Глава 26

Лиссабон

Подступивший со стороны Атлантики густой туман клубился над рекой Тежу, когда Кемаль, протискиваясь сквозь густую толпу, пробирался по тесным улочкам Байрру-Альту. Был вечер; рабочие и служащие возвращались с работы, бары и кафе заполнялись. У входа в забегаловки – серведжариас – выстроились длинные очереди желающих перекусить на скорую руку. Кемаль пересек маленькую площадь. Сидевшие за столиками уличных кафе старики попивали красное вино и глазели на прохожих. Рыбачки – варинас – несли на продажу в больших корзинах только что выловленного морского окуня. Кемаль свернул в узкую аллею, заставленную лавками мелких торговцев, продававших дешевую одежду и сувениры. Подошел слепец нищий и попросил подаяние. Кемаль швырнул в его черный деревянный ящик несколько эскудо. Цыганка предложила погадать и поведать о будущем. Кемаль ответил вежливым отказом и продолжал идти по улице. Район Байрру-Альту напоминал ему Бейрут прошлых лет – когда в этом городе были еще лагеря беженцев. По сравнению с Байрру-Альту Цюрих представлялся холодным и стерильным. Кемаль хорошо понимал, почему Тарику так нравился Лиссабон.

Кемаль вошел в переполненный людьми ресторан в традиционном стиле фадо и сел за столик. Подлетел официант и поставил на столешницу бутылку зеленого стекла с местным вином и бокал. Кемаль закурил сигарету, налил вина в бокал и сделал глоток. Вино было ординарное, с терпким резковатым привкусом, но при всем том удивительно приятное.

Минутой позже тот же самый официант вышел на эстраду перед залом и присоединился к двум перебиравшим струны гитаристам. Когда гитаристы сыграли несколько тактов аккомпанемента, официант прикрыл глаза и запел. Кемаль не знал португальского и не понимал слова песни, но в скором времени неожиданно для себя осознал, что экзотическая ритмичная мелодия целиком захватила и покорила его.

Примерно на середине исполнения этой старинной португальской песни к столику Кемаля подсел человек. Он был небрит, в толстом вязаном свитере, потертом морском бушлате и клетчатом шерстяном шарфе, завязанном на горле большим узлом. Более всего он походил на портового докера или отставного матроса торгового флота. Наклонившись к Кемалю, он произнес несколько слов на португальском языке. Кемаль пожал плечами.

– Я не говорю по-португальски.

Он вновь сосредоточил внимание на исполнителях и песне, которая как раз подбиралась к своей эмоциональной кульминации, хотя певец, следуя традициям фадо, продолжал стоять, как солдат по стойке «смирно».

Докер коснулся локтя Кемаля и снова заговорил по-португальски. На этот раз Кемаль, не отрывая глаз от певца, просто отрицательно покачал головой.

Тогда докер наклонился к нему еще ближе и на арабском языке произнес:

– Я спрашивал, нравится ли тебе музыка в стиле фадо.

Кемаль вздрогнул, перевел взгляд на своего соседа по столику и всмотрелся в его лицо.

Тарик сказал:

– Пойдем куда-нибудь, где не так шумно и можно поговорить.

Они двинулись прогулочным шагом от Байрру-Альту в сторону Альфама – застроенного белыми домиками квартала на холме, с узкими аллеями и каменными лестницами. Кемаля всегда поражала способность Тарика без труда вписываться в любое окружение и везде чувствовать себя, как дома. Однако, пока они шли по холмам Альфама, то спускаясь, то поднимаясь по склонам по каменным ступеням, Кемаль отметил, что прогулка утомила Тарика, и невольно задался вопросом, сколько при такой жизни он еще протянет.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, – произнес Тарик.

– Это на какой же?

– Нравится ли тебе музыка в стиле фадо?

– Полагаю, она на любителя, – с улыбкой сказал Кемаль и добавил: – Как, впрочем, и сам Лиссабон. Лично мне этот город по какой-то непонятной причине навевает мысли о доме.

– Думаю, ты прав.

Они прошли мимо пожилой женщины, подметавшей порожек своего жилища.

– Расскажи мне о Лондоне, – попросил Тарик.

– Складывается впечатление, что Аллон начал действовать.

– Быстро же он сориентировался. Что конкретно там происходит?

Кемаль рассказал ему о Юсефе и девушке из художественной галереи. Потом добавил:

– Вчера вечером Юсеф заметил в своем доме странного человека. По его мнению, он был похож на израильтянина. Юсеф также полагает, что этот человек установил у него на квартире «жучки».

Кемаль заметил, что Тарик уже начал перебирать в уме различные варианты дальнейшего развития событий.

– Как думаешь, этому твоему агенту можно доверить серьезное задание?

– Это хорошо образованный и умный молодой человек. И преданный нашему делу. Я знавал его отца. Израильтяне убили его в восемьдесят втором году.

– Ему удалось найти «жучки»?

– Я сказал ему, чтобы он этого не делал.

