- Ладно вам, - замахал руками смешливый. - Без вас знаем. Вы нам лучше чего нового расскажите.
      - А чего нового? - недоумевал Николаич. - Парень-то положительный.
      - Нет, вы вспомните, - упрямился честный. - Ну называл он вас хоть единожды старым козлом? А пользованной развалиной? А еще как-нибудь?
      - Кончайте оскорблять, - возмутился Николаич. - Ерунду несете, и шутки ваши дебильные. Алексей такого не позволял, а вы?
      - Уведи мудака, - вздохнул раздосадованный.
      Паренек сверкнул начищенной бляхой, рассмеялся звонко и взлетел на возвышенность. Подлетел к трибуне, улыбнулся Николаичу в лицо, а затем захохотал, а затем легонько ткнул в горло костяшками пальцев, посерьезнел вмиг и деловито добавил в живот. Николаич ойкнул и хрипнул, но устоял, не пал сраженным на чистый пол. Покачиваясь, отвалился от трибуны. Парень взял его под руку и бережно повел к выходу.
      - Тащи следующего, - распорядился сероносочный.
      Парень кивнул понятливо, довел Николаича до двери, выпроводил бедного восвояси и сам исчез. Вернулся через минуту с очередным: звали гостя Матвей Арсеньевич Ступочкин. Вел он в смурновском классе уроки алгебры, геометрии и тригонометрии. Семь лет преподавал без сучка и задоринки, и было Ступочкину в ту пору годов пятьдесят. Удивительное дело, ему и сейчас полвека. Не старел Ступочкин, не взяла его пара десятилетий канувшего в вечность, и не в математике суть. Зашел он пугливо, внимательно озираясь, одергивая кургузый пиджачок и теребя извечно грязные манжеты рубашки.
      - А зачем это? - спросил он.
      - Ох-хо-хо, - зашелся хохотом клетчатый. - Как это зачем, гость вы мой дорогой? Как это зачем, Матвей вы Арсеньевич, как можно такое у людей спрашивать? Дело у меня к вам, батенька, архиинтимное. Я бы сказал, что наиважнейшее. Пусть не судьбы мира сейчас решаем, но одну судьбу уж точно подводим, как вы говорили, к общему знаменателю. И вы нам по мере сил будете помогать. А не будете, так на цепь посадим. И будете вы под себя гадить, верно я говорю?
      - Да я всегда к сотрудничеству готов, - напомнил учитель. - Разве я что-то говорил?
      - Ну вот, замечательно, - утешил ласковый. - Расскажите-ка нам про этого, а врать будете - на цепь.
      - Леша был талантливый мальчик, - поделился Ступочкин. - Только, наверное, не совсем настойчивый. Он мог получить серебряную медаль, но чего-то ему, как мне кажется, не хватило.
      - А чего не хватило-то? - оживился затейливый.
      - Ну старания, наверное, - предпроложил математик. - Чего там еще обычно не хватает? Ну желания, наверное, настойчивости, работы над собой, может быть.
      - А может, ему на хрен ваши медали нужны? - улыбнулся клетчатый.
      - Нет, - убежденно ответил Ступочкин. - Он очень переживал, хотел серебряную медаль. Когда получил итоговую тройку по химии, чуть не плакал. И ребята говорили, и учителя, что Смурнов чуть не плакал, хотели его даже пожалеть - но что поделать, не знал он химии. И по журналу четверка не выходила.
      - Запущено, - тускло вымолвил хваткий, лаская галстук. - О...еть, как запущено. А в классе он чего делал?
      - Уроки, как и все, - не понял Ступочкин.
      - Не-а, - зевнул открытый. - Я имею ввиду скорее отношения в коллективе, с мальчиками там, с девочками. Случалось хоть что-то неординарное?
      - Да нет, все ординарно, - ответил он. - Леша таким был, не очень общительным. А так все нормально. Я не помню, например, чтобы он с кем-то дрался, или влюблялся, нет, ничего особенного. Спиртного не пил, многие, кстати, пили, прямо в школьном дворе. А он всегда в стороне, никуда не лезет, никого не трогает.
