был провозглашен генералом, и отец Энао благословил его на латыни со всеми церемониями.

Втopoe собрание получилось еще торжественнее первого, поскольку на нем приносили присягу и ставили подписи, и все так разгорячились, что решили идти войной на Перу, война эта неизбежно выльется в бунт против судей и королевских наместников, и против тебя, Филипп, король испанский. Мартин Перес де Саррондо говорит, что не все офицеры и солдаты в лагере склонны к таким крайностям, некоторые, как ядом, отравлены почтением к монархии и символам королевской власти, а есть и такие, что грезят об одних только сокровищах Омагуаса, в поход они вышли за золотом, а не за почестями, и душой они больше скупцы, чем воители.

— Который путь выберем, станем захватывать земли для короля или пойдем на Перу, потрудимся для свободы людей? — спрашивает дон Фернандо всех, собравшихся на наш зов. — Пусть каждый из вас скажет, что думает, без боязни, и я верно буду следовать тому, за что выскажется большинство.

— Советую вам, храбрые мараньонцы, как старый солдат, повидавший на своем веку немало, — говорю я, Лопе де Агирре, — в сей решающий момент выбрать сражение за Перу и не искать больше для короля и его управителей золотых городов, ибо все это ложь и выдумки. Бог свидетель, в Перу мы найдем славу и могущество, а те, кому любо богатство, — и богатство. Вот какой мы должны сделать выбор, а не стоять на коленях перед тем или иным королем, который, не слушая доводов, отрубит нам головы, ибо никогда не простит того, что мы предали смерти его губернатора Педро де Урсуа.

Отец Энао в епископском облачении служил службу на алтаре, воздвигнутом посреди площади. После слов «ite misa est» [28] и благословения дон Фернандо предложил нам всем принести присягу пред лицом господа и собственной совестью:

«Клянемся Господу и Пресвятой Деве Марии, Матери Божьей, и святым апостолам, и священному алтарю, что будем помогать друг другу и способствовать, и все будем согласными в войне, которой собираемся пойти на королевства Перу, и что промеж нас не будет смутных и противоречивых суждений по ходу ее ведения; лучше умрем мы в сей войне, помогая друг другу, нежели любовные или родственные узы, или соображения преданности задержат нас или остановят; и всегда на всю войну генералом у нас будет дон Фернандо де Гусман, и мы будем ему повиноваться и делать все, что прикажет он и его командиры, под страхом преступить клятву, совершить бесчестие и навлечь на себя позор».

И снова дон Фернандо проявил чудеса великодушия:

— Если кто-то из вас предпочитает не идти войной на Перу, а продолжать открывать новые земли, я позволю им это, и пусть они выберут себе вождя, какого пожелают. А тех, кто захочет еще какое-то время оставаться с нами, я охотно доставлю на остров Маргариты, и не причиню им зла, и не покараю их. Величайшее мое желание и забота — чтобы клятву дали и поставили подпись лишь те, кто по доброй воле желает участвовать в этой войне.

Отец Энао, лживый монах, да гореть ему в аду злым огнем, у алтаря принимал присягу. Первым принес ее сам дон Фернандо, офицеры и солдаты один за другим последовали за ним, клали руку на священный алтарь, потом на молитвенник, торжественно гремели барабаны, плакали женщины, стоя в дверях своих хижин, я смотрел-всматривался в лицо каждого, кто подходил ставить подпись; Санчо Писарро прикрыл глаза, чтобы не видеть, как его собственная рука нарушала верность королю Филиппу; командору Хуану де Геваре не удалось скрыть своего нежелания, Педро Алонсо Каско остался на коленях, где стоял, чтобы не приносить присягу; Хуан де Кабаньас открыто признался, что не станет присягать; Антон же Льамосо, напротив, хотел расписаться два раза; мы, двести пятьдесят мараньонцев, обязались пред алтарем Иисуса Христа и поклялись положить все силы, а если понадобится, и жизнь, но завоевать для Перу свободу.

Говорю тебе, король Филипп, история с удивлением и восторгом поведает о том, что произошло в селении Бригантин, провинция Мачифаро, в дни, последовавшие за мартом месяцем года тысяча пятьсот шестьдесят первого. Мы, двести пятьдесят мараньонцев, отчаявшиеся, застрявшие в сельве у самой многоводной и страшной реки на свете, истерзаны бескормицей и болезнями, изранены и залатаны, как одежды на нищем, с немногими аркебузами и кинжалами и всего двумя судами, построенными нашими же руками, но нам не занимать духу и желания отречься от тебя и пойти на тебя войною, сиятельнейший король, самый неблагодарный и высокомерный суверен из суверенов, рожденных земною женщиной.

Чтобы пойти войной на Перу под справедливым предлогом и чтобы размах нашей измены короне и родине принял такие размеры, которые не позволят завтра никому из нас повернуть назад, нам необходимо отказаться от подданства тебе, твоей короне и скипетру, отказаться от Испании, поскольку она твоя родина и твое владение. Мы — солдаты Индийских земель, неудачливые вассалы, которых ты, король Филипп, точно так же, как вчера это делал отец твой, Карл, трудом сводишь в могилу и лишаешь законных наград, а уместно вспомнить, что в баскских землях этих причин достаточно, чтобы выйти из-под власти сеньора. Все мятежи в Перу, уж я-то знаю, и мятеж Гонсало Писаррo, и Себастьяна де Кастильи, и Франсиско Эрнандеса Хирона, потерпели поражение потому, что ни один из этих людей не осмелился потрясти основы вассальной зависимости, все они побоялись бросить вызов и выставить своего короля против монарха Испании, поднять свой флаг, отречься от испанского флага.

Я, Лопе де Агирре, охромел и обгорел, защищая твои привилегии в сражениях с мятежным Франсиско Эрнандесом Хироном, я состарился и потерял зубы в силу естественных законов природы, мне не хватает молодости и осанки, которые должны быть у короля новой родины. Ничего, мы сделаем принцем Тьерра-Фирме, Перу и Чили нашего генерала дона Фернандо де Гусмана, он благороден и осанист, щедр и горд, а придя в Перу, мы возведем его на королевский трон и вырвем у тебя владения, которые по справедливости тебе не принадлежат. Больше божеских и человеческих прав царствовать в Перу у нас, конкистадоров и первопроходцев Нового Света, чем было их у гота Атаульфа на царствование в Испании, а кто теперь оспаривает права того удачливого победителя. И я говорю громко окружающим меня мараньонцам:

— Нам необходимо выйти из-под власти Испанского королевства, где мы родились, отказаться от подданства королю Филиппу, его сеньору и властелину. Нам надо признать нашим принцем и сеньором дона Фернандо де Гусмана и повиноваться ему, придя же в Перу, мы возведем его на королевский трон.

И заключаю следующим образом:

— Итак, я кладу начало и говорю, что отныне выхожу из-под власти Испанского королевства, подданным которого был; если имеются у меня какие-либо права, поскольку родители мои родились на землях Испанского королевства и суть вассалы короля дона Филиппа, то я отказываюсь от этих прав и не признаю более дона Филиппа моим королем и сеньором. Я не знаю его и знать не хочу, не хочу иметь его господином и повиноваться ему. Пользуясь полной свободой, я выбираю впредь своим принцем, королем и сеньором дона Фернандо де Гусмана, я клянусь и обязуюсь быть ему верным вассалом и умереть, защищая его как своего сеньора и короля. В знак и доказательство признания и повиновения я поцелую ему руку вместе со всеми, кто хочет подтвердить и одобрить сказанное мною и избрать принцем и королем дона Фернандо де Гусмана, ибо кто этого не сделает, ясно докажет, что хотение его не совпадает с его словами и клятвами.

Мараньонцы восторженно приняли мою речь и последовали за мной, и все мы направились в шатер к генералу Фернандо де Гусману, ставшему с того дня его превосходительством доном Фернандо, нашей волей законным принцем и королем, единственным владыкой Перу и всей Тьерра-Фирме, посвященным в сан голосами двухсот пятидесяти мараньонцев, которые вырвали сегодня у тебя, король Филипп, самую великую драгоценность' твоей короны, самый чудесный кусок твоей империи.

Должен признаться, что достоинство и сановитость дона Фернандо де Гусмана намного превзошли все мои ожидания. Он не позволил целовать ему руку, когда мы гурьбой ввалились в шатер, чтобы рассказать все по порядку, как мы провозгласили его нашим принцем, он просто крепко обнял нас всех, и слезы умиления наполнили его глаза. Он дрожал от удовольствия всякий раз, когда кто-нибудь из нас называл его вашим превосходительством или принцем, и уж совсем таял, когда отец Энао, всегда безудержный в лести, пытался явно преждевременно величать его ваше величество.

Дон Фернандо превратил свой походный шатер в импровизированный королевский дворец, пожаловал дворянское звание Хуану Гомесу и Педро Гутьерресу, которые дома у себя, в Толедо и в Вальядолиде, были погонщиками мулов, и назначил трапезничим Алонсо де Вильену, который в прежние времена был свинопасом и вырос в Сиудад-де-лос-Рейес, не говоря уж о пажах и камергерах или старшем поваре, которым стала Мария де Монтемайор в благодарность за то, что умела жарить такие знатные пончики из юкки. Я говорю об этом весело, но без малейшей насмешки, ибо считаю дона Фернандо настоящим принцем и не сомневаюсь, что вскоре он станет королем одной из самых великих империй на земле, а посему у него довольно причин, чтобы править в свое удовольствие и тешить роскошью собственную гордыню.

Принц дон Фернандо щедро сулит награды и жалованья, которые в должное время выдадут из королевской казны Перу в соответствии с записью, сделанной его собственной щедрой рукой: «Я, дон Фернандо де Гусман, божьей милостью принц Тьерра-Фирме, Перу и Чили, жалую капитана Диего де Тираду двенадцатью тысячами песо в награду за выдающиеся заслуги в прошлом и в настоящем».

Другие просят у его превосходительства во владение земли и асьенды в разных концах Перу, о плодородии или богатствах, которых они прослышали, а есть и такие сластолюбцы и бесстыдники, что, подстрекаемые дьяволом, хотят, чтобы принц декретом и грамотой пожаловал им право на плотские утехи с женщиной, о которой давно мечтают.

— Со всем долженствующим почтением прошу у вашего превосходительства соизволения и права, когда настанет время, любиться с доньей Каталиной Родригес, ныне она замужем за Родриго де Падильей, владельцем энкомьенды в Арекипе, но своим жарким нравом более подходит мне, нежели ему.

— Со всем смирением молю ваше превосходительство дозволить, отнять у отца-наставника Серафина Сепеды, священника из Гуаманги, силой, если понадобится, наложницу, ее зовут Лусинда Рохас, она недавно прибыла в Новый Свет, у нее высокая грудь, мне будет от нее много удовольствия.

Осаждаемый со всех сторон, осмотрительный принц дает туманные обещания, добрый сердцем, он изобретает новые уловки, дабы беспокойные его вассалы угомонились во власти иллюзий и надежд.

Принц дон Фернандо в крайней нужде призвал меня на совет. Я являюсь к нему в сопровождении своего верного товарища Педрo де Мунгиа и не менее верного адъютанта Мартина Переса де Саррондо; этот последний после долгих и упорных моих просьб назначен старшим сержантом лагеря вместо лукавого Санчо Писарро (а Санчо Писарро таким образом перешел с понижением на должность командира нашей химерической, давно съеденной конницы, и я теперь глаз с него не спускаю). Дон Фернандо принимает нас, сидя за столом, только что накрытым двумя услужливыми и манерными пажами, принц ужинает один при свечах, горящих в большом канделябре.

— Я позвал вас, — говорит он с изящной непринужденностью, — потому что вы, мой уважаемый начальник штаба, день и ночь говорите о том, что мы вернемся с победой в Перу, и хотя я слепо верю в ваш светлый гений и знаю, что вы обладаете подлинным военным опытом, я хотел бы из ваших уст услышать, продумали ли вы и выбрали ли, какими водными и наземными путями мы пойдем, какие военные хитрости используем, какие силы поднимем против вице-королей и судей, и против того войска, которое, без сомнения, пошлет на нас король Филипп Второй.

— Меня восхищает, — говорю я ему, — радение и осторожность вашего превосходительства, я счастлив, что вы просите доложить мои планы и предложения. Ваше превосходительство может быть уверено, я не безумец и не маньяк. Хотя, возможно, кто-то и назовет невиданным безумием то, что двести пятьдесят мараньонцев, застрявших на краю земли в болотах, смеют именовать себя завоевателями Перу, освободителями Индийских земель и создателями нового и свободного королевства. Однако ежели ваше превосходительство со вниманием выслушает меня, то увидит, что составленный мною план нашего похода на Перу с целью победить управителей и генералов испанского короля не бредни сумасшедшего, но плод здравых размышлений.

— Итак, излагайте, я весь внимание, — говорит дон Фернандо.

— Первая наша забота, — говорю я ему, — достроить две бригантины, мы затратили на них уже немало времени, и отправиться вниз по реке к морю-океану, но прежде надо избавиться от нескольких предателей, которые есть еще у нас и затаились. Я утверждаю, что эта река непременно вольется в море-океан, то не выдумки мои и догадки, но открытие, сделанное Франсиско Орельяной (совместно с монахом по имени Карвахаль, у которого была одна пламенная страсть — женская грудь, вот он и сочинил сказочку про амазонок, которых никогда не было, но их выдуманным именем назвали эту многоводнейшую из рек, вместо того чтобы звать ее Мараньон, как следовало на самом деле). Простите мне, ваше превосходительство, небольшое отступление, и вернемся к тому моменту, когда наши бригантины «Сантьяго» и «Виктория» выйдут в море-океан и возьмут курс на остров Маргариты, самое пригодное место для наших целей, ибо он находится достаточно близко, жители его имеют миролюбивый нрав, а земля щедра, так что пищи у нас будет вволю.

— На острове Маргариты нас не ждут, — говорю я ему, — и, бог свидетель, благодаря тому мы овладеем островом с большой легкостью. Поручите, ваше превосходительство, мне это дело полностью, и я справлюсь с ним шутя. Мы возьмем остров Маргариты и будем управлять им всего три дня — столько нам понадобится на то, чтобы запастись водой и продовольствием, захватить корабли, что стоят на якоре у его берегов, и пополнить свое войско десятками и сотнями новых добровольцев, которые захотят пойти с нами сражаться за свободу.

— Следующей ступенью нашего похода, — говорю я ему, — будет Номбре-де-Дьос, куда мы отправимся тотчас же и где нас тоже никто не ждет, это второй по значению порт, ибо на его улицах скрещиваются все пути, по которым попадают солдаты из Испании в Перу и по которым золото перекочевывает из Перу в Испанию. Мы нападем на Номбре-де-Дьос после того, как захватим земли по берегам реки Саор, которую я прекрасно таю, ибо не раз плавал по ней.

— Из Номбре-де-Дьос, — говорю я ему, — мы отправимся в Панаму через горы Капира, там в отрогах мы оставим в засаде пятьдесят наших стрелков, чтобы они прикрывали нас с тыла и охраняли дороги. Битва за Панаму будет главной нашей битвой, и мы выиграем ее, в водах этого порта родится наш флот, и из этих вод мы отправимся в Перу выполнять предначертание нашей геройской судьбы.

— Взяв власть в Панаме, — говорю я ему, — мы будем тверды и непреклонны с приспешниками короля Филиппа, их там великое множество, и они тщеславны, нужно раздавить их раньше, чем они захотят подняться против нас. И вот тогда король Филипп узнает, что война наша не на жизнь, а на смерть, как и сама Испания воевала всегда только на смерть против любого мятежника.

— В провинции Панама, — говорю я ему, — мы соберем боевое войско, которому суждено будет освободить Перу и Чили. Давно известно, что в горах Панамы и отрогах Дарьена немало солдат прячется от королевского правосудия, они сойдут с гор и вольются в наше войско. Точно так же присоединятся к нам и более двух тысяч беглых негров, скрывающихся в тех же самых юрах, они воспылают к нам благодарностью, когда узнают, что это мы казнили генерала Педро де Урсуа, того самого, что так подло предал их, ударом в спину прикончил вожаков и увез в кандалах чересчур доверчивого короля Байамо.

— В порту Панама, — говорю я ему, — мы возьмем те суда, которые нам нужны, а остальные сожжем, дабы никто не мог впоследствии воспользоваться ими против нас, мы построим одну или две трехмачтовые галеры и на их палубах установим наши пушки. Будьте уверены, ваше превосходительство, из Панамы отчалит флот не менее чем в два десятка судов с более чем тремя тысячами воинов на борту, хорошо снаряженных аркебузами, порохом, не считая галеры с артиллерией, это войско будет в десять раз многочисленнее, чем войско Писарро и Эрнандеса Хирона, когда они поднялись против наместников и судей, наше войско, ко всему прочему, будет сражаться не с кличем «Да здравствует король Испании!», но провозгласит: «Смерть королю Испании!» и «Да здравствует наш настоящий король дон Фернандо!»

Принц прекрасно понял, что я в здравом уме и твердом рассудке, поднялся растроганный со своего места и со слезами на глазах обнял меня так, словно я был ему сыном, а вернее сказать, отцом.

В это время из уст в уста стала передаваться странная весть: у меня, Лопе де Агирре, внутри сидит нечистая сила, крошечный дух, который повинуется мне как верный слуга и сообщает обо всем тайном, что творится в лагере, и в особенности о кознях, которые плетут против моей особы. Духа этого зовут Мандрагора, он как облачко, никто его не видит, в полночь Мандрагора вьется-крутится по хижинам, подслушивает, о чем шепчутся, и все передает мне, Мандрагора вездесущ, ибо (по свидетельству священных книг) демоны могут находиться везде, как и бог, мы с Мандрагорой подписали (кровью из моего левого мизинца) соглашение, в силу которого он будет предупреждать меня обо всех опасностях, меня подстерегающих, и обо всех изменах, зреющих в лагере, а я за то в мой смертный час вручу ему мою душу. Недурное дельце, поскольку продал я душу, которую ничего, кроме ада, не ждет, к тому же, я полагаю, бог бесконечно милосерден, и в последний момент (после нескольких веков адского пламени и мучений) он простит всех приговоренных гореть вечно, прощение это распространится и на сатану с падшими ангелами, и ад вовсе исчезнет, об этом писал святой Иероним, и то же самое говорит Мандрагора, чтобы утешить меня и самому успокоиться. Мандрагора говорит мне также, что Зло никогда не принимало телесного обличья, да еще с рогами, как то живописуют художники, но представляет собой невидимую субстанцию, коренящуюся в людских душах, и именно там оно ведет свои сражения с богом, я не вступаю в теологические споры с Мандрагорой, ибо его дьявольское положение обязывает его разбираться в этих материях лучше, чем разбираюсь я.

По истечении трех месяцев пребывания на суше, о чем будет записано в истории Нового Света золотыми буквами, ибо тут мы поклялись биться за свободу, мы отчалили от поселения Бригантин. На «Сантьяго» и «Виктории», которые строились под моей командой и неусыпным наблюдением, еще нет палуб, но суда достаточно вместительны и хороши на ходу, всем нам тут хватит места на струганых досках, вот пройдем реку, оснастим их как следует, и они сменят свой неказистый вид на благородную и мужественную морскую осанку! Я отдаю приказ держаться левее, и мы идем, прижимаясь к песчаному необитаемому берегу, все равно более для нас полезному, полагаю я, чем зеленые заросли полного берега, за которыми таятся призраки обманной страны Омагуас.

Через три дня плавания, во время которого во избежание искушений мы все время жались к левому берегу, мы замечаем жалкое индейское селение, жители, едва завидев в отдалении наши корабли, тотчас же покидают его. Мы выходим на берег поискать кукурузы и рыбы, в спешке брошенных индейцами, и вспоминаем, что нынче начинается Страстная неделя; мы решаем сделать привал на семь дней, чтобы, как положено людям верующим, отпраздновать Пасху. Отец Энао взгромоздится на какой-нибудь камень и произнесет взволнованную проповедь о

страстях господних и будет притворно плакать, когда дойдет до того места, где Ему надевают терновый венец, в Святой четверг женщины принесут цветов из леса, чтобы украсить святые дары, а в пасхальное воскресенье два наших колокола вразнобой отзвонят аллилуйю.

В этом покинутом селении нашел свою смерть Перо Алонсо Каско, который вчера еще был главным альгвасилом и преданнейшим другом неудачливого губернатора Педро де Урсуа и никак не мог скрыть своей горькой печали. Этот Перо Алонсо Каско, человек донельзя верующий и набожный, знает по-латыни нее четыре молитвы и литании; он остался стоять на коленях, бормоча «Отче наш», когда всех позвали клясться в верности дону Фернандо де Гусману, сегодня, в Святую среду, два моих мараньонца-баска пришли рассказать мне, что Перо Алонсо Каско выкрикивал на латыни грозные слова и что это никакие не христианские молитвы, а языческие стихи. Этот самый Перо Алонсо Каско разговаривал с солдатом Хуаном де Вильаторо, но вдруг остановился, схватил себя за бороду и воскликнул громко:

а это, как я узнал от моего дяди Хулиана де Араоса еще в Оньяте, на испанском языке означает, что удача помогает смелым и презирает трусов. Против кого же ты собираешься обратить свою смелость, Перо Алонсо Каско? Конечно же, против начальника штаба Лопе де Агирре. И я приказываю безо всяких казнить тебя гарротой, и не впрок тебе то, что принц дон Фернандо в порыве великодушия решает отменить мой приговор, когда прибывают его посланцы, чтобы спасти твою жизнь, Эрнандо Мандинга и Бенито Майомба уже успевают сделать свое дело, и труп твой лежит на циновке, а на груди — дощечка с надписью «За разговорчики», я хотел добавить sic transit gloria mundi [29], чтобы потягаться с тобой в латыни, но такая надпись по размерам намного превзошла бы твое тело.

Перо Алонсо Каско похоронили, Пасха прошла, и мы продолжили путь, а через семь дней снова вышли к селению, гораздо больших размеров, чем прежнее; здесь довольно большая гавань, местные индейцы вежливы и приветливы, хотя, как и все они, пьяницы и разбойники. В полулиге от селения виднеется хороший корабельный лес. Я велю встать на якорь и достраивать бригантины, настилать палубы. Пользуясь своей властью начальника штаба, я разделил всех людей на три части: на берегу поднимется главный шатер дона Фернандо, где разместится принц с особо приближенными офицерами и прислугой; чуть выше по течению, рядом с верфями, на которых будут достраиваться корабли, остановлюсь я с семью десятками моих самых проверенных мараньонцев; а еще выше по течению, то будет нашей северной стороной, встанет лагерем остальное наше войско. При таком предусмотрительном расположении те, что находятся внизу по течению, не смогут соединиться с теми, что стоят выше, без того чтобы мы, оказавшиеся посередине, их не заметили.

И тем не менее я был так неотрывно занят доделкой бригантин (следил, какие деревья валят, понукал плотников, выдавал продукты женщинам-стряпухам, бранил ленивых негров, подносивших доски для будущих палуб), что проглядел, как надо мной нависла смертельная опасность. Первым знак тревоги подал мне Мандрагора, мой неусыпный сторож, мой личный дух:

— Вчера вечером принц дон Фернандо у себя в шатре собрал совет, на который были приглашены все офицеры, кроме тебя, Лопе де Агирре, невзирая на то, что ты начальник штаба. О чем толковали на том совете? Почему собрались за твоей спиной? Зачем принц избегает тебя, словно ты ему враг?

Второе предупреждение услышал я из уст офицера-баска Гоберто де Сосайи, он настоящий мараньонец и мне друг:

— Уже два совещания собирал принц дон Фернандо без тебя. Мой кум капитан Педро Алонсо де Галеас, который все видел

своими глазами, говорит, что принц уже раскаивается в том, что был предан смерти губернатор Урсуа, что мы отказались от испанского подданства, и в том, что он принял корону. Так раскаивается, что плакал настоящими слезами, всхлипывал и похож был больше на француженку, которую прибил муж, чем на испанского воина. Вот так откровенно рассказал мне все мой кум капитан Педро Алонсо де Галеас.

— Самый подлый из всех, — прошептал мне Мандрагора, как только Роберто де Сосайя попрощался и ушел, — ненадежный принц дон Фернандо, шут гороховый, монашеская задница, тебе обязан он всем, чем был и что он есть, а заплатит тебе за все гнусной трусостью. Сравнить его можно с одним только отцом Энао (которого в аду мы ждем с большим нетерпением), он воспользовался обрядом священного покаяния и подстрекает принца к кощунственной каре — отрубить тебе голову.

За Сосайей и Мандрагорой последовал капитан Педро Алонсо де Галеас, явился собственной персоной и рассказал мне слово в слово, о чем говорилось на таинственных совещаниях у дона Фернандо де Гусмана:

— Лоренсо Сальдуендо и отец Энао насмерть стояли, что тебя надо убить тут же, ни минуты не медля. Тогда Алонсо де Монтойя заметил, что безрассудно было бы открыто искушать твой гнев и гнев верных тебе шести десятков мараньонцев. Доводы Монтойи убедили генерала дона Фернандо, и они решили дождаться ночи, когда наши бригантины отплывут и ты будешь беспечно и крепко спать на палубе «Сантьяго», вот тогда они и зaколют тебя кинжалами.

Страшное негодование вызывает в душе у меня неблагодарность дона Фернандо и мрачная картина ожидающей меня смерти. В полночь, лежа в гамаке, в присутствии единственного свидетеля — Мандрагоры, я поношу их и осыпаю проклятьями:

— Мерзкие изменники, хотите запятнать дерьмом знамя свободы? Сукины дети, спите и видите, как бы снова надеть на шею позорное ярмо короля Филиппа? Будь благословен сатана! Раньше я с вами разделаюсь, раньше я вас всех предам смерти!

Мандрагора пляшет и притопывает у меня внутри; хоть он и знает, что душа моя невозвратно погибла, ему нравится наблюдать, как мои смертные грехи накапливаются.

Палубы настланы, и люди грузят на суда оружие и продовольствие, Мандрагора предсказывает, что сейчас, накануне отплытия, выплеснется ненависть, случится самое страшное и кровавое, и многие из тех, кто замышлял покуситься на мою жизнь, найдут собственную смерть.

Я хожу, наблюдаю, чтобы на бригантины грузили только необходимое, и тут появляются два негра с матрацами, подушками и женскими сундуками на плечах, они хотят подняться на корабль и погрузить вещи в трюм. Я спрашиваю, кто послал их с тюками и отдал такой приказ, и они отвечают, что выполняют приказание начальника стражи Лоренсо Сальдуендо, тогда я заворачиваю их обратно со всем их смехотворным барахлом.

В первом тюке — ложе доньи Инес де Атьенса, самой красивой женщины Перу, во втором — постель другой наложницы Лоренсо Сальдуендо, той самой Марии Монтемайор, что жарит пончики; Сальдуендо не отказался от нее, сойдясь с доньей Инес, он решил тешиться с обеими по очереди. Не начальник стражи, а осел-производитель, похотливый петух, вместо того чтобы бдеть с саблей наголо, охранять генерала, он топчет ночами сразу двух кур!

Как низко ты пала, бедная моя Инес де Атьенса, Хуану Алонсо де Ла Бандере ты досталась от Педро де Урсуа, от Хуана Алонсо де Ла Бандеры ты перешла к Лоренсо Сальдуендо, а завтра перейдешь еще к кому-нибудь, точно ты военная добыча или собачка подзаборная. Этот Лоренсо Сальдуендо самый грязный и самый мерзкий из всех. Ему уже перевалило за сорок, но бравый жеребец в нем еще не слинял, каждую ночь он два или три раза досаждает тебе, ты устала и мучаешься от его оскорбительной кабаньей похоти, тебе противно, тебя тошнит от его сопенья и хрюканья, страдалица моя, Инес де Атьенса, на твоих красивых ягодицах — следы его пальцев, порочный пыл Лоренсо Сальдуендо разгорается, когда он причиняет тебе боль.

