Глава 14

Восточная Пруссия, декабрь 1925

Той зимой олени голодали. Они выходили из леса и рыли копытами снег на лугах в поисках пищи. В лучах яркого солнечного света стоял большой самец; уткнув нос в снег, он пытался докопаться до прошлогодней травы. Они укрылись за невысоким бугорком, Анна вытянулась на животе, папа опустился на одно колено рядом с нею. Он шепчет ей советы, но она не слышит его. Ей не нужны никакие советы. Она давно уже ждала этого дня. Представляла его себе в подробностях. Была готова к нему.

Она вкладывает патроны в ружье. Оно совсем новенькое, без единой царапинки на прикладе и цевье, и пахнет чистым оружейным маслом. Это подарок на ее день рождения. Сегодня ей исполнилось пятнадцать.

Олень — тоже подарок ей.

Она хотела добыть оленя раньше, но папа воспротивился.

— Убить оленя — это очень большая эмоциональная нагрузка, — сказал он, объясняя все в своей странной манере. — Это очень трудно описать. Ты должна испытать это сама, и я не допущу, чтобы это случилось до того, как ты станешь достаточно взрослой, чтобы все понять.

Выстрел довольно трудный — сто пятьдесят метров при резком, порывистом встречном ледяном ветре. Ветер обжигает лицо Анны холодом, она замерзла и чувствует, что ее трясет, пальцы в перчатках окоченели. Она проигрывает весь выстрел в уме: на спусковой крючок нажимать мягко, точно так же, как в тире. Как ее учил папа.

Ветер налетает порывами. Она ждет.

Она поднимается на одно колено и вскидывает ружье на изготовку. Целится. Олень, встревоженный хрустом снега под ее ногами, вскидывает массивную голову и поворачивается на звук.

Она быстро наводит мушку на голову оленя, делает мысленно поправку на встречный ветер и стреляет. Пуля попадает точно в глаз оленя, и он падает тяжелой безжизненной грудой на заснеженный луг.

Она опускает ружье и поворачивается к папе. Она ожидает увидеть его сияющее лицо, услышать его радостные поздравления, ожидает, что он крепко обнимет ее и скажет, что он гордится ею. Но, как ни странно, его лицо ничего не выражает. Он смотрит сначала на мертвого оленя, потом на нее.

— Твой отец всегда хотел сына, но я так и не смогла дать ему ни одного, — сказала мать. Она лежала, умирая от туберкулеза, в своей спальне в дальнем конце дома. — Будь такой, какой он захочет тебя воспитать. Помоги ему, Анна. Позаботься о нем — ради памяти обо мне.

Она исполнила все, о чем просила ее мать. Она научилась ездить верхом, стрелять и делать все, что делают мальчики, только лучше, чем это получалось у них. Она ездила вместе с папой в те страны, куда он получал дипломатические назначения. В понедельник ей предстоит отправиться в Америку, где папа будет первым консулом.

Анна слышала о том, что в Америке есть гангстеры, которые носятся по улицам в больших черных автомобилях, стреляя во всех, кто попадается на глаза. Пусть только гангстеры попробуют сделать папе хоть что-нибудь плохое — она каждому из них всадит в глаз по пуле из своего нового ружья.

Той ночью они лежат вместе в огромной папиной кровати; в большом камине ярко пылает огонь. За окнами ярится метель. Ветер завывает, и деревья стучатся в стены дома. Анна с раннего детства верит в то, что они пытаются пробраться внутрь, потому что мерзнут зимой. Огонь потрескивает, и дым пахнет теплом и еще чем-то очень приятным. Она прижимается лицом к щеке папы, кладет руку ему на грудь.

— Мне было очень непросто в первый раз убить оленя, — говорит он, как будто признается в ошибке или вине. — Я чуть не опустил ружье. Анна, милая моя, почему же для тебя это оказалось совсем нетрудно?

— Я не знаю, папа. Просто нетрудно, и все.

— Все, что я мог тогда видеть, это глаза несчастной твари, уставившейся на меня. Большие карие глаза. Красивые. А потом я увидел, как из них ушла жизнь, и почувствовал себя отвратительно. И еще целую неделю я никак не мог выкинуть из головы эту проклятую сцену.

— Я не видела глаз.

Отец поворачивается к ней в полумраке.

— А что ты видела?

— Я видела его лицо, — говорит Анна после непродолжительного колебания.

— Чье лицо, любимая? — Он растерян. — Лицо оленя?

— Нет, папа, не оленя.

— Анна, милая, ради бога, объясни, о чем ты говоришь?

Она отчаянно хочет сказать ему, сказать хоть кому-то. Если бы мать была еще жива, она, вероятно, смогла бы сказать ей. Но она не может заставить себя сказать это папе. Он сошел бы с ума. Это было бы очень плохо по отношению к нему.

