Глава 27

Бавария, Германия, март 1938

В отведенном ей коттедже в секретной деревне Фогеля очень тонкие дощатые щелястые стены, набитые на ненадежный каркас. Это чуть ли не самое холодное место из всех, в каких ей когда-либо приходилось жить. Впрочем, здесь есть камин, и днем, пока она изучает шифры и учится работать на рации, туда приходит человек из абвера, который приносит растопку и сухие поленья на следующую ночь.

Дрова почти догорели, уже чувствуется, как в дом со всех сторон заползает холод, так что она поднимается и кладет на тлеющие уголья еще пару больших поленьев. Фогель молча лежит на полу у нее за спиной. Он никудышный любовник: скучный, эгоистичный, не хочет знать ничего, кроме позы на четвереньках. И даже когда он пытается сделать ей приятное, то все равно бывает неуклюжим, грубым и торопливым. Она сама удивлялась, каким образом ей вообще удалось совратить его. Хотя у нее были на то свои причины. Если Фогель всерьез влюбится в нее или захочет сохранить ее для себя на будущее, он не пошлет ее в Англию. И, похоже, она близка к своей цели. Совсем недавно, еще находясь в ней, он говорил о том, что любит ее. А сейчас, лежа навзничь на ковре и глядя в потолок, он, кажется, сожалеет о своих словах.

— Иногда мне не хочется, чтобы ты туда отправлялась, — говорит он.

— Куда — туда?

— В Англию.

Она возвращается, ложится рядом с ним на ковер и целует его. Его дыхание просто омерзительно: табак, кофе и гнилые зубы.

— Бедняжка Фогель. Я, похоже, крепко зацепила твое сердце, ведь правда?

— Да, так оно и есть. Иногда я думаю о том, чтобы забрать тебя с собой в Берлин. Я мог бы устроить там для тебя квартиру.

— Это было бы прекрасно, — отвечает она, но сама думает, что, пожалуй, лучше быть арестованной МИ-5, чем провести всю войну любовницей Курта Фогеля в какой-нибудь берлинской лачуге.

— Но ты представляешь собой слишком большую ценность для Германии, чтобы позволить тебе провести войну в Берлине. Ты должна отправиться в тыл врага, в Англию. — Он делает паузу и закуривает сигарету. — И, знаешь, я думаю еще об одной вещи. С какой это стати такая красавица, как ты, могла влюбиться в такого замухрышку, как я? Впрочем, у меня есть ответ на этот вопрос. Она, эта красавица, думает, что этот замухрышка не отправит ее в Англию, если влюбится в нее.

— Я не достаточно умна и хитра, чтобы составить такой сложный план.

— О, вполне достаточно. Иначе почему бы я выбрал тебя.

Она чувствует, как в ней нарастает гнев.

— Но я получил подлинное наслаждение, пока мы были тут вместе. Эмилио сказал мне, что ты очень хороша в кровати. «Лучшая давалка из всех, кого мне доводилось натягивать за всю свою жизнь», — именно такими словами Эмилио охарактеризовал тебя. Впрочем, Эмилио всегда был склонен к излишней вульгарности. Он сказал, что ты куда лучше любой, даже самой дорогой шлюхи. Он сказал, что хотел оставить тебя у себя в Испании и сделать своей постоянной любовницей. Я вынужден был заплатить ему вдвое против его обычного гонорара. Но, поверь мне, ты вполне стоишь этих денег.

Она вскакивает на ноги.

— Убирайся отсюда, живо! Утром я уезжаю. Я по горло сыта этой адской дырой!

— О да, утром ты уедешь. Только не туда, куда думаешь. Хотя есть еще одна проблема. Твои инструкторы доложили мне, что ты никак не научишься убивать ножом. Они говорят, что стреляешь ты очень хорошо, даже лучше большинства парней. Но продолжают жаловаться, что обращение со стилетом тебе не дается.

Она ничего не говорит, лишь впивается в него взглядом, а он все так же лежит на ковре, освещенный пламенем камина.