В лагере есть солдат, который кружит вокруг тебя, глаз с тебя не спускает, его зовут Роберто де Сосайя, он из приверженцев Лопе де Агирре, он безобразный и скрюченный, словно смоковница, ты однажды обернулась поглядеть на него, и он весь задрожал с ног до головы, другой раз, когда ты взглянула на него, он стал бормотать что-то и заикаться, и если в третий раз ты на него глянешь, он падет к твоим ногам, точно раб.

Солдат— мараньонец Роберто де Сосайя ищет Лопе де Агирре и докладывает ему о деле огромной важности:

— Начальник стражи Лоренсо Сальдуендо от ярости на тебя, начальник штаба Лопе де Агирре, ослеп, он так рассвирепел, что не мог сдержать угроз. Наглядный пример его бесстыдства: только что, когда вернулись в хижину тюки с постелями его наложниц, капитан Лоренсо Сальдуендо вышел из себя и закричал в присутствии женщин: «Горько скорблю, что человек моего возраста и положения вынужден просить одолжений у выскочки вроде Лопе де Агирре. Ничего, с этим псом или без него, но отплывем, а там без него обойдемся, скоро избавимся от его наглости и глупости».

— Так и сказал? — спрашиваю я.

— Так и сказал, — отвечает Сосайя.

Мандрагора, мой чуткий дух, тихонько советует мне не терять больше ни минуты. «Не забывай, что на совещаниях, где решалось, как и когда убивать тебя, Сальдуендо выказал жестокую злобу. Теперь Сальдуендо после оскорблений, которые ты нанес тюфякам его наложниц, будет просить у генерала дона Фернандо твоей головы тотчас же, не ожидая намеченного срока. Он уже бежит в шатер к дону Фернандо умолять его», — говорит Мандрагора.

Во главе самых отважных из своих семидесяти мараньонцев я выхожу на Сальдуендо. Мы не застаем его в хижине, он уже умчался в шатер к принцу молить приблизить час моей смерти, Мандрагора в пророчестве не ошибся. Мы прерываем злонамеренный разговор градом ударов шпагами и кинжалами, и нее — по телу Лоренсо Сальдуендо. Принц дон Фернандо кричит: "Не убивайте его!», «Приказываю, не убивайте!», «Умоляю, не убивайте!», а сам бегает из угла в угол. Кровь Лоренсо де Сальдуендо сочится из более чем пятидесяти ран, он не успевает даже попросить об исповеди, в мгновение короче петушиного крика вручает он свою душу Люциферу.

Лопе де Агирре понял, что за всей той злобой и предательствами, за всеми теми распрями, что кончались кровью и смертью, всегда стояла ты, моя прекрасная и непреклонная Инес де Атьенса, Лопе де Агирре догадывается, что ты не остановишься я до тех пор, пока в живых будет хоть один из двенадцати, убивших дона Педро де Урсуа. Для Лопе де Агирре ясно, зачем ты отдавала свое несравненное тело двум мерзавцам, к которым испытывала отвращение. Лопе де Агирре предвидит, что следующим твоим хозяином, следующим твоим рабом, следующим твоим инструментом будет Роберто де Сосайя, не гнусный холуй короля Филиппа, как прежние, но храбрый и мятежный мараньонец. Лопе де Агирре зовет Антона Льамосо и Франсиско Карьона и отдает им приказание:

— Идите и убейте донью Инес де Атьенса!

Ты спокойно сидишь в хижине, расчесываешь свои черные волосы, скорбная и прекрасная Инес де Атьенса, и ждешь сообщений об ужасных событиях, которые должны произойти нынче. Вот откроется дверь, войдет солдат-мараньонец Роберто де Сосайя и скажет взволнованно: «Убили начальника стражи Лоренсо Сальдуендо!» или «Убили принца дона Фернандо де Гусмана!», а может: «Убили начальника штаба Лопе де Агирре!», любая из трех этих смертей доставит тебе радость, все трое участвовали в том низком заговоре против Педро де Урсуа. Инкские боги твоей матери предвещали, что прольется кровь Лоренсо Сальдуендо, инкские боги никогда не ошибаются в пророчествах, придет к тебе в хижину солдат-мараньонец Роберто де Сосайя, сообщит тебе о жестоком преступлении и останется спать с тобою.

Но дверь отворяется и появляется не Роберто де Сосайя, а два свирепых злодея из всех, какие есть у начальника штаба Лопе де Агирре, Антон Льамосо и Франсиско Карьон, прямо с порога они набрасываются на тебя, выталкивают из хижины и сквозь колючий кустарник, по острым каменьям волокут в сельву твое тело, несчастливая моя Инес де Атьенса.

Под сенью дерева, чей ствол темен, как твои глаза, они вонзают в тебя кинжалы и копья, твоя кровь душиста, как апельсиновый цвет, и ала, словно маки. Ты, Инес де Атьенса, дочь Честан Ксефкуин, бывшей наложницей принца Уаскара, дочь капитана Бласа де Атьенсы, бывшего солдатом Васко Нуньеса де Бальбоа; ты, Инес де Атьенса, не молишь о милосердии и не унижаешь себя плачем. Единственный стон вырывается у тебя в предсмертной агонии.

Когда приходят рабыни предать тебя погребению, на каменистой земле, заросшей кустарником, они находят самый прекрасный труп, какой когда-либо видела эта сельва, твои черные глаза все еще пылают гневом, точно горящие светильники, твои густые черные волосы неутешным трауром покрывают терновник, я люблю тебя, мертвая моя Инес де Атьенса.

Первым предупредил меня об опасности Мандрагора, мой маленький демон, вскоре пришли с сообщением солдат-мараньонец Роберто де Сосайя и хитрый капитан Педро Алонсо Галеас, и вот уже на пороге Гонсало де Гираль и Алонсо де Вильена, они рассказывают мне слово в слово все, что говорили на последних совещаниях у принца, где обсуждалось, как и когда убить меня. Гираль и Вильена, капитан и дворецкий дона Фернандо, предчувствуют, что борьба решится в мою пользу, и шаг этот совершают, дабы избежать рокового конца, который подстерегает всех моих врагов, мне безразлично, что ими движет, я встречаю их с распростертыми объятиями и нахожу для них место в своем сердце.

Горько упрекнув меня за справедливую казнь, которой я предал Лоренсо Сальдуендо и прекрасную донью Инес (Я не позволю вам, сеньор начальник штаба, впредь вершить бесчинства и беззаконие без моего ведома), и выслушав мой возмущенный ответ (Ступайте, ваше превосходительство, жарьте пончики, я больше не верю ни одному вашему слову, и нет у меня почтения к лживым севильцам, которые ведут двойную игру), принц распорядился отплывать назавтра с рассветом. Весть эту мне приносит капитан Мигель де Серрано и громким голосом передает следующее распоряжение:

— Его превосходительство принц приказывает вашей милости тотчас же явиться к нему в шатер на совещание офицеров…

— Передайте, ваша милость, его превосходительству принцу, что я не приду. На другие совещания, где отдавались распоряжения, о которых я не знаю, меня не приглашали. Сказать правду, капитан Серрано, так все сложилось, что нам не до разговоров.

Тут уж никого не обмануть, дон Фернандо со своими приспешниками вознамерились избавиться от меня, лишить меня жизни, я верю, семьдесят преданных мне мараньонцев не допустят такой подлости, я со своими людьми занимаю позиции посередине, в нескольких шагах от того места, где стоят на якоре бригантины, на эти бригантины я уже велел погрузить военное снаряжение и боеприпасы, оба судна покачиваются на воде, привязанные крепкими канатами к двум огромным деревьям, что растут перед моей хижиной. А принц стоит ниже по берегу, его от нас отделяет широкая заводь, перебраться через которую можно только на каноэ. Выше по течению находятся Алонсо де Монтойя и Мигель де Боведо с несколькими солдатами и сколькими-то индейцами из прислуги.

Алонсо де Монтойя с Мигелем де Боведо совсем под рукой, моя звезда склоняет меня начать вершить правосудие с них. Ночь такая темная, хоть глаз выколи, во главе двадцати хорошо вооруженных мараньонцев я шагаю к хижине, где сидят за ужином и беседуют оба офицера, завтра утром бригантины поднимут якоря, через десять часов плаванья мы убьем Лопе де Агирре, убьем так, как ты придумал, Алонсо де Монтойя. Ты, адмирал Мигель де Боведо, будешь командовать кораблем, Лопе де Агирре будет спать на палубе «Сантьяго», неожиданно появятся два холуя принца дона Фернандо и распорют ему сердце кинжалами, Лопе де Агирре проснется, захлебываясь кровью, и тут же испустит дух, не успев вскрикнуть; Монтойя с Боведо сидят-обсуждают свои темные делишки, и тут появляются десять разъяренных мараньонцев, оба предателя не успевают с места подняться, как их изуродованные сотней ножевых ран тела оседают наземь: Алонсо де Монтойя отсрочил мою смерть до того дня, когда «Сантьяго» тронется вниз по Мараньону, адмирал Мигель де Боведо должен был указывать путь и повести тот роковой для меня корабль, да простит их господь.

— А теперь черед принца, — говорю я Мартину Пересу де Саррондо, который всегда рядом со мной в трудные минуты. — Пошли!

— Ночь такая темная, — отзывается он, — что и силуэтов не различишь, не то что лиц. Как бы нам не перебить друг дружку, когда кинемся на шатер дона Фернандо.

Я согласен с его доводами и говорю:

— Мы переждем ночь на бригантинах. Если до принца каким-то образом дойдет весть о случившемся в верхнем лагере и офицеры принца решат напасть на нас, чтобы сквитаться, мы даже боя принимать не будем, а просто перережем канаты и оставим дона Фернандо со всем его двором на милость сельвы.

Но ничего подозрительного не обнаруживается, ни один смельчак не решается пересечь черные воды заводи, доложить принцу о том, как умерли Алонсо де Монтойя и Мигель де. Боведо, наши часовые слышат одни только неумолчные, устрашающие звуки сельвы. Едва забрезжило утро, мы, семьдесят мараньонцев, безмолвно переплываем заводь.

— Ты, Роберто де Сосайя, с четырьмя своими солдатами пойдешь убивать дворецкого Гонсало Дуарте! Ты, 'Диего де Трухильо, со своими пятью помощниками без промедления посчитаешься с капитаном Мигелем де Серрано! Ты, Диего Санчес де Бильбао, схватишь и умертвишь Бальтасара де Тоскано, самого опасного из всех этих мерзавцев! — такие распоряжения отдаю я плывущим на других каноэ. — Что касается вас, Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, на вас возлагаю я предание смерти принца дона Фернандо, постарайтесь, чтобы осторожность и ловкость не подвели вас, а если подведут, ты,-Антон Льамосо, будешь рядом и поможешь довести дело до конца, — говорю я троим, плывущим со мною.

Первая хижина, проступающая пред нами в свете утра, — та, в которой спит отец Энао, лживый, исподличавшийся монах, он сначала служил торжественные службы в честь и во славу губернатора Урсуа, а потом в честь его смерти: Мандрагора говорил мне, что отец Энао показал себя самым непримиримым инквизитором на тех совещаниях, где решено было убить меня, он больше всех ратовал за то, чтобы выпустить кишки из этого змия (меня-то), как выпустил их святой Михаил-архангел из сатаны. У солдата Алонсо Наварро и другого, по имени Чавес, особый зуб на монаха, он грозил им отлучением, если они не выполнят епитимьи и не отдадут исповеднику (ему, отцу Энао) свиньи, ими выращенной, эти самые Наварро и Чавес умоляли меня дозволить им препроводить преподобного в ад, и я дозволяю им это с полным моим удовольствием, хвала господу; Алонсо Наварро стремительно кидается в часовенку, где спит отец Энао, и, не отвлекаясь на то, чтобы разбудить его, пронзает ему шпагой брюхо с такой яростью, что шпага проходит насквозь, словно через бурдюк с вином, монах, стоя на краю могилы, начинает вопить, сквернословить и изрыгать проклятья, чем ваше отцовство усугубляет погибель своей души, каковая, по мнению Мандрагоры, и так безвозвратно погублена.

Принц дон Фернандо просыпается от звуков наших шагов, голосов и бряцающего оружия, в одной рубашке выглядывает из шатра, как мало осталось от горделивого достоинства принца, сейчас это просто севилец из тех, что дрожат, как овечий хвост, почуяв близость смерти; узнав меня, он говорит, глядя на меня испуганными глазами:

— Что такое, отец мой?

— Успокойтесь, ваше превосходительство, — отвечаю я ему жестко, — мы пришли примерно наказать трех капитанов, которые замышляли бунт. Когда генерал не умеет и не может защитить собственной жизни, это должен сделать его начальник штаба.

И не задерживаясь более, я вхожу в шатер, где мои мараньонцы исправно выполняют свои обязанности. Гонсало Дуарте, Мигель Серрано и Бальтасар Тоскано падают под градом ударов кинжалами и шпагами, правда, на троих нападало пятнадцать, зато все трое были подлыми негодяями и иной участи не заслуживали.

Я не хочу видеть, как будет умирать принц дон Фернандо, из-за перегородки я слышу залп аркебузов, что разрядили ему прямо в грудь Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, когда же я приковылял, чтобы своими глазами увидеть, как ему не повезло, он был уже непоправимо мертв, удар кинжалом, который нанес ему Антон Льамосо, был лишней и запоздалой карой. Из семи смертей того рокового дня огорчение мне доставила лишь глупая смерть дона Фернандо, который при жизни был таким видным мужчиной, не случайно последние слова его были «отец мой», так он назвал меня, ибо я любил его как сына; я возвел его в генералы, в предводители нашего похода, в принцы Перу и Чили; неблагодарнейший сын мой, в награду ты замышлял мою смерть и собирался бросить наше знамя свободы под ноги ненавистному королю Филиппу, мы продолжим войну без тебя, незадачливый сын мой, ничего не перенявший от своего отца.

Солнце встало ясное и чистое, страшные вести разнеслись по лагерю, некоторые, робкие духом, в ужасе разбежались по лесам, более двадцати солдат-мараньонцев отправились вылавливать беглецов, в полдень все сгрудились на площади, что в нескольких саженях от бригантин, семь десятков моих мараньонцев, вооруженные до зубов, окружили толпу со всех сторон, и я обратился к ней:

— Прошу не волноваться, на войне случаются неприятности; до сих пор мы занимались ребячеством, потому что мальчишка стоял во главе, теперь начинается настоящая война, но некому повести нас, единственно, чего я хочу — видеть ваши милости в полном благополучии и преподнести вам Перу, а там уж делите его сами, как вам вздумается. Дайте мне волю, и я сделаю так, что в Перу будут править и распоряжаться мараньонцы, и ни один из ваших милостей не останется без капитанской должности и будет властвовать над другими людьми, ибо не на кого мне больше положиться, кроме как на ваши милости. Будьте мне добрыми друзьями, и я сделаю так, что из Мараньона выйдут новые готы и станут владеть и править Перу как те, что правят Испанией.

— Да здравствует наш генерал и предводитель Лопе де Агирре! — кричит Мартин Перес де Саррондо.

— Да здравствует решительный вождь непобедимых мараньонцев! — добавляет мой верный товарищ Педро де Мунгиа, титул вождя радует меня, я приму его и будут ставить под своей подписью.

— Я буду вашим генералом и вождем, — говорю я всем, кто меня таковым провозглашает, — и я поведу против короля Филиппа жестокую войну, какой не собирался затевать Педро де Урсуа, потому что был по натуре своей раб, а не мятежник, я поведу упорную войну, на какую неспособен был Фернандо де Гусман, потому что был юношей нерешительным и слабым. Итак, начинаем войну, мои мараньонцы. Единственное мое желание и приказ, чтобы никто больше не шушукался и не секретничал, ибо мы теперь все будем жить в безопасности, а с заговорами и бунтами покончено.

И сразу же, как хороший генерал, я приступаю к раздаче должностей, присваивая капитанские чины, я отдаю предпочтение людям плебейского происхождения перед теми, у кого в жилах течет благородная кровь. Мартина Переса де Саррондо я делаю начальником штаба, Роберто де Сосайю — начальником стражи. Хуан Гомес, бывший конопатчиком, будет у меня адмиралом, Хуан Гонсалес, плотник, — старшим сержантом. Что касается Хуана Иньигеса де Гевары, чванливого командора ордена Святого Иоанна, всегда подтянутого и в черном с ног до головы, бывшего великим другом и советчиком дона Фернандо, то у него я отбираю должность и отдаю ее трианцу [30] Диего де Грухильо; и высокомерный Хуан Альварес де Серрато отдаст свое капитанское звание солдату Франсиско Карьону, метису, женатому на индианке. Диего Тирадо я делаю капитаном кавалерии, он храбр в боях, и совсем нелишне заручиться его расположением. А Санчо Писарро оставляю на должности, которую он занимал, хотя Мандрагора нашептал мне, что тот плетет-затевает интриги, потерпи немного, мой добрый Мандрагора, придет время, мы подрежем ему когти.

Через два дня после столь серьезных событий мы отчаливаем от селения, лагерные злоязычники мрачно окрестили его Бойней, наши бригантины плывут по течению или на веслах, потому что у них еще нет мачт и парусов, мы их поставим где-нибудь на берегу, ниже по реке. Держась все время левого берега, мы встречаем на пути несколько индейских поселений, в одно из них сходили четыре десятка моих людей, и среди них — страшный врун, бакалавр и летописец Франсиско Васкес; этот самый Франсиско Васкес возвращается на корабль и клянется, что местные индейцы — людоеды, Франсиско Васкес говорит, что от наших аркебузов индейцы разбежались, бросив огромные котлы, в которых варилась человечина; Франсиско Васкес видел в котле детскую ножку и безволосую стариковскую голову с открытыми глазами; другой бакалавр, не глупее его, Педрариас де Альместо, еле слышно замечает, что все это выдумки самого Франсиско Васкеса, и правды в них не более, чем в историях об амазонке с гремя грудями и сказочных сокровищах Омагуаса, и еще Педрариас говорит, что варились в котлах всего-навсего, ящерицы, называемые игуанами, у которых глаза точь-в-точь как у грустного человека.

Наконец мы находим открытый берег, который потом надо будет назвать берегом Оснастки, потому что тут мы оснастим наши корабли всем, чего им не хватало для того, чтобы должным образом выйти в море. Пятнадцать дней подряд мы работаем не покладая рук, из гамаков и рыболовных сетей местных жителей плетем снасти для бригантин, из солдатских полотняных простынь и хлопчатых одеял наших индейцев-прислужников шьем паруса, упругие стволы деревьев превращаются в наших руках в мачты и реи, индейцы в спешке бросили много сушеной рыбы, маиса, варево из игуаны и юкки, Мария де Арриола говорит, изысканнейшее блюдо, но дочка Эльвира не хочет даже попробовать.

С болью душевной пришлось мне отдать приказ казнить нескольких человек, которые без всякой причины и повода вступили в вероломный заговор против меня, эти подлые простолюдины шушукались и секретничали, составляли план, как прирезать меня кинжалами; я только в лицо им взглянул, как сразу догадался об их тайных намерениях, потом два преданных негра, сообщающие мне обо всем происходящем в лагере, подтвердили, так оно и было.

Первым для острастки был наказан солдат, не то немец, не то фламандец, по имени Бернардино Верде, не то Монтеверде, это имя он взял вместо своего путаного немецкого, коего ни один христианин выговорить не мог, лицо у него, да и мысли, наверное, были лютеранские, но эти его отклонения от нашей матери-церкви беспокоили меня куда меньше, чем его наглость и недовольство, этот Монтеверде вечно бормотал что-то на своем языке, забывал выполнять мои приказания, притворяясь, будто не очень понял, пришлось кинжалу Антона Льамосо потрудиться, изрубить его в куски, чтобы в ином мире научился понимать по-нашему.

После того богу угодно было помочь мне раскрыть заговор, который затевали капитан Диего де Трухильо со старшим сержантом Хуаном Гонсалесом, эти господа мерзавцы собирались отрубить мне голову и бежать вверх по реке на нашей бригантине «Сантьяго»; обоим им дал я высокие чины после того, как они славно поработали при уничтожении принца дона Фернандо, а чем отплатили мне — преступными кознями против моей жизни, куда ни глянь, со всех сторон окружают и угрожают мне предатели; иногда сдается, что слышу я не голос Мандрагоры, но голос собственного сердца, который прикинулся духом Мандрагорой, чтобы раскрывать грозящие мне опасности, я приказываю казнить гарротой Диего де Трухильо и Хуана Гонсалеса, а заодно и Хуана де Кабаньаса, потому что был он секретарем губернатора Урсуа и впоследствии не стал приносить присягу верности нашему мятежу, а на меня всегда смотрел с вековечной злобой в глазах.

Следующим покойником стал командор Хуан Иньигес де Гевара, наши бригантины с мачтами и под парусами плыли торжественно вниз по реке, командор Хуан Иньигес де Гевара, ханжа-святоша, стоял на коленях на палубе, читал без конца «Верую», во сне ему являлись призраки и люди из другого мира; один преданный негр доложил мне, что старый командор замешан в заговоре Хуана Гонсалеса и Диего де Трухильо; Мараньон нес нас в сумерках под дождем и нависшими тучами, почтенный командор всматривался в далекий берег, прислонясь к борту «Сантьяго», весь в черном, он почти не виден был в темноте; я сказал Антону Льамосо, чтобы он воздал по заслугам старому предателю, а сам ушел; где взял Антон Льамосо ржавую и тупую шпагу, с которой пошел выполнять мое веление?, откуда у дряхлого командора взялось столько жизни?, сих тайн разум мой постичь не может; семь раз рубанул его Антон Льамосо и не свалил, тогда достал он кинжал и дважды вонзил командору в почки, и снова без толку, пришлось поднять его в воздух и швырнуть в реку, и еще из воды кричал командор, прося исповеди и прощенья у бога; я перешел на корму и видел, как труп его таял вдали маленькой черной точкой. Мария де Арриола, женщина очень чувствительная, стояла рядом со мной, тронутая неудачливой судьбой командора, она прочитала «Ave Maria» во спасение его души.

Немного времени спустя умерли Хуан Паломо и Педро Гутьеррес, их погубила дерзость. То было время, когда мы плыли довольно стесненно, столько было народу на двух бригантинах: две сотни, а то и больше испанцев, два десятка негров и сто голов прислуги, не считая тех, кто плыл на пирогах за нами следом и которым волей-неволей придется перебраться на бригантины, как только мы выйдем в море. Ввиду этого я решаю оставить где-нибудь прислугу, другими словами, индейцев, которые сопровождают нас от самых верфей Санта-Крус-де-Капоковара, уж они-то договорятся, найдут общий язык со своими братьями по крови, обитающими в этих местах. Рано утром подходят ко мне солдаты Хуан Паломо и Педро Гутьеррес, подходят и просят отменить мой же приказ, ссылаясь на то, что людоеды, населяющие здешние леса, съедят без промедления наших беспомощных индейцев, Мандрагора нашептывает мне, что ими движет не христианское милосердие, но боязнь лишиться общества двух резвушек индианочек, беременных от них, которые с ними спали и доставляли им удовольствие; я отвечаю просителям, что разговорчики про людоедов — выдумки болтунов, говорю им также, что выходить в море с лишними людьми на борту не следует, могут потонуть все; Хуан Паломо и Педро Гутьеррес смиренно отступают, но к ночи начинают угрожающе перешептываться: «Лопе де Агирре побивал многих наших друзей и теперь хочет бросить здесь нашу прислугу, сделаем же то, что должно сделать». А сделать должно вот что: казнить гарротой их обоих. Хуан Паломо, с веревкой на шее, просит вместо смертной казни оставить его тут вместе с прислугой, он обязуется наставить их в истинном христовом учении, по правде же, никогда ранее не выказывал он призвания к отшельничеству и сейчас одного только хочет — остаться и тешиться со своей индианкой на воле, не спасет его притворство от справедливой казни.

В эти же дни еще один вручил богу свою душу, но на этот раз обошлось без моего посредничества, речь идет о незадачливом отце Портильо; несчастный священник умирал уже несколько месяцев, и все никак не решался испустить дух, все время бредил, иногда поминал четыре тысячи песо, которые украл у него губернатор Урсуа, силой затащивший его, хнычущего, в поход, труп отца Портильо — жалкий мешочек с костями, горькое разочарование испытали рыбы, когда мы выкинули его в воду.

И еще одна смерть приключилась во время плаванья по Мараньону — умер индеец, которого мы взяли в плен в одну из вылазок; солдат Гонсало Серрато отобрал у индейца стрелу и знаками спросил, не отравленная ли она, пленник тоже знаками ответил, что нет, тогда Серрато наконечником стрелы сделал царапину на левой ноге индейца, из царапины пошла кровь, индеец оставался бесстрастным — ни слова, ни жеста, а на следующее утро его нашли мертвым, отравленным собственною стрелой; Лопе де Агирре говорит и утверждает, что ему не нравится убивать индейцев, как это было в обычае у Гарсии де Арсе, Лопе де Агирре добавляет, что уж совсем не по нраву ему убивать негров, как убивал их в Панаме тщеславный Педро де Урсуа; вместо того, чтобы убивать негров, я дам им всем свободу в день, когда мы одержим победу, куда достойнее убивать испанских капитанов, дурных и раболепных вассалов твоих, король Филипп, коего хранит господь.

Неожиданно спокойное и широкое течение Мараньона начинает щетиниться маленькими островками, большими островами, двумя тысячами разных островов, небо содрогается, сотрясенное глубинными бурями, рокочущими громами, слепящими молниями, вода спадает так низко, что бригантины едва не садятся на песчаные отмели, слушайте, мараньонцы! издалека идет-надвигается безмерный вал морского прилива, гора соленой воды обрушивается на речной ток, вливается в его пресноводную безбрежность, бригантины крутятся точно бешеные, сталкиваются на стремнинах, пироги подкидывает кверху и швыряет с высоты в хЛос разъяренной пены, вынырнувшие было острова вновь исчезают под нахлынувшим морем, море отчаянно набрасывается, норовя во что бы то ни стало пробиться в могучую и свирепую реку, грохот столкнувшихся вод катится по зеленой пропасти сельвы, заглушая верещание сотен тысяч птиц, крики гребцов, погребаемых круговертью вод, но река смиряет яростный наскок, перекатывает через водяную стену, вставшую у нее на пути, и катит дальше, к морю, в котором она умрет, а тот ясный мир, упирающийся в воздушный свод, и есть море, тот тигриный рык, бьющийся о скалистый берег, и есть море, тот бескрайний голубой ковер, расстеленный под ногами у бога, и есть море, «Сантьяго» и «Виктория» впадают в сверкающее лоно моря-океана, неказистый, старый, хромой и обгоревший солдат на капитанском мостике «Сантьяго» страшным голосом командует: «Курс на остров Маргариты!», потом ковыляет на корму, ветер треплет седые патлы, а он, оборотившись к безмерным просторам, кричит: «Я Лопе де Агирре — скиталец! Я — гнев божий! Я — твердый вождь непобедимых мараньонцев! Я — Князь Свободы!»

Лопе де Агирре — скиталец

Через семнадцать дней плаванья по морю с бригантин увидели берега острова Маргариты, то было двадцатого июля одна тысяча пятьсот шестьдесят первого года, до того дня погода была хорошей и благоприятствовала плаванью, но вблизи острова вдруг поднялась такая буря, что бригантины потеряли друг друга из виду. Может быть, Лопе де Агирре не стал приставать в Пуэрто-де-ла-Мар потому, что то было единственное укрепление на острове, а может, так случилось по вине лоцманов Хуана Гомеса и Хуана де Вальядареса, которые были один конопатчиком, а другой простым матросом на высоких постах, во всяком случае, обе бригантины причалили не у южной оконечности острова, на которую они взяли курс, а гораздо севернее.