— Ничего, папа. Я очень устала. — Она целует отца в щеку. — Доброй ночи, папа. Приятных снов.

Лондон, январь 1944

Прошло шесть дней с тех пор, как Кэтрин Блэйк получила радиограмму из Гамбурга. На протяжении всего этого времени она не раз возвращалась к мысли о том, чтобы проигнорировать ее.

Словом «альфа» обозначалась точка для встречи в Гайд-парке, пешеходная аллея, проходившая через рощу. В ожидании этой встречи она не могла не испытывать сильной тревоги. Начиная с 1940 года, МИ-5 арестовала множество шпионов. И нельзя было сомневаться в том, что некоторые из арестованных перед другим свиданием — с палачом — выложили все, что им было известно.

Теоретически для нее это не должно было иметь никакого значения. Фогель обещал, что у нее все будет не так, как было у остальных. Она должна была иметь не такие, как у всех, процедуры радиообмена, уникальные шифры и строго индивидуальные процедуры свидания. Даже если бы англичанам удалось выловить и повесить всех остальных немецких шпионов в своей стране, они все равно не сумели бы выйти на нее.

Кэтрин очень хотела бы разделить с Фогелем эту уверенность. Он находился за сотни миль от нее, отрезанный от Великобритании проливом и морем, и мог действовать только вслепую. Ей же любая малейшая ошибка грозила арестом или даже смертью. Такая, например, как выбор места встречи. Ночи стояли необычайно холодные, и любой слоняющийся в Гайд-парке автоматически должен был вызвать подозрение. Это была глупая промашка, какой она никак не могла ожидать от Фогеля. Судя по всему, на него оказывали сильнейшее давление. Это было нетрудно понять. Все знали, что вот-вот должно начаться вторжение в Европу. Неизвестными были лишь ответы на два вопроса: когда и где оно произойдет.

Ей не хотелось идти на встречу с прибывшим агентом еще по одной причине: она боялась вступать в игру. Она привыкла к покою — возможно, слишком привыкла. Ее жизнь приобрела определенный устоявшийся распорядок. У нее имелась теплая квартира, у нее имелась ее добровольная работа в больнице, у нее имелись деньги Фогеля, на которые она неплохо жила. И меньше всего ей было нужно сейчас, в самом финале войны, подвергаться опасности. Она ни в коем случае не считала себя немецкой патриоткой. Ее «крыша» представлялась совершенно безопасной. Она вполне могла переждать войну и вернуться обратно в Испанию. Обратно в огромную estancia в предгорьях. Обратно к Марии.

Кэтрин свернула в Гайд-парк. Шум вечернего пика уличного движения на Кенсингтон-род стих, был слышен лишь негромкий, почти умиротворяющий гул.

У нее было две причины для того, чтобы пойти на это свидание.

Первая — это безопасность ее отца. Кэтрин не пошла добровольно работать агентом абвера — ее принудили к этому. В качестве инструмента принуждения Фогель использовал ее отца. Он совершенно определенно заявил, что ее отцу придется плохо: его могут арестовать, бросить в концентрационный лагерь, даже убить, если она не согласится отправиться в Великобританию. И если она сейчас откажется выполнить приказ, жизнь отца наверняка подвергнется опасности.

Вторая причина была много проще — Кэтрин чувствовала себя отчаянно одинокой. На целых шесть лет она была отрезана от жизни и изолирована от общества. Обычным агентам разрешали использовать рации. Они имели хоть какой-то контакт с Германией. Ей же контакты были запрещены почти полностью. Она была достаточно любопытна, и ей хотелось поговорить с кем-нибудь, прибывшим с той, своей, стороны. Ей хотелось получить возможность хоть на несколько минут отрешиться от своей «крыши», перестать быть Кэтрин Блэйк.

«Мой бог, — думала она, — ведь я же с трудом могу вспомнить свое настоящее имя».

И она решила отправиться на это свидание.

Она прошла вдоль берега Серпентайна, поглядывая на целые флотилии уток, которые что-то вылавливали в больших прорубях, а затем повернула на тропу, уходившую в рощу. Сумерки полностью угасли, и на небо высыпало бесчисленное множество мерцающих звезд. Все-таки даже в затемнении есть хоть что-то хорошее, решила она: можно видеть звезды, даже здесь, в самом сердце Вест-Энда.

Запустив руку в сумочку, она нащупала там рукоять пистолета: автоматического «маузера» калибра 6.35 с навинченным глушителем. Оружие находилось на месте, заряженное и исправное. Если что-нибудь покажется ей странным или подозрительным, она пустит его в ход. Она давно уже поклялась себе, что ни за что не позволит арестовать себя. От мысли о том, что она может оказаться запертой в какой-то вонючей британской тюрьме, ее начинало самым нормальным образом тошнить. Ей не раз снились кошмары о собственной казни. Она отчетливо видела вокруг себя смеющиеся английские рожи, а потом палач накидывал ей на голову черный капюшон и надевал на шею петлю. Она или проглотит таблетку с ядом, или погибнет в бою, но ни за что не позволит им коснуться себя.

