Глава 58

Линкольншир, Англия

Через два часа после отъезда из Хэмптон-сэндс у Хорста Нойманна и Кэтрин Блэйк начали появляться серьезные сомнения по поводу своих шансов вовремя успеть на свидание с субмариной. Чтобы покинуть побережье, Нойманн выбрал путь через холмистую гряду, представляющую собой сердце Норфолка, и далее по узким дорогам, извивавшимся по вересковым пустошам и проходящим сквозь безжизненные из-за ночного времени деревни. Он объехал Кингс-Линн с юго-востока, проехал через целую цепь деревень и пересек реку Грейт-Уз по мосту в деревне со звучным именем Уиггенхолл-Сент-Джерманс.

Поездка вдоль южного берега залива Уош была кошмаром. Ветер, налетавший с просторов Северного моря, беспрепятственно проносился над болотами, дамбами и осушительными каналами. Дождь снова усилился. Время от времени он обрушивался с небес водопадом, ветер подхватывал струи и швырял их в стекло, практически полностью скрывая дорогу от глаз водителя. Нойманн сидел, подавшись над рулем к ветровому стеклу, и, держа баранку обеими руками, гнал фургон по бесприютным равнинам. Порой ему казалось, что они не едут по суше, а уже плывут по морю.

Кэтрин сидела рядом с ним и при свете карманного фонарика изучала взятую у Догерти карту. Они говорили по-немецки, чтобы Дженни не могла их понять. Нойманну немецкий язык Кэтрин казался странным: она не всегда верно употребляла слова, говорила без выражения и без всякого регионального акцента. Так говорят иностранцы, для которых немецкий является вторым или третьим языком. Или же немцы, которым очень долго не доводилось пользоваться своим родным языком.

Нойманн выбирал генеральный курс, а Кэтрин, словно штурман, подсказывала ему, как лучше ехать на отдельных участках маршрута.

Городок Клиторпс, где их ждала лодка, находился рядом с портом Гримсби в заливе, куда впадала река Хамбер. После того как беглецы отъехали от залива Уош, на их пути больше не было ни одного крупного города. Согласно карте, им предстояло проехать по хорошей дороге, уходившей на несколько миль в глубь материка к подножию Линкольнширского нагорья, а оттуда сворачивавшей к Хамберу. Для перестраховки Нойманн запланировал их действия, исходя из самого худшего. Он предположил, что Мэри найдут достаточно скоро, а это значило, что у МИ-5 появится следующая отправная точка и власти перекроют все крупные дороги в районе побережья. Поэтому он решил ехать по шоссе А16 примерно до середины пути, до Клиторпса, а там свернуть на одну из второстепенных дорог, уходящих в сторону моря.

Бостон расположен возле западного берега Уоша. Это был последний крупный город, который им требовалось миновать по пути к Хамберу. Нойманн привычно свернул с главной дороги, машина проползла тихими переулками и снова выехала на шоссе А16 к северу от города. Оказавшись на большой дороге, водитель с силой нажал на педаль акселератора, и машина понеслась сквозь бурю.

Кэтрин выключила фонарик и уставилась вперед, где в тусклом свете фар мелькали дождевые струи.

— Ну, и как сейчас дела в Берлине?

Нойманн, неотрывно следивший за дорогой, не повернул головы.

— Это рай. Мы все счастливы, мы упорно трудимся на фабриках, мы грозим кулаками американским и британским бомбардировщикам и обожаем нашего фюрера.

— Вы говорите точь-в-точь как в одном из пропагандистских фильмов Геббельса.

— Правда не слишком-то привлекательна. В Берлине очень плохо. Американские Б-17 налетают днем, а британские «Ланкастеры» и «Галифаксы» — по ночам. В иные дни кажется, что город бомбардируют непрерывно. Большая часть центра Берлина — это груды щебня.

— Я пережила здесь то, что называют блицкригом, и боюсь, что Германия заслужила то, что сейчас делают с ней американцы и англичане. Именно немцы первыми начали воевать против гражданского населения. Я не собираюсь проливать много слез из-за того, что теперь настала очередь Берлина погибнуть.

— Вы говорите, как англичанка.

— Я и есть наполовину англичанка. Англичанкой была моя мать. Я прожила среди англичан шесть лет без перерыва. Когда оказываешься в такой ситуации, не так уж трудно забыть, на чьей стороне тебе следует воевать. Но расскажите мне еще о Берлине.