«Сантьяго», пройдя по разбушевавшимся волнам, бросает якорь у берега, который индейцы гуайкерй называют Парагуаче. Парагуаче — синяя бухта, окруженная зелеными невысокими холмами, неожиданно совсем близко прокукарекал петух, Петух!, кричит Эльвира, много месяцев уже скитальцы не слыхали родного петушиного крика.

«Виктория», которой командует начальник штаба Мартин Перес де Саррондо, обогнув мыс, причаливает в Банда-дель-Норте, что почти на две мили севернее Парагуаче, если идти по суше. Весть о появлении двух странных кораблей облетела остров из конца в конец. Священник Педро де Контрерас клялся и божился, что это пираты, потрошители домов, насилующие женщин; господи защити!, но пирога индейцев, подошедшая к самому борту «Сантьяго», обнаружила, что на судне — честные испанские мореплаватели и командует ими хромой и невзрачный старик. Лопе де Агирре, для которого уловки и хитрости были в войне самым действенным оружием, спрятал солдат с копьями и аркебузами под палубой, а на виду оставил только женщин и больных. Вслед за индейцами к кораблю приблизились двое белых жителей Парагуаче, один из них весьма разговорчивый, назвавшийся Гаспаром Родригесом, поднялся на борт, Лопе де Агирре принял его в высшей степени любезно и красочно изложил печальную историю, которую сам выдумал. Вот что осталось от нас, вышедших из Перу завоевывать новые поселения под власть короля. Наш генерал и предводитель, отважнейший Педро де Урсуа, умер от лихорадки на суровой реке Амазонке. После той беды солдаты провозгласили меня, Лопе де Агирре, своим вождем, с тем чтобы я вывел их к какому-нибудь хорошему порту. Мы едва живы от голода, усталости и болезней, мы не стоим на ногах. Прежде чем отправиться дальше, в Номбре-де-Дьос, мы должны запастись продовольствием и лекарствами, за которые хорошо заплатим, ибо у нас осталось еще немало денег и имущества, взятого с собой из Перу. Позвольте, ваша милость, преподнести вам в подарок этот карминный плащ с золотым галуном, перстень с изумрудами и серебряную чашу, сделанную в Потоси.

Гаспар Родригес вернулся на берег очарованный и раструбил всем о щедрости незадачливых перуанцев, жители, побуждаемые одни милосердием, а другие алчностью, спустились с холмов, нагруженные продовольствием, свежезабитыми барашками, ощипанными курами, мешками с кукурузой и юккой, корзинами с фруктами, кувшинами с вином — ни дать ни взять благочестивые пастухи на пути в Вифлеем.

Губернатор Хуан Сармьенто де Вильяндрандо пришел в этот мир под счастливым знаком. Ему не хватало шести месяцев до тридцати лет, а он уже получил высшую должность на Маргарите, причем стоило ему это немногих забот весьма приятного свойства — всего-навсего жениться на внучке судьи Марсело Вильялобоса, близкого друга короля Карла V. Сей августейший император отдал Вильялобосу в дар остров жемчугов, о чем была сделана соответствующая запись, Вильялобос получил остров в пожизненное владение и с правом передать его своим потомкам. Таким образом, дочь судьи Вильялобоса донья Альдонса Манри-ке получила его по наследству и преподнесла в качестве прекрасного подарка своей дочери Марселе и дону Хуану Сармьенто де Вильяндрандо в день бракосочетания, увенчавшего их любовь.

Они поженились три месяца назад, и донья Марсела уже беременна, у нее родится мальчик, сын, который до конца своих дней будет губернатором, самым деятельным и осмотрительным из всех, каких знал остров Маргарита за свою историю, эти розовые мечтания роятся в голове у губернатора, лежащего в белом гамаке, меж двух деревьев, как вдруг в городе Эспириту-Санто появляются два земледельца, они приносят необычайную весть, и перед доном Хуаном де Вильяндрандо замаячили надежды, которые давно уже не давали ему покоя: быть не только мужем доньи Марселы Вильялобос, но вдобавок могущественным владельцем несметных богатств.

— В Парагуаче встала на якорь одна бригантина, а в Банда-дель-Норте — другая, на них более сотни голодных и немощных людей, они вышли из Перу по приказу вице-короля, прошли самые большие реки во вселенной, они просят помощи у вашего превосходительства, говорят, что тотчас же отправятся дальше, они нашли страну Омагуас, которая много богаче самого Эльдорадо, сундуки у них набиты золотом и серебром.

Дон Хуан де Вильяндрандо выскакивает из гамака и велит скорее позвать алькальда Мануэля Родригеса де Сильву, рехидора Андреса де Саламанку и главного альгвасила Косме де Леона, чтобы вместе с ними изыскать способ во имя человеколюбия помочь несчастным скитальцам. В ту же ночь они оседлали коней, губернатор Вильяндрандо сел на своего самого лучшего, белого, по кличке Лусеро, и отправились по дороге на север, торопясь добраться до Парагуаче с первыми лучами зари.

Когда они скакали через селения, к ним присоединились несколько местных жителей и любопытствующих, а когда кавалькада добралась до песчаного морского побережья, в ней было уже более двадцати всадников; Лопе де Агирре специально сошел с «Сантьяго» на берег и почтительно встретил их, поцеловал руку губернатору и преклонил колени, выказывая таким образом не только уважение, но повиновение и смиренность.

— Встаньте, — любезно, по своему обыкновению, сказал дон Хуан де Вильяндрандо, — я знаю, что вы предводитель похода, и мы отнесемся к вам со всем почтением, которого ваше положение достойно. Мы готовы оказать всяческую необходимую вам помощь и поддержку.

— До самого смертного часа мы будем благодарны вам за вашу доброту, — ответил Лопе де Агирре, в то время как его солдаты помогали прибывшим спешиться, а затем отвели лошадей подальше и привязали их к деревьям.

Лопе де Агирре был так красноречив, что совершенно очаровал молодого губернатора, он живо описывал реку Мараньон и найденные ими чудесные сокровища страны Омагуас и закончил свою речь просьбой разрешить его солдатам спуститься на берег с аркебузами и пиками, чтобы совершить кое-какой торговый обмен с почтенными местными жителями, губернатор с удовольствием ответил ему согласием; тогда Лопе де Агирре снова поднялся на «Сантьяго» сообщить приятную новость, и тотчас же на палубе появились все солдаты, прятавшиеся в трюмах, они выскочили в кольчугах и с оружием в руках, салютный залп из аркебузов вспугнул птиц и заставил заколотиться сердце губернатора и его спутников.

Лопе де Агирре сошел с корабля на берег, на этот раз за ним следовали пятьдесят хорошо вооруженных мараньонцев, и произнес он уже не медоточивые, но следующие слова:

— Сеньоры, мы пришли из Перу и вернемся в Перу, но вернемся в Перу войною, скажу вам, между прочим, что в наши намерения не входит служить королю, ибо король Испании такой же человек, как любой из нас, и заслуг у него не больше, а сил на их достижение он потратил несравненно меньше. Поскольку мы не можем положиться на вас и у нас нет никаких оснований доверять вам, мы приказываем вам сложить оружие и стать нашими пленниками до тех пор, пока мы не сделаем надлежащих приготовлений и не двинемся дальше.

— Что это значит? — воскликнул перепуганный губернатор. Никогда еще уши его не слыхали столь кощунственных речей, в ребра ему упирались наконечники пяти пик, в голову целились два аркебуза, другие были нацелены на его товарищей, все до одного проворно сдали оружие; Диего де Тирадо вскочил на горячего гнедого коня алькальда Родригеса де Сильвы, точно так же завладели двумя серыми кобылицами баск Николас де Сосайя и метис Франсиско Карьон; Лопе де Агирре, не торопясь, сел верхом на белого губернаторского коня, никогда еще не носил на себе Лусеро столь ловкого, столь одержимого, столь дьяволоподобного всадника.

Как непохоже было на радостный отъезд губернатора из города Эспириту-Санто его плачевное возвращение! Генерал Лопе де Агирре благородно предложил губернатору взять его к себе на круп Лусеро, губернатор оскорбленно отказался, сочтя это предложение издевательством, он оскорбленно отказывался на протяжении первой лиги пути, на середине второй ноги у него начали опухать и высокомерие сгорело на солнце, он согласился сесть на круп коня, но постарался при этом держаться подальше от всадника, которого презирал и коснуться которого было ему противно, в таком жалком положении въехал он в столицу острова и таким увидала его огорченная донья Марселита.

Начальник штаба Мартин Перес де Саррондо, присоединившийся к людям Лопе де Агирре на выезде из Парагуаче, возглавляет процессию всадников, въезжающих победно и торжественно под вечер двадцать второго июля, дня святой Магдалины, в город Эспириту-Санто, всадники палят в воздух из аркебузов и кричат на виду у оцепеневших и онемевших в дверях своих домов горожан: Да здравствует принц Лопе де Агирре, вождь непобедимых мараньонцев! Да здравствует свобода!

Меры, которые принял Лопе де Агирре, захватив власть на острове Маргариты, не были ни бессмысленны, ни жестоки, как о том рассказывали вашей милости. Первым делом он заключил губернатора Вильяндрандо и других пленников в крепость Пуэбло-де-ла-Мар, каменное сооружение, открытое всем ветрам, с узкими оконцами и венчающей его зубчатой башней. Пленники без оков и кандальных цепей свободно расхаживали по двору, а а по истечении трех дней им всем было разрешено вернуться домой.

С добрым намерением стереть все символы и следы имперского владычества на острове Лопе де Агирре повелел топорами разбить круглый деревянный помост на городской площади, где именем короля вздергивали на виселицу людей, затем приказал разбить Дверь помещения королевской казны, конфисковал золотые монеты и сжег хранившиеся в казне книги, в которых велись королевские счета, а также все платежные ведомости и записи, история острова начиналась сызнова.

В целях предотвращения смуты и бунтов Лопе де Агирре издал следующий указ: «Его превосходительство Государь Лопе де Агирре, Гнев божий, Князь Свободы, принц королевства Тьерра-Фирме и Чили со всеми провинциями, в них входящими, великий и твердый вождь мараньонцев, повелевает, чтобы под страхом смерти все население, все живущие и находящиеся на острове принесли и сдали Его превосходительству все имеющееся у них оружие, которым они владеют в целях защиты или нападения, и также под страхом смерти повелевает он собраться в городе всем находящимся за его пределами, а тем, что находятся в городе, не выходить из города без его разрешения и повеления, ибо так ему угодно». В этот же самый день он приказал всем каноэ, пирогам и другим суденышкам, плававшим вдоль берегов, пришвартоваться в гавани и велел тщательно их

охранять, чтобы ни на одном из них никому не удалось сообщить на большую землю о том, что происходит на острове.

Желая пополнить ряды мараньонцев отважными и ловкими людьми, Лопе де Агирре произносил речи и приводил многочисленные доводы, приглашая местных жителей под свои знамена. Он не хотел набирать солдат силой, ему нужны были добровольцы, которые вместе с ним пошли бы войною на Перу, дабы покарать злодеев судей и рехидоров. В результате таких усилий пятьдесят местных жителей, в большинстве молодых, правда, троим перевалило уже за сорок, записались в войско Лопе де Агирре, которое в их глазах было поборником свободы.

Лопе де Агирре с жаром занялся снабжением армии, он обязал богатых жителей острова сдавать скот и продовольствие на прокорм его войска; заставил этих же богачей разместить у себя в домах и содержать солдат-мараньонцев и велел им сделать опись всех вин и съестных припасов, хранящихся в подвалах.

А поскольку островитян, трудившихся на полях и разводивших скот, правители и торговцы постоянно обманывали и обирали, Лопе де Агирре повелел поднять цены на их продукты и больше платить им за труды; за курицу, которая раньше стоила два реала, теперь должны были платить три, барашек, прежде продававшийся за четыре реала, ныне продавался за шесть; точно так же и в таких же размерах поднялись в цене коровы и телята, кукуруза и фрукты.

И наконец, Лопе де Агирре постарался защитить честь порядочных женщин. Начиная доньей Марселой, супругой губернатора, и кончая не менее добродетельными супругами слуги Хуана Родригеса и плотника Педро Переса, все женщины с почетом принимались в том самом доме, где жила дочка Эльвира, дочь вождя. Лопе де Агирре без колебаний применял смертную казнь, если какой-либо солдат осмеливался дотронуться (против воли жертвы) до тела порядочной женщины.

Основываясь на этих столь разнообразных обстоятельствах, мы и сказали выше, что правление Лопе де Агирре на острове Маргариты не было ни жестоким, ни бессмысленным, как о том рассказывали вашей милости мстительные монахи и дурные летописцы [31].

Того, что случилось потом, не ожидали ни я, ни ваша милость: Лопе де Агирре был покинут и продан другом, которому доверял больше всех, в которого больше всех верил, и с этого момента душа вождя стала еще чернее, еще недоверчивее. Педро де Мунгиа был моим самым близким товарищем, моим братом в радостях и печалях издавна, со времен незабываемого восстания, дона Себастьяна де Кастильи в Лос-Чаркас, вместе ходили мы убивать генерала Педро Инохосу, вместе получали прощение на условиях, что будем сражаться против мятежа Франсиско Эрнан-деса Хирона, вместе бились при Чукинге, где я был ранен в ногу и охромел навсегда, вместе вернулись в забытый богом Куско, вместе отправились в поход Педро де Урсуа на завоевание сокровищ страны Омагуас, вместе встретили страшные события, уготованные нам судьбой на реке Мараньон. Я назначил тебя начальником моей стражи, освободив от этой должности Роберто де Сосайю, который когда-то хотел быть, но так и не стал любовником доньи Инес де Атьенса. Кому же, как не тебе, Педро де Мунгиа, в самый опасный и решающий миг мог доверить я, Лопе де Агирре, наиболее важные и тайные поручения?

Трое местных жителей, которые теперь бдительно и ретиво служат у мараньонцев, прибыли в крепость к Лопе де Агирре с сообщением чрезвычайной важности:

— В здешних водах есть два корабля, на которые вашему превосходительству легко наложить руку. Первый принадлежит купцу Гаспару Пласуэле, которого ваше превосходительство заключило в тюрьму за то, что он отказался говорить, где находится его корабль. Пресвятая дева — покровительница Валье явила чудо, указав нам, что корабль спрятан в бухте, в полулиге к северу от Пунта-де-Пьедра.

— А другой?

— Другой корабль будто специально приспособлен к планам и намерениям вашего превосходительства. На нем есть пушка и кулеврины, он хорош на ходу, а сейчас стоит на якоре у берегов Маракапаны, это на большой земле, но отсюда недалеко, сразу за соляными копями Арайи. Командует этим кораблем монах Франсиско Монтесинос, дьявольское отродье, глава ордена доминиканцев целой провинции, который отбыл с Маргариты в намерении обратить в христианство индейцев Гуайяны, но застрял в Маракапане. На корабле у монаха тридцать человек, но от них мало проку, потому как о войне они не помышляют и к ней не готовы.

Корабль, оснащенный пушками и кулевринами, в руках у какого-то монаха! Именно об этом мечтал Лопе де Агирре, именно это было ему нужно. Две бригантины, на которых они добрались до Маргариты, так истрепались, так износились в дороге, что он велел разобрать их и сжечь. В его распоряжении оставались всего-навсего три малых суденышка, которые он силой отобрал у местных купцов, и одно судно средних размеров, принадлежавшее губернатору Вильяндрандо, которое плотники еще только достраивали. Корабль с пушками под командою монаха стоит на якоре всего в нескольких лигах от него! Лопе де Агирре спешно велит позвать Педро де Мунгиа.

— Выбери себе два десятка лучших солдат, проводником возьми негра Альфонсо де Ньеблу, он верный слуга и хорошо знает местность. Ступай прямо в Пунта-де-Пьедру, захвати корабль Гаспара Пласуэлы и весь товар с корабля пришли мне с португальцем Кустодио Эрнандесом, который пойдет вместе с тобой. Сам же с остальными людьми отправляйся в Маракапану, где стоит корабль монаха. Не вступай в сражение, но застань врасплох и одолей хитростью этих простаков, завладей кораблем, расскажи им небывалую историю наших приключений на реке Амазонке, распиши им индейцев-людоедов, амазонок с тремя грудями и золотой ночной горшок принца Куарики, а как только монах Монтесинос зазевается, убей его без лишних размышлении, остальное же будет проще простого и сплошным для тебя удовольствием, труп монаха выкинь в море и возвращайся без промедления в порт Момпатаре на корабле, оснащенном артиллерией. Поторапливайся, Мунгиа!

Педро де Мунгиа отобрал двадцать человек, и прежде всех — уроженца Хереса Родриго Гутьерреса, приходившегося ему кумом. Они вышли из Пуэбло-де-ла-Мар на большой пироге, которая в случае надобности могла вместить тридцать пять человек, и взяли курс на северо-восток. Шесть матросов, охранявших корабль Гаспара Пласуэлы, сдались при первом же залпе двадцати аркебузов. Педро де Мунгиа захватил корабль и на пирогах отправил Лопе де Агирре все, что было в корабельных трюмах, а было там несколько арроб соленой рыбы и лепешки. Измена пришла позднее.

— Друг мой и кум Родриго Гутьеррес, — сказал Педро де Мунгиа вполголоса, они сидели на корме, солнце начинало освещать спокойные воды, корабль Гаспара Пласуэлы направлялся в Маракапану, — много раз думал я, что вся эта наша затея на службе у Лопе де Агирре кончится не чем иным, как провалом и погибелью. Все тираны, восстававшие в Индийских землях против короля, кончали жизнь виселицей или гарротой, даже такие могущественные, как Писарро, или жестокие, как Карва-халь, или великодушные, как Эрнандес Хирон.

— Ты полностью прав, — помолчав немного, ответил Родриго Гутьеррес, не поднимая глаз, ибо всегда смотрел в землю.

Педро де Мунгиа удовольствовался и таким согласием кума и пошел дальше в своем вероломстве. Он поговорил о том же с солдатами Антоном Пересом и Андресом Диасом, и те выказали полную готовность следовать его повелениям, должно быть, почуяв возможность спасти свои уже ничего не стоившие жизни. А если младший лейтенант Хуан Мартин, которому Лопе де Агирре поручил лично убить монаха Монтесиноса, попытается оказать сопротивление, не останется другого выхода, как утихомирить его кинжалом.

Никто не воспротивился позорному делу Педро де Мунгиа, даже младший лейтенант Хуан Мартин. Подняв белые флаги, они причалили к побережью Маракапана, как им и советовал Лопе де Агирре, однако не затем, чтобы напасть под маской дружелюбия, но для того, чтобы, забыв стыд, перейти на сторону короля Филиппа. В доказательство искренности своих намерений и повиновения они сдали аркебузы, кольчуги и шпаги доминиканскому монаху по имени Альваро де Кастро, который так перепугался, что намочил сутану. Когда появился сам глава доминиканского ордена провинции, они сделали ему полный доклад о походе, начатом в Перу губернатором Педро де Урсуа, о восстании Лопе де Агирре на земле Мачифаро, о смертях, которые приключились вслед за тем, возложив всю вину за пролитую кровь на злодея-вождя мараньонцев, Педро де Мунгиа называл Лопе де Агирре не иначе, как жестоким тираном, жестоким тираном, стократно жестоким тираном.

Глава ордена чрезвычайно обеспокоился, услыхав ужасы, о которых сообщил ему Педро де Мунгиа с приспешниками, страх объял всю Маракапану, более ста человек с аркебузами и копьями поднялись на вооруженный корабль главы доминиканцев и отправились вырывать Маргариту из лап лютого зверя, хотя кровавые преступления, о которых рассказывал Педро де Мунгиа, способны были остудить и самые горячие головы.

Лопе де Агирре вначале решил, что Педро де Мунгиа не возвращается потому, что его схватили и повесили люди доминиканского главы. Он так верил своему начальнику стражи, что не закрадывалось даже подозрения. В довершение бед злоязыкий Мандрагора, его личный дух, был нем как могила. Лопе де Агирре собрал своих военачальников и сказал им в великом гневе и раздражении:

— Если окажется правдой, что мой верный капитан и друг Педро де Мунгиа умер от грязных рук гнусного монаха, то, клянусь вам, за то расплатятся все монахи вселенной, ибо кровь и сотни монастырей не стоит крови одного солдата-мараньонца. Я найду тебя, Франсиско Монтесинос, монах-преступник, я отыщу тебя, где бы ты ни спрятался, живьем сдеру с тебя мерзкую шкуру и сделаю из нее барабан.

Тяжкая скорбь по поводу предполагаемой смерти Педро де Мунгиа сменилась адской яростью, когда проводник-негр Альфонсо де Ньебла, единственный из шестнадцати посланных не захотевший перейти на сторону короля Кастилии, бежал из Маракапаны и на каноэ добрался до крепости с роковыми вестями:

— Начальник стражи Педро де Мунгиа перешел на службу к его величеству, корабль отца-доминиканца плывет сюда, но не затем, чтобы сдаться вашему превосходительству, а чтобы дать жестокое сражение, у них огненные снаряды, пушки и двести аркебузов, Педро де Мунгиа, ставший пособником и наперсником монаха, плывет вместе с ними.

Начальник стражи Педро де Мунгиа перешел на службу к его величеству! Никогда еще не испытывал я такого жестокого удара, даже в те минуты, когда двести неправедных плетей раздирали мне спину на площади Потоси, даже когда полумертвым рухнул я в битве при Чукинге, даже когда суровые беды принудили меня убить такую красавицу донью Инес де Атьенса. Начальник стражи Педро де Мунгиа перешел на службу к его величеству, и измена эта означает, что теперь в руках у моих врагов все мои планы и намерения, и я уже не смогу внезапно атаковать Номбре-де Дьос, захватить провинцию Панама, пополнить наши ряды беглыми неграми, сколотить армию в три тысячи человек, завладеть галерами и пушками, напасть на Перу с большим и непобедимым флотом и под знаменем свободы одолеть короля Испании, все обратилось в дым и несбыточную мечту. Будь проклят ты, сукин сын Мандрагора, что не дал мне предвестья об измене, в день моей смерти ты унесешь мою душу в ад, но в этот час измены и вероломства я вышвыриваю тебя из моего тела, тупой Мандрагора, я тебя проклинаю и изрыгаю. Я пролью кровь, и она потечет по долинам острова Маргариты, кровь твоих развратных монахов и злонамеренных правителей, король Филипп, и не будет такой беды, что поколебала бы мой мятежный дух до самой моей смерти, пусть даже меня покинут и предадут все мои военачальники, мои мараньонцы, мои дети.

Первый раз в жизни видела дочка Эльвира, что он теряет рассудок, первый раз увидела она его таким старым, это был уже не твердый вождь мараньонцев, не Князь Свободы — дряхлый, безумный, глубоко несчастный солдат выкрикивал непонятное во дворе крепости. И тогда дочка Эльвира подошла к нему и сказала дотоле неслыханное: «Отец, поцелуйте меня».

Лопе де Агирре владел островом Маргариты сорок дней и за это время отдал приказ о двадцати пяти казнях, которые впоследствии осуждались и порицались учеными и писателями. В списке, составленном его недругами, смерти эти приведены в следующем порядке:

1. Смерть Диего де Балъкасара.

Перед тем как бросить якорь в водах Парагуаче, жестокий тиран отдал приказ казнить гарротой капитана Диего де Балькасара, и бесчеловечное приказание было исполнено двумя неграми по имени Франсиско и Хорхе, которые выполняли роль

— Чинопочитание и низкопоклонство Диего Балькасара перед монархами и судьями отвратительно, — говорит Лопе де Агирре. — В городе Сиудад-де-лос-Рейес он играл в карты с вице-королем Уртадо де Мендосой и сам раболепно похвалялся такой привилегией. Никогда не забуду, как нескладно поступил этот Диего де Балькасар, когда после смерти губернатора Урсуа его назначили главным судьей, а он во всеуслышание сказал: «Принимаю жезл во имя короля Филиппа, нашего государя, и никого иного». Я тогда еще хотел наказать его за оскорбление, но мерзавец ускользнул от правосудия, спрятался за спиною принца Фернандо и кричал при этом без стеснения: «Да здравствует король! Да здравствует король!» Здесь, у берегов Маргариты, настал его последний час, не потащим мы дальше за собою, к тому же против его воли, этого матерого холуя и поклонника королевской задницы.

2. Смерть Гонсало Гираля де Фуэнтеса.

Не успел испустить дух Диего де Балькасар, как жестокий тиран приказал казнить гарротой другого офицера по имени Гонсало Гираль де Фуэнтес, который в свое время был великим другом принца дона Фернандо и, невзирая на то, предостерег однажды Лопе де Агирре от готовящихся против него козней. Напоминание о той услуге не помогло, ему даже не дали исповедаться, веревка, затянутая на шее, оборвалась, добивали его кинжалами и выбросили в

— Действительно, — говорит Лопе де Агирре, — этот Гонсало Гираль был одним из тех, кто предупредил меня о заговоре принца дона Фернандо и его покойных военачальников против меня. Измена радует, изменник раздражает, гласит пословица. Услыхав приговор, Гонсало Гираль побелел и упрекнул меня в грехе неблагодарности. Дело в том, ответил я ему, что по глазам твоим видно, что продашь ты меня так же, как продал дона Фернандо. Что же касается веревки, клянусь вашей милости, оборвалась она потому, что Гираль де Фуэнтес сопротивлялся вместо того, чтобы смириться и умереть как подобает солдату.

3. Смерть Санчо Писарро.

В самый день прибытия в Парагуаче жестокий тиран послал одного солдата по имени Мартин Родригес с проводником индейцем гуайкери наземным путем в Банда-Норте, где стояла на якоре бригантина Мартина Переса де Саррондо. Солдат Мартин Родригес должен был передать краткое поручение: «Без промедления, ваша милость, выходите к нам, а по дороге предайте смерти капитана Санчо Писарро». Кровожадный начальник штаба Мартин Перес де Саррондо с превеликим удовольствием выполнил полученный приказ. Сойдя на берег, он с пятью людьми отошел подальше, и в лесочке они лишили жизни Санчо Писарро, заколов его кинжалами и пиками, как приказал им жестокий

— Проклятый Санчо Писарро, — говорит Лопе де Агирре, — не давал мне покоя с самого начала похода. Посудите сами, ваша милость, этот Санчо Писарро был любимым и уважаемым офицером у генерала Педро де Урсуа и у Хуана Алонсо де Ла Бандеры, оба доверяли ему самые рискованные задания, Санчо Писарро, лукавый трухильянец, умел скрывать свои намерения, Санчо Писарро, низкий хитрец, в критическую минуту мог без колебаний выпалить из аркебуза в грудь своему недругу, дай господи, чтобы этого недруга не звали Лопе де Агирре!, необходимо было схватить его за руку, не дать подобной беде приключиться.

4. Смерть Алонсо Энрикеса де Орельяны.

Через два дня после высадки на Маргарите жестокий тиран отдал приказ повесить на площади города Эспириту-Санто капитан-интенданта Алонсо Энрикеса де Орельяну, поскольку ему сказали, что этот Орельяна в день прибытия напился пьяным и принялся кричать, славить победу. Казнь свершили в полночь, не позволив виновному и слова сказать себе в защиту и не дав ему исповедаться, о чем он смиренно

— В распоряжении и под охраной капитана Алонсо Энрикеса де Орельяны находились все боеприпасы и огнестрельное оружие нашего лагеря, — говорит Лопе де Агирре. — Представьте себе, ваша милость, в самый день высадки в город Эспириту-Санто, не зная еще, остались ли на острове приверженцы губернатора и не выступят ли они против нас, чтобы отбить его, этот капитан Алонсо Энрикес де Орельяна уходит со своего поста в крепости, забирается в местную таверну и пьет до тех пор, пока его не выволакивают оттуда в бесчувственном состоянии. Негр Эрнандо Мандинга, который помогал класть его на носилки и который никогда не лжет и не распространяет клеветы, свидетельствует, что Орельяна в пьяном бреду грозился взбунтоваться, подобную похвальбу слышал от него и бакалавр Гонсало де Суньига, но никому об этом не сказал. Я велел без промедления вздернуть на виселицу шумливого капитан-интенданта Алонсо Энрикеса де Орельяну и воспользовался случаем с повышением назначить на эту должность самого верного моего друга Антона Льамосо, который, несмотря на всю свою преданность, выше сержанта еще не поднялся.