— Я хочу дать тебе совет. Каждый раз, когда тебе понадобится воспользоваться стилетом, думай о том мужчине, который плохо обошелся с тобой, когда ты была маленькой девочкой.

У нее от ужаса отвисает челюсть. За всю свою жизнь она говорила об этом только одному человеку: Марии. А Мария, должно быть, сказала Эмилио, а Эмилио, подонок, — передал Фогелю.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — отвечает она, но сама слышит, что в ее тоне нет никакой уверенности.

— Конечно, знаешь. Ведь именно из-за этого ты стала тем, что ты есть: бессердечной похотливой сукой с ненасытной дырой.

Она чисто инстинктивно реагирует на эти слова: делает быстрый шаг вперед и злобно пинает его босой ногой в подбородок. Его голова откидывается назад и громко ударяется об пол. Фогель лежит неподвижно; возможно, он потерял сознание. Ее стилет лежит на полу рядом с камином: ее научили всегда держать его под рукой. Она поднимает его, нажимает кнопку, с негромким щелчком выскакивает длинное тонкое лезвие. В свете камина оно кажется кроваво-красным. Она снова делает шаг к Фогелю. Она хочет убить его, вонзить стилет в одну из смертельных зон, о которых ей столько рассказывали: в сердце, или в почки, или в ухо, или в глаз. Но Фогель уже лежит на боку, опираясь на локоть, и в правой руке он держит пистолет, нацеленный точнехонько ей в голову.

— Очень хорошо, — не слишком внятно говорит он. Из угла его рта сбегает струйка крови. — Теперь я думаю, что ты полностью готова. Убери нож и сядь. Нам нужно поговорить. И, пожалуйста, надень что-нибудь. Сейчас у тебя удивительно смешной вид.

Она набрасывает халат и ворошит кочергой угли в камине. Он тем временем одевается, то и дело вытирая платочком рот.

— Ты гнусный, законченный ублюдок, Фогель. Я буду последней дурой, если стану работать на тебя.

— Даже не думай о том, чтобы выйти из игры. У меня собраны очень убедительные материалы об участии твоего отца в заговоре против фюрера. Остается только передать их в гестапо. Я думаю, тебе не доставило бы удовольствия увидеть, что они делают с людьми, если хотят получить показания, особенно по такому серьезному делу. А если тебе хоть когда-нибудь придет в голову предать меня, после того как ты окажешься в Англии, я тут же передам тебя британцам на серебряном блюдечке. Если ты считаешь, что тот парень поступил с тобой очень плохо, то что ты скажешь о том, что тебя будет насиловать целая толпа вонючих английских тюремщиков? Поверь мне, ты будешь у них самой любимой арестанткой. Сомневаюсь, что им так уж скоро захочется повесить тебя.

Она стоит совершенно неподвижно, глядя в темный угол, и думает лишь о том, как бы проломить ему череп чугунной кочергой. Но Фогель не выпускает из руки пистолет. Она понимает, что все это время он манипулировал ею. Она думала, что это она обманывала его, думала, что держит все события под контролем, а на самом деле их контролировал Фогель. Он старался пробудить в ней способность убивать. Она понимает, что он проделал очень хорошую работу.

А Фогель снова говорит:

— Между прочим, этой ночью, пока ты так любезно разрешала мне трахать тебя, я тебя убил. Анна Катарина фон Штайнер, двадцати семи лет от роду, погибла в автомобильной катастрофе на одном из шоссе неподалеку от Берлина приблизительно час назад. Ужасная жалость. Мы лишились такого таланта!

Фогель уже полностью одет, но все так же держит около рта влажный платочек, испачканный его собственной кровью.

— Утром ты поедешь в Голландию, как мы и планировали. Пробудешь там шесть месяцев, создашь убедительный фон для своей легенды и после этого отправишься в Англию. Вот твои голландские документы, вот деньги, вот билет на поезд. У меня в Амстердаме есть люди, которые установят контакт с тобой и будут говорить тебе, что и как делать.

Он делает шаг вперед и стоит теперь почти вплотную к ней.

— Анна потратила свою жизнь впустую. Но Кэтрин Блэйк может совершить великие дела.