— Те, у кого есть деньги или связи, могут прилично питаться. Те, у кого нет ни того, ни другого, такой возможности не имеют. Русские напирают с востока, и что ни день, то сильнее. Я подозреваю, что половина Берлина с нетерпением ожидает начала вторжения, рассчитывая на то, что американцы успеют войти в Берлин раньше, чем Иваны.

— Типично немецкое поведение. Они выбирают своим вождем психопата, дают ему неограниченную власть, а потом начинают рыдать и жаловаться, что он привел их на край гибели.

Нойманн рассмеялся.

— Раз уж вы наделены таким замечательным предвидением, то почему же захотели стать шпионкой?

— А кто вам сказал, что я захотела это сделать?

Они миновали еще пару деревень, сначала Стикни, а потом Стикфорд. Сквозь закрытые окна машины проник запах дыма горящих в домах печей. Нойманн услышал лай собаки, затем еще одной. Он сунул руку в карман, достал пачку сигарет и, не глядя, протянул ее Кэтрин. Она прикурила две, одну оставила себе, а другую дала Нойманну.

— Может быть, поясните мне ваше последнее замечание?

«А стоит ли?» — подумала Кэтрин. Она испытывала очень странное ощущение от того, что после всех этих лет разговаривала по-немецки. Шесть лет она не допускала даже размышлений о себе и своем истинном прошлом. Она стала кем-то другим, полностью стерла в себе все следы той личности, которая когда-то существовала. И, если она и вспоминала о той себе, какой она была до прихода к власти Гитлера и до войны, это было абсолютно то же самое, как если бы она думала о постороннем человеке.

Анна Катарина фон Штайнер погибла в автомобильной аварии неподалеку от Берлина.

— Во всяком случае, я не ходила в местное отделение абвера наниматься к ним на службу, если вы намекаете на это, — сказала она. — Впрочем, я не думаю, чтобы хоть кто-нибудь из занятых на этой работе завербовался таким образом. Они всегда сами приходят за тобой. В моем случае их представлял Курт Фогель.

Она рассказала ему ту историю, о которой прежде даже не упоминала ни одной живой душе. Историю того лета в Испании — лета, когда там вспыхнула гражданская война. Лета, проведенного в estancia Марии. О том, как спала с отцом Марии.

— И таково уж мое счастье, что он оказался фашистом и вербовщиком новых агентов для абвера. Он продал меня Фогелю, и Фогель приехал, чтобы взглянуть на меня.

— А почему же вы не могли просто отказаться?

— Почему никто из нас им не отказывает? В моем случае он угрожал тому единственному в этом мире, что мне дорого, — моему отцу. Ведь что делает хороший штабной офицер разведки? Он проникает в твою голову. Он узнает, как ты думаешь, как ты чувствуешь. Что ты любишь и чего ты боишься. А потом они пользуются всем этим, чтобы заставить тебя делать то, чего они от тебя хотят.

Она молча сделала несколько затяжек, рассматривая деревню, через которую они проезжали в этот момент.

— Он знал, что я, еще будучи ребенком, жила в Лондоне, что я говорю на этом языке, как на родном, что я уже неплохо умею обращаться с оружием и что...

Она снова умолкла. Нойманн не стал ее торопить. Он терпеливо ждал, уже поглощенный ее рассказом.

— Он знал, что я по складу своего характера подхожу для того задания, которое он готовил. Я прожила в Великобритании почти шесть лет, в полном одиночестве, без какого бы то ни было общения с кем бы то ни было: без друзей, без родных, даже без контактов с другими агентами — у меня не было ничего. Это больше походило на тюремное заключение, чем на задание. Я не могу даже сказать вам, сколько раз я мечтала о том, как вернусь в Берлин и убью Фогеля одним из тех замечательных способов, которым он и его друзья меня научили.

— Как вы проникли в страну?

Она рассказала ему — рассказала обо всем, что Фогель заставил ее сделать.

— Господи боже... — пробормотал Нойманн.

— Чисто гестаповский стиль, не правда ли? Весь следующий месяц я занималась подготовкой моей новой личности. Потом устроилась и стала ждать. Мы с Фогелем изредка связывались по радио, не используя никаких определенных позывных, так что британцы не знали о моем существовании и даже не искали меня. Фогель знал, что я нахожусь на месте и готова начать работу. А потом этот идиот дает мне одно-единственное задание и посылает прямо в лапы МИ-5. — Она беззвучно рассмеялась. — Мой бог, я никак не могу поверить, что действительно возвращаюсь туда после всех этих лет. Никогда не думала, что снова увижу Германию.

— Судя по голосу, вы не очень взволнованы перспективой скорого возвращения домой.