5 и 6. Смерть Хуана де Вильяторо и Педро Санчеса дели Кастильо.

Два дня спустя из лагеря жестокого тирана бежали пятеро солдат, а именно Гонсало де Суньига, Франсиско Васкес, Педрариас де Альместо, Хуан де Вильяторо и Педро Санчес дель Кастильо.

Генерал Лопе де Агирре, ревевший и бушевавший как тигр, велел позвать губернатора Вильяндрандо с его алькальдами и пригрозил, что, если не найдутся беглецы, он убьет их самих. Перепуганный губернатор и устрашенные алькальды отдали приказание прочесать все дома и горы на острове, но поймать пятерых бежавших мараньонцев, и так велико было проявленное усердие, что в конце концов нашли Кастильо и Вильяторо и привели их в кандалах, а еще раньше добровольно сдался Педрариас де Альместо, у которого была большая рана на ноге, Суньига же и Васкес так и не были найдены. Жестокий тиран велел повесить на одном дереве обоих — Кастильо и Вильяторо, и неожиданно для всех помиловал Педрариаса де

— Будь прокляты все бакалавры на свете! — говорит Лопе де Агирре. — И Васкес, и Суньига, и Педрариас — бакалавры, и они одни вышли живыми из этой переделки. Ваша милость прекрасно знает, что все мятежи в Новом Свете терпели поражение потому, что трусы и клятвопреступники переходили на сторону короля. Кордовец Хуан де Вильяторо и Педро Санчес дель Кастильо, родом из Бадахоса, были повешены ночью, тотчас же после поимки, а Педрариаса де Альместо я освободил от наказания по причине, о которой скажу позднее или вообще никогда не скажу.

7. Смерть Хоанеса де Итурриаги.

На десятый день своего пребывания на острове жестокий тиран распорядился убить капитана Хоанеса де Итурриагу, который был его любимым другом и земляком и которого в лагере уважали за высокие душевные качества. Капитан Итурриага сидел-ужинал, пил вино в обществе других мараньонцев, как вдруг вошел начальник штаба Мартин Перес де Саррондо с десятью своими подручными, и на глазах у всех они застрелили его из аркебузов, сказав, что делают это по приказу генерала Лопе де Агирре. На следующее утро, похоже, жестокий тиран сожалел о совершенном преступлении, ибо повелел предать земле капитана Хоанеса де Итурриагу с большими почестями, и отец Педро де Контрерас отслужил торжественную

— Ни в этой казни и ни в какой другой я ничуть не раскаиваюсь, — говорит Лопе де Агирре. — Теперь я понимаю, что в ошибке моей был повинен злодей Мартин Перес де Саррондо, мой начальник штаба, который завидовал тому, что все в лагере любили отважного баска капитана Хоанеса де Итурриагу. Я тогда был в отчаянии, что все не возвращался Педро де Мунгиа, отправившийся на захват корабля монаха Монтесиноса, он долго не возвращался, и я начал бояться, что он не вернется вообще. В дурной час пришел ко мне начальник штаба с наветом на капитана, злоба ослепила меня, и я поверил его словам. А когда в голове у меня прояснилось, было поздно. Немного полегчало от того, что похоронили капитана Хоанеса де Итурриагу с почестями, которых он заслуживал. Погребальная процессия вышла из крепости, более часа пробыла в церкви и завершила церемонию на кладбище. Впереди монахи и регенты несли крест, четыре человека, верхом на мулах, глухо били в литавры, им отзывались нестройным гулом тамбурины и барабаны, посреди процессии шел я, Лопе де Агирре, удрученный и в трауре, в знак траура по земле волочились знамена, церковные колокола печально звонили, рожки и свирели надрывались в похоронном плаче, алтари были затянуты черным крепом, отец Контрерас пропел requiem aeternam [32], но капитан Хоанес де Итурриага был мертв и не мог видеть и принять почести, которые ему воздавали.

8, 9, 10, 11 и 12. Смерть Хуана де Вильяндрандо, Мануэля Родригеса де Сильвы, Косме де Леона, Педро де Касереса и Хуана Родригеса.

Жестокий тиран был еще вне себя от гнева, в который привело его бегство Педро де Мунгиа, и разъярен мыслью о приближении корабля монаха Монтесиноса, который уже видели в лиге от Пунта-де-Пьедры, с сотней стрелков из аркебузов и тьмою вооруженных стрелами индейцев на борту, не говоря уж о пушках и кулевринах. Прежде чем выйти с ними на бой, жестокий тиран приказал казнить самого губернатора Хуана де Вильяндрандо, алькальда Мануэля Родригеса де Сильву, главного альгвасила Косме де Леона, рехидора Педро де Касереса и слугу Хуана Родригеса, которые содержались пленниками в крепости Пуэбло-де-ла-Мар. Однажды в понедельник он велел вывести их из темных камер и подземелий, не снимая кандальных цепей, и пообещал, что им будет сохранена жизнь: «Можете поверить мне, сеньоры, что, даже если монах Монтесинос приведет с собой самое большое во всем Новом Свете войско и будет биться со мной и в этом бою погибнут все мои товарищи, даже в этом случае никому из вас не грозит опасность и никто из вас не лишится жизни». Услыхав такие слова, пленники воспрянули духом, но злокозненный тиран и не думал выполнять свое обещание. Едва их снова развели по камерам, как пришел тот самый безжалостный Франсиско Карьон, что предавал смерти донью Инес де Атьенса в мараньонской сельве, следом за ним по лестнице спустились два негра со зловещими веревками в руках и четыре солдата с обнаженными шпагами; Франсиско Карьон сказал несчастным пленникам, чтобы они скорее поручали душу богу, потому что сейчас они умрут и нет времени звать отца-исповедника; губернатор Вильяндрандо горько посетовал, ссылался на то, что генерал Лопе де Агирре всего несколько минут назад клялся и давал честное слово, что сохранит им жизнь; остальные четверо злополучных пленников только жалобно охали; но злодей Франсиско Карьон не захотел слушать их доводов и приказал неграм удушить их одного за другим гарротой, первым губернатора, который был самым бравым из них, затем алькальда Мануэля Родригеса, за ним главного альгвасила Косме де Леона, потом слугу Хуана Родригеса, а последним — рехидора Педро де Касереса, потому что был он параличный и больной, жалость брала убивать такого. Узнав, что его приговор приведен в исполнение, жестокий тиран безмерно обрадовался и велел похоронить пятерых покойников в двух вырытых в углу крепости ямах. Но, перед тем как закопать их, он собрал всех своих солдат у циновки, где лежали бренные останки пятерых казненных, и произнес следующую чудовищную речь: «Смотрите, мараньонцы, что вы наделали! За плечами у вас зло и беды, которые чинили вы на реке Мараньон, где убили вашего губернатора Педро де Урсуа, и его заместителя Хуана де Варгаса, и еще многих других, где вы провозгласили принцем и клялись в верности дону Фернандо де Гусману и ставили под присягой свои имена, а ныне убит на острове здешний губернатор с алькальдом и судьями, вот они, смотрите! Пусть теперь каждый из вас позаботится о себе хорошенько и сражается за свою жизнь, ибо нигде в мире не сможете более вы жить в безопасности без меня после того, как совершили столько преступлений. И пусть никто не говорит: я этого не делал, я этого не видел, ибо я — всего-навсего человек и ничего подобного не мог совершить, если бы не ваши»

— В жизни не слышал более лживой и обманной истории, чем та, которую вашей милости рассказали, — говорит Лопе де Агирре. — С этим губернатором Вильяндрандо и его алькальдами я раз и другой обратился в высшей степени милостиво; совсем недолго подержал их в плену и выпустил на свободу, отпустил домой и попросил их по-доброму помогать мне править на острове, попросил их дружбы, и они обещали и поклялись. Ай-ай-ай, через три дня мои шпионы донесли, что губернатор со своими алькальдами пытаются меня провести; я приказал, чтобы собрали и тщательно охраняли все пироги индейцев аруаков, которые приплыли на остров торговать, губернатор же Вильяндрандо и его главный альгвасил Косме де Леон вместо того, чтобы выполнять мою волю, посоветовали индейцам аруакам разойтись по домам со своими пирогами и сплетнями; тогда я велел снова бросить их в тюрьму и заковать в кандалы. Потом я еще раз дал слово сохранить им жизнь, да, так было, но вслед за тем пришел ко мне солдат-португалец Гонсало де Эрнандес и рассказал о новых затеях вероломный обманщиков; губернатор с его дружками не смирились духом в тюрьме, дьявол их побери!, а позволили себе отправить гонцов на корабль монаха Монтесиноса, «сойдите, ваша милость, на берег, сразитесь с этими тиранами и уничтожьте их», говорилось в том послании. Вот тогда терпение мое сменилось гневом, и я отдал их в руки капитана Франсиско Карьона, дабы он свершил правосудие, ибо я не на праздник вышел с цветами и песнями, но на смертный бой с королем Испании и его управителями. История, которую выслушала ваша милость, правдива лишь в том, что я собрал солдат перед трупами пяти казненных и сказал им, что ни один мараньонец никогда уже не сможет повернуть назад или перейти на сторону врага, ибо никогда им не получить прощения за их преступления, которые в равной мере и мои. Судьба их отныне, даже проживи они тысячу лет, — сражаться вместе со мною до смертного часа.

13. Смерть Мартина Переса де Сарропдо.

Удушив гарротой губернатора с его алькальдами и судьями, жестокий тиран отбыл в Пунта-де-Пьедру с восьмьюдесятью пятью стрелками в намерении дать бой и победить монаха Монтесиноса, взять живьем Педро де Мунгиа и казнить его злой казнью. Старшим и главою города Эспириту-Санто он оставил начальника штаба Мартина Переса де Саррондо, который в честь такого события той же ночью закатил пир. Под открытым небом были зажарены три тучных теленка, вино лилось рекой, не смолкали трубы и барабаны, а в непристойных куплетах делались намеки на зад главы доминиканского ордена провинции. Жестокий тиран не нашел и следов упомянутого монаха вблизи Пунта-де-Пьедры, поскольку корабль успел поднять паруса и направиться к Пуэбло-де-ла-Мар (оба искали друг друга, да разминулись); тогда Лопе де Агирре поспешно повернул назад и воротился в город Эспириту-Санто, где никто его так скоро не ждал. Неподалеку от города он встретил капитана пехоты Кристобаля Гарсиа, который сообщил ему скверные вести: начальник штаба Мартин Перес де Саррондо сверх меры развеселился на празднике и, хлебнув лишнего, говорил странные вещи, которые обнаруживали его темные намерения; он говорил, что во Франции не карают за преступления против Испании; сказал, что если в силу каких-либо обстоятельств не стало бы старого Лопе де Агирре, то есть у них Мартин Перес де Саррондо, чтобы заменить генерала мараньонцев; Кристобаль Гарсиа понял, что начальник штаба затевает бунт, собирается убить Лопе де Агирре и удрать на кораблях во Францию. Кристобаль Гарсиа был простым конопатчиком, которого Лопе де Агирре возвел в капитаны, всем, чем он стал, обязан он Лопе де Агирре и потому пришел предупредить его об опасности. Услыхав такое, жестокий тиран порешил убить Мартина Переса де Саррондо и, возвратившись в крепость, велел доставить к нему начальника штаба; он попросил одного солдата, юного годами, по имени Николас де Чавес, встать в дверях и, как только начальник штаба ступит за порог, выстрелить ему в спину из аркебуза, и юноша с гордостью выполнил просьбу. Однако выстрел Николаса де Чавеса не убил начальника штаба наповал, хотя ранил его серьезно, тот упал, заливаясь кровью, но, будучи простолюдином крепкого сложения, снова поднялся и, вопя точно бешеный зверь, заметался по залу, пачкая кровью стены и пол. В конце концов трое офицеров налетели на него с кинжалами и шпагами, но и тогда он, имевший на совести столько смертей, все не желал умирать, просил исповеди, это он-то, никому никогда не позволявший исповедаться, и наконец тот же самый Николас де Чавес прикончил его кинжалом, вонзив в горло этому

— Тысячу смертей и еще столько же заслужил Мартин Перес де Саррондо, — говорит Лопе де Агирре. — Никогда бы король не простил его, никогда не простит бог его на том свете; готовил мне мерзкую измену, но и она не помогла бы ему получить прощение у короля или бога — слава небу! — моей погибли хотят, о ней радеют люди, которых я считал самыми верными, которых награждал и привечал, — мой начальник стражи Педро де Мунгиа, мой начальник штаба Мартин Перес де Саррондо; теперь я жду предательства от Антона Льамосо, так мне подсказывает сердце, и глаза мои убедятся в этом, ну что, Антон Льамосо, вы тоже хотите убить своего брата, хотите запятнать честь вашего отца?

Последние слова Лопе де Агирре проговорил громко, глядя в лицо Антону Льамосо, который стоял тут же. Словно палящий луч упал с небес и воспламенил немудрящего Антона Льамосо. Выпучив глаза, он грохнулся на колени подле растерзанного трупа начальника штаба и так ответил на оскорбления вождя:

— Славный генерал Лопе де Агирре, Князь Свободы, брат и отец мой, клянусь костями всех моих дедов и прадедов, что никогда мне и в голову не забредало гнусной мысли пренебречь твоей властью и твоими правами. Превыше имени бога и всех святых почитаю я твое высокочтимое имя, отец мой. Будь навеки проклята и да горит в адском огне веки вечные душа подлого Мартина Переса де Саррондо, который затевал против тебя измену и преступления. Я напьюсь его крови, я высосу его мозги и сердце!

И, подтверждая свои слова действием, он кинулся на мертвое тело и хлебнул крови, струившейся из рассеченного горла, а потом губами присосался к мозгам, вылезавшим из разбитого черепа.

— Хватит! — закричал Лопе де Агирре.

14. Смерть Мартина Диаса де Алъмендариса.

В лагере у жестокого тирана был дворянин по имени Мартин Диас де Альмендарис, двоюродный брат покойного губернатора Педро де Урсуа, которому жестокий тиран сохранил жизнь, но тот был у него вроде пленника. Под конец он дал ему разрешение остаться на Маргарите, если он того пожелает, после того, как мятежные корабли отправятся в дальнейшее плаванье. Но неожиданно жестокий тиран сменил милость на гнев и послал Франсиско Карьона с четырьмя палачами к Мартину Диасу де Альмендарису, и те предали его жестокой

— Мартин Диас де Альмендарис не мог быть мне другом, — говорит Лопе де Агирре, — ибо между нами легла кровь его двоюродного брата. Ваша милость должны знать, что хороший генерал не оставляет врагов у себя за спиной. По этой причине я велел его убить.

15 и 16. Смерть Хуана де Санхуана и Алонсо Паредеса де Риверы.

Корабль монаха Монтесиноса кружил у берегов Маргариты, то будто собираясь высадить стрелков и дать бой, то будто намереваясь принять на борт тех солдат, которых жестокий тиран держал у себя против их воли и которые попытались бы уйти от него. Однажды, когда корабль находился вблизи берега, в прибрежных зарослях обнаружили двух прятавшихся солдат-мараньонцев, Хуана де Санхуана и Алонсо Паредеса де Риверу. Жестокий тиран обвинил их в том, что они ждали случая бежать на корабль к монаху, и велел повесить их на

— А как еще следует поступать с теми, кто норовит перейти на сторону врага? — говорит Лопе де Агирре. — Может быть, вы знаете, ваша милость?

17 и 18. Смерть Хаиме Домингеса и Мигеля де Лоаисы.

Из двенадцати бунтовщиков, которые на далекой земле Мачифаро пришли убивать губернатора дона Педро де Урсуа, только трое или четверо остаются в живых, моя усопшая Инес де Атьенса. Один из них — Алонсо де Вильена, который прежде был грапезничим принца дона Фернандо, а ныне является генерал-лейтенантом жестокого тирана и непременным участником всех его злодейств и преступлений. Алонсо де Вильена начинает предчувствовать провал безумной затеи Лопе де Агирре, Алонсо де Вильена придумывает-измышляет, как облегчить свою вину, защитить себя от королевского правосудия, Алонсо де Вильена распускает слух, что, мол, он собирался восстать против тирана, разумеется, негры-палачи идут схватить его, но Алонсо де Вильена уже успел улизнуть и спрятаться в надежном месте. Жестокому тирану не удалось учинить расправу над Алонсо де Вильеной, пришлось довольствоваться двумя его сподвижниками; первый, по имени Хаиме Домингес, пал от семи кинжальных ран, нанесенных Хуаном де Агирре, дворецким и родственником тирана; второго звали Мигелем де Лоаисой, и он был удушен неграми на

— За изменами Педро де Мунгиа и Мартина Переса де Саррондо последовали другие, как и подсказывало мне сердце, — говорит Лопе де Агирре. — Не знаю, достигла ли ушей вашей милости весть о том, как капитан Педро Алонсо Галеас попросил меня дать ему ненадолго горячего коня, принадлежавшего ранее губернатору Вильяндрандо, как я неосторожно дал ему коня, как он пошел на хитрость и сделал вид, будто конь понес, и скрывшись из виду, доскакал до берега, а там на заранее приготовленной для него пироге индейцев гуайкери перебрался на большую землю. Сукин сын Алонсо де Вильена убежал, из города и оставил с носом своих товарищей. Много еще измен начертано на звездах; может, я останусь совсем один, без поддержки и помощи в мой последний час, но и тогда рука моя не устанет биться с сильными мира сего и карать подлецов, в том клянусь господу нашему богу.

19. Смерть Аны де Рохас.

Самой бесчеловечной из всех казней, совершенных жестоким тираном на Маргарите, была — боже мой! — казнь доньи Аны де Рохас, самой красивой и знатной дамы в городе Эспириту-Санто, которую поэты должны воспеть как «ясное сияние дня». Один коварный островитянин рассказал тирану, что бунтарь Алонсо де Вильена, до того как сбежал, частенько бывал в доме упомянутой дамы, что именно там ковались планы его убийства, донья Ана присутствовала при этих разговорах и выказывала свое одобрение. Благородная дама была тотчас же брошена в тюрьму, а поскольку она сопротивлялась тому, чтобы на нее надевали кандалы, оскорбленная тем, что тюремщики могут увидеть и притронуться к ее прекрасным ногам, жестокий тиран разгневался и повелел вытащить ее из тюрьмы и казнить гарротой. Дьявольское сердце жестокого тирана не тронули мольбы отца Контрераса и многих в высшей степени добродетельных дам, которые пришли просить его о милосердии. Донья Ана де Рохас была повешена на городской площади, и солдаты стреляли из аркебузов по ее красивому трупу, который раскачивался на ветру, дувшем

— На самом деле, белокурая и голубоглазая донья Ана де Рохас была очень красива, хотя и не так, как донья Инес де Атьенса, господи спаси! — говорит Лопе де Агирре. — Этот проклятый ангелочек задумал убить меня, вообразила себя новой Юдифью, как сама призналась у виселицы, а меня — ненавистным Олоферном, поработившим ее отчизну. Побуждаемая злым умыслом, донья Ана пригласила меня откушать в ее доме и угостила вкуснейшими на вид пирожными, внутри которых было столько яду, что хватило бы отравить целое войско, и, без всякого сомнения, я бы умер, если бы не был вовремя предупрежден (двумя ее черными рабами) о ловушке, подстроенной мне нежной и хрупкой дамой. Что же касается разговоров о том, «что мои мараньонцы будто бы стреляли по трупу доньи Аны де Рохас, поверьте, ваша милость, это сплошные выдумки моих недругов, монахов, что хотят выставить меня перед всем светом более свирепым и злым, чем я есть. Никогда бы не позволил я зазря тратить порох и пули, стрелять в труп безоружной женщины.

20 и 21. Смерть Диего Гомеса де Ампуэро и отца Франсиско де Саламанки.

Донью Ану похоронили на местном кладбище, и тут жестокий тиран узнал, что супруг прекрасной висельницы, благородный дворянин по имени Диего Гомес де Ампуэро, безутешно оплакивает ее смерть. Этот Диего Гомес де Ампуэро по причине старости и недугов давно уже не в силах был наслаждаться телом своей супруги, хотя, судя по всему, прежде времени зря не терял, ибо успел зачать в ее лоне восьмерых детей. Ныне же Диего Гомес де Ампуэро находился в имении, в полулиге от города, поправляя собственное здоровье, ибо ничего другого ему уже не оставалось; жестокий тиран узнал о слезах, которые безостановочно лил вдовец, оплакивая свою жену, и решил успокоить его — лишить жизни. А для того и с этой целью послал он некоего Бартоломе Санчеса Паниагуа, главного альгвасила лагеря, севильца столь дурных наклонностей, что до того, как отправиться в Индии, он занимался кражей христианских детей по андалузским деревням и продавал их маврам. Этот свирепый палач в сопровождении двух альгвасилов явился в поместье к Диего Гомесу де Ампуэро и объявил, что они пришли казнить его, на что благородный дворянин ответил: «Доньи Аны нет, и мне жизнь не в радость» — и попросил одного: позволить ему пригласить священника для исповеди. Паниагуа дал согласие на то, чтобы пришел монах Франсиско де Саламанка из ордена доминиканцев, и без лишних слов задушил гарротой обоих, сперва кающегося, а потом исповедника, невзирая на то, что Лопе де Агирре дал указание казнить только

— Наш главный альгвасил Бартоломе Санчес Паниагуа возвратился в крепость в страхе и растерянности оттого, что превысил свои полномочия, — говорит Лопе де Агирре. — Генерал Агирре, сказал он мне, я пришел просить прощения у вашего превосходительства за то, что убил монаха, который в вашем приказе не значился, но глупый монах сверлил меня таким гневным взглядом, будто я сатана. Не печалься о содеянном, мой добрый Паниагуа, ответил я ему, но если желаешь получить полное мое прощение тотчас же, ступай скорее, отыщи другого монаха по имени Франсиско де Тордесильас из того же ордена, он как раз вчера исповедовал меня и наотрез отказался отпустить мне грехи. Да поторапливайся, Паниагуа, чтобы твоими стараниями оба монаха в братском единении одновременно попали на небо.

22. Смерть отца Франсиско де Тордесилъаса.

Главный альгвасил Бартоломе Санчес Паниагуа пришел к монаху Франсиско де Тордесильасу из ордена доминиканцев, чтобы убить его, и застал монаха молящимся на коленях перед алтарем великой чудотворицы Пресвятой девы — покровительницы Валье. Хитрый Паниагуа выволок монаха из церкви, чтобы не совершать святотатства, и втолкнул в ближайший дом. Добродетельный слуга господа понял, что настал его последний час; он упал ничком и, впившись губами в землю, прочитал Miserere mei, Credo, Pater noster [33] и другие молитвы; и так молился бы до рассвета, но палачи прервали его, сказав, что он злоупотребляет набожностью, пора честь знать, пусть готовится к смерти, а сами взялись за дело, накинули ему на шею веревку, чтобы удушить гарротой. И тогда святой монах взмолился, прося палачей казнить его самой лютой казнью, ибо желал таким способом принести себя в жертву всемилосердному господу и очистить свою душу. Я выполню твою просьбу, сказал злобный Паниагуа и накинул петлю ему прямо на лицо, веревка изувечила лицо монаха, кровь залила его с ног до головы. Видя, однако, что несчастный мученик никак не умирает, они снова накинули ему веревку на шею и задушили, как и

— Монахи — дело особое, — говорит Лопе де Агирре. — Уверяю вас, ваша милость, я почитаю и выполняю все установления святой матери римской церкви и глубоко верую в заповеди господни, но проклинаю и ненавижу монахов всей силой своего христианского сердца, а сила эта недюжинная. Разврат, творимый монахами в этих землях, столь велик, что ни одному из них, слава богу, не удастся уйти от адского пламени. В Индийские земли пришли они не души спасать, но заниматься торговыми делишками, копить бренные богатства без меры, дешевле, чем за тридцать сребреников, продавать церковное таинство, тешить похоть свою с нестарыми женщинами, которые заодно служат им кухарками, задаром и немилосердно пользоваться трудом доставшихся им индейцев. Монахи, живущие здесь, в Новом Свете, враги бедных, они жадные до власти, они обжоры и сластолюбцы, скупцы и лентяи, развратники и завистники. А гордыни-то у них, святой боже!, больше, чем у самого сатаны. У этого Франсиско де Тордесильаса, который только что умер от руки главного альгвасила Бартоломе Санчеса Паниагуа, а перед смертью напоказ выставил себя мучеником, гордыни было больше, чем у кого-либо, и был он из всех монахов самым подлым. Раскаиваешься ты, что предал смерти дона Педро де Урсуа и еще других на реке Амазонке? — спросил он меня посреди исповеди. Да, раскаиваюсь, ответил я ему. Раскаиваешься ты, что лишил жизни губернатора этого острова, его алькальдов и судей? — спросил он меня. Да, раскаиваюсь, снова ответил я. А раскаиваешься ты, что восстал с оружием на своего законного короля, славного Филиппа Испанского, коего хранит бог? — спросил он меня под конец. А вот в этом, последнем, я совсем не раскаиваюсь и ничуть не сожалею, поскольку это не грех, ответил я ему. И он не отпустил мне грехов, сказав, что в глазах господа бунт против короля — вина еще более тяжкая, нежели убийство ближнего. Ну, теперь-то ты мертв на веки вечные, монах Франсиско де Тордесильас!

23. Смерть Симона де Соморростро.

Симоном де Соморростро звали старика лет пятидесяти, который прибыл в крепость в рядах островитян, записавшихся добровольно в войско мараньонцев. «Я буду служить вашему превосходительству, пока не увижу вас владыкою Перу или отдам жизнь за это дело», так сказал Симон де Соморростро, и жестокий тиран принял его в добрый час и выдал ему копье, одежду и кольчугу, какие полагались солдату. Однако через пять дней этот Симон де Соморростро раскаялся в своем безрассудном поступке и предстал перед Лопе де Агирре, прося разрешения покинуть войско и вернуться к себе домой жить, как жил раньше. Жестокий тиран велел позвать своих негров Франсиско и Хорхе и сказал им: «Этот человек говорит, что он слишком стар и устал от войны, отведите же его в надежное место, где бы королевское правосудие не достало его, где бы его не беспокоили островитяне, не пекло бы солнце и не мочил дождь». Негры правильно поняли злонамеренные слова жестокого тирана, взяли Симона де Соморростро и на первом же попавшемся дереве повесили его за — Никто не просил Симона де Соморростро, который вовсе не был так стар, как говорил, никто не просил его идти к нам на службу, — говорит Лопе де Агирре. — Он пришел к нам по доброй воле, а уйти ему присоветовала его трусость. Я не виноват, что он предпочел умереть висельником на дереве, а не воином в битве против короля.

24. Смерть Аны де Чавес.