Она слышит, как за ним закрывается дверь, слышит похрустыванье снега под его ботинками. В доме теперь совсем тихо, лишь потрескивают угольки в камине да свистит ветер, раскачивающий ели за окном. Она продолжает хранить неподвижность, но через несколько секунд все ее тело начинают сотрясать конвульсии. Держаться на ногах она больше не в состоянии. Она падает на колени перед огнем и неудержимо рыдает.

Берлин, январь 1944

Курт Фогель, спавший на раскладушке в своем кабинете, проснулся от монотонного громкого скрипа и испуганно вскочил.

— Кто там?

— Это только я, экселенц.

— Вернер, ради бога! Вы напугали меня до смерти своей проклятущей деревянной ногой. Я уже решил, что это явился Франкенштейн[35], чтобы убить меня.

— Прошу прошения, экселенц. Я подумал, что вам захочется сразу же увидеть это. — Ульбрихт вручил ему бланк радиограммы. — Только что передали из Гамбурга — пришло донесение от Кэтрин Блэйк из Лондона.

Фогель быстро побежал текст глазами и почувствовал, как забилось у него сердце.

— Она установила контакт с Джорданом. Она хочет, чтобы Нойманн как можно скорее начал отправлять регулярные донесения. Мой бог, Вернер, неужели она действительно сделала это?

— По-видимому, замечательный агент. И замечательная женщина.

— Да, — без выражения подтвердил Фогель. — При первой же возможности отправьте радиограмму Нойманну в Хэмптон-сэндс. Передайте, чтобы он начал выходить на связь по предусмотренному графику.

— Слушаюсь.

— И свяжитесь с приемной адмирала Канариса. Я хочу утром, как можно раньше, доложить ему о ходе дела.

— Слушаюсь, экселенц.

Ульбрихт вышел, и Фогель вновь остался в тишине и темноте. Он лежал и думал о том, каким образом ей удалось сделать это. Он надеялся, что когда-нибудь она вернется оттуда и он сможет выяснить у нее, как это было на самом деле. Перестань дурачить себя, глупый старик. Он действительно хотел, чтобы она вернулась, чтобы он смог увидеться с нею хотя бы один раз и объяснить, зачем он так ужасно обошелся с нею в ту последнюю ночь. Это было необходимо для ее собственного блага. Она не могла понять это тогда, но, возможно, осознала по прошествии времени. Он попытался представить ее себе. Страшно ли ей? Грозит ли ей опасность? Конечно, грозит. Она пытается похитить важнейшие тайны союзников в самом сердце Лондона. Один неверный шаг, и она окажется в руках МИ-5. Но если существовала хоть одна женщина, способная это сделать, это была она. Фогелю пришлось заплатить разбитым сердцем и сломанной челюстью, чтобы доказать это.

Когда зазвонил телефон, Генрих Гиммлер изучал документы, горой лежавшие на большом столе в его кабинете на Принцальбертштрассе. Звонил бригадефюрер Вальтер Шелленберг.

— Добрый вечер, герр бригадефюрер. Или лучше сказать: доброе утро.

— Сейчас два часа ночи. Я не рассчитывал застать вас в кабинете.

— Некогда отдыхать, друг мой. Чем я могу быть вам полезен?

— Это касается дела Фогеля. Я сумел убедить одного из офицеров центра связи абвера, что сотрудничество с нами в его интересах.

— Очень хорошо.

Шелленберг пересказал Гиммлеру текст сообщения, пришедшего из Лондона от резидента Фогеля.

— Итак, ваш друг Хорст Нойманн намеревается вступить в игру, — заметил Гиммлер.

— Похоже, что так, герр рейхсфюрер.

— Утром я проинформирую фюрера о развитии событий. Я уверен, что он будет очень доволен. Этот Фогель кажется мне очень способным офицером. Если ему удастся выведать самую важную тайну войны, я нисколько не удивлюсь, когда узнаю, что фюрер именно его назовет преемником Канариса.

— Я могу назвать и более достойных кандидатов на это место, герр рейхсфюрер, — смело возразил Шелленберг.