— Домой? Мне трудно думать о Германии как о своем доме. Мне трудно воспринимать себя как немку. Фогель избавил меня от этой части моего "я" в своем очаровательном баварском поселке.

— Что вы собираетесь делать?

— Встретиться с Фогелем, убедиться в том, что мой отец еще жив, потом взять свои деньги и исчезнуть. Фогель без труда сможет предоставить мне любой документ, какой я захочу. Я могу выдавать себя за представительницу самое меньшее пяти различных наций. Именно поэтому они сначала решили втянуть меня в игру. Ведь все это большая игра, не так ли? Одна большая игра.

— Куда вы хотите направиться?

— Обратно в Испанию, — не задумываясь, ответила она. — В то самое место, откуда все началось.

— Расскажите мне о нем, — попросил Нойманн. — Я должен думать о чем-нибудь еще, кроме этой треклятой дороги.

— Это место находится в предгорьях Пиренеев. По утрам мы отправляемся на охоту, а днем садимся на лошадей и едем в горы. Там протекает замечательная речка с глубокими, холодными плесами, и мы остаемся там до вечера, попивая ледяное белое вино и обоняя аромат эвкалиптов. Я очень часто представляла себе это место, когда мной особенно сильно овладевало одиночество. Иногда мне казалось, что я вот-вот сойду с ума.

— Судя по вашему описанию, место совершенно восхитительное. Если вам вдруг понадобится конюх, не забудьте обо мне.

Кэтрин взглянула на него и улыбнулась.

— Вы были великолепны. Если бы не вы... — Она не договорила. — Мой бог, я не могу даже представить...

— Не стоит об этом говорить. Рад, что смог оказаться полезным. Но, хотя мне совершенно не хочется портить вам настроение, должен напомнить, что мы все еще в опасности.

— Не сомневайтесь, я это понимаю.

Она докурила сигарету, приоткрыла маленькую щелочку в окне и выпихнула туда окурок. Он ударился о мокрый асфальт, но успел рассыпаться искрами, прежде чем погас. Кэтрин откинулась на сиденье, закрыла глаза. Слишком долго она действовала, повинуясь страху и непрерывному адреналиновому подстегиванию. Теперь изнеможение начало брать верх. Мягкое покачивание фургона убаюкивало ее, и она почувствовала, что проваливается в зыбкую полудрему.

Нойманн снова заговорил.

— Фогель никогда не называл мне вашего настоящего имени. Как вас зовут?

— Мое прежнее имя было Анна Катарина фон Штайнер, — отозвалась она сонным голосом. — Но я предпочла бы, чтобы вы по-прежнему называли меня Кэтрин. Понимаете ли, Курт, перед тем как послать Анну в Англию, Фогель убил ее. Боюсь, что Анны больше не существует. Анна мертва.

Голос Нойманна теперь доносился до нее откуда-то издалека, словно из противоположного конца длинного туннеля.

— Как же получилось, что такая красивая, умная и образованная женщина, как Анна Катарина фон Штайнер, стала такой?

— Это очень хороший вопрос, — пробормотала она, а затем усталость наконец-то взяла верх, и она уснула.

Это сохранилось только в ее снах, которые заботливо уносят ее от реальных забот в далекое прошлое. Теперь она видит это отдельными отрывочными эпизодами — украденные воспоминания. Иногда она видит своими собственными глазами, как будто вновь переживает это, а иногда сон показывает ей происходившее со стороны, и она ощущает себя зрителем на трибуне.

Этой ночью она вновь переживает давние события.

Она лежит у озера. Папа позволяет ей гулять одной. Он знает, что она не полезет в воду — вода слишком холодная для купания, — и знает, что она любит в одиночестве вспоминать о матери.

Уже осень. Она принесла с собой одеяло. Высокая трава на краю озера еще сырая после утреннего дождя. Ветер раскачивает верхушки деревьев. Еще выше с громкими криками кружит большая стая грачей. Деревья сбрасывают оранжевые и алые листья. Она смотрит, как листья плавно летят вниз, словно падающие крошечные воздушные шарики, и опускаются на взволнованную ветром воду.

И тогда, провожая взглядом очередной лист, видит мужчину, стоящего под деревьями на другом берегу озера.

Он очень, очень долго стоит неподвижно, наблюдая за ней, а потом направляется в ее сторону. На нем сапоги и длинная куртка. Под правой рукой он несет двустволку с откинутыми стволами. Волосы и борода у него слишком длинные, а глаза красные и слезящиеся. Когда он подходит ближе, она видит, что висит у него на поясе. Это пара окровавленных кроликов. Мертвые они кажутся до нелепости длинными и тонкими.