      Клетчатый промычал. А затем произнес:
      - Как вам объяснить, Матвей Арсеньевич, что мне надо? Мне нужно все, что выходило бы за границы нормы и имело отношение к Смурнову. Понимаете? Как позитив, так и негатив. Вы были классный руководитель, вы должны знать! При чем не только что-то яркое интересует: понимаете, отсутствие чего-то яркого именно в том жизненном периоде - тоже неординарность, которая потом сказывается, есть и такие механизмы. Допустим, какой-то физический недостаток в детстве может сработать в позитив - он ведь выделяет человека из толпы, а как только происходит выделение, начинает работать самосознание. Здесь главное не вектор какой-то, не направленность событий и не полнота жизни. Я допускаю, что ее как раз нет. Важно включение механизмов, которые потом сработают, например, того же самосознания. В первую очередь требуется отстройка от массы, все равно по каким признаком, лишь бы не быть частью более общего организма, организма из пяти, десяти, ста человек. Важно выпасть из среднего, все равно почти, почему - даже если выпадение связано с какими-то проблемами, с отставанием, это неважно. Жизнь-то длинная, все можно наверстать, лишь бы заиметь что-то внутри, что можно раскручивать на протяжении жизни. Там все быстро раскрутится. Например, тяжелая болезнь в детстве может идти во благо. Если она угрожает смертью - это сильное состояние, что-то экзистенциально острое. Оно будит самосознание, а самосознание как ощущение своей отдельности от мира есть необходимое условие мысли. То есть если есть это условие, то есть некий перводвигатель, мысль появится - сначала она будет простой, а затем с течением времени усложнится, и так до самого конца, до понимания всего, что может понимать вообще человек. То есть это вопрос течения времени, только и всего - если есть-таки перводвигатель, я повторяю. Перводвигатель один - попасть в точку самосознания, а дальше процесс пойдет абсолютно без усилий, сам собой. Попадание в эту точку дискретно, постепенного перехода почти что нет. Очень замечательно, например, проболеть в детстве полгода - очень много прочитанных книг, каких-то мыслей. Все это от безделья, от невозможно жить обычной жизнью, и все это выбрасывает в точку, где человек себя сознает. Главное - вопрос отстройки. Быть самым сильным и никого не бояться - отстройка. Быть самым слабым и бояться всех - тоже отстройка. Некоторые в этом состоянии начинают копить злость, параллельно решая, что есть сила и что есть слабость, потому что актуально это решать - не решишь, всю жизнь будешь грязью, никем. А потом имеют очевидное преимущество, если собрали в точку вот эту энергию зла и добавили к ней понимание силы. Они и энергичнее, и мир понимают лучше, и опережают тех, кто в детстве им стучал по физиономии - опережают в настоящей жизни, где все переигрывается заново. Отрочество ведь не жизнь, там ничего актуально не решается, это так - репетиция, закладка ресурса на все последующее. А потом все переигрывается набело. Вот поэтому я и спрашиваю вас, Матвей Арсеньевич, вы же могли заметить любые отклонения. Хорошо: он учился средне, с девочками не дружил, водку не пил, с мальчиками не ссорился, душой компании, как я понял, и близко не был. Но, может, там есть что-то примечательное со знаком минус? Может быть, он панически боялся девушек? Или маялся редкой болезью? Или его вся школа била? А вдруг Смурнов за десять лет ни с кем не перемолвился словом, это ведь тоже неординарно. Вдруг у него не было ни одного друга? Или его все презирали?
      - Да нет, - просто ответил Ступочкин. - Не было ничего такого. Вроде и общался, и не болел. В классе не обижали, шпана, может, и била, так она всех бьет. И что его презирать, он нормальный был, не дефектный, не глупый. Нет, ничего подобного.
      - Тоска, - зевнул обоятельный. - Ну хоть эпизод интересный помните со Смурновым?
      - Да он какой-то такой, - растерялся классный дядька. - Без эпизодов он. Хороший он, только без эпизодов.
      - Блядь, а в комсомольской работе он себя проявил? - рявкнул неожиданный.
      - Да нет, кажется.
      - А в октябрятской, мать его?
      - Отстаньте от меня, - попросил Ступочкин. - Не проявил он себя в октябрятской работе.
      - Вот дурдом, - расстроился главный. - Уведи этого.
      - На цепь сажать? - спросил серебристая бляха.
      - Да нет, зачем? - удивился тактичный.
      - Для профилактики бы, - расстроился бляха...
      Подошел к математику, взял за шкирку, встряхнул, приобнял и поволок прочь из светлого зала, предназначенного для скромных и небольших заседаний.
      - Конспектируешь? - строго спросил клетчатый подчиненного.
      Тот подал голос с левой стороны зеленого полукружья.