Тогда же, перед самым отплытием в Тьерра-Фирме, жестокий тиран приказал казнить одну несчастную женщину, жительницу острова, которую звали Ана де Чавес. Ее обвинили в том, что она дала приют солдату, бежавшему ранее из крепости, что не донесла на него, а помогла беглецу спрятаться в таком месте, где его так и не нашли. И хотя женщина эта клялась всеми святыми, что не знала ничего ни о каком побеге и что никого не укрывала, жестокий тиран не поверил ее словам и велел повесить ее

— Эту ведьму из ведьм звали Ана де Чавес, или Мария де Чавес, или Исабель де Чавес, но местный люд знал ее просто как Чавес, и никто не верил, будто у нее был муж, как положено по христианскому закону. Все в городе Эспириту-Санто шептались и перешептывались, что привечала она у себя в доме молодых людей не затем, чтобы молитвы читать, но чтобы забавляться с ними. Я никогда не позволял моим солдатам чинить насилие или бесчестье над женщинами, я их оберегаю и защищаю от всякого зла. Честных женщин я глубоко почитаю, а к шлюхам и потаскушкам вроде той, что звалась Чавес, я отношусь без уважения и наказываю их за пороки и мерзость, как они того заслуживают.

25. Смерть Алонсо Родригеса.

Все уже погрузились на только что достроенный корабль, принадлежавший губернатору Вильяндрандо, и на три судна, отобранных у местных купцов, когда жестокий тиран совершил на Маргарите последнюю казнь, на этот раз жертвою стал его верный друг адмирал Алонсо Родригес. На морском берегу оставались только генерал Лопе де Агирре с шестью своими капитанами, и тут подошел к ним адмирал Алонсо Родригес и сказал, что корабли перегружены и надо выгрузить на берег трех лошадей и одного мула, которого вождь мараньонцев очень ценил. Тиран возразил, что эти животные будут нужны в Тьерра-Фирме, но Алонсо Родригес ответил, что в Борбурате они найдут скота, сколько им понадобится. Лопе де Агирре повернулся к нему спиной и направился к пироге, которая должна была доставить его на борт корабля, но незадачливый Алонсо Родригес, не предполагая, что это будет стоить ему жизни, догнал жестокого тирана и посоветовал ему отступить немного назад, чтобы не намокнуть в набегающих волнах. Не успел он это сказать, как глаза жестокого тирана налились гневом и он шпагой что было сил ударил адмирала по левой руке и рассек ее до кости. На минуту Лопе де Агирре раскаялся в своей несдержанности и велел хирургу залечить рану, но потом, подумав еще немного, приказал палачам прикончить адмирала, сказав, что теперь этот Алонсо Родригес навсегда станет ему врагом, а он не намерен таскать за собою врагов в собственном

— Глазам моим предстал раскинувшийся над всем морем призрак измены, совершенной Педро де Мунгиа, он закрывал мне путь, и в эту минуту подходит адмирал Алонсо, дважды надоедает мне и перечит, да простит его бог! — говорит Лопе де Агирре. — Напоследок должен вам сказать, ваша милость, что те двадцать пять казней, которые и впрямь были произведены по моему приказу на Маргарите, я бы с превеликим удовольствием отдал за одну-единственную, такую желанную — казнь изменника Педро де Мунгиа, но воля божья не дала мне этой радости.

Корабль монаха Франсиско Монтесиноса оборотился призраком, что кружил у берегов острова, мрачным вороном, что разнес бы по всем портам тайные намерения Лопе де Агирре, злым демоном, что разрушил,бы все его надежды на славу и на свободу. Чего бы только не дал вождь мараньонцев за то, чтобы сойтись с монахом в решающей битве; он мог в ней погибнуть, но это его не страшило, ибо он мог в ней и победить, мог отбить у главы доминиканцев его оснащенный артиллерией корабль и покарать должным образом за измену Педро де Мунгиа!

Однако битвы с проклятым монахом так и не произошло. Вначале корабль появился в водах неподалеку от Пунта-де-Пьедрас; Лопе де Агирре с шестью десятками пехотинцев и двадцатью пятью всадниками спешно вышел ему навстречу; но корабль успел повернуть в сторону Пуэбло-де-ла-Мар. Лопе де Агирре вернулся в Пуэбло-де-ла-Мар и стал поджидать монаха; его яростное нетерпение было вознаграждено, когда однажды во вторник, на рассвете, он увидал его на горизонте, королевские флаги развевались на марсе, королевские вымпелы украшали нос и корму. Лопе де Агирре, подошел к самой крепости со своими ста пятьюдесятью стрелками; десять солдат волокли пять бронзовых фальконетов, кавалерия растянулась по берегу боевым строем. Люди Лопе де Агирре тоже несли знамена и стяги, но они не горели имперскими цветами Испании, они были обожжены черным и красным — символическими цветами мятежа, две красные шпаги скрещивались на черном поле, женщины острова шили их ожесточенно и с любовью, теперь же мараньонцы развернули их с кличем: Да здравствует Князь Свободы!

Нет, сражения так и не было. Сто пятьдесят стрелков Лопе де Агирре вызывающе пальнули в воздух; монах спустил на воду четыре пироги, которые, похоже, собирались причалить к берегу, но потом остановились на почтительном расстоянии, где их нельзя было достать ни из аркебузов, ни из фальконетов; и выстрелы корабельных кулеврин тоже не доставали берега. Неожиданно монах Монтесинос послал вперед одну пирогу под белым флагом мира (в пироге находились двадцать метках стрелков, запаливших уже шнуры своих аркебузов), но Лопе де Агирре был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца, он встретил их градом пуль и заставил отступить. Вслед за тем обе стороны потеряли час в пустой перестрелке, пули не долетали до цели, уходили в воду. Долетала только брань, оскорбления, крепкие испанские словечки, которые костей не ломают:

— Изменники! Иуды!

— Трусы! Юбочники!

— Рабы тирана!

— Лакеи монаха!

— Сукины дети!

— Недоноски!

— Лютеране! Каины!

— Рогоносцы!

— Дерьмо вонючее!

— Свиньи! Сводники!

— Грязные козлы!

— Шлюхи!

— Бандиты! Кастраты!

Грязная брань — и ничего более! Лопе де Агирре, убедившись и уверившись, что солдаты доминиканца никогда не сойдут на берег сразиться с ним и что его собственные солдаты тоже никогда на корабль не взойдут, тихо вернулся в крепость и там продиктовал каллиграфу Педрариасу де Альместо письмо «в высшей степени великолепному и преподобному сеньору монаху Франсиско Монтесиносу, главе доминиканского ордена провинции», еретический и грубый язык которого заставил благочестивого главу ордена Святого Доминика многократно осенять себя крестным знамением:

«Мы здраво разумеем, что живы волею Божией, ибо река, море и голод всечасно угрожали нам смертию, а посему те, кто будет биться с нами, да разумеют, что будут биться с духами умерших… Солдаты Вашего преподобия называют нас изменниками, их должно покарать, дабы они такого не говорили, ибо напасть на дона Филиппа, короля Кастилии, одни щедрые и великие духом способны… Однако же хотелось нам всем быть вместе и чтобы Ваше преподобие было нашим Патриархом, ибо тот, кто ничем не лучше других, вовсе ничего не стоит».

«Cesar о nihil [34]» — таков был девиз Лопе де Агирре, и в конце письма он начертал его еще раз.

Получив письмо от тирана и ответив на него вежливо и здраво — «именем Бога прошу вашу милость перестать чинить зло на острове и уважать честь храмов и женщин», — монах Франсиско Монтесинос решил самолично отправиться в суд Санто-Доминго и сообщить о бесчинствах, которые творились на Маргарите. В Санто-Доминго он прибыл на корабле в сопровождении Педро де Мунгиа и еще восьмерых своих соратников, а шестеро других перебежавших к нему мараньонцев остались в Маракапане. Рассказы монаха были так страшны и в искренность его слов настолько поверили, что председатель Сепеда срочно созвал судей, крепость стала готовиться к обороне, вытащили артиллерию, достали со складов боеприпасы, в каждом квартале создавались свои стрелковые группы и соединения. Один судья на корабле отбыл в Кабо-де-ла-Велу, Санта-Маргариту, Картахену и Номбре-де-Дьос; другой, на другом корабле, направился к островам Пуэрто-Рико, Ямайке и Кубе; они везли с собою совершенно одинаковые письма для губернаторов этих земель: «извещаем Ваше превосходительство о том, что на острове Маргарита появилось чудовище по имени Лопе де Агирре, которое намерено навязать нам жесточайшую и кровопролитнейшую из войн».

— Он пойдет в Номбре-де-Дьос, и никуда больше, ибо через Номбре-де-Дьос лежит его путь в Перу, — говорил Педро де Мунгиа с полной уверенностью.

В Номбре— де-Дьос так серьезно готовились к обороне, что можно было подумать, будто ожидается нападение флота самого Сулеймана Великолепного. Во главе всего войска был поставлен капитан Хуан де Уманья, его заместителем назначили капитана Франсиско Лосано, который специально по этому случаю прибыл из Верагуа со всеми своими людьми; соорудили бастионы с переходами, укрепленными песком и камнями, переплетенными проволокой; четыре пушки дулами уставились в сторону моря; за каждым земляным бастионом укрывался офицер с двадцатью пятью солдатами; более шестисот вооруженных людей встали на защиту города, не считая восьмисот негров, которые запаслись острыми мачете. Дни шли за днями, за вином и игральными костями смелость разгоралась в хвастунах, «я один управлюсь, выпущу кишки из этого хромоногого ничтожества, возомнившего себя тираном», «глаза мои увидят тебя продырявленным как решето, чтоб-тебе-лопнуть-Лопе». И так продолжалось до тех пор, пока, выбрав ночь потемнее, капитан Хуан де Уманья, обеспокоенный и встревоженный этими похвальбами, заглушавшими страхи и опасения, велел поднять ложную тревогу: ударили в набат, два десятка стрелков дали нестройный ружейный залп, спящие в ужасе повскакали с постелей, женщины кричали: «Ave Maria Purissima» [35] и «Господи, защити меня!», с десяток хвастунов попрятались в кухнях и нужниках, «Лопе де Агирре идет!», «Идет жестокий тиран удушить нас гарротой!»

— Какая жалость, что Лопе де Агирре все не идет, — сказал капитан Хуан де Уманья.

А между тем в Санто-Доминго собрали флот, который должен был сразиться с тираном, где бы он ни находился, и разгромить его. Адмиралом должен был стать Хуан де Охеда, у которого была слава дерзкого воина. Без сомнения, это был могучий флот, он состоял из четырех кораблей с более чем тысячью вооруженных людей, не говоря уж о пушках и божьем благословении, а также чрезвычайно полезных помилованных грамотах для изменников, которые захотят перейти на сторону короля: «Настоящим даем власть и право нашим королевским именем прощать и миловать всех людей и солдат, кои переходят к нам на службу, каковы бы ни были преступления, измены и бунты, тирании и убийства ими сотворены в то время, пока они находились под командою тирана. Я, Король».

Могучему флоту понадобилось бы несколько недель, чтобы выйти в море. И если бы с помощью небес он в конце концов все-таки отчалил, то несчастный тиран Лопе де Агирре к тому времени уже был бы мертв.

Вождь мараньонцев вынужден был изменить все свои военные планы. Когда корабль главы доминиканцев исчез с горизонта, для Лопе де Агирре стало совершенно ясно, куда он направился. Изменник Педро де Мунгиа донесет губернаторам и судьям короля о моем плане неожиданного нападения на Номбре-де-Дьос и Панаму, а оттуда — на Перу. Все порты этого моря будут бодрствовать днем и ночью с оружием наготове, а Номбре-де-Дьос — более, чем остальные.

— Мы не пойдем на Номбре-де-Дьос, мы нападем на побережье Борбурата, менее других охраняемое, — обращается Лопе де Агирре к Диего Тирадо, Николасу де Сосайе и Хуану де Агирре, онемевшим от удивления. — Мы продвинемся в глубь губернаторства Венесуэла, дадим сражение и одержим победу, казним в Эль-Токуйо губернатора Кольадо, потом перевалим через Анды и выйдем в Новую Гранаду, чтобы разделаться там со сторонниками короля, которые выступят нам навстречу, а затем через Попайан и Кито победителями, триумфально, войдем в Перу, и уж там в решающем бою одолеем короля Испании, завоюем свободу для Чили и Лос-Чаркас, Перу и Кито, Новой Гранады, Венесуэлы и Панамы.

Он был похож на лунатика, этот человечек, предрекавший невозможные подвиги, но так уж повелось, что грубые мараньонцы верили в его мечтания.

— Я не боюсь королевских войск, пусть они дрожат от страха при звуке наших имен, — говорит Лопе де Агирре. — А вот измен я боюсь, они опаснее любого боевого оружия; боюсь позорного прощения, которое сегодня король дает, а завтра отбирает, король нарушит свое слово, как нарушил его, когда велел повесить Мартина Роблеса, Томаса Васкеса, Алонсо Диаса, Хуана де Пьедраиту и многих других. Вы, мараньонцы, пошедшие за мною, отказавшиеся от испанского подданства и предавшие смерти нескольких управителей короля, вы не получите прощения никогда. Правда, дети мои?

Совсем немного оставалось до отплытия, когда Лопе де Агирре рассказали о том, что на острове с воинственными намерениями появился метисский вождь по имени Франсиско Фахардо, уроженец Маргариты. Этот Франсиско Фахардо был сыном испанского дворянина Франсиско де Фахардо и доньи Исабель, из семьи потомственных касиков, внучки касика Чарай-мы и двоюродной сестры касика Найгуаты. Славный родитель Фахардо, получив по распоряжению доньи Альдонсы Манрике должность заместителя губернатора острова, воспользовался своим положением и стал грабить индейцев гуайкери, дурно обращаться с ними и продавать в рабство. А донья Исабель из семьи потомственных касиков так была влюблена в своего мужа, что никогда ему не перечила, даже видя, какие беды чинит он людям ее расы.

Вот что рассказали Лопе де Агирре местные жители. И еще они рассказали, что сын испанца и доньи Исабель (тот самый Франсиско Фахардо, что высадился вчера на острове с шестью десятками испанцев и двумя сотнями индейцев в поисках тирана Агирре, которого он собирается схватить и убить), мужественный и рассудительный юноша в расцвете талантов, обладает приятной наружностью, смелостью и силой, которую уже испытали его враги, и все эти свои достоинства он целиком и полностью отдал на службу королю Испании. Начинал Фахардо мирно и спокойно, ходил от холма к холму, уговаривая индейцев идти в вассалы к королю Филиппу, красноречиво изъяснялся на языках племен куманагота и гуайкери, благодаря его проповедям многие, прежде воинственно настроенные, оставили свои маканы [36] и взялись обрабатывать землю бок о бок с конкистадорами. Но когда белые капитаны принялись унижать и избивать местных жителей, насиловать индианок, которые сопротивлялись их ухаживаниям, и когда касик по имени Пайсана взбунтовался против насильников и захотел отомстить за нанесение обиды, вот тогда метис Франсиско Фахардо ничтоже сумняшеся вступил в союз с угнетателями. Его верность короне дошла до такой крайности, что он захватил в плен касика Пайсану, не приняв даже во внимание, что тот поднял белый флаг, и вздернул его на виселице рядом с десятью сопровождавшими касика индейцами из племени карака.

Лопе де Агирре едко рассмеялся. Выходило так, что отважнейший воин Франсиско Фахардо, сын и внук индейских касиков, жестоко бьется за то, чтобы отдать в зависимость королю братьев по крови. В то время как я,Лопе де Агирре, солдат и баск, на мое счастье благородного происхождения, отказался от испанского подданства и отдаю жизнь за свободу тех, кто родился в Индийских землях. Лопе де Агирре казнил невесть сколько испанских капитанов за то, что они не хотели отречься от своего короля; Франсиско Фахардо казнил невесть сколько воинов-индейцев за то, что они восстали против королевского ига; Лопе де Агирре и Франсиско Фахардо — не из одного теста, правда, дети мои?

Обдумав все как следует, Лопе де Агирре написал письмо к Франсиско Фахардо, прося его и убеждая оставить лагерь короля и присоединиться к мараньонцам. «Мне сообщили об отваге и мужестве, присущих Вашей милости, и я знаю, что упомянутые достоинства Ваша милость отдает на защиту дела Короля, Вашего сеньора, сие меня смущает и печалит. Ваша милость гордится тем, что его мать — жена индейского касика, Ваша милость говорит, что нежно любит свой народ, как же в таком случае может Ваша милость служить тем, кто несет рабство, мучения и смерть братьям по крови? Капитаны и правители короля властвующие на землях Венесуэлы, вырывают у живых индейцев внутренности и скармливают их своим псам, привязывают пленников-индейцев к деревьям и сжигают их заживо, закапывают их в песок по шею и заставляют умирать от жажды, привязывают к конским хвостам, и кони волокут за собой по земле их тела, прожигают им руки и ноги расплавленным свинцом, четвертуют их и сажают на колы с немыслимой яростью, все это своими глазами видела Ваша милость, в Вашем присутствии такое творил злодей эстремадурец Хуан Родригес Суарес. Я приглашаю Вашу милость под наше знамя сражаться вместе против испанского короля за свободу индейцев, негров и всех людей, живущих в этой части света. Искренне и от всей души предлагаю Вашей милости должность начальника штаба, на должность сию никто не назначен с того времени, как Мартин Перес де Саррондо замыслил предать меня и мне пришлось примерно его наказать. Переходите, Ваша милость, на нашу, мараньонскую сторону, Вы будете у нас почитаемы, станете начальником штаба, и хватит, Ваша милость, тратить свои таланты и доблести на тех, кто Вас презирает и Вам заведует, кто только и ждет удобного момента, чтобы отрубить голову Вашей милости и избавиться от метиса, который им ненавистен». Возмущенный Франсиско Фахардо ответил, что не принимает и даже слушать не желает никаких предложений из уст тирана, «никакого понимания, говорил дальше Фахардо, нет у того, кто сомневается в моей верности Королю, нашему сеньору, я вызываю Вашу милость, сеньор тиран, давайте сойдемся пешими или верхами, чтобы решить наш спор с копьем в руке».

Лопе де Агирре не обратил внимания на хвастливые угрозы сына индейских касиков. Он заперся с солдатами в крепости, а потом вывел их потайным ходом прямо на морской берег, совершил там свое последнее преступление на острове, о котором уже рассказывалось, — казнил адмирала Алонсо Родригеса, потом все погрузились на четыре корабля и взяли курс на Борбурату. За вычетом тех, кто перешел к королю вместе с Педро де Мунгиа и теми, что сбежали после, у Лопе де Агирре оставалось сто пятьдесят мараньонцев. Кроме того, он вез с собой две сотни индейцев и индианок прислуги, восемь черных рабов, несколько лошадей, шесть артиллерийских орудий и столько оружия и боеприпасов, сколько смог захватить. И еще отправился с ним против собственной воли, хотя и было дано обещание сделать его епископом Перу, лиценциат Педро де Контрерас, священник и викарий острова Маргариты.

Матрос по имени Педро Барбудо, с кандалами на ногах, плывет лоцманом на самом большом и новом корабле, на том же корабле, где плывет и Лопе де Агирре. На остальных трех кораблях маленькой флотилии нет компасов (тиран не позволил иметь компасы); при свете дня они без труда следуют за судном Лопе де Агирре; ночью идут, ориентируясь на фонарь, который зажигается на корме капитанского корабля. До Борбураты всего два дня пути, сказали им в Пуэбло-де-ла-Марте, кто уже плавал туда. И вот прошло четыре дня и четыре ночи, а корабли все дремлют в невыносимом штиле, черт бы его побрал, море кажется огромной лагуной без волн и пенных гребешков. Сначала Лопе де Агирре подумал, что это безветрие — ловушка, в которую заманил его лоцман, чтобы сбить с пути, и чуть было не убил этого самого лоцмана, но потом понял, что на то была божья воля, и тогда он обратился прямо к всевышнему.

— Я, боже благословенный, твой самый преданный раб, я — меч, посланный твоей божественной волей покарать гнусных подлецов, и я не заслуживаю столь дурного обращения. Король Филипп — воплощение дьявола, Люцифер в обличий монарха, покровитель развратных монахов и погрязших в пороках правителей; а я — гнев божий, посланник и исполнитель твоей ярости, не лиши меня своей защиты в этой войне не на жизнь, а на смерть со злобным испанским королем.

— Боже всемогущий, коли хочешь ты мне сделать добро, делай его теперь, а вечную славу оставь своим святым, ибо они тебе служат на небе, а мне моя слава, господи, нужна в этом мире. На небесах столько подлецов и бакалавров, что я не хочу в этот рай, а адского пламени и смерти я не боюсь, и не ты, господь, подвигнул меня к святой вере во имя твое, но мое отвращение к еретикам, отрицающим твое существование, и к фарисеям, что грешат, прикрываясь, как щитом, твоей священной религией. Скажи мне без экивоков — в этой войне, которую веду я с королем доном Филиппом, на чьей стороне ты, боже милосердный?

Несколько мараньонцев слушали его, полумертвые от изумления, другие хором поддерживали его в богохульстве, отец Контрерас, высунувшись из трюма, бормотал дрожащим голосом Ave Maria. Иегова неожиданно изменил свои планы, подул попутный ветер, и на восьмой день плаванья на горизонте проступили очертания Борбураты.

Белеют пески, белеют солончаки, белеет морская пена, дробясь о скалы, — то берег Борбураты. В полулиге от берега находится селение Нуэстра-Сеньора-де-ла-Консепсьон, первая остановка на пути, который, если захочет господь, приведет их в Валенсию, Баркисимето, Эль-Токуйо, Мериду, Попайян, Кито, Перу. Местные жители и власти, предупрежденные монахом Монтесиносом о появлении Лопе де Агирре на острове Маргариты, покинули свои дома, едва завидели вдали четыре корабля, которые, без сомнения, были кораблями жестокого тирана. Мараньонцы высадились на берег, воткнули в морской песок шпагу и крест — символы своего владычества — и вошли в селение, покинутое жителями. Навстречу им вышел лишь оборванный и обросший человек, который оказался Франсиско Мартином, одним из тех солдат, что вместе с Педро де Мунгиа перешел на сторону главы доминиканцев, а потом решил остаться в Борбурате, когда корабль монаха встал тут на якоре.

— Педро де Мунгиа с Родриго Гутьерресом обманули меня лживыми словами и безоружного сдали людям короля, я — верный и настоящий мараньонец и хочу вернуться к вам, — сказал Франсиско Мартин.

Растроганный Лопе де Агирре обнял его, радушно принял обратно в лагерь, выдал ему одежду и оружие и послал искать трех других сбежавших мараньонцев, бродивших где-то в округе. Франсиско Мартин проблуждал два дня в зарослях лиан и чертополоха, но товарищей своих не нашел и вернулся в селение, так и не вручив им дружественного послания, написанного Лопе де Агирре.

А между тем жестокий тиран совершил свою первую казнь в Тьерра-Фирме, приказав убить португальца Антона Фариа. Этот Фариа пытался бежать, его поймали, когда он был уже в лиге от лагеря. Он сказал для очистки совести, будто хотел своими глазами убедиться, что они и в самом деле добрались до Тьерра-Фирме, а не вынесены морем опять к какому-нибудь острову. Лопе де Агирре приказал повесить его на самом высоком дереве, чтобы, вознесясь на такую высоту, он разрешил терзавшие его сомнения.

После этого Лопе де Агирре приказал десяти солдатам пойти и поджечь корабли, на которых они пришли с острова Маргариты, и местное судно, стоявшее у берега. Было около шести вечера, и пламя, охватившее корабли, сливалось с пламеневшим закатом.

— Смотрите, мои мараньонцы, как горят наши деревянные корабли и как вместе с ними сгорают все надежды повернуть назад, если кто-то из вас такие надежды таил, — сказал громко Лопе де Агирре. — Теперь нам не остается другого пути, как сражаться с оружием в руках и пасть в этой битве или победить наших врагов и завоевать Перу, поднять в городе королей наши красно-черные знамена свободы. За нами — море, пустынное и глубокое, а точнее сказать, за нами — бездна. Впереди же простираются долины и возвышаются горы, которые мы должны одолеть, впереди нас ждут сражения с вассалами короля, от которых мы не станем уклоняться. Смотрите, мои мараньонцы, в пепел превратились наши корабли, и погасший огонь раз и навсегда обрек нас на то, чтобы сражаться и победить.

Лопе де Агирре провел в Борбурате восемнадцать дней, стараясь раздобыть лошадей, которые повезут боеприпасы и продовольствие. Мараньонцы обшарили пастбища и поместья и набрали всего два десятка тощих и одичавших молодых кобылиц. К счастью, сам Лопе де Агирре умел объезжать лошадей, это было его профессией, он мог и других научить хитростям этого ремесла.

Несколько солдат, отправившиеся по тропам и тропкам в поисках скота или охотясь за кроликами и голубями, вернулись, изранив ноги об острия, которые скрытно расставили люди короля в зарослях. Увидев их, хромающих, в крови, а некоторые были ранены довольно серьезно, потому что острия были смазаны ядом, Лопе де Агирре пришел в страшную ярость, собрал всех на площади и сказал:

— Люди убивали друг друга во всех краях земли и во все времена, мои мараньонцы, при этом скрывая и замалчивая причины, побуждавшие их убивать, но наш случай не таков. Я, Лопе де Агирре, мало ценящий собственную жизнь, публично и открыто объявляю смертельную войну королю Кастилии, нашему заклятому врагу.

Затем он издал указ, который торжественно возвещали на улицах Борбураты, под звуки трубы и барабанов глашатай выкрикивал на все четыре стороны: «Я, Лопе де Агирре, гнев божий, твердый вождь непобедимых мараньонцев, Князь Свободы, даю обет вести непримиримую войну огнем и мечом против короля Кастилии и его вассалов; всякий испанец, который не станет сражаться за наше дело, будет наказан без права помилования как изменник и расстрелян; все слуги короля будут преданы смерти, даже в том случае, если не примкнут ни к одной из сторон».

Никто не может объяснить, зачем и почему воздержался Лопе де Агирре и не применил свой только что выпущенный указ в тот же вечер, когда солдаты привели к нему пленниками алькальда Борбураты Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила, Хулиана де Мендосу, которых нашли спрятавшимися в селении неподалеку. Жестокий тиран безо всякого отпустил их на свободу, попрося лишь торжественно, чтобы они по мере сил помогли ему без промедления отправиться дальше на юг.

Однако не столь великодушно поступил Лопе де Агирре, когда ему в руки попался некий Педро Нуньес, бывший, по слухам, скаредным ростовщиком, который на свою беду попытался обмануть вождя мараньонцев. На первый раз между воином и торговцем состоялся такой разговор:

— Ваша милость знает, почему при появлении наших кораблей из Борбураты убежали жители?

— Они убежали из великого страха перед вашим превосходительством.

— А знает ваша милость, на чем основывается их страх?

— Он основывается на тех ужасах, которые рассказывают о вашем превосходительстве по всей Тьерра-Фирме, сеньор генерал.

— А знает ваша милость, в каких преступлениях обвиняют меня эти рассказчики?

— Сказать по правде, не знаю, сеньор генерал.

— Сказать по правде, ваша милость знает, и я советую вашей милости четко и ясно рассказать все, ежели ваша милость хоть немного дорожит своей жизнью.

— Клянусь вашему превосходительству Пресвятой девой, что я ничего не знаю, сеньор генерал.

— Если ваша милость будет откровенна со мной, даю слово, с вашей милостью ничего дурного не случится.

— Я верю обещанию, данному вашим превосходительством, и скажу то, что знаю, а известно мне лишь, что ваше превосходительство и всех, кто с вами, называют жестокими тиранами и лютеранами, сеньор генерал.

— Это я-то лютеранин, я, который желал бы видеть на виселице всех Мартинов Лютеров, какие есть на свете? Это я-то лютеранин, я, который готов принять мученичество во имя заповедей господних? Ваша милость глупа и безумна сверх всякой меры, ежели отваживается повторять подобные выдумки. Слава господу, я не разобью вашей милости голову собственными руками только потому, что не хочу нарушать данное слово.

Три дня спустя солдат-мараньонец раскопал в прихожей кувшин с оливками, а под ними оказались десять золотых эскудо. На этот раз торговец Педро Нуньес сам, без зова, пришел в дом, где стоял Лопе де Агирре.