Папа называет таких людей одним словом: браконьеры. Они приходят на не принадлежащую им землю и убивают там животных — оленей, кроликов и фазанов. Ей всегда кажется, что это слово очень смешное — браконьер. Ведь браком называют свадьбу. Так можно назвать человека, который часто женится. Теперь она вспоминает об этом, видя приближающегося незнакомца, и ее губы растягиваются в улыбке.

Браконьер спрашивает, можно ли присесть рядом с нею, и она говорит ему: да, можно.

Он садится на корточки и кладет ружье в траву.

— Ты здесь одна? — спрашивает он.

— Да. Мой отец говорит, что можно...

— А где твой отец?

— Он в доме.

— И не придет сюда?

— Нет.

— Я хочу показать тебе одну штуку, — говорит он. — Кое-что такое, что тебе понравится.

Его глаза сделались совсем влажными будто он вот-вот заплачет. Он улыбается; зубы у него черные и гнилые. Ей впервые становится страшно. Она пытается встать, но он хватает ее за плечи и валит на одеяло. Она пытается кричать, но он затыкает ей рот большой волосатой рукой. Внезапно он наваливается на нее всей своей тушей, и она чувствует себя словно парализованной его тяжестью. Одной рукой он задирает ей платье и раздирает нижнее белье.

Боль не похожа ни на что такое, что ей когда-либо доводилось испытывать. Ей кажется, будто ее раздирают пополам. Он держит ее руки за головой одной рукой, а второй продолжает затыкать рот, так что она не может кричать. Она чувствует, как к ее ноге прижимаются еще не остывшие тела убитых кроликов. Потом лицо браконьера искажается, как будто ему самому сделалось больно, и все прекращается так же внезапно, как и началось.

Он снова говорит:

— Видала кролей? Видала, что я сделал с этими кролями?

Она пытается кивнуть, но грязная ручища, зажимающая ей рот, давит с такой силой, что она не может пошевелить головой.

— Если ты когда-нибудь скажешь хоть кому-нибудь о том, что здесь сегодня произошло, я сделаю с тобой то же самое. А потом и с твоим отцом. Я застрелю вас обоих и привешу ваши бошки к своему поясу. Ты меня слышишь, девчонка?

Она начинает плакать.

— Ты очень плохая девчонка, — говорит он. — О да, теперь я это вижу. Я же знаю, что на самом деле тебе это понравилось.

А потом он снова делает с ней то же самое.

Ее начинает трясти. Такого с ней еще никогда не бывало во сне. Кто-то зовет ее по имени: «Кэтрин... Кэтрин... Проснитесь!» "Странно, — думает она, — почему он называет меня Кэтрин? Мое имя — Анна..."

Хорст Нойманн еще раз с силой потряс ее и прокричал:

— Кэтрин, проснитесь, черт возьми! У нас серьезные неприятности!

Глава 59

Линкольншир, Англия

Ровно в три часа ночи «Лизандер» пробился через плотные облака и совершил посадку на взлетно-посадочной полосе небольшой авиабазы Королевских ВВС, расположенной в двух милях от города Гримсби. Альфреду Вайкери еще никогда не доводилось летать на самолете, и сейчас ему совершенно не хотелось приобретать этот опыт. Сильный ветер на протяжении всего полета из Лондона сотрясал и подбрасывал самолет, и, когда машина подрулила к невзрачному домику, в котором располагались дежурные службы авиабазы, Вайкери почувствовал, что никогда в жизни так не радовался возможности попасть в какое-нибудь казенное помещение, как сейчас.

Пилот выключил мотор, а бортмеханик, не дожидаясь, пока остановится пропеллер, открыл дверь фюзеляжа. Вайкери, Гарри Далтон, Клайв Роач и Питер Джордан поспешно спустились на землю. Их встречали двое: молодой осанистый офицер ВВС и мужчина постарше, грубоватого вида, с рябым лицом, одетый в сильно поношенный плащ.

Офицер первым протянул руку, представился сам и представил своего спутника:

— Командир эскадрильи Эдмунд Хьюз. А это главный суперинтендант полиции графства Линкольншир Роджер Локвуд. Прошу вас, проходите в нашу дежурку. Там не слишком роскошно, но зато сухо. Мы устроили там для вас нечто вроде командного пункта.

Прибывшие прошли внутрь.

— Конечно, здесь будет не так удобно, как в ваших лондонских апартаментах... — продолжал рассыпаться в любезностях гостеприимный летчик.