      - Ну разумеется, - оторвал он нос от чирканных листиков.
      - Электроникой надо писать, - сочувственно сказал хитроумный. - С голоса на диск, мудила. А ты чего делаешь?
      - Я и так пишу, - гордо ответил левосидящий. - Для большей надежности. Диск может и гикнуться, а листики вот они. Логично, да?
      - А в туалет ты логично ходить не пробовал? - усмехнулся коварный. Ты попробуй, для большей надежности. А то гикнешься.
      - Мне что, на листиках не писать? - обиделся стенограф.
      - Как это не писать, козел? - возмутился грозный. - Пиши на листиках, так надежней. А то и впраду с диском чего недоброе.
      - Так значит, я правильно делаю? - не отставал он.
      - Конечно, правильно, - подтвердил сердобольный. - На вас, правильных, земля-то и держится. Гикнулась бы она без дураков, что твой диск затраханный...
      Тот обиженно просипел, но листики не бросил, продолжал чиркать.
      - А вот и новенький, - радостно объявил бляха, вталкивая в зал нестарого паренька.
      Походело у Смурнова внутри: столько лет прошло, а он помнил. В деталях помнил, кто бил некрасивым словом или унижал кулаком. Они его, конечно, не помнили, в их жизни было много таких: в те годы каждый день кого-то били в кровь или поминали нелучшим словом. Для них он был эпизодом мелочным, проходным, незначимым. А ему сценка впечаталась круто, на всю видимую впереди жизнь.
      Шестнадцатилетний раздолбай не узнал постаревшего Смурнова. Слишком много зим прошло. Да и кто Смурнов, чтобы запоминать его крепко-накрепко?
      - Не бойся, - по-доброму сказал симпатичный. - Пару слов скажи в протокол и вали отсюда ветром в поле. Держать не буду, нужен ты мне как собаке пятое колесо.
      Хулиганчик повеселел.
      - А скажи-ка, помнишь Лешу Смурнова?
      - Он кто?
      - Странный такой пацан. Вчера с Буром чистили ему репу.
      - А-а, - расплылся парень в искренней улыбке придурка.
      - Ты не радуйся, - сказал строгий. - Ты скажи, чего про Смурнова думаешь. Что о нем знаешь, за что полез, зачем вообще невинного обидел.
      - Да он типа шиз, - пустился он в рассказки. - Идем с пацанами, а тут шиз, ну мы и давай.
      Паренек замолчал.
      - Это все?
      - А что еще? - не понял тот.
      - Ну а за что его? - недоумевал клетчатый.
      - Как за что? Я же говорю - шиз. Мы ему по-русски говорим, что он сука. А он всякую х...ю несет. Что с такого взять? И я вообще шутил, это Чиж в живот пинал. А мы с Буром так себе, над шизом балдели. Тупой, бля, тупой, ничего не понимает. Гнило базарит пацан, ну что с таким делать? Короче, Чиж драться хотел. А мы с ним так, по-пацански поговорили, но не всерьез. Так себе, проверка на чуханов.
      - Ну ладно, - сказал душевный. - Понятно все. Уведи козла этого.
      - А давай я с ним по-пацански? - просительно сказал бляха.
      - Ну давай, - кивнул клетчатый.
      Он подошел к пареньку, изучающе посмотрел в лицо. Тот испуганно моргал, понимать не хотел. Бляха задвинул ему кулаком в солнечное сплетение. Паренек перегнулся, а бляха добавил в затылок ребром ладони. Не сильно, конечно, потому что сильно - это смерть. Убивать сопливого не планировал, клетчатый бы этого не простил.
      До выхода нес на себе, там передал в чьи-то руки. Руки бережно приняли тело и понесли его подальше от зала, места компактных совещаний и уютных симпозиумов.
      - Еще свидетелей звать? - поинтересовался бляха.
      - А кто там? - зевнул усталый.
      - Анна Ивановна Хомякова, - провозгласил он, заглянув в список.
      - Вот эту позови, - усмехнулся костюмный.