– Вот и хорошо, – сказал Тарик. – Пусть «жучки» останутся. Мы можем воспользоваться этим в своих целях. Теперь поговорим о девушке. Она все еще в деле?

– Я попросил Юсефа, чтобы он продолжал поддерживать с ней знакомство.

– Что она собой представляет?

– Судя по всему, это очень привлекательная особа.

– У тебя есть в Лондоне люди, которые могли бы за ней последить?

– Найдутся.

– Ну так пусть последят. И раздобудь мне ее фотографию.

– У тебя что, появился какой-нибудь план?

Они миновали маленькую площадь и стали подниматься по крутому склону. К тому времени, как они взобрались на вершину холма, Тарик в общих чертах поведал Кемалю о задуманной им операции.

– Великолепный план, – сказал Кемаль. – Есть, правда, одно «но».

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что тебе из этой переделки живым не выйти.

Тарик печально улыбнулся и произнес:

– Это лучшая новость, какую мне доводилось слышать за долгое время.

Тарик повернулся и пошел прочь. Через минуту он уже скрылся в пелене тумана. Кемаль зябко повел плечами, поднял воротник пальто и зашагал в сторону Байрру-Альту – слушать музыку в стиле фадо.

Глава 27

Бейсуотер. Лондон

Разработанная Габриелем операция вступила в чрезвычайно спокойную, если не сказать унылую, фазу. После установки «жучков» Габриелю ничего не оставалось, как сидеть дома и следить за подслушивающей и звукозаписывающей аппаратурой. Изо дня в день он узнавал все новые и новые детали из жизни Юсефа, и временами ему казалось, что он слушает какую-то бесконечную радиопостановку с одним-единственным главным действующим лицом. Юсеф болтает по телефону. Юсеф под сигареты и турецкий кофе обсуждает положение на Ближнем Востоке со своими палестинскими приятелями. Юсеф сообщает влюбленной в него девушке, что между ними все кончено, так как он серьезно увлечен другой. Скоро Габриель почувствовал, что его жизненные ритмы полностью уподобились жизненным ритмам Юсефа. Он ел тогда, когда ел Юсеф, спал, когда Юсеф ложился спать, а когда Юсеф занимался любовью с Жаклин, он тоже мысленно занимался с ней любовью.

Шел десятый день прослушивания, но Габриелю так и не удалось узнать с помощью установленных «жучков» ничего существенного. Причин для этого могло быть несколько. Может статься, Шамрон допустил ошибку и Юсеф вовсе не агент Тарика, а самый обыкновенный левацкого настроя студент, работающий в свободное время официантом. Возможно также, он был агентом, но к активным действиям в силу тех или иных причин не привлекался. Или, что более вероятно, Юсеф был действующим агентом и выходил на связь со своим руководством, но не напрямую, а через посредников, а кроме того, старался при этом не прибегать к техническим средствам коммуникации. Чтобы прояснить этот вопрос, Габриелю потребовалось бы установить за Юсефом круглосуточное наблюдение, которое включало бы не только прослушивание, но и персональную слежку, для чего было необходимо иметь сильную команду из дюжины офицеров и значительные ресурсы – конспиративные квартиры, автомобили, радиопередатчики… Но операцию такого масштаба было бы трудно скрыть от британской секретной службы МИ-5.

Но наибольшую озабоченность вызывал у Габриеля еще один вариант развития событий – Юсеф что-то пронюхал и сделал определенные выводы. А именно: к нему проявляют повышенный интерес со стороны, а телефонные разговоры, вполне вероятно, прослушиваются. Хуже того, он мог заподозрить Жаклин, что она не та, за кого себя выдает, и является не секретаршей владельца художественной галереи, а агентом иностранной разведки.

Габриель решил, что настало время договориться с Шамроном о новой личной встрече в Париже.

Он встретил Шамрона на следующее утро в парижской чайной на рю Моффет. Шамрон оплатил чек, после чего они медленным шагом двинулись по улице, минуя рынки, магазинчики и лавочки мелких торговцев.

– Я хочу вывести Жаклин из дела, – сказал Габриель.

Шамрон остановился у прилавка с фруктами, взял апельсин, со всех сторон его осмотрел и, аккуратно положив на место, сказал:

– И ты вытащил меня в Париж только для того, чтобы сообщить эту глупость?

– Я кожей чувствую: что-то пошло не так. Вот и хочу вывести ее из дела, пока не стало слишком поздно.

– Нет никаких признаков того, что она раскрыта, поэтому мой ответ – «нет». – Шамрон внимательно посмотрел на Габриеля и добавил: – Почему у тебя такая мрачная физиономия, Габриель? Ты что, слушаешь эти пленки, прежде чем переслать их мне?

– Конечно, слушаю.

– А если слушаешь, неужели не понимаешь, что происходит? Что, по-твоему, могут означать эти бесконечные лекции о страданиях палестинцев и жестокости израильтян? А экскурсы в историю палестинской поэзии? Весь этот цитируемый им чертов фольклор, повествующий о том, сколь прекрасна была жизнь в Палестине до прихода евреев?