— В таком случае вам стоит найти способ взять ситуацию под контроль. А не то вашего имени может не оказаться в списке.

— Да, герр рейхсфюрер.

— Вы будете утром кататься верхом с адмиралом Канарисом в Тиргартене?

— Как обычно.

— Возможно, вам удастся хоть на сей раз узнать что-нибудь полезное. И в любом случае передайте «Старому лису» мой сердечный привет. Доброй ночи, герр бригадефюрер.

Гиммлер осторожно опустил трубку на рычаг и снова погрузился в чтение бумаг.

Глава 28

Хэмптон-сэндс, Норфолк

Серый рассвет только-только пробился через толстые облака, когда Хорст Нойманн пересек сосновую рощу и поднялся на вершину дюны. Перед ним раскрылось море, темно-серое, спокойное в это безветренное утро, лишь мелкие волны лизали край пляжа, казавшегося оттуда бесконечным. Нойманн был одет в серый спортивный костюм, поверх которого для тепла надел свитер с высоким воротом, на ногах — беговые туфли из мягкой черной кожи. Он глубоко вдохнул холодный свежий воздух, осторожно спустился с крутого осыпающегося откоса и вышел на мягкий песок. Было время отлива, и вдоль берега тянулась полоса плотного влажного песка, идеально подходившего для бега. Он встряхнул по очереди обе ноги, расслабив мышцы, подул на ладони и неторопливым широким шагом побежал вперед. Крачки и чайки, потревоженные пришедшим в неурочный час человеком, взвивались в воздух и протестующе орали.

Незадолго до рассвета он получил из Гамбурга радиограмму, в которой ему приказывали начать в Лондоне регулярные операции по приему и передаче материалов от Кэтрин Блэйк. Они должны были осуществляться по графику, с которым Курт Фогель ознакомил его на ферме неподалеку от Берлина. Ему следовало опускать материалы в почтовый ящик одного дома неподалеку от Кавендиш-сквер, откуда их будет забирать сотрудник португальского посольства. Потом они с дипломатической почтой будут пересылаться в Лиссабон. На первый взгляд все это казалось очень простым. Но Нойманн понимал, что, выступая в качестве курьера разведки враждебного государства на улицах Лондона, он может угодить прямо в зубы британских сил безопасности. Ему предстояло носить с собой такую информацию, одно наличие которой должно было гарантировать ему виселицу в случае ареста. В бою он всегда знал, где находится враг. У шпиона враг мог находиться где угодно. Он мог сидеть на соседнем месте в кафе или в автобусе, и у Нойманна не было ровно никакой возможности узнать об этом заранее.

Нойманну потребовалось несколько минут для того, чтобы почувствовать, что мышцы разогрелись и на лбу выступили первые капельки пота. Бег оказывал на него волшебное действие, точно такое же, какое он хорошо знал еще с мальчишеских лет. Он оказался поглощен восхитительным ощущением не то стремительного плавания, не то полета. Дыхание было ровным и спокойным; он чувствовал, как нервное напряжение вымывается из его тела. Он наметил себе на пляже воображаемую финишную линию, примерно в полумиле, и резко увеличил темп.

Первую четверть мили он пробежал очень легко. Он несся по пляжу, его свободные длинные шаги поглощали расстояние, руки и плечи двигались легко и расслабленно. Вторая половина дистанции далась намного тяжелее. Дыхание Нойманна становилось все более частым и резким. Холодный воздух больно обдирал дыхательное горло. Чтобы выбрасывать руки, требовались все большие и большие усилия, как будто в руках у него были тяжелые гантели. До воображаемой финишной черты оставалось еще ярдов двести. Внезапно мышцы задней поверхности бедра свело резким болезненным спазмом, и шаг сразу сделался короче. Он представил себе, что выходит на финишную прямую забега на 1500 метров — финального забега Олимпийских игр, которые я пропустил, потому что меня отправили убивать поляков, и русских, и греков, и французов!Он представил себе, что видит перед собой спину только одного соперника и разделяющий их промежуток сокращается мучительно медленно. До финишной черты оставалось только пятьдесят ярдов. Ее роль играл большой комок водорослей, выброшенный на берег приливом, но в воображении Нойманна это был самый настоящий финишный створ с ленточкой, с мужчинами в белых пиджаках с секундомерами в руках, с олимпийским знаменем, колышущемся над стадионом, повинуясь легкому ветерку. Он с невероятной силой ударял ногами в твердый песок; вот он, подавшись всем телом вперед, пронесся мимо кучи водорослей, пробежал еще несколько шагов, останавливаясь, и согнулся, упер руки в колени, пытаясь отдышаться.