— Вы удивитесь, но это совсем не так, — отозвался Вайкери. Им выделили небольшую комнатку с окном на летное поле. На одной стене висела крупномасштабная карта Линкольншира, а напротив нее располагался стол с парой видавших виды телефонов. — Замечательное помещение.

— У нас есть также радиосвязь и телетайп, — сообщил Хьюз. — Мы даже в состоянии раздобыть для вас немного чая и сэндвичей с сыром. Как вы смотрите на то, чтобы перекусить?

— Будем благодарны, — искренне произнес Вайкери. — У нас был долгий день.

Хьюз вышел, и инициативу взял на себя суперинтендант Локвуд.

— Мы расставили людей на всех крупных дорогах отсюда до самого Уоша, — сказал он, тыча толстым пальцем в карту. — В мелких деревнях у нас только констебли на велосипедах. Боюсь, они мало что смогут сделать, если даже и увидят их. А вот когда они доберутся до побережья, у них начнутся проблемы. Мы выставили кордоны здесь, здесь, здесь и здесь. Там мои лучшие люди с патрульными автомобилями и фургонами. И все они при оружии.

— Очень хорошо. А как насчет самого берега?

— Я отрядил по человеку в каждый док и на каждый причал по всему Линкольншире кому побережью и устью Хамбера. Если они попытаются угнать лодку, я сразу же узнаю об этом.

— Что вы скажете об открытых берегах?

— Здесь другая история. Мои возможности довольно ограничены. Много моих хороших парней ушло в армию, как, впрочем, и везде. И еще — я знаю эти воды. Я сам моряк, пусть и любитель. И я не хотел бы нынче ночью выйти в море ни на одной из тех лодок, которые был бы в состоянии спустить на воду с пляжа.

— Не исключено, что погода окажется самым лучшим союзником из всех, на кого мы можем рассчитывать.

— Угу. И еще один вопрос, майор Вайкери. Что вы скажете: мы все еще должны делать вид, будто верим, что вы гоняетесь за парой простых уголовников?

— Несомненно, суперинтендант, несомненно. Именно их мы с вами и ловим.

Перекресток шоссе А16 и одной из второстепенных дорог находился чуть ли не прямо на выезде из городка Лаута. Здесь Нойманн намеревался свернуть с А16 в сторону побережья, добраться до следующего перекрестка и направиться по местной дороге дальше к северу в направлении Клиторпа. Но его план столкнулся с проблемой. На перекрестке стояла половина всех полицейских, имевшихся в Лауте. Нойманн увидел, самое меньшее, четверых. Заметив приближающуюся машину, они принялись светить и мигать фонариками, приказывая ему остановиться.

Кэтрин, наконец-то проснувшаяся, вскинула голову.

— Что происходит?

— Боюсь, что мы приехали на вокзал, — ответил Нойманн, плавно тормозя. — Они, несомненно, ждали именно нас. И нам нужно без лишних разговоров выпутываться из этой кутерьмы.

Кэтрин достала свой «маузер».

— А кто говорит о разговорах?

Один из констеблей — в руке у него было охотничье ружье — шагнул вперед и постучал в водительское окно. Нойманн опустил стекло и высунулся.

— Добрый вечер. Что случилось?

— Потрудитесь выйти из машины, сэр.

— Да я уже выхожу. Правда, уже очень поздно, я устал, погода отвратительная, а мне все же хочется до утра добраться до места.

— И куда же вы едете, сэр?

— В Кингстон, — не задумываясь, ответил Нойманн, хотя ясно видел, что констебль уже засомневался в его истории. Второй констебль подошел к другой дверце машины, у которой сидела Кэтрин. Еще двое стояли сзади по бокам фургона.

Полицейский открыл дверь Нойманна и направил ружье ему прямо в лицо.

— Вот и отлично. Поднимите руки, чтобы я их хорошо видел, и выходите. Медленно и спокойно.

Дженни Колвилл сидела в глубине темного фургона, привалившись к стенке. Руки и ноги у нее были связаны, рот заткнут. Запястья болели. Болела шея. Болела спина. Сколько времени она находится на полу фургона? Два часа? Три часа? А может быть, и все четыре? Когда фургон замедлил ход, она позволила себе краткий проблеск надежды. «Может быть, сейчас все закончится, и я смогу вернуться в Хэмптон-сэндс, и там будут и Мэри, и Шон, и папа, и все будет так же, как было до того, как он там появился, и окажется, что все это был дурной сон, и...» Она одернула себя. Лучше быть реалисткой. Лучше думать о том, что происходит на самом деле.