Навстречу прошел американский солдат. За его плечо одной рукой цеплялась проститутка. Она умудрялась на ходу лизать ему ухо, а свободную руку уже запустила в ширинку. Это была самая обычная сцена. Девки толпами шлялись по Пиккадилли. Лишь немногие соглашались тратить время на то, чтобы куда-то ходить или отдавать часть заработков на оплату гостиничных номеров. Стенные работницы, так их называли солдаты, просто вели своих клиентов на какую-нибудь дорожку парка и задирали юбки. Некоторые, самые наивные, всерьез верили, что не забеременеют, если будут отдаваться только стоя.

«Какие же дуры эти англичанки», — подумала Кэтрин.

Она вошла под прикрытие деревьев и стала ждать появления агента, присланного Фогелем.

Предвечерний поезд из Ханстантона прибыл на вокзал Ливерпуль-стрит с получасовым опозданием. Хорст Нойманн взял с багажной полки свою маленькую кожаную сумку и присоединился к пассажирам, выбиравшимся на платформу. На станции творился форменный хаос. Утомленные путешественники, похожие на жертв стихийного бедствия, с бледными отчаянными лицами, группами и поодиночке слонялись по зданию вокзала, дожидаясь безнадежно опаздывавших поездов. Солдаты спали повсюду, где кому хотелось, подложив под головы вещевые мешки. Среди толпы выделялось несколько железнодорожных полицейских, одетых в форму, которые тщетно пытались навести порядок. Ни одного проводника-мужчины видно не было. Нойманн вышел на платформу. Маленький, проворный, ясноглазый, он без труда пробивался через плотную толпу.

У выхода из здания стояли двое одетых в измятые пальто и шляпы-котелки мужчин, которым очень подошла бы броская надпись «ВЛАСТИ». Нойманн лишь на мгновение подумал, что они могут искать его. Все равно его описания они добыть никак не могли. И все же он рефлекторным движением приложил ладонь к поле куртки и нащупал пистолет. Тот был на месте, засунутый за брючный ремень. На месте, в нагрудном кармане, находился и бумажник. Удостоверение личности было выписано на имя Джеймса Портера. Согласно легенде, он был коммивояжером и занимался фармацевтической продукцией. Не сбавляя шага, он проскочил мимо двоих стражей и влился в толпу, заполнявшую Бишопсгейт-род.

Поездка прошла без сучка без задоринки, если не считать неизбежных задержек. Он оказался в одном купе с несколькими молодыми солдатами. Какое-то время они с недоброжелательным видом смотрели, как он читал газеты. Нойманн резонно предположил, что любой здоровый с виду молодой мужчина, не носящий форму, неизбежно столкнется с общественным презрением. В конце концов он рассказал им, что был ранен в Дюнкерке и вернулся в Англию полумертвым на борту одного из океанских буксиров, составлявших тогда основу вспомогательного флота. После этого солдаты предложили Нойманну сыграть с ними в карты, и он изрядно обчистил их.

На улице было темно, хоть глаз выколи. Единственными источниками освещения были узенькие щелочки в крышках, маскировавших фары редких автомашин, медленно проползавших по проезжей части, да бледные фонарики, которые держали в руках многие из прохожих. Он почувствовал себя так, будто его заставили играть в детскую игру наподобие жмурок. Дважды он наталкивался на встречных пешеходов. А один раз уткнулся во что-то холодное и уже начал было извиняться, когда понял, что перед ним стоит фонарный столб.

Он чуть не расхохотался. Лондон здорово изменился после его последнего пребывания здесь.

От рождения он носил имя Найджел Фокс и родился в Лондоне в 1919 году от матери-немки и отца-англичанина. Когда в 1927 году отец умер, мать возвратилась в Германию и поселилась в Дюссельдорфе. Год спустя она вступила в повторный брак с богатым фабрикантом по имени Эрих Нойманн. Этому строгому педанту совершенно не хотелось иметь пасынка по имени Найджел, который говорил по-немецки с английским акцентом. Прежде всего он изменил имя мальчика на Хорст, позволил ему взять свою фамилию и отдал учиться в одну из военных школ, где были едва ли не самые суровые порядки во всей стране. Хорст там чувствовал себя очень несчастным. Однокашники издевались над ним из-за плохого знания немецкого языка. Маленький, довольно слабый, он, как правило, приходил домой на выходные с синяками под глазами и с распухшими от побоев губами. Мать сильно переживала из-за этого, а сам Хорст сделался тихим и замкнутым. Эрих же, напротив, считал, что такая жизнь пойдет пасынку на пользу.