Это была дурацкая игра — игра, в которую он играл сам с собой еще с детских лет, но она отлично служила и вполне практическим целям. Он доказал себе, что снова набрал нормальную физическую форму. Потребовалось много месяцев, чтобы оправиться после жестокого избиения эсэсовцами, после которого он лишь чудом выжил, но, в конце концов, это произошло. Он чувствовал, что теперь физически готов ко всему, что может с ним случиться. Нойманн с минуту шел шагом, а потом перешел на легкий бег трусцой. Именно тогда он и заметил Дженни Колвилл, смотревшую на него с вершины соседней дюны.

Увидев, что Дженни направляется к нему, Нойманн улыбнулся ей. Она сейчас выглядела более привлекательной, чем показалась ему при первой встрече: широкий подвижный рот, большие синие глаза, бледные обычно щеки раскраснелись от утреннего холода. На ней был толстый шерстяной свитер, брюки, небрежно заправленные в высокие ботинки-веллингтоны, прорезиненный плащ и шерстяная кепка на голове. У нее за спиной, в чахлом сосновом лесу, росшем на дюнах, Нойманн разглядел белый дым погашенного костра. Дженни подошла поближе. У нее был усталый вид, а одежда выглядела так, будто она спала в ней. Но, несмотря на это, ее ответная улыбка была полна очарования. Она стояла, подбоченясь, и с интересом рассматривала Нойманна.

— Очень впечатляет, мистер Портер, — сказала она. Нойманн все еще не без труда понимал ее речь с сильным певучим норфолкским акцентом. — Если бы я не знала, что вы тут отдыхаете, то подумала бы, что вы тренируетесь к каким-то соревнованиям.

— От старых привычек трудно отказываться. Кроме того, это полезно для тела и души. Тебе стоит как-нибудь попробовать самой. Ты быстро избавишься от пары имеющихся у тебя лишних фунтов.

— Да что вы говорите! — Она игриво толкнула его в плечо. — Я и без того слишком тощая. Все мальчишки в деревне так говорят. Им нравится Элеонор Каррик, потому что у нее большие... Ну, вы понимаете, о чем я. Она ходит с мальчишками на пляж, они дают ей деньги, и она разрешает им расстегивать ее блузку.

— Я видел ее вчера в деревне, — ответил Нойманн. — Она просто жирная корова. Ты вдвое красивее, чем Элеонор Каррик.

— Вы серьезно так думаете?

— Совершенно серьезно. — Нойманн с силой потер свои предплечья и подрыгал ногами. — Но мне нужно походить, иначе все мышцы у меня станут жесткими, как доски.

— Хотите, я составлю вам компанию?

Нойманн кивнул. Это была неправда, но Нойманн не видел никакого вреда в том, чтобы немного погулять в ее обществе. Дженни Колвилл, совершенно определенно, втюрилась в него со всей силой первой школьной влюбленности. Она выдумывала всяческие предлоги для того, чтобы каждый день приходить к Догерти, и ни разу даже не сделала вид, что хочет отказаться от приглашений Мэри остаться на чай или ужин. Нойманн старался оказывать Дженни некоторое внимание и тщательно избегал ситуаций, при которых он мог бы остаться с нею один на один. До сих пор ему это удавалось. Надо было попробовать с толком использовать этот разговор — выяснить, достаточно ли убедительна его легенда и насколько хорошо она воспринята в деревне. Некоторое время они шли молча. Дженни смотрела в море, а Нойманн подобрал горстку камешков и кидал их в волны.