– Ну а ты что по этому поводу думаешь?

– Я думаю, что этот парень или влюблен в нее, или у него на уме что-то еще.

– Меня это самое «что-то еще» больше всего беспокоит.

– А тебе не приходило в голову, что Юсеф думает о ней не просто как о красивой женщине? Что он считает ее сильной, яркой личностью, которая могла бы принести большую пользу Тарику и его организации?

– Я думал об этом, но считаю, что Жаклин к такого рода специальной операции не готова – да и мы, честно говоря, тоже.

– Значит, ты хочешь прикрыть лавочку и предложить всем разъезжаться по домам?

– Нет, я только хочу снять Жаклин с операции.

– И что, по-твоему, произойдет потом? А вот что: Юсеф разнервничается, начнет подозревать ее во всех тяжких и даже, возможно, зачистит после ее ухода свою квартиру. Если он парень методичный и дисциплинированный, то он выбросит к чертовой матери всю свою домашнюю электронику, а вместе с ней и твои «жучки».

– Если мы выведем ее из дела по-умному, Юсеф ничего не заподозрит. Кроме того, когда я договаривался с Жаклин о работе, я пообещал ей, что эта операция много времени у нее не отнимет. Как ты знаешь, у нее есть и другие заботы.

– Нет у нее никаких забот важнее, чем эта! В конце концов, заплати ей по максимуму, выдай сверхурочные… Короче говоря, она останется, Габриель. И закончим на этом дискуссию.

– Если она останется, то уйду я.

– Ну и проваливай! – гаркнул Шамрон. – Отправляйся в свой Корнуолл и води кисточкой по картине Вичеллио. А сюда я пришлю какого-нибудь стоящего парня, который возьмет это дело в свои руки.

– Я эту женщину в твоих лапах не оставлю.

Шамрон решил, что пора идти на мировую.

– Ты, мальчик, слишком долго работал без выходных и неважно выглядишь. Не думай, я не забыл, как это бывает. Выброси ты этого Юсефа из головы хотя бы на несколько часов. Никуда он не денется. Съезди куда-нибудь, развейся. Прочисти мозги. Мне нужно, чтобы ты был в форме.

На обратном пути в Лондон Габриель зашел в поезде в туалет, заперся на замок и некоторое время стоял перед зеркалом, рассматривая свое лицо. Картина была удручающая. Под глазами у него залегли черные тени, скулы заострились, а в уголках рта появились горькие складки.

«Я не забыл, как это бывает». Так, кажется, сказал Шамрон?

Он тоже об этом не забыл. После завершения операции по уничтожению боевиков из организации «Черный сентябрь» у всех агентов было изрядно подорвано здоровье. Кое у кого возникли проблемы с сердцем, практически у всех поднялось кровяное давление, многие страдали от нервной экземы и хронических простуд. Больше всех досталось киллерам. После акции в Риме у Габриеля началась бессонница. Стоило ему только прилечь, как в ушах у него оживали звуки выстрелов, разрывавших плоть и крошивших кости, а перед мысленным взором представало вытекавшее из разбитой бутылки вино, смешивавшееся на мраморном полу с кровью. Шамрон нашел для него в Париже врача – одного из своих сайаним, добровольных помощников, – который прописал ему сильные транквилизаторы. Не прошло и недели, как Габриель основательно на них подсел.

Из-за этих пилюль, а также из-за снедавшего его стресса Габриель стал выглядеть много старше своих лет. Кожа потеряла былую эластичность и стала сухой и жесткой, уголки рта опустились, а глаза словно подернулись пеплом. Черные прежде волосы поседели на висках, и хотя ему исполнилось всего двадцать два, ему можно было дать сорок. Когда он вернулся домой, Лия едва его узнала. После того, как они кончили заниматься любовью, она сказала, что у нее было ощущение, будто она спала с другим человеком – не с его, Габриеля, постаревшей копией, но с совершенным незнакомцем.

Он плеснул себе на лицо холодной воды, тщательно вытерся бумажным полотенцем и еще раз взглянул на свое отражение. В его чертах отпечатались вехи того жизненного пути, который привел его в конце концов в туалетную комнату следовавшего в Лондон поезда. Если бы не Гитлер и не холокост, его родители вряд ли согласились бы переехать из Европы в пыльный сельскохозяйственный поселок в Израильской долине. До Второй мировой войны его отец, эссеист и историк, жил в Мюнхене, мать же была родом из Праги, где писала картины и считалась многообещающей художницей. Ни мать, ни отец так до конца и не восприняли сионистских идей коллективизма и необходимости физического труда. К Габриелю родители относились скорее как к взрослому, нежели ребенку. Считалось, что и заботиться о себе, и развлекаться он должен по возможности сам. Его первые детские воспоминания были связаны с их маленькой двухкомнатной квартиркой в кибуце, где отец сидел в кресле и читал, мать стояла у мольберта с кистью, а он, Габриель, ползал между ними по полу, возводя игрушечные строения из деревянных кубиков и блоков.