— Я законный владелец того кувшина и прошу вернуть мне, как мое имущество, все, что тот кувшин содержит, сеньор генерал.

— Зачем ваша милость делала вид, будто в кувшине одни оливки, в то время как на самом деле в них ваша милость засунула золотые монеты?

— Я поступил так, чтобы спасти золото, которое у меня захотели бы отобрать, сеньор генерал.

— Зачем ваша милость сказала солдату, что горлышко кувшина заварено смолою, в то время как оно было заделано гипсом?

— На этот вопрос я не знаю, как ответить, и на коленях прошу у вашего превосходительства прощенья.

— Сатана меня побери! Ваша милость солгала, поклявшись, будто люди считают нас лютеранами, солгала, называя оливками золотые эскудо, солгала, говоря о гипсе, что это смола, ваша милость — самый подлый лжец из всех, виденных мною. Удушить его гарротой!

И его удушили гарротой, не дав исповедаться.

— Прежде чем покинуть Борбурату, мне пришлось казнить солдата по имени Диего Перес за то, что он был слишком мягок для войны, за то, что был бесполезен и никчемен, а главное потому, что я угадал его тайное намерение бежать, — говорит Лопе де Агирре. — Позавчера пришел ко мне отец Контрерас со списком больных, которые, по его словам, не могут следовать с нами дальше, ибо горят в лихорадке и не держатся на ногах, и солдаты эти — некий Паредес, затем Хименес, потом Маркина и Диего Перес; я дал разрешение всем четверым остаться для лечения в Борбурате. На следующий день часов в шесть утра я выехал из дому на недавно объезженной кобылице и неподалеку от селения наткнулся на Диего Переса, он сидел на берегу ручья и смотрелся в воду, эдакий новоявленный Нарцисс. Что ты тут делаешь, Перес, выходит, ты не так болен, как говорил? Нет, мне очень худо, сеньор генерал, ответил он притворно жалобным голосом. Выслушав его, я вернулся в лагерь и послал главного альгвасила Бартоломе Паниагуа с двумя неграми схватить Диего Переса и повесить на сейбе, там он и вылечился от болезни, которой у него не было.

— И еще две смерти приключились в лагере накануне нашего отбытия в Валенсию, — говорит Лопе де Агирре. — Первым расстался с жизнью Франсиско Мартин, мараньонец, возвратившийся к нам после того, как вместе с Педро де Мунгиа перешел на сторону короля, его заколол кинжалом мой дворецкий Хуан де Агирре, который не поверил в рассказанную им странную историю (Хуан де Агирре выкопал откуда-то доказательство — собственноручно Франсиско Мартином написанные слова: «Лопе де Агирре — величайший изменник и самый жестокий человек из всех, когда-либо рожденных женщиной»). Второй жертвой стал солдат Антон Гарсиа, которого убил другой солдат по имени Франсиско Арана случайным выстрелом из аркебуза, хотя, по мнению некоторых, он стрелял умышленно, потому как явно имел на него зуб. Ни одной из этих двух смертей я не замышлял, и случились они без моего участия, правда, от наказания виновных я воздержался, поскольку мараньонцам Хуану де Агирре и Франсиско Аране я больше всех доверяю и возлагаю на них самые большие надежды.

Лошади уже были нагружены боеприпасами и продовольствием, Лопе де Агирре, при всем своем оружии, отдавал приказ отправляться, как вдруг подошел Франсиско Карьон и сообщил новость, услыхав которую вождь мараньонцев содрогнулся от ярости.

— Из лагеря бежали два солдата!

Бежали Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон, да спалит их злая молния! Педрариас де Альместо уже бегал однажды на Маргарите, и Лопе де Агирре проявил тогда безмерное великодушие и не лишил его жизни. Педрариас де Альместо — каллиграф с изящным и четким почерком, он уже начал переписывать письмо к королю Филиппу II, которое Лопе де Агирре диктовал ему по ночам при свете глиняного светильника.

Все думали, что Лопе де Агирре отложит отъезд и займется поисками беглецов — так он был разгневан. Но жестокому тирану пришла в голову уловка дьявольской хитрости. Он велел привести алькальда Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила Хулиана де Мендосу вместе с их добродетельными супругами, которые сидели себе дома, ни о чем не зная не ведая, и обратился к ним в таком духе:

— Мне придется увезти с собой в Перу вашу дочь и вашу жену, сеньор алькальд, к тому же, сеньор главный альгвасил, я вижу, дочь сеньора алькальда — супруга вашей милости. Вы знаете здешние места лучше, чем кто бы то ни было, и сумеете найти Педрариаса де Альместо и Диего де Аларкона, где бы они ни схоронились. Обещаю, что доставлю вам ваших женщин в полной сохранности и передам из рук в руки живыми и здоровыми в тот самый день и в том самом месте, когда и куда вы приведете моих пропавших солдат, — и, не ожидая ответа затосковавших супругов, дал приказ отправляться на Валенсию.

Дочка Эльвира, Мария де Арриола, Хуана Торральба и две дамы из Борбураты возглавляли процессию.

Как тяжек был тот переход от Борбураты до Валенсии, за каждой горой вставала новая, выше прежней, растения, что попадались на пути, были кривые и в колючках, солнце безжалостно пекло камни, иссохшую землю и головы путников, у лошадей подгибались ноги под тяжестью груза и от жары. Лопе де Агирре шагал в стальной кольчуге, на голове — железный шлем, у пояса — кинжал и шпага, правая рука сжимала аркебуз, низенький и согнутый, он ходил вдоль растянувшегося войска, чутко следил, не упал ли боевой дух людей, помогал уставшим, валившимся с ног, своими руками вытаскивал застрявших лошадей, взваливал себе на плечи куда больше, чем мог снести. Вперед, мои мараньонцы!, Выше голову, дочка Эльвира, скоро должна быть река, должна быть тень!

— Когда взбирались на гору, в тело мое вошла адская хворь, — говорит Лопе де Агирре. — Сперва я почувствовал ужасную тоску, она давила мне на сердце, словно предвещая, что дочка моя Эльвира умрет среди этих гор и ущелий, под ногами мне виделись красные и желтые пятна, которых там не было, лоб пылал, как раскаленная жаровня, глаза закипали слезами, а что было потом, и вовсе не помню.

— Он жаловался, что его грудь разрывается от боли, — говорит дочка Эльвира. — Индейцы несли его в гамаке, Торральба из знамен сшила полог, чтобы прикрыть от солнца, которое жгло ему глаза, он вдруг стал звать смерть, кричать: «Я — князь могил!», и просил солдат убить его, «Антон Льамосо, приказываю тебе, убей меня!», Антон Льамосо клал ему на лоб платки, смоченные речной водой, и отец забылся таким глубоким сном, что мне подумалось, он умер.

Десять дней стояли мараньонцы лагерем перед Валенсией, и за десять дней ничего не случилось (если не считать, что повешен был солдат Гонсало Пагадор, который пошел искать дынное дерево — папайю и вышел за границу, обозначенную генералом Агирре, переходить которую воспрещалось), на одиннадцатый день они увидели приближавшегося дона Хулиана де Мендосу, главного альгвасила Борбураты, в сопровождении четырех солдат и цепочки вооруженных стрелами индейцев, которые вели двух пленников в кандалах и позорных хомутах, то были беглецы Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон. У Педрариаса де Альместо на шее виднелась глубокая, обильно кровоточившая рана.

Хулиан де Мендоса привез жестокому тирану письмо от алькальда Борбураты, в котором говорилось: «Чрезвычайно могущественному сеньору Лопе де Агирре, принцу Перу и Южного моря». Письмо было исполнено учтивости и повиновения, «с зятем моим, Хулианом де Мендосой, посылаю Вашему превосходительству бежавших изменников», «любовью к Богу заклинаю Ваше превосходительство вернуть мне жену и дочь». Педрариас де Альместа, доказавший в деле свою смелость, однако любивший поговорить и прихвастнуть, принялся рассказывать старым товарищам о пережитых приключениях:

— Бежав из Борбураты, мы с Диего де Аларконом спрятались в густых зарослях и не выходили из чащи до тех пор, пока не убедились, что Лопе де Агирре удалился на две или три лиги от селения. Тогда мы безмерно возблагодарили господа, ибо сочли себя спасенными, и побежали прямо в церковь с криком: «Все, кто есть в селении, выходите, станем служить королю, мы пришли затем, чтобы поднять знамя короля, нашего сеньора!» Каково же было наше отчаяние, когда вышедшие нам навстречу алькальд и его слуги, вместо того чтобы встретить нас как блудных сыновей, закричали оскорбительные слова: «Вы арестованы, изменники! Да здравствует генерал Лопе де Агирре!»

— Мне удалось шпагой отразить их нападение, — продолжал Педрариас свой рассказ, — и снова убежать в горы, но Аларкона схватили и заковали в кандалы, правда, я тоже не долго гулял на свободе, голод загнал меня обратно в селение, а там подручные алькальда поймали меня и заковали вместе с Аларконом, для того, нам сказали, чтобы потом обменять на двух женщин, которых генерал Агирре увез с собою.

— На середине пути между Борбуратой и Валенсией, — не останавливаясь, продолжает Педрариас, — я хотел бежать от своих тюремщиков, но Аларкон отказался бежать со мной, со слезами на глазах он сказал, что лучше умрет по-христиански, чем станет подвергать себя подобному риску. Видя такое, я бросился наземь и поклялся божьим именем, что не сделаю дальше ни шагу, поскольку знал наверняка, что генерал Агирре меня убьет, так пусть же лучше убьют эти, по крайней мере сокращу себе путь, столь тяжкий. Я противился и умолял, я так упорно не желал подниматься на ноги, что дон Хулиан де Мендоса принялся точить о камень свою шпагу, решив отрубить мне голову, о чем я и просил. «Читай Credo, потому что сейчас ты умрешь», сказал он мне, и я принялся молиться так: «Верую во всемогущего бога-отца и равным образом верую, что вы великий изменник и Понтий Пилат», на что дон Хулиан так обиделся, что схватил меня за бороду и хотел было перерезать мне глотку, но шпага оказалась не такой острой, как он думал, и он не убил меня, а только ранил, вот она рана, на шее. Всю ночь я истекал кровью, словно недорезанный петух, а с зарею пришли дон Хулиан и четверо его солдат и стали умолять меня подняться и следовать дальше, в конце концов они меня уговорили, и вот я пришел, чтобы генерал Агирре прикончил меня.

В этот самый момент подошел Лопе де Агирре и обратился к пленникам:

— Что же вы, глупцы, наделали? Я пообещал натянуть ваши шкуры на барабаны и сейчас исполню свое обещание; посмотрим, воскресит ли вас король дон Филипп, которому вы побежали служить; но, сказать правду, он еще не воскресил и первого покойника.

— Сеньор генерал, — ответил Педрариас, — я перешел к королю, а алькальд его величества схватил меня и отправил к вам. Клянусь богом, если вы даруете мне жизнь, я буду служить лучше, чем кто бы то ни было, и не будет тирана более жестокого, чем я, и не пощажу ни одного алькальда, ни одного слуги короля, которые так славно с тем обращаются, кто к ним возвращается.

Лопе де Агирре смотрел на него пристально, не мигая, и старался понять, была ли правда в том, что сказал Педрариас. Может, он все-таки поверил в искренность его слов, а может, вспомнил, что Педрариас был его писцом и не окончил еще письма к королю Филиппу, которое он ему диктовал, или, может, повлияли какие-то другие причины, никому не известные, но только, помолчав немного, жестокий тиран сказал, ко всеобщему изумлению:

— Как-то в одной книге по истории мне довелось прочесть о поступке великолепного и справедливого римского императора, к которому привели двух преступников, обвиняемых в одинаковом преступлении. Поглядев им внимательно в глаза, император увидел, что первый вполне доволен тем, что сделал, в то время как второй отдал бы душу, лишь бы такого никогда не делать, и потому он простил второго, а первого велел бросить на арену львам. Вот и я хочу в эту трудную минуту воспользоваться своей властью и повелеваю Педрариасу де Альместо жить дальше на земле, а Диего де Аларкону исповедаться, ибо настал его последний час.

Услыхав смертный приговор, Франсиско Карьон с четырьмя палачами схватили Диего де Аларкона; но перед тем как убить, его провели по улицам селения, и глашатай выкрикивал: «Этот приговор вынес Лопе де Агирре, твердый вождь мараньонского народа. Этого человека за служение королю Кастилии приказано четвертовать. Умел натворить, умей заплатить».

А тебя не казнили, вечный счастливчик Педрариас де Альместо. Только шесть раз кольнули кинжалом в рану, но ты излечился так скоро, что к концу четвертого дня уже сидел с пером в руке, переписывал своим красивым почерком письмо, которое Лопе де Агирре, скиталец, составил к королю Филиппу, сыну непобедимого Карла. Письмо, которое (как сказано в «Истории Венесуэлы») «является ярчайшим свидетельством неотесанности его грубой натуры и полно оскорблений, продиктованных наглостью и бесстыдством, присущим этому грубому животному».

«Я твердо разумею, превосходителънейгиий Король и Сеньор, что для меня и моих мараньонцев ты таковым не был, но был жесток и неблагодарен к своим столь добрым слугам, каковых нашел в нас… Не будучи в силах сносить далее жестокость твоих судей, вице-королей и управителей, я со своими товарищами, чьи имена назову ниже, вышел из подчинения тебе, отказался от своей страны, коей является Испания, дабы с сих земель пойти против тебя жесточайшей войной, какую мы только в силах повести и вынести… Поверь, Король и Сеньор, к этому вынудили нас твои правители, чинившие нам досаду и неправедные кары, коих мы более сносить не могли, ибо для ради детей своих и слуг они отнимали и присваивали нашу славу, наши жизни, нашу честь… Я получил две раны в правую ногу и охромел в битве при Чукинге под началом маршала Алонсо де Альварадо, пошедшего по твоему зову и призыву на Франсиско Эрнандеса Хирона, который восстал против тебя, как восстал я и мои товарищи, и мы не смиримся до самой смерти, ибо на сих землях собственными глазами увидали, сколь ты жесток, сколь неверен и обманен в словах, здесь обещаниям твоим верят менее, нежели книгам Мартина Лютера… Смотри, смотри, Испанский Король, не будь столь жесток и неблагодарен к своим вассалам, тем, что отец твой и ты беззаботны в испанских королевствах, обязаны вы вассалам, кои кровью своей и трудами добыли вам столько владений в здешних землях… Смотри, Король и Сеньор, одним своим королевским титулом с сих земель, где сам ты не ратоборствовал, ты ничего не взыщешь, ежели не станешь вознаграждать первым делом тех, кто трудился тут в поте лица… Известно мне, что немногие короли отправляются в ад, ибо вас числом мало, а были бы вы многи числом, никто из вас не попал бы на не6o, я полагаю вас хуже сатаны, столь обуреваемы вы жаждою власти, ненасытством и голодом, кои утоляете кровью человеческой… И потому, Король и Сеньор, торжественно Божьим именем клянемся тебе я и мои двести стрелков-мараньонцев, благородных конкистадоров, не оставить вживе ни одного твоего управителя… Я и мои товарищи за правду нашу решили умереть, и тому, как и другим былым делам, ты, редкостный Король, причиною, ибо не соболезнуешь трудам вассалов своих, не желаешь видеть, сколь многим обязан им… Клянусь тебе, Король и Сеньор, христианской верою, что, ежели ты не пресечешь зла на сей земле, небо покарает тебя, говорю тебе, дабы ведал ты правду, хотя я и мои товарищи не ждем и не хотим от тебя милосердия… И потому, прославленный Король, мы не просим у тебя милостей ни в Кордове, ни в Валъядолиде и нигде в Испании, твоем наследном владении, но сострадай сердцем бедным и усталым и напитай их плодами и прибытком сей земли, и смотри, Король и Сеньор, Бог для всех один, как одна для всех справедливость и награда, рай и ад… Божьей милостью мы сами с оружием в руках добудем то, что нам задолжали, ибо нам отказали в том, что по праву наше…

Сын верных твоих вассалов из баскских земель и мятежный до самой смерти из-за твоей неблагодарности Лопе де Агирре, скиталец».

Вождь мараньонцев выполнил данное слово, возвратил алькальду Борбураты жену и дочь, женщины, возликовав душою, пустились в путь в сопровождении главного альгвасила Хулиана де Мендосы, но перед тем со слезами и поцелуями простились с дочкой Эльвирой. Что касается письма к королю Филиппу, то Лопе де Агирре решил послать его с отцом Педро де Контрерасом, которого вел за собой пленником с острова Маргариты, потому что давно задумал поручить ему это дело.

— Я разрешаю вам вернуться в ваш приход, отец Контрерас, с условием, что вы поклянетесь мне святым таинством доставить это письмо в собственные руки королю дону Филиппу II.

Отцу Контрерасу показалась чрезмерной клятва, которой от него требовали, он постарался от нее уклониться, говоря, что дает слово доставить письмо королю, слово мое крепкое и надежное, сеньор генерал.

— Одного вашего слова мало, — сказал Лопе де Агирре. — Клянитесь мне святым таинством, а то я не отпущу вас на свободу.

Тогда отец Контрерас поклялся святым причастием, другого выхода не было, и Лопе де Агирре вместе с ним отпустил лоцмана Барбудо, чтобы тот сопровождал священника и помог бы ему добраться до Королевского суда в Санто-Доминго.

А между тем кровавая слава жестокого тирана успела распространиться по всему губернаторству Венесуэла, по Новому королевству Гранада, облетела Перу и Лос-Чаркас и достигла

Чили. Число казненных гарротой перевалило за тысячу, стоило жестокому тирану увидеть монаха, как он тотчас же хватал его за полы и рубил ему голову, даже мальчикам-служкам не удавалось уйти от его гнева, а женщин, голыми, он привязывал к лошадиным хвостам; Аттила в Галлии не чинил таких бесчинств, Нерон в Риме не пролил столько христианской крови, то был не человеческий дух, но исчадие ада, он смердел серой и дохлыми летучими мышами, а копыта прятал в башмаках, vade retro, exi foras! [37]

Доном Пабло Кольадо, губернатором Венесуэлы, овладел неизбывный страх. Лиценциат Пабло Кольадо получил степень бакалавра в Саламанке, собирался пойти в монахи, но любовь одной астурийки помешала его призванию, он женился На ней и отправился в Индийские земли, полезные связи и личные достоинства помогли ему возвыситься до поста губернатора, который он занимает. Однажды в воскресенье он выходит из церкви после мессы и слышит важное сообщение: злобный тиран, называющий себя Лопе де Агирре, высадился в Борбурате; господи, не оставь меня!, Борбурата — побережье, отгороженное горами; выступать против тирана с малым числом вооруженных людей и безо всякой артиллерии — немыслимо. Потом ко мне приходят и говорят, что тиран взял Валенсию; что направляется в нашу сторону; что он намерен во что бы то ни стало сразиться со мною, взять меня в плен, отрубить мне голову. А я тут, в Эль-Токуйо, мучаюсь от геморроя, даже за столом не могу сидеть, не то что верхом на лошади. Я все мечтал отправиться в Куикас, залечить эту хворь, климат там мягкий и воды целебные, как бальзам. Потом прошел слух, что тиран под черными развернутыми знаменами приближается к Баркисимето, а с ним две сотни мараньонцев, отпетых негодяев, и два десятка негров, что затягивают на шеях веревку гарроты, святая Эвлалия, защити!

Тактика губернатора Кольадо — плод невиданной в истории войн осторожности:

— Когда меня известят, что тиран вошел в Баркисимето, мы снимемся с места, жены и дочери — впереди, за ними — все остальные; тиран — в Баркисимето, мы — в Эль-Токуйо; тиран — в Эль-Токуйо, мы — в Умокаро; тиран — в Умокаро, мы — в Караче; тиран — в Караче, мы — в Трухильо; словом, кратчайшей дорогой к королю.

Надо было появиться в губернаторском доме капитану Гутьер-ре де ла Пенье, храброму воину, чтобы дон Пабло Кольадо немного опомнился от растерянности. Гутьерре де ла Пенья был рехидором в Коро, губернатором Маргариты и губернатором Венесуэлы до того, как им стал Кольадо. Замученный геморроем лиценциат, разом забыв все, что их разделяло, принял его так:

— Добро пожаловать, капитан Гутьерре де ла Пенья, назначаю вас генералом нашего гарнизона; вашей отважной шпаге доверяем мы сразиться с тираном Лопе де Агирре и победить его.

— Сеньор губернатор Венесуэлы, я с удовольствием воспользуюсь случаем, который предоставляет мне ваше превосходительство, чтобы с оружием в руках послужить его величеству королю, — ответил Гутьерре де ла Пенья безо всякого страха.

Губернатор Кольадо тотчас же велел вызвать капитана Диего Гарсиа де Паредеса, с которым тоже был не в ладах, и тот, удаленный от дел, жил в городе Куикас, приходите, ваша милость, защищать знамя короля в столь тяжелых обстоятельствах. Через три дня Гарсиа де Паредес прибыл в стольный город Эль-Токуйо, и его сразу назначили начальником штаба, вознесли выше некуда, потому что на должность генерала уже был спешно поставлен Гутьерре де ла Пенья.

Третьим военачальником, откликнувшимся на зов дона Пабло Кольадо, был Педро Браво де Молина, главный альгвасил Мериды, он прибыл в Эль-Токуйо с четырьмя десятками всадников, вооруженных копьями и кожаными щитами. Считая тех, кого удалось собрать в Эль-Токуйо губернатору Кольадо и Гутьерре де ла Пенье, и тех, кого привели с собой Гарсиа де Паредес из Куикаса и Браво де Молина из Мериды, королевское войско состояло из двухсот солдат, и почти все они были на лошадях.

Можно было бы набрать и больше, ваша милость, не сомневайтесь, но имя Лопе де Агирре объяло умы страхом и ужасом. Жители Валенсии, к примеру, с приближением тирана ушли в тростники, что растут по берегу озера Такаригуа, население Баркисимето попряталось в густых зарослях и ущельях, и в Эль-Токуйо все снялись с места, женщины впереди, и со всем своим скарбом отправились искать надежного убежища. Несколько солдат, записавшихся в войско к Педро Браво в Мериде, захотели вернуться домой, как только узнали, что их отправляют сражаться с жестоким тираном.

— Тех, кто не захочет идти по доброй воле, я приведу насильно, — вынужден был сказать Педро Браво, чтобы пресечь недовольство.

Клянусь вашей милости честью, что страх, который внушал Лопе де Агирре своим противникам, был орудием куда более грозным, чем все его мараньонское войско, и примером тому — страх, овладевший губернатором Педро Кольадо, которого злые языки окрестили за то Педро Говнядо.

Вести о принимаемых противником мерах своевременно доходили до ушей жестокого тирана благодаря сообщениям, которые посылал алькальд Борбураты дон Бенито де Чавес, ставший ему другом с того дня, как Лопе де Агирре благородно возвратил его жену и дочь. Вождь мараньонцев, потеряв покой от гнева и жажды славы, вышел навстречу судьбе, ожидавшей его в Баркисимето. Начинался октябрь (месяц, который, согласно пророчеству Мандрагоры, личного духа, что вождь некогда носил в себе, должен был стать месяцем его смерти); генерал приказал барабанщикам дать сигнал к выступлению.

Но перед тем, как выйти из Валенсии, он обратился к солдатам с пространной торжественной речью:

— Ну, солдаты, в дорогу, да не вздумайте свернуть с пути, смотрите, я вас насквозь вижу и знаю, что у кого на уме; смотрите, я знаю, что за люди живут в Перу, они мастера потихоньку подложить свинью; смотрите, я знаю, вы спите и видите, как бы убить меня или бросить в беде, я знаю, вы хотите моей кровью искупить сотворенное вами зло, смотрите, все камни Перу залиты кровью командиров, которых вы убили и кинули в трудную минуту, у вас это в обычае — сперва натворить дел, попользоваться, а потом бежать-спасаться, искупать содеянное кровью несчастных командиров, которых вы всегда обводите вокруг пальца. Поторопитесь убить меня, не то я вас опережу; того, кто захочет мной поужинать, я съем на обед; и не забудьте, вы все, вместе взятые, не имеете права убить меня, а я вправе убить вас всех. Вы что, забыли, что убивали принца и губернаторов, алькальдов, монахов, священников, командоров и женщин, забыли, что грабили, потрошили, изничтожали напропалую?, забыли, что мы ведем войну не на жизнь, а на смерть и что самое меньшее, что они у вас отрубят, это ухо?, не знаете разве, что без меня нет вам жизни и никуда вам не уйти, нигде не спрятаться на всем белом свете; и разве вы не хотите стать людьми порядочными, чтобы никто не мог причинить вам зла и чтобы Перу и все остальное стало вашим? Черт меня подери, мараньонцы, если бог даст нам здоровья, никто из вас не будет обойден и каждый станет в Перу командиром над другими людьми, и я сделаю так, что все королевства Перу будут управляться мараньонцами, подобно тому как готы властвовали над Испанией. Что ж, теперь мы из страха смерти не станем брать того, что совершенно очевидно наше и что для нас приготовила наша судьба? Смотрите, в храмах Куско все индейские ведуны как один твердят, что с гор, из земель неведомых должны прийти люди, которые станут владыками Перу, и те люди — мы, мараньонцы, я это доподлинно знаю.

Через три дня мараньонское войско подошло к хижинам, ютившимся вокруг копей, где добывали золото; место это называлось долиной Чируа, а в копях работали рабы. Еще в дороге Лопе де Агирре сказал:

— Хотел бы я встретить этих негров, что работают в копях Чируа, я бы дал им свободу, как дал ее тем двум десяткам негров, что идут с нами, кто знает, может, та сотня негров из Чируа тоже присоединится к нам и пойдет войной на короля, что их презирает, и на хозяев, что держат их в цепях.

Как же стало ему не по себе, когда он увидел, что копи брошены, кирки и палки валяются на земле, куры заперты в курятниках, маис — в амбарах, но ни одной живой души во всей округе, надсмотрщики сбежали, уведя с собой черных рабов.

— В королевствах Перу, которыми мы станем управлять, — сказал Лопе де Агирре, — несчастные, что теперь стонут в рабстве, будут свободными; сама жизнь и справедливость велят нам освободить их; я готов отстаивать свободу рабов точно так же, как собственную жизнь и жизнь своей дочери.

Нагрузившись свиньями, курами и маисом, они продолжили путь к своему поражению, упрямо шагая к затянутому тучами горизонту. Неожиданно начался страшный ливень, как при всемирном потопе, молнии готовы были распороть нутро небес, громы барабанили в сердце гор и заставляли дрожать от страха дочку Эльвиру, дорога вся покрылась озерцами и ручьями, груженые лошади увязали в грязи и скользили по склону, шлемы стали будто свинцовыми; наступил вечер, а ливень не унимался, пришла ночь, а лило по-прежнему, одна лошадь, испугавшись молнии, сорвалась в пропасть, и тут послышался голос Лопе де Агирре, он словно бросал вызов:

— Ты думаешь, господи, что ливень остановит меня, что я не пойду на Перу и не разрушу мир? Ошибаешься, со мной это не пройдет!

Страшный раскат грома, какого еще не бывало, прогрохотал в ответ на такое богохульство. Но дурной христианин не смирился пред суровостью небес, а, напротив, возвысил голос:

— И если сама природа восстает против наших намерений, мы сразимся с природой и заставим ее повиноваться!

Словно от колдовского заклятья, буря утихла. Пока бушевал ливень, еще в темноте, мараньонцы взобрались на гору, теперь же занималось чистое безоблачное утро, и внизу под ногами простиралась зеленая мирная долина, то была Валье-де-лас-Дамас.

— Вперед, мараньонцы! — крикнул Лопе де Агирре и, чертыхаясь, первым заковылял вниз.