— Ничего, если я поговорю о войне? — осведомилась Дженни.

— Конечно.

— Ваши раны... Они были очень серьезными?

— Достаточно серьезными для того, чтобы меня отправили домой с билетом в один конец.

— А куда вас ранило?

— В голову. Когда-нибудь, когда мы будем знакомы получше, я подниму волосы и покажу шрамы.

Она взглянула ему в лицо и улыбнулась.

— Если по мне, так у вас прекрасная голова.

— И что ты хочешь этим сказать, Дженни Колвилл?

— Я хочу сказать, что вы красивый. И к тому же еще и умный. Это точно.

Ветер подхватил прядку волос Дженни и попытался прикрыть ей глаза. Она привычным взмахом руки заправила волосы под кепку.

— Я только не понимаю, что вы делаете в такой дыре, как Хэмптон-сэндс.

Значит, легенда, которую он сообщил о себе, вызывает у жителей деревни подозрения!

— Мне нужно было где-нибудь отдохнуть и окончательно прийти в себя. Догерти предложили мне приехать сюда и пожить у них, а я поймал их на слове.

— Почему же я не верю этой истории?

— Придется поверить, Дженни. Потому что это правда.

— Мой отец думает, что вы преступник или террорист. Он говорит, что Шон был членом ИРА.

— Дженни, ты сама можешь представить себе Шона Догерти боевиком Ирландской республиканской армии? Кроме того, у твоего отца есть свои собственные проблемы, и весьма серьезные.

Лицо Дженни сразу помрачнело. Она резко остановилась и повернулась к своему собеседнику.

— И что же вы имеете в виду?

Нойманн испугался, что зашел слишком далеко. Может быть, стоит на этом остановиться, попросить прощения за то, что он лезет не в свое дело, и побыстрее сменить тему? Но что-то подтолкнуло его к продолжению начатого разговора. Почему я не имею права говорить об этом? Он, конечно, знал ответ. Его собственный отчим был гнусным жестоким негодяем, никогда не задумывавшимся перед тем, как залепить пасынку звонкую оплеуху или сказать что-нибудь такое, отчего у мальчика выступали слезы на глазах. И он нисколько не сомневался в том, что Дженни Колвилл приходится выносить намного худшее обращение, нежели то, которое знал он. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, позволяющее ей осознать, что жизнь не всегда бывает такой. Ему хотелось сказать ей, что она не одинока. Ему хотелось помочь ей.

— Я хочу сказать, что он слишком много пьет. — Нойманн поднял руку и ласково прикоснулся к ее щеке. — Я хочу сказать, что он плохо обращается с красивой, умной молодой девушкой, которая совершенно не заслужила такого обращения.

— Вы это серьезно? — спросила она.

— Что — это?

— То, что я красивая и умная. Мне никто никогда не говорил ничего подобного.

— Конечно, совершенно серьезно.

Она взяла его за руку. Некоторое время они шли молча.

— У вас есть девушка? — спросила она через некоторое время.

— Нет.

— Почему?

И в самом деле — почему? Война. Это был самый простой ответ. На самом же деле ему никогда не хватало времени на то, чтобы обзавестись девушкой. Его жизнь представляла собой сплошное одержимое стремление к разным целям: стремление избавиться от следов своего английского происхождения и сделаться хорошим немцем, стремление сделаться олимпийским чемпионом, стремление сделаться самым заслуженным десантником. Его последней любовницей была молодая крестьянка-француженка из деревни, рядом с которой находился их пост радиоперехвата. Она была нежна как раз в то время, когда Нойманну больше всего на свете была нужна нежность, и каждую ночь на протяжении месяца она тайно впускала его через черный ход своего дома и вела в свою комнату. Закрывая глаза, Нойманн иногда видел перед собой, как наяву, ее тело, озаренное дрожащим пламенем свечи, горевшей в ее спальне. Она пообещала целовать его голову каждую ночь, пока все раны не заживут. В конце концов Нойманн не вынес чувства вины за свое положение оккупанта и порвал с нею. Теперь он страшился за нее и за ту судьбу, которая может ждать ее после окончания войны.