Но когда Хорсту исполнилось четырнадцать, в его жизни произошел резкий поворот. Во время общешкольных соревнований по легкой атлетике он — в своих школьных трусах и босиком — пробежал 1500 метров, намного выйдя из пяти минут. Потрясающий результат для мальчика, который никогда не занимался бегом. Оказалось, что за соревнованиями наблюдал тренер национальной федерации. Он посоветовал Хорсту начать тренироваться и убедил руководство школы создать для талантливого мальчика особые условия.

После этого Хорст возродился к жизни. Освобожденный от скучных школьных занятий физкультурой, он проводил чуть ли не целые дни, бегая по полям и горам. Ему нравилось находиться в одиночестве, вдали от других мальчиков. Он никогда не был более счастлив. Довольно скоро он стал одним из лучших бегунов-юниоров страны. В школе, где его недавно презирали и третировали, теперь им гордились, бывшие обидчики теперь заискивали перед ним. Он вступил в гитлерюгенд — нацистскую молодежную организацию. В 1936 году он получил персональное приглашение посетить Олимпийские игры в Берлине. Он видел, как американец Джесси Оуэнс ошеломил весь мир, выиграв четыре золотых медали. Он видел Адольфа Гитлера на приеме для активистов гитлерюгенда и даже удостоился чести пожать ему руку. Событие привело его в такой восторг, что он в тот же день позвонил домой и рассказал о нем матери. Эрих был очень горд. Сидя на трибуне, Хорст мечтал о том, чтобы скорее наступил 1944 год, когда он станет достаточно взрослым и достаточно быстрым и сможет выступить за команду Германии.

Война лишила его такой возможности.

В начале 1939 года он вступил в вермахт. Его отличная физическая подготовка и характер одинокого волка привлекли к нему внимание командования Fallschirmjager — парашютно-десантных войск. Он попал в школу парашютистов в Стендале и участвовал в воздушном десанте в Польшу в первый день войны. Затем он прыгал во Франции, на Крите и в России. К концу 1942-го он был награжден Рыцарским крестом.

Его карьера парашютиста завершилась в Париже. Как-то раз, поздним вечером он зашел в маленький бар, чтобы выпить. В заднем кабинете веселилась компания офицеров СС. Потягивая коньяк. Нойманн вдруг услышал оттуда женский крик. Француз, стоявший за стойкой, насмерть перепугался и даже не смог сдвинуться с места. А Нойманн решил выяснить, что там происходит. Распахнув дверь, он увидел на столе юную француженку, которую держали за руки и за ноги здоровенные эсэсовцы. Майор насиловал ее, а еще один офицер жестоко хлестал поясным ремнем. Нойманн влетел в комнату и нанес майору сокрушительный удар в лицо. Тот ударился виском об угол стола и, как выяснилось позже, так и умер, не приходя в сознание.

Эсэсовцы вытащили его в переулок, жестоко избили и кинули там умирать. Нойманн все же выжил, однако ему пришлось проваляться три месяца в больнице. Травмы головы были настолько серьезными, что его признали непригодным для прыжков. Учитывая свободное владение английским языком, его назначили на пост радиопрослушивания армейской разведки в северной Франции. Там он целыми днями сидел перед радиоприемником в тесной душной хижине, прислушиваясь к переговорам радистов по ту сторону Канала, в Англии. Эта работа была для него сущим мучением.

А потом его разыскал человек из абвера, Курт Фогель. Он выглядел тощим и изможденным; при других обстоятельствах Нойманн, вероятно, принял бы его за художника или какого-нибудь интеллектуала. Он сказал, что ищет квалифицированных людей, которые хотели бы отправиться в Великобританию с разведывательной миссией. Еще он пообещал жалованье вдвое против того, что Нойманну платили в вермахте. Бывшего парашютиста деньги не очень интересовали, зато такая жизнь уже успела осточертеть. В ту же ночь он покинул Францию и возвратился вместе с Фогелем в Берлин.

За неделю до отправки в Великобританию Нойманна доставили в место близ Далхема, в окрестностях Берлина, очень похожее снаружи на обычную сельскую ферму, где он прошел подробнейший инструктаж и интенсивную тренировку. По утрам он отправлялся в большой сарай; там Фогель устроил батут, на котором Нойманн должен был восстанавливать технику приземления. Учитывая соображения секретности, о настоящей прыжковой практике не могло быть и речи. Нойманн также совершенствовал свои навыки пользования пистолетом, которые оказались очень приличными для начинающего, а также усовершенствовал владение приемами убийства без применения огнестрельного оружия. Дни были посвящены полевой работе: закладке и изъятию тайников, процедурам встреч, изучению шифров и работе на рации.