Капитан Педро Алонсо Галеас, тот мараньонец, что на острове Маргариты убежал от Лопе де Агирре, придумав такую уловку: каждый день на горячем коне отъезжал все дальше и дальше от лагеря — помните, ваша милость? — так вот этот капитан Педро Алонсо Галеас превратился в еще более опасного противника Лопе де Агирре, нежели изменник Педро де Мунгиа. Ибо Педро де Мунгиа передал королевским правителям все военные планы и намерения вождя мараньонцев, а Педро Алонсо Галеас сообщил достоверные сведения о людях и об оружии, которые были у Лопе де Агирре, и о подлинном духе войска. Педро Алонсо Галеас первым прибыл в Борбурату на каноэ метиса, верного королевского вассала по имени Франсиско Фахардо, и доставил тревожные сообщения королевским властям. Оттуда он отправился в Баркисимето, где его появление было внезапным и тем не менее вернуло покой многим смущенным душам.

— У жестокого тирана всего сто пятьдесят человек, из них — шестьдесят, не более, верны ему беззаветно, остальные же перейдут на сторону его величества, едва представится такая возможность, этого злобного бунтовщика вовсе не нужно атаковать, достаточно подпустить поближе и выждать, пока робкие духом мараньонцы перейдут к нам.

В предсказании Педро Алонсо Галеаса не было ничего невероятного, именно так заканчивались все восстания в Новом Свете, так закончилось восстание Гонсало Писарро, и восстание Себастьяна де Кастильи, и Эрнандеса Хирона, после первого же поражения бунтовщики бросались за помилованием, оставив вождя наедине с его знаменем, и тогда палачи хватали вождя и отсекали ему голову; и Лопе де Агирре не минула бы такая судьба.

Педро Алонсо Галеас не был шпионом жестокого тирана, как многие поначалу подозревали, он оказался ценным перебежчиком, давшим полезные и точные сведения. Это сразу же понял генерал Гутьерре де ла Пенья и восстановил его в звании капитана, которое ему в свое время, еще до начала похода в Омагуас, присвоил губернатор Педро де Урсуа, затем генерал послал его в Эль-Токуйо за доном Педро Кольадо, который писал жалостные письма и никак не желал ехать в Баркисимето, «у меня весь рот в язвах от жара, что жжет мое тело, геморрой вконец меня извел, я вынужден завтра отправиться в Трухильо, там прохладнее и для здоровья полезней». Педро Алонсо Галеасу пришлось перехватить губернатора на полпути в Трухильо, успокоить его страхи перед войском жестокого тирана, значительно преувеличенным его же воображением, в конце концов жар и геморрой стали меньше донимать слабодушного губернатора, и он согласился ехать в Баркисимето вместе с Педро Браво де Молиной и четырьмя десятками его всадников.

В Баркисимето все командование собралось на совет в то самое время, когда Лопе де Агирре через Валье-де-лас-Дамас направлялся прямо к городу.

— У жестокого тирана сто пятьдесят вооруженных аркебузами стрелков, наше войско насчитывает сто восемьдесят всадников, вражеские стрелки могут превратить каждый дом города в бастион и успешно стрелять оттуда, я предлагаю вывести кавалерию из города, — сказал начальник штаба Гарсиа де Паредес.

Генерал— капитан Гутьерре де ла Пенья и генерал-лейтенант Педро Браво де Молина полагали, что старый вояка прав, и приняли решение отступить из города, захватив оружие, боеприпасы и продовольствие, и занять позиции в полулиге от города, в ущелье, где протекала река.

Вождь мараньонцев вступил в брошенный город Баркисимето двадцать второго октября, в авангарде шли сорок стрелков с аркебузами наготове, за ними несли знамена: черные, окаймленные золотом, с двумя скрещенными окровавленными шпагами, трубы и барабаны звучали угрожающе и победно, в небо то и дело возносились ликующие крики: Да здравствует твердый вождь непобедимых мараньонцев! Да здравствует Князь Свободы! Всадники Гутьерре де ла Пеньи слушали их с вершины холма; заметив всадников, Лопе де Агирре развернул свое войско боевым строем; тогда королевские солдаты вернулись в укрытие и стали ждать в пещерах, когда люди жестокого тирана начнут переходить на их сторону, как пообещал им Педро Алонсо Галеас.

Жестокий тиран разместился в огромном доме, занимавшем целый квартал, окруженном высокой зубчатой кирпичной стеной, который капитан Дамьан де Барриос построил себе для жилья. У дома был такой воинственный вид, что солдаты назвали его крепостью, так они и величали его до конца случившейся там трагедии.

Лучший из покоев Лопе де Агирре отдал дочке Эльвире, свой гамак он повесил в коридоре, соединявшем комнаты Антона Льамосо и Хуана де Агирре, расставил часовых в дверях и на стене меж зубцов и отдал город солдатам на разграбление, но осторожно, мараньонцы, строго блюдите честь женщин (если встретите хоть одну) и уважайте святые церкви и алтари.

Однако ничего достойного разграбления в городе не осталось, дома стояли пустые, все, включая паралитиков и страдающих грыжей, ушли вместе с солдатами, продовольствия тоже не было, если не считать полдюжины визгливых поросят и нескольких связок чеснока, зато повсюду в изобилии на столах и на полу лежали помилованные грамоты, оставленные людьми губернатора: «Все — и солдаты и население, — кто перейдет к нам на службу, будут прощены, какие бы жестокости и убийства они ни совершили, находясь под командою тирана»; было и еще одно письмо, подписанное доном Пабло де Кольадо и губернатором и обращенное к Лопе де Агирре, которое гласило: «Возвратитесь, ваша милость, на службу к Королю, а я стану посредником и обращусь к милосердию Его Величества».

Письмо и грамоты были принесены к Лопе де Агирре. Антон Льамосо взял у него из рук одну грамоту и сказал, сопровождая слова непристойным жестом:

— Смотри, ничтожный губернатор Кольадо, как мы, мараньонцы, поступаем с вашими помилованными грамотами: подтираемся ими!

Но Лопе де Агирре знал, черт подери!, знал, что не все его люди намерены, подобно грубому и неотесанному Антону Льамосо, подтереться этими грамотами, «в которых за красивой видимостью и приятными словами таился смертельный яд». А потому он собрал всех во дворе крепости и сказал так:

— Слушайте, мараньонцы. Я, как человек в таких делах опытный, хочу разуверить вас по поводу обещаний, которые дает губернатор в этих лживых помилованных грамотах. Должен вам напомнить, что совершенные вами жестокости и убийства превосходят и числом и свирепостью все, что было совершено в Испании и в Индийских землях всеми, кто восставал против королевской власти; справедливейший из королей не мог бы простить вас, а уж этот дважды лиценциат Пабло Кольадо и подавно; даже если бы король захотел вас простить и простил бы, родственники и друзья убитых станут преследовать вас и постараются лишить вас жизни. И предрекаю, если вы меня бросите и перейдете к королю, то меня ждет одна смерть, а вас ожидают три тысячи всевозможных смертей и изничтожений; постараемся же продать наши жизни подороже, мараньонцы, и сделаем то, что нам следует сделать, ибо идем мы, скитальцы, на землю Перу, где все принадлежит нам по праву, и на земле Перу каждый будет вознагражден за свои труды.

Сказав эти слова, он повелел поджечь несколько домов, в которых королевские солдаты, пойдя на штурм, могли бы укрепиться. «Постарайтесь, чтобы огонь не перекинулся на церковь!» — прокричал он громко, но дома были крыты соломой, и церковь — тоже, а потому от одной, случайно залетевшей искры она вспыхнула словно фитиль, и тогда жестокий тиран приказал скорее спасать-вытаскивать из огня изображения святых и церковную утварь. Гутьерре де ла Пенья в свою очередь велел сжечь те немногие дома, которые уцелели от первого пожара, чтобы мараньонцы не смогли воспользоваться ими, и таким образом после двух пожаров в Баркисимето остались только четыре стены, за которыми укрылся Лопе де Агирре со своими людьми.

Вождь мараньонцев велел позвать писца Педрариаса де Альместо, пригласил его сесть за обеденный стол Дамьана де Барриоса и продиктовал ему ответ на письмо губернатора Пабло Кольадо. Лопе де Агирре никогда не оставлял без ответа писем и ни за что не желал нарушать правила и в этом случае, который был для него последним.

«Письмо Вашей милости я получил и премного благодарствую за посулы и предложения, которые в нем даются, хотя мне и в настоящем моем положении, и в смертный час, и после смерти были бы ненавистны королевское прощение и Ваше милосердие, тем более что все Ваши помилования и прощения — до первого дождика… Ваша милость говорит, что положит тысячу жизней во имя служения Его величеству, пусть Ваша милость получше хранит одну — свою собственную, ибо, ежели она сгинет, Король ее не воскресит. Ваша милость очень правильно поступает, что служит Королю; оттого, что потеет такой высокородный сеньор, безо всяких трудов Королю удается и дальше пить пот бедняков… Будь прокляты люди низкие и высокие, и рождением и ростом, ибо они, вместо того чтобы перебить всех бакалавров, дают им путаться под ногами, а от этих бакалавров столько зла… Ваша милость развязала войну, а теперь держитесь, мы зададим вам работку, потому что жить мы большого желания не имеем… Да хранит и приумножает достоинства Вашей замечательной милости Господь наш Бог, как того Ваша милость желает».

Прошли три дня и три ночи, и ни один солдат не пал в бою, ни один не был ранен. Шпионы и лазутчики обеих сторон наталкивались друг на друга в густых зарослях и ночной темени и разбегались, не затевая боя, или издали стреляли друг в друга наугад. (Два вида оружия помогали испанцам завоевывать Индии — аркебуз и лошадь; на этот раз у мараньонцев Лопе де Агирре были аркебузы, в распоряжении королевского войска были лошади. Два других могучих оружия были страх и измена; Лопе де Агирре использовал панический страх сторонников короля перед ним, имевшим славу злобного тирана; сторонники же короля пожинали плоды измены, расцветавшей в лагере Лопе де Агирре, словно ядовитая гвоздика.) И в том и в другом войске были солдаты отчаянной смелости; в числе королевских офицеров были Гутьерре де ла Пенья, Гарсиа де Паредес, Педро Браво де Молина, Педро Алонсо Галеас, Эрнандо Серрада, Педро Гавильа, Гарсиа Валеро, Франсиско Инфанте, Гомес де Сильва и сам губернатор дон Пабло Кольадо, который чудесным образом излечился от своего кровоточащего недуга и теперь молил судьбу, чтобы его война с тираном разрешилась «небывалой битвой». На стороне мараньонцев были Лопе де Агирре, Диего де Тирадо, Хуан де Агирре, Роберто де Сосайя, адмирал Хуан Гомес, генуэзец Хуан Херонимо де Эспиндола, старый Блас Гутьеррес, Кристобаль Гарсиа, Кустодио Эрнандес, Бартоломе Паниагуа, Франсиско Карьон, Антон Льамосо, Эрнандо Мандинга — уже не черный раб, но храбрый и верный сержант, и многие другие. Прошли три дня, а королевская кавалерия все не нападала на крепость, и мятежные стрелки тоже не выходили, чтобы вызвать на бой врагов. И вот сегодня на рассвете, черт подери!, на сторону короля перешли три солдата: Хуан де Талавера, Педро Герреро и Хуан Ранхель; они попросили разрешения напоить коней в реке и перешли в лагерь короля, а потом появились все трое на крутом речном берегу и издалека стали кричать, подбивать остальных мараньонцев последовать их дурному примеру. Ты, Лопе де Агирре, сразу понял, что сидеть и дальше в крепости означает рисковать: и другие, столь же трусливые изменники, могут побежать за помилованием, обещанным в грамотах губернатора Кольадо. Вождь мараньонцев приказал начальнику стражи Роберто де Сосайе и капитану пехоты Кристобалю Гарсиа напасть неожиданно с шестью десятками стрелков на лагерь противника, а если им не повезет и они не сумеют разбить врага, то пусть займут соседнюю рощицу, такую густую, что коням в нее не пробраться. Так они и поступили, а через некоторое время Лопе де Агирре с остальными людьми вышел из крепости и присоединился к своим товарищам, укрывавшимся в зарослях на склоне. Пробил наконец час одержать победу или сложить голову в бою; Лопе де Агирре, мятежник, выкованный на перуанской наковальне, воин, раненный в долине Чукинга, генерал и предводитель непобедимых мараньонцев, в эту решающую минуту ты должен доказать, что ты, законный отпрыск басков, — достойный соперник яростного Михаила-архангела, карающая рука гнева божьего. Вечную славу принесет тебе победа над знаменитым королем Филиппом, представленным здесь его сторонниками, ничем особо не выдающимися. Вперед, мараньонцы! Цельтесь этим простолюдинам прямо в грудь и в лоб! (Пули мараньонцев жалили землю или пролетали над головами врагов.) Что такое, мараньонцы? Почему вы палите по звездам? (Стрелков было более сотни: но ни одна пуля не попала в королевского всадника, ни одна не задела лошадиного крупа.) И тут случилась неслыханная беда. Капитан кавалерии Диего де Тирадо, бывший одним из самых близких и ценимых тобою друзей, истинный и верный, не знающий жалости мараньонец капитан Диего де Тирадо обратился в позорное бегство, можно было подумать, что лошадь под ним понесла, капитан Диего де Тирадо перешел в лагерь его величества в разгар боя, и в эту минуту, Лопе де Агирре, ты уже знал наверняка, что дело твое проиграно и смерть твоя близка. Капитан Диего де Тирадо первым высаживается на острове Маргариты, капитан Диего де Тирадо разоружает губернатора Вильяндрандо, капитан Диего де Тирадо вскакивает на рыжего коня алькальда Родригеса де Сильвы, капитан Диего де Тирадо во весь опор скачет по улицам города Эспириту-Санто с криком: Да здравствует генерал Лопе де Агирре, Князь Свободы!, капитан Диего де Тирадо заботливо сопровождает меня всюду, где мне приходится карать и наказывать, «если этот Диего де Тирадо мне верен, весь мир будет моим» (так говорил я каждое утро), и этот капитан Диего де Тирадо переходит в лагерь его величества в разгар боя, а через полчаса я вижу его в ущелье, верхом на коне губернатора Кольадо, и он кричит: Эй, друзья, переходите под знамена короля, король милостив! (А пули мараньонцев по-прежнему роют землю или зарываются в облака; у королевских солдат не более пяти аркебузов, но они уже ранили двоих наших и попали в лоб черной кобыле, на которой сидит Лопе де Агирре, и она свалилась замертво.) И ты, Лопе де Агирре, видя, что смерть близка и неминуча, ты поднимаешься на ноги из-под рухнувшей лошади и снова кричишь: По ним, мараньонцы! Не по звездам палите, а по врагам! Я бы один сразился и победил этих бездарей, но разве победишь с изменниками!

Лопе де Агирре уже знает, что проигран его первый и последний бой с королем Испании, он велит подобрать двух раненых солдат и приказывает всем отступать в крепость.

С помощью Роберто де Сосайи, Кристобаля Гарсиа, Хуана де Агирре и Антона Льамосо он понукает мараньонцев криками, угрозами, шпагой. В крепость, мараньонцы, смерть королю!, насильно, тычками загоняет их в огромный дом Дамьана де Барриоса, Смерть королю, мараньонцы, Смерть королю! — и своими руками Лопе де Агирре запирает тяжелые двери.

(Коридор в доме Дамъана де Барриоса, превращенного в крепость. В обоих концах коридора висит по гамаку. Посреди коридора стоят и оживленно разговаривают офицеры-маранъонцы. В глубине — широкая дверь на улицу, слева — другая дверь, в комнату к дочке Эльвире; справа — третья, ведущая во внутренние покои.)

ХУАН ДЕ АГИРРЕ. Какой жестокий удар для него — переход Диего де Тирадо на сторону Короля. Такой ярости у него в глазах я не видал со времен измены Педро де Мунгиа.

РОБЕРТО ДЕ СОСАИЯ. В какую новую думу он погружен? (Указывает на левую дверь.) Уже давно вошел он в эту дверь и не выходит.

ХУАН ГОМЕС. Думается мне, сон и усталость свалили его наконец. Знаете, сколько он не спал?

АНТОН ЛЬАМОСО. Лопе де Агирре такой человек, что может не спать, не отдыхать и не есть.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Больше месяца не спит. Говорит, зачем спать, мол, высплюсь после смерти.

КРИСТОБАЛЬ ГАРСИА. Он хромой и ростом с карлика, а сил у него, как у великана. В гору идет, нагруженный оружием и поклажей, как ни в чем не бывало.

ЭРНАНДО МАНДИНГА. Ни пуль не боится, ни острой шпаги, ни короля, ни смерти, ни ада. Внутри у него сидит его личный дух и никогда его не покидает.

ХЕРОНИМО ДЕ ЭСПИНДОЛА. Все, что вы говорите, господа, чистая правда, и однако же сила и могущество его духа не спасут нас от неминуемой погибели, мы заперты в мрачном доме, окружены вражеской кавалерией, поедаем собак и мулов, чтобы не умереть с голоду, как скупцы, считаем по каплям воду, чтобы не умереть от жажды, и ждем завтрашнего дня, в котором ничего, кроме виселицы и адских мучений, нас не ожидает.

АНТОН ЛЬАМОСО. Пока принц Лопе де Агирре жив, пока вождь Лопе де Агирре думает, а генерал Лопе де Агирре сражается, мы не пропадем, друзья мои. Он найдет способ вытащить нас из этой пропасти, он обратит в бегство осаждающих нас врагов и приведет нас в Перу, где мы будем владычествовать, где получим справедливую награду за наши труды.

(В начале речи Антона Льамосо из двери слева выходит Лопе де Агирре и останавливается, ожидая, пока тот закончит.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Измены норовят отнять у нас победу, только грязные измены — в прошлом, настоящем и будущем. Разве может сравниться с нами, мараньонцами, этот полумертвый от страха губернатор, эти старые капитаны с жалкими пятью аркебузами и сотня солдат, которые недавно еще в лучшем случае пасли овец или коров, а теперь вооружились ржавыми шпагами? Разве могут они сравниться с нами, мараньонцами, неустрашимым войском освободителей? Черт подери, да разве было бы им чем похвастаться, если бы не помогли им изменники? (Вынимает из внутреннего кармана лист бумаги.) Я составил список тех, кто предаст нас завтра, это те, кто, притворяясь больными, уклоняются от боя, те, кто, грустные и вялые, слоняются по углам, кто отводит глаза, стоит мне на них взглянуть, те, кто вечерами, вместо того чтобы играть в кости, молятся, словно монахи; я чую запах дерьма, коим смердят замыслившие измену. Всем сердцем я желаю, капитаны, не дать свершить пятьдесят вероломств этим пятидесяти ничтожным людишкам. Я предлагаю как можно скорее предать их смерти, пусть нас останется всего сто, но это будет сотня твердых мараньонцев, решивших сражаться до последней капли крови за торжество справедливости. А потом предлагаю вам, капитаны, с этой яростной и непобедимой сотней вернуться к морю, раз невозможно добраться до Перу через долины и горы. Вернуться к морю, завладеть кораблем и неожиданно напасть на Картахену или на какой-либо другой порт, где нас никто не ждет. (Пауза.) К подобным мерам, мараньонцы, склоняет меня мое понимание дела, вот список тех, кто должен умереть, чтобы избавить нас от своего вероломства, а сами мы спасемся от участия в действе под названием измена.

ХУАН ГОМЕС. Клянусь телом господним, сеньор генерал! Если бы при выходе из Валенсии ваше превосходительство убили не троих беглецов, а три десятка, наверняка многие бы сейчас задумались, прежде чем перейти на сторону короля. Поверьте мне, ваше превосходительство, я буду с вами во всех ваших делах и готов стать лоцманом на корабле, о котором вы говорили.

(Все капитаны, кроме Антона Льамосо, с неудовольствием и несогласием смотрят на адмирала Хуана Гомеса.)

РОБЕРТО ДЕ СОСАИЯ. Убить еще пятьдесят человек, сеньор генерал, не будет ли это бесполезной и ненужной жестокостью?

КУСТОДИО ЭРНАНДЕС. Этой кровью мы так усугубим нашу вину, что даже все могущество господне не способно будет спасти нас от виселицы.

КРИСТОБАЛЬ ГАРСИА. Кто может поручиться, что под горячую руку не попадут невиновные? Подумайте, вчера только капитан Диего де Тирадо пользовался славой решительнейшего из мараньонцев, и это наше суждение не помешало ему перейти на сторону короля. И наоборот, есть такие, кого мы считали робкими, а они проявили мужество и верность.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Вы колеблетесь и полны неуверенности потому, что в глубине сердец таите пустую надежду уйти от крушения, вы надеетесь, что король простит вам жестокости и зло, которые вы творили на реке Мараньон и на острове Маргариты. Напрасные мечты, с божьей помощью вы все кончите на виселице или будете четвертованы, как и я. И если теперь мы оказались в беде, то виною тому слабые и…

ХЕРОНИМО ДЕ ЭСПИНДОЛА. Виною тому все мы и в первую голову — ваше превосходительство, сеньор генерал. Я полагаю, что на Маргарите нам следовало оставить всех, кто хотел там остаться, а не тащить их за собой против воли, ибо именно этих, силой принуждаемых идти с нами, теперь ваше превосходительство предлагает убить.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Сеньоры капитаны, с того дня, как вы возвели меня в генералы и предводители этого похода, черт меня побери!, в первый раз вы оказываетесь несогласны со мной. Что с вами, Роберто де Сосайя? Вас напугала близость смерти, Кристобаль Гарсиа? Что же касается вас, Херонимо де Эспиндола, дерзнувшего говорить со мной столь нагло и бесстыдно, то уверяю, я не позволял еще ни одному человеку обращаться со мной подобным образом и в наказание за дерзость я приговариваю вас к смерти.

(Никто не двинулся с места, чтобы привести в исполнение приговор. Один Антон Льамосо хотел было схватиться за рукоятку шпаги, но остальные капитаны взглядом остановили его. Лопе де Агирре в замешательстве идет к двери слева. Неожиданно оборачивается и резко командует.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Капитан-интендант Антон Льамосо, займитесь подготовкой к отбытию в Борбурату, велите, ваша милость, грузить оружие на повозки, снаряжать лошадей и скажите всем, чтобы приготовились и построились до того, как займется утренняя заря! Капитан пехоты Франсиско Карьон, приказываю вашей милости вместе с главным альгвасилом Бартоломе Паниагуа и сержантом Эрнандо Мандингой разоружить пятьдесят подозреваемых, которые значатся в этом списке, и содержать их безоружными под строгим надзором!

(Антон Льамосо, Франсиско Карьон, Бартоломе Паниагуа и Эрнандо Мандинга выходят.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (оставшимся офицерам). Мы еще повоюем, мараньонцы. Пока человек полон решимости и намерения не пропасть, он не пропадет. Мы отправимся к морю завтра на рассвете, пока враг еще и понятия не имеет о наших планах. Позднее Гутьерре де ла Пенья выйдет в погоню за нами со своей кавалерией, а мы в горах будем ждать их в засаде и сметем своими аркебузами. А потом в табунах, пасущихся по долинам, наберем себе коней, и боевая сотня прошедших огонь и воду мараньонцев войдет в Борбурату. Захватим корабли, которые стоят там на якоре, не медля возьмем курс на юго-запад и нападем на Санта-Марту или Картахену, вернемся к нашему первоначальному проекту — в Перу через Панаму, как это сделали Альмагро и Писарро. Верьте, капитаны, в Лопе де Агирре, твердого вождя непобедимых мараньонцев!

ГОЛОС ЧАСОВОГО (с высокой зубчатой стены). Всадники короля приближаются к стене, их все больше. Из ущелья, занятого врагом, показались два воина, по-видимому, это начальник штаба и генерал-лейтенант.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (отбирая у одного из капитанов аркебуз). Клянусь сатаной, я стреляю лучше, чем все мои слепые стрелки, и сейчас докажу это!

(Хочет выйти в дверь, ведущую на улицу. Останавливается при виде солдат, вваливающихся толпою из внутренних покоев дома.)

ПЕРВЫЙ СОЛДАТ. Ваше превосходительство, сеньор генерал, у нас отобрали аркебузы и копья и собираются безоружными вести к морю, как же мы пойдем через горы беззащитные, жалкие и бесполезные, неужели мы должны положиться на милость противника? Может, ваше превосходительство хочет, чтобы нас всех перебили?

ВТОРОЙ СОЛДАТ. Верните, ваше превосходительство, нам оружие, не хотим мы идти, точно овцы на бойню.

СОЛДАТЫ (все вместе). Верните нам наше оружие!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (выхватывает кинжал и приставляет его острием себе к груди). Пусть этим кинжалом мне вырежут сердце, если я когда-нибудь пролью кровь солдата-мараньонца или обойдусь с ним неподобающим образом. Клянусь всевышним, клянусь почитаемым и преславным господом, что впредь буду делать лишь то, что повелят ваши милости. Проиграем мы эту войну или выиграем, но будет так, как хотят все, а не я один.

СОЛДАТЫ (все вместе). Верните нам оружие!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (на глазах стареет и сгорбливается по мере того, как солдаты теряют почтение и страх перед ним). Да, были казни, дети мои, но помните, я делал это ради общего блага, для вашей же безопасности. А теперь — клятвою, которой поклялся только что, и любовью к богу — заклинаю вас, не дайте победить нас этим пожирателям лепешек. И если вы задумали перейти к королю, то перейдите на его сторону, когда мы доберемся до Перу, и тогда я умру на славной земле Перу, и кости мои будут покоиться в земле, ради которой я столько потрудился и за которую пал.

СОЛДАТЫ (все вместе). Верните нам оружие!

(Лопе де Агирре берет из рук у вошедших Антона Лъамосо и Франсиско Каръона аркебузы, копья и шпаги и раздает — одному за другим — солдатам.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Бери, сын мой, свой аркебуз! Вот тебе, сын мой, твоя алебарда! Простите, ошибся — отобрал оружие. С этим оружием мы победим короля Филиппа. Еще не поздно, дети мои.

ГОЛОС ЧАСОВОГО (с высокой зубчатой стены). Из ущелья боевым строем скачут вражеские всадники!

(За стенами крепости слышны выстрелы, звуки боевых труб и барабанов.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (с яростным напором). Давайте умрем здесь, мараньонцы, защищая честь, как свирепые львы. Нам уже не уйти к морю и не захватить корабля. Давайте же умрем здесь, как должно умирать мятежникам. Антон Льамосо, прикажите расседлать лошадей, разгрузить повозки, и пусть моя дочка Эльвира не садится на коня.

(Коридор наполняется выходящими из внутренних покоев солдатами с аркебузами, шпагами и копьями, у некоторых в руках нет ничего.)

Смерть королю, мараньонцы! Капитан Херонимо де Эспиндола, выйдите, ваша милость, с десятью людьми, схватитесь с врагом!

(Херонимо де Эспиндола отбирает десять стрелков и выходит с ними на улицу. Слышны выстрелы.)

ГОЛОС ДИЕГО ДЕ ТИРАДО (из-за стены). Переходите к королю, король милостив!

ГОЛОС ПЕДРО АЛОНСО ГАЛЕАСА (из-за стены). Оставьте тирана, мараньонцы, король простит вас.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Слышали, мараньонцы? То голос Диего де Тирадо и Педро Алонсо Галеаса, то голоса изменников, они предлагают вам продать солдатскую честь. Не слушайте их, мараньонцы, измена хуже и страшнее смерти.

(За стенами дома звучат трубы и барабаны. Потом наступает тишина, ее нарушает голос Херонимо де Эспиндолы.)

ГОЛОС ХЕРОНИМО ДЕ ЭСПИНДОЛЫ (из-за стены). Это говорю я, мараньонцы, ваш командир Херонимо де Эспиндола, я тоже принял помилование короля. Не губите свои жизни, она у каждого в этом мире одна. Смерть жестокому тирану Лопе де Агирре! Переходите к королю, мараньонцы, если вы уйдете от тирана, вам все простится! Это говорю я, Херонимо де Эспиндола, ваш командир и товарищ.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Эспиндола? И ты, Эспиндола? Ты, генуэзец, клявшийся ранами Христа, что будешь мне верен до самой смерти? Ах, подлец, ах, бесчестный мерзавец, негодяй! (Мрачно расхаживает по коридору из конца в конец; из-за стены доносятся крики и выстрелы. Неожиданно Лопе де Агирре останавливается и с горечью говорит.) Катитесь вы все, вместе с королем, к черту! (В гневе указывает на дверь.) Я сказал, катитесь все, вместе с королем, к черту!

ПЕРВЫЙ СОЛДАТ (торопливо выходит через дверь на улицу). Да здравствует король! Да здравствует король, который милует!

ЕЩЕ ДВА СОЛДАТА (выходя следом за первым). Да здравствует король! Да здравствует король!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. А чего ждет ваша милость, Роберто де Сосайя, почему вы не бросаете меня, как другие? Какие сомнения удерживают вашу милость, капитан Хуан де Агирре? Переходите, ваши милости, к королю, милосердие его величества не знает границ! И ваши милости — тоже, Хуан Гомес, Франсиско Карьон, Эрнандо Мандинга, Антон Льамосо! Пусть со мной не останется ни одного мараньонца!

РОБЕРТО ДЕ СОСАЙЯ (выходя). Да здравствует король Филипп II!

ХУАН ДЕ АГИРРЕ (выходя за ним следом). Смерть тирану Лопе де Агирре!

(Все остальные в беспорядке, толкаясь, выкрикивая здравицы королю, выходят, один только Антон Льамосо стоит, не двигаясь, в углу. Последним собирается выйти Педрариас де Альместо, до того

спокойно наблюдавший за происходившим.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (жестом останавливает его). Прошу вашу милость, сеньор Педрариас де Альместо, погодите немного. Я не хочу умереть, пока не скажу вашей милости того, что должен сказать.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Мне, сеньор генерал?

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да, сеньор Педрариас де Альместо, вашей милости. Вы прекрасно знаете, что я трижды помиловал вашу милость, и знаете, что все полагали, будто поступил я так из-за писем, которые диктовал, а ваша милость переписывала своим красивым каллиграфическим почерком. Но причина тому, клянусь, была другая. С лихвою было оснований трижды казнить вашу милость, ибо вы со шпагою в руке хотели защитить губернатора Педро де Урсуа, пытались бежать от нас на острове Маргариты и повторили такую попытку в Борбурате. Яснее ясного, что в поход с нами вы шли не по желанию, а против воли, и всегда были не искренним мараньонцем, а вассалом врага моего, короля Филиппа II.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. И, несмотря на то, ваше превосходительство трижды даровало мне жизнь. Клянусь небом, я не понимаю!…

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Я трижды помиловал вашу милость, бог свидетель, не за красивый почерк, но потому, что вы единственный человек в мире, способный защитить мою дочку Эльвиру от насилия и бесчестья, которые принесет ей победа врагов. Настанут страшные времена, все мараньонцы умрут от гарроты или на виселице, одна только ваша милость сумеет доказать на суде, что всегда была верным слугою короля, что дважды пыталась вернуться обратно и против желания оставалась на стороне тирана. Я полагаю вашу милость человеком образованным, с благородным сердцем. И если ваша милость возьмет мою дочку Эльвиру под защиту, ни один злодей не осмелится к ней притронуться. Я смиренно молю вас и, если надо, встану на колени, спасите мою дочь от насилия и не дайте ей стать утехой солдатни. Сделает это ваша милость за то, что ей трижды была дарована жизнь?

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО. Нет, я не сделаю этого, генерал Лопе де Агирре, я не сделаю этого, и бог меня поймет. Ваше превосходительство трижды даровало мне жизнь, без всякого сомнения, для того, чтобы трижды не предать меня собственноручно смерти. Трижды я обязан вам жизнью, ибо в противном случае был бы трижды обязан смертью, мы в расчете, сеньор генерал! Мне нельзя брать под защиту дочку вашего превосходительства, потому что завтра мне придется доказывать свою невиновность перед судьями, которые, быть может, безжалостно вынесут мне смертный приговор, и я не смогу смягчить их, если на моем попечении останется самое дорогое, что было в жизни у порочного тирана. Прощай, Лопе де Агирре, будь ты проклят!

(Не спеша идет к двери. Антон Льамосо выхватывает кинжал и собирается убить Педрариаса де Альместо.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Не надо, Антон Льамосо, пусть идет. Я дарую ему жизнь в четвертый раз.

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО (выходя). Да здравствует король! Да здравствует славный Филипп II, мой король и сеньор! ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Вот и остались мы одни, Антон Льамосо, ждать смерти. Не забывай, ты еще можешь уйти от виселицы, надо только выбежать в эту дверь с криком: Смерть жестокому тирану Лопе де Агирре! (Пауза.) Ступай и ты в лагерь короля, Антон Льамосо, приказываю тебе!

АНТОН ЛЬАМОСО. Я не пойду, генерал Лопе де Агирре, брат Лопе де Агирре. Я был тебе другом при жизни, и никто не помешает мне быть тебе другом в смертный час. Я умру рядом с тобой, Лопе де Агирре, я буду с тобою до той минуты, когда топоры короля изрубят нас на куски.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. А когда нас изрубят на куски, наши души вместе отправятся в преисподнюю, сын мой. Но, скажу тебе, адское пламя не должно нас слишком страшить, мы будем там вместе с Александром Македонским, с Цезарем, с Помпеем, с мудрецами Греции, а это для нас большая честь и великая слава. И теперь, перед смертью, я сетую только на бога за то, что он оставил меня, как сетовал сын его на кресте. Ты, Антон Льамосо, как никто другой, знаешь, что с материнским молоком впитал я католическую веру, что я кротко и смиренно жил с любовью христовой в сердце и чтил все заповеди, кроме одной — запрещающей убивать, ибо разве можно воевать, не убивая, а мне сам господь велел быть воином и с копьем в руке доказать, чего я стою. Я убеждал моих солдат делать на земле то, что им велит сердце, и не бояться ада, ибо, рассуждая здраво, я думал, что одной веры в бога довольно, чтобы попасть на небо. Я верил в безграничную справедливость господню, которая заставит его быть с нами в нашей борьбе против короля Филиппа и его правителей, являющих собой образцы неправедности и порока. Теперь же я понимаю, Пресвятая Дева — покровительница Арансасу, что Предвечный принял сторону испанского короля и с небес шлет мне погибель. Пожелай того божья воля, надменные и сильные мира сего были бы сражены, а слабые и униженные победили. Когда же я в конце концов с трудом понял, что он сего не желает, то приготовился вручить дьяволу свою душу и тело, свои руки и ноги, все свои члены. И не страшит меня, пока я жив, что душа моя сгорит в адском пламени. Не стать ворону чернее собственных крыльев, и мне не избавиться от проклятья, но есть у меня одно утешение — слава об ужасах, мною сотворенных, навсегда останется в людской памяти. (Говорит тише.) Спасайся, сын мой, переходи к королю. (Снова громко.) Капитан Антон Аьамосо, это мой приказ!

АНТОН ЛЬАМОСО. В первый раз я не повинуюсь приказу вашего превосходительства, генерал Агирре. (Говорит тише.) Я принял решение умереть рядом с тобою, Лопе де Агирре, и, бог свидетель, пришла пора выполнить его.

(Из— за стены доносятся выстрелы и крики.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Раз выпало мне потерпеть поражение и умереть на земле Венесуэлы, а, видно, так оно сейчас и будет, то хочу сказать, что не верю я ни в учение Иисуса Христа, ни Магомета, ни Мартина Лютера, не верю в языческих богов, а верю только в одно, что человек рождается на земле затем лишь, чтобы родиться и умереть, и нет у него ни будущего, ни прошлого.

(Снова слышатся выстрелы.)

Я не боюсь короля, не боюсь смерти и ада. И только от одного содрогаюсь я в страхе и ужасе — от мысли, что станет с моей дочкой Эльвирой. Словно молот, бьются в мозгу слова Экклезиаста: «Дочь заставляет отца бодрствовать, ибо заботы о ней лишают его сна из страха, что будет запятнана ее непорочность». Скоро я умру, скоро мы умрем, друг мой Антон Льамосо, и не найдется шпаги, не найдется руки, которая бы защитила ее, когда толпою ворвутся сюда бесчестные негодяи, чтобы изнасильничать дочь жестокого тирана. (Почти со слезами.) Изнасильничать мою дочку, Антон Льамосо. (Берет себя в руки, поднимает с полу аркебуз, идет к двери слева, приоткрывает ее и кричит громовым голосом.) Эльвира! (Пауза.) Эльвира!

(Выходит дочка Эльвира, за ней — две ее прислужницы, Мария де Арриола и Хуана Торралъба, все три выходят на середину коридора. Лопе де Агирре поджигает шнур аркебуза.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Дочка, возьми распятие и поручи себя богу, сейчас я убью тебя.

ХУАНА ТОРРАЛЬБА (обезумев). Не делайте этого, сеньор, ради господа умоляю, не делайте. Дочка Эльвира невинна и чиста, точно белая лилия. Не убивайте ее, сеньор, дьявол попутал вас, толкает на злое дело.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. У дьявола, из его лап, хочу я смертью вырвать мою дочку, Хуана Торральба. В эту дверь войдут палачи короля Филиппа, войдут, сгорая от желания обесчестить ее, как всегда бесчестили дочерей побежденных мятежников. Одежду на ней раздерут в лоскутья, у нас на глазах надругаются над ее девичьим телом, и станет она шлюхой у моих врагов, дочка Лопе де Агирре — шлюха! моя дочка Эльвира — подстилка солдатни! (Пауза.) Вручи себя господу, дочка, сейчас я тебя убью.

МАРИЯ ДЕ АРРИОЛА. Сжальтесь, сеньор! Не бойтесь за ее честь, мы позаботимся о дочке Эльвире. Она уйдет в монастырь и посвятит себя господу нашему Иисусу Христу. Сжальтесь, сеньор!

(Лопе де Агирре наводит аркебуз на дочку Эльвиру, Хуана Торральба бежит, хочет своим телом заслонить дочку Эльвиру, хватается за аркебуз, пытается отнять его у Лопе де Агирре, Лопе де Агирре выпускает из рук аркебуз и вынимает из-за пояса кинжал.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Отойдите, проклятые, если не хотите, чтобы я начал с вас! Оставьте меня, бегите, как сбежали все мараньонцы, а не послушаетесь — я пролью вашу кровь.

(С кинжалом в руке подступает к женщинам. Мария де Арриола и Хуана Торральба в ужасе выбегают через дверь на улицу. Дочка Эльвира стоит неподвижно, как стояла, посреди коридора, и Антон Льамосо тоже не шелохнулся в своем углу.)

ЭЛЬВИРА. Отец!

(Лопе де Агирре подходит к ней и дважды погружает ей в грудь кинжал. Кровь проступает на корсаже и юбке из желтого атласа.

Дочка Эльвира падает на колени у ног убивающего ее отца.)

Хватит, отец, довольно!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (раздирающим душу голосом). Надо еще раз, только один раз, дочка.

(Наносит ей третий удар. Дочка Эльвира умирает у него на руках. За стенами дома слышатся выстрелы, крики становятся громче.)

ГОЛОСА СОЛДАТ (из-за стены). Да здравствует Филипп II, наш король и сеньор!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Да здравствует Лопе де Агирре, мятежник до самой смерти, Князь Свободы!

(В дверь с улицы толпою вваливаются мараньонцы, перешедшие на сторону короля: Педро Алонсо Галеас, Диего де Тирадо, Педрариас де Альместо, Хуан де Чавес, Кристобаль Галиндо, Кустодио Эрнандес. За ними входят люди короля: начальник штаба Гарсиа де Паредес, капитан Педро Браво де Молина, Эрнандо Серрада, Франсиско Инфанте и еще много других. Все вооружены — аркебузами, шпагами, копьями, алебардами, пиками, кинжалами.)

ФРАНСИСКО АЕДЕСМА (родом из Саламанки, он кует шпаги в городе Эль-Токуйо, но сам толком и носить ее не умеет; указывает на Лопе де Агирре.) Этот старик, этот недоросток и есть знаменитый тиран Лопе де Агирре? Кого все так боятся? Это и есть посланец сатаны, кровожадный убийца губернаторов и монахов? Клянусь, если бы мне привелось с ним схватиться, я бы ему показал, я бы изрубил его на куски!

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (глядя на него с величайшим презрением). Вон отсюда, человеческое отребье! Десять и двадцать таких дураков против меня одного, и я бы разделался с вами, да не шпагой, а пинками!

(Ледесма в страхе отступает.)

ГАРСИА ДЕ ПАРЕДЕС (положив руку на рукоять шпаги, приближается к трупу дочки Эльвиры). Меня так не ужасает, Лопе де Агирре, ваш бунт против короля, нашего сеньора, и все те злодейства, которые вы творили, как убийство этого невинного создания, почти ребенка.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Сеньор начальник штаба, я сделал это потому, что она моя дочь и я мог это сделать.

ГАРСИА ДЕ ПАРЕДЕС. Стократно вы заслуживаете, чтобы по королевскому суду вам отрубили голову.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Чтобы мне отрубили голову? Ваше превосходительство полагает, что если мне отрубят голову, или меня четвертуют, или бросят мои останки псам на съедение, то я уйду из людской памяти? Неужели ваше превосходительство не догадывается, что рассказы о моих злодействах и подвигах разнесутся по всей земле и дойдут до седьмого неба? Неужели вашему превосходительству непонятно, что король Филипп II останется в истории как Тиран, а Лопе де Агирре назовут Князем Свободы?

ГАРСИА ДЕ ПАРЕДЕС. Клянусь богом, такой дерзости я не потерплю! (Выхватывает шпагу.) Вы вынуждаете меня убить вас сию минуту, Лопе де Агирре.

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ. Сеньор начальник штаба, дайте мне трехдневный срок, положенный по закону, чтобы выслушать меня, не убивайте меня сразу, я хочу в полном сознании сделать важные заявления. Перед смертью я хочу рассказать, сколько раскаявшихся мараньонцев и кто именно был верен королю Кастилии; я должен открыть также, кому из них надоело убивать губернаторов и монахов, жечь и губить селения, разорять королевскую казну. Я должен раскрыть обман тех, кто думает, будто все их преступления, все их дела будут прощены, едва они во весь опор побегут в лагерь короля. Я должен назвать имена…

(Пока он говорит, мараньонцы-перебежчики наводят на него свои аркебузы, запаливают фитили. Когда он произносит «я должен назвать имена», один из них, по имени Николас де Чавес, стреляет в него, пуля задевает руку.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ (покачнувшись, прислоняется к стоящей у него за спиной походной кровати). Плохо стреляешь, подлый изменник!

(Другой мараньонец, Кристобаль Галиндо, стреляет и попадает вождю прямо в грудь.)

ЛОПЕ ДЕ АГИРЕ. Вот это — выстрел, сукин сын!

(Подносит руку к сердцу, падает на кровать, умирает. В наступившей тишине Кустодио Эрнандес приближается к телу Лопе де Агирре, отсекает голову. И держа за пегие волосы отрубленную кровоточащую голову, выходит через дверь на улицу. Остальные во главе с Гарсиа Паредесом следуют за ним.)

ПЕДРАРИАС ДЕ АЛЬМЕСТО (выходя последним). Да здравствует король, тиран мертв!

(Антон Лъамосо по-прежнему неподвижно стоит в углу. Когда все, так и не заметив его, выходят, Антон Лъамосо приближается к телам отца и дочери, смотрит на них долгим, печальным взглядом, потом осеняет их крестным знамением и словно тень проскальзывает в дверь, ведущую внутрь дома.)

После смерти на глаза тебе пала такая темень словно тебя погребли в бездонном провале ночи черные горы из угля и агата давили на мозг студеные круги мрака вились вокруг твоего тела точно мертвые змеи великая немота объяла тебя будто туман из липкого белесого мха более века пробыл ты в этом бесцветном сне и вдруг тебя пробудил почти солнечно-яркий свет молнии гремучий раскат грома разодрал пучки твоих нервов в грохоте катаклизма раскололись скалы скрывавшие твое щуплое тело и бедная душа покатилась по ощетинившимся пропастям и синим плоскогорьям через пустыни пропоротые воем свирепых волчиц и рыком загнанных львов ты вышел к реке несущей черную пену и лохматый гигант-перевозчик повез тебя на другой берег изрыгая проклятья шлепая веслами по воде обдавая тебя брызгами тины воздух был зловонным словно ты с головой окунулся в жижу испражнений и гнили ты достиг берега где бесчисленные стервятники подстерегали твой потроха рой черно-зеленых мух вился над тобой тысячи червей липких волосатых обвивали ноги и забирались к тебе внутрь ты спустился в долину и трава в ней курилась бесприютным одиночеством болью заползавшим в сердце издали донесся галоп скачущего табуна то были полулюди-полукони они окружили тебя поднялись на дыбы и один обхватил тебя мускулистыми передними ногами и подвел к могучему потоку из огня и крови — В его кипящих волнах я буду стонать века! — ты Лопе де Агирре мятежник и после смерти ты отбивался стараясь уйти от позорного наказания и всякий раз когда ты вырывался кентавры лягали тебя копытами и ранили стрелами стадо хрюкающих чертей вонзило тебе в грудь гарпуны и столкнуло тебя в обжигающую лимфу и заставило снова наглотаться отвратительной сладковатой вязкой крови тот кто божьим судом низринут в круги ада не должен стараться выйти из бездны всякий входящий в адские двери оставляет надежду мучения там вечны и вечна скорбь и слезы богач что при жизни облачался в пурпур не получил от Авраама и капли воды чтобы остудить горящий пламенем язык и не позволили ему даже на единый миг вернуться на землю предупредить своих братьев что им уготованы тысячи мучений если они не изменят своей греховной жизни никому не выйти из адской пропасти Лопе де Агирре — Ошибаетесь ваша милость! — я выхожу оттуда в людской памяти что не дает мне умереть я приплываю по морям к острову Маргариты я скачу на белом коне от самого горизонта я возвещаю рассвет сыпля с облаков барабанной дробью я в глухую полночь печатаю хромые следы на песке крылья альбатросов это ножи заточенные моими руками чтобы рассечь свет свист бури это мой голос бросающий мараньонцам боевой клич отблеск далеких скал это я сам гнев божий сжимающий в правой руке отсеченную голову прекрасной доньи Аны де Рохас рыбаки в своих лодках поворачиваются ко мне спиной преклоняют колени и бормочут молитвы — Спаси господи нас от всякого зла! — я выхожу в степь за Баркисимето и безо всякой надежды ищу печальную тень моей дочки Эльвиры мой призрак блуждает по зарослям где прежде был дом Дамьана де Барриоса а ныне густой кустарник кишащий летучими мышами и змеями свалка где закапывают павших коз и ослов из их грубых костей восстаю я ночами когда луна идет на ущерб волосы мои словно факел негасимый ветрами ноги мои как блуждающие огни что идут по жнивью и его не сжигают рядом со мной ковыляет белая сука и принимается выть всякий раз как где-нибудь в хижине заплачет ребенок за мною следом тарахтит повозка смерти запряженная конским скелетом в вышине безутешно звонит колокол один без колокольни в руках моих колышется черное знамя меченное красными языками живой человек что хоть раз отважится взглянуть мне в глаза навек потеряет память я ухожу и опять возвращаюсь на развалины дома Дамьяна де Барриоса мои хриплые стоны раздирают шкуру ночи ничего не осталось мне от моей дочки Эльвиры только память о том как кровь проступала на желтом атласном корсаже.

Примечания

[1] Герой одного из самых известных рыцарских романов, идеал рыцаря и возлюбленного, верный вассал.

[2] Пелайо — первый король Астурии (ум. ок. 737 г.); Фердинанд V — король Арагона, Кастилии, Сицилии и Неаполя (1452 — 1516), вел длительную войну с маврами, помогал Колумбу в его плаваниях.

[3] Герои рыцарских романов.

[4] Дорогой мой (баскск.).

[5] Любимый мой (баскск.).

[6] Сердце мое (баскск.).

[7] Так называли конкистадоры побережье современной Венесуэлы и Колумбии, соответствует понятию «Большая земля».

[8] Город на территории нынешней Венесуэлы.

[9] Асумбре — мера жидкостей, равная приблизительно двум литрам.

[10] Входила в Тьерра-Фирме, на территории современной Колумбии.

[11] Старое название Перу.

[12] Перуанские индейские племена.

[13] Первоначальное название Лимы.

[14] Энкомьенда — земельное владение, которое отдавалось конкистадорам вместе с индейцами, обязанными трудиться на этих землях.

[15] Старое название территории, входящей теперь в состав Венесуэлы.

[16] Находится на территории нынешней Мексики.

[17] Крест (исп.).

[18] Имеется в виду Манко-Капак II, последний инка Перу, погибший в сражении с испанцами в 1544 г.

[19] Божество древних перуанцев, согласно преданиям имевшее обличье белокурого бородатого человека.

[20] Искаженная католическая молитва.

[21] Искаженная католическая молитва.

[22] Четырехдневная лихорадка.

[23] Мера сыпучих тел, в Латинской Америке равная 184 литрам.

[24] Между нами (лат.).

[25] Герои широко известных в ту эпоху рыцарских романов.

[26] Смилуйся надо мной (лат.).

[27] Намек на то, что название это напоминает слово «курица» — по-испански gallina.

[28] Ступайте, месса окончена (лат.).

[29] Так проходит слава мирская (лат.).

[30] Житель Трианы, предместья Севильи.

[31] Романист, написавший все свои предыдущие книги на основании собственного опыта или свидетельств очевидцев, столкнулся на этот раз с почти непреодолимым препятствием: на земле не осталось ни одного современника XVI века, которого можно было бы расспросить. Романист смиренно обратился за материалом в библиотеки и архивы, вопреки сложившейся у него манере работать, вопреки личным склонностям. Об этом несчастном Лопе де Агирре, которого автор выбрал героем своей истории, написаны сотни томов, и их необходимо было прочитать, проанализировать и оценить. С незнакомым ему дотоле терпением романист просмотрел произведения ста восьмидесяти восьми различных авторов (не слишком различавшихся, ибо, как правило, они почти дословно переписывали друг друга), среди них были летописцы обеих Индий, авторы дневников, историки, эссеисты, психиатры, моралисты, рассказчики, поэты, драматурги и т. д. и т. п., которые в той или иной форме занимались историей Лопе де Агирре, его приключениями и смертью. В конце этой книги не будет списка из ста восьмидесяти восьми имен предшественников романиста, ибо так заведено в мире, что мы, романисты, не обязаны ни перед кем отчитываться библиографией.

Романисту хотелось бы только отметить то непреклонное отвращение, с которым почти все эти авторы писали о вожде мараньонцев. Достаточно наугад взять некоторые их суждения о нем, высказанные в самые различные эпохи и в самых непохожих жанрах литературы, чтобы понять, какая великая злоба к Лопе де Агирре водила их пером:

«человек, не признающий ни религии, ни законов, повинующийся лишь собственным необузданным прихотям и инстинктам гиены»; «тиран, какого не видел свет»; «лукавый, тщеславный, неверный и лживый»; «он редко говорил правду и никогда не держал слово»; «то было не человеческое существо, но сущее исчадие ада»;

«порочный, сластолюбивый, прожорливый, дурной христианин и к тому же лютеранский еретик или того хуже»;

«нет порока, которого бы он не имел»;

«коварный, как ягуар, истеричный богохульник, безбожник, жестокий и безудержный»;

«неуравновешенное и кровожадное существо, заслужившее лишь позор на века»; «хитрый и жестокий хищник, зорко подкарауливающий добычу»; «предатель, который доброго слова не сказал ни о боге, ни о святых, ни о людях, ни о друге, ни о недруге, ни о себе самом»;

«и душа и тело его будут вечно пребывать в адских мучениях»;

«ни о чем не печалился, вечно полон был дьявольской ярости и всякую жалость ненавидел»;

«убивал людей без вины и причины, себе на забаву и в удовольствие»; «более жестокий, чем Нерон и Ирод»; «самый дурной человек со времен Иуды»;

«жизнь его была сплетением невиданных жестокостей, которые перо отказывается описывать и в которые разум отказывается верить»;

«в его словах, его обращении, его поступках ощущалось дыхание ада»; «если бы перо могло описать всю его безрассудную жестокость, не нашлось бы сердца, способного выстрадать сие, не хватило бы слез оплакать содеянное, столь велики были оскорбления, грабежи и зверства, которые чинил сей зверь»;

«в веках пребудет память о варварской жестокости этого выродка среди людей»; «наглядный пример умственных нарушений»;

«нельзя даже назвать жестоким этого маленького гомункула, хилого и хромого, ибо существо его было одержимо дьяволом бешенства и сам он не отвечал за свои поступки»; «хитрый и погрязший в интригах, насквозь фальшивый, импульсивный и жестокий, не останавливавшийся перед зверствами»;

«извращенный тиран, великий предатель, когда некого было убивать, убил собственную дочь».

Этого довольно. Биографы и интерпретаторы Лопе де Агирре словно сговорились подобрать для него такой арсенал ругательств и оскорблений, что добились своего, превратив его в олицетворение всех человеческих пороков.

Однако был в XIX веке один известный писатель, политик и воин, который видел в Лопе де Агирре не только человека, убивавшего людей, но главным образом провозвестника независимости Америки. Этого почитателя идей Лопе де Агирре звали Симон Боливар, а нам, венесуэльцам, он известен как Освободитель.

Симон Боливар несколько раз упоминает дерзость вождя мараньонцев, но не с тем, однако, чтобы заклеймить его как преступного безумца, но восторгаясь дерзостью его восстания против испанской монархии. Освободитель велел одному из своих адъютантов вечером 18 сентября 1821 года скопировать от слова до слова письмо-вызов, которое Лопе де Агирре написал Филиппу II из Венесуэлы в 1561 году, и незамедлительно опубликовать его в газете «Коррео насьональ» города Маракаибо, которую издавал доктор Мариано Талавера, журналист-клерикал, настолько опутанный предрассудками, что осмелился не выполнить приказ генерала Боливара, во всяком случае, к такому заключению можно прийти, поскольку знаменитое письмо так и не появилось в «Коррео насьональ». Однако в архивах того времени имеется сообщение полковника Франсиско Дельгадо, командующего и интенданта армии Республики Колумбия, датированное 29 сентября 1821 года, Маракаибо, в котором он уведомляет военного министра о том, что получил копию письма Агирре, посланную генералом Боливаром, и отдал распоряжение о публикации. Документ же об отказе от испанского подданства, подписанный Агирре и его мараньонцами в амазонской сельве, Освободитель квалифицирует как «первый акт независимости Америки».

Более того, по счастливому определению истории, этот, другой сын верных баскских вассалов через двести пятьдесят восемь лет пойдет тем же путем, каким шел ты, когда тебя убили в Баркисимето и отрубили тебе голову. Не такой ты безумец, Лопе де Агирре, как утверждали те, что порочили тебя. Симон Боливар, как мечтал о том ты, преодолеет Андские вершины во главе своих мятежных и бесстрашных солдат, раз и другой разобьет королевские войска в долинах Нового королевства Гранада, и дойдет с победой до Перу, и, как мечтал о том ты, навсегда выбросит из Индий управителей и министров испанского короля, которого в то время будут звать уже не Филиппом II, а Фердинандом VII. — Примечание автора.

[32] Вечный покой (лат.).

[33] Католические молитвы.

[34] Цезарь или ничто (искаж. лат.).

[35] Пречистая Мария (лат.).

[36] Старинное оружие, род пики.

[37] Изыди, изыди! (лат.)