      Через пару минут Аня вспрыгнула на сцену. Робко подошла к трибуне, смотрела на людей, Смурнова, электрический свет. Застыла как плохая копия античной прелестницы. Было ей по-прежнему тридцать. А ведь по-настоящему сорок, подумал Смурнов, и стало ему неподъемно тяжело и почти плаксиво. Он думал не об анечкиных годах, он думал о времени как таковом, времени как факторе, времени как убийце, времени как основном на земле, в жизни миллионов людей и в его личной, бесповторной и утекающей в историю жизни. Просто фальшиво нестареющая Анечка вызвала эту желто-грязную мыслемуть, кинжальную боль и бесчеловечный страх перед завтра, а значит перед всем остальным: вчера и сегодня, людьми и самим собой, всем, что есть и еще будет под звездами. Просто женщины стареют раньше мужчин, заметно и очевидно. Нормальный мужчина в сорок и в пятьдесят не жалеет о какой-то молодости, у него все нормально - у нормального-то. Женщина обычно жалеет, там есть о чем... Поэтому о ходе времен лучше размышлять, глядя на изменившихся женщин. Вот тогда и объявляется безжизненный страх, и думаешь об истории как канители скучного умирания. Вот тогда и понимаешь впервые в жизни, что ничего толком не было и вряд ли найдется. Если повезет, то находишь места и пути, на которых обманыается смерть, но понимаешь, что проходил где-то мимо. Не так легко размышлять о ходе времен, глядя на изменившихся женщин.
      Анечка не изменилась. Выглядела на свои приемлимые тридцать, была по традиции облачена в черные брюки и не менее черный свитер, накрашены и курноса, без загара и заметно растерянной.
      - Фамилия? - строго спросил нахальный.
      - Хомякова, - удивленно сказала она.
      - Почему не Мышкина? - издевался гестаповский.
      - Почему вы ерничаете? - отважно спросила женщина.
      - А что с вами делать, Хомякова? - вздохнул правильный. - Ну что мне, убить вас? Изнасиловать к чертям собачьим? Испортить тремя словами оставшуюся жизнь? Я-то могу. Я вообще все могу, но не все хочу. Давайте просто поговорим, не за жизнь, но по-честному. Вот этого знаете?
      - Конечно, - сказала она, легко улыбнувшись.
      Неужели мне улыбнулась, растерялся Смурнов. И все сразу заприметили, как он растерялся, стали смотреть на него сочувственно и с иронией.
      - А что вы о нем думаете? - полюбопытствовал осторожный.
      - Ну, он хороший юноша, - начала она и умолкла.
      - Да я знаю, что не людоед, - рассмеялся открытый. - Скажи конкретно: ну вот хотела ты с таким переспать?
      - Я не думала об этом, - рассмеялась честная.
      - А ты подумай, - предложил фантастический.
      - В вашем присутствии?
      - В моем, - закивал головой нездешний. - Подумай и нам скажи.
      - Я подумаю, конечно, - сказала она. - Но вам не скажу.
      - А если на цепь посадим? - предложил сообразительный. - Тогда скажешь? Вопрос-то плевый, заметь. Рыжей головешкой думать не надобно. Любая женщина так или иначе знает, может она потенциально заниматься любовью с определенным мужчиной. Не заниматься любовью сейчас и даже не заниматься любовью завтра. А заниматься ей при каком-то стечении обстоятельств, особо благоприятном, может быть. Не здесь и сейчас - а вообще в пространстве и времени. Одним словом, есть ли вообще такая вероятносить? Есть она?
      - Да нет, наверное, - печально скривила губы Анечка Хомякова.
      - Я думал, что есть, - удивился безошибочный. - Бог вам судья, грешные мои дарлинги. А скажите-ка нам, Аня, знали вы о чувствах Смурнова?
      - Я об этом не думала, - негромко ответила женщина.
      - Конечно, не думали! - воскликнул ретивый. - Не хрен о таком вообще думать. Но знать ведь могли? Он ведь вас хотел, а не корягу из соседней заводи. Понимаете - вас. Как же такое не уловить?
      - Да нет, не знала, - сказала она. - Откуда мне знать? Я не телепат, не психолог.
      - И то верно, не телепат вы, Анна Ивановна, - съюродствовал ненашенский. - Вы вообще скучная и заурядная, нехристь и неведома зверушка. Поняли?
      Засмеялся по-нездешнему.
      Женщина заплакала.
      - Выведи, - тихо сказал равнодушный.
      Бляха взбежал на сцену, чуток поколебался, затем спросил:
      - Может, хоть ее на цепь?
      - Не-а, - замотал головой добродетельный.
      - Тогда разрешите, она будет моей?
      - Ну ты, брат, насильничек, - захохотал неунывающий. - Да будет твоей, не плачь. Мне, знаешь, не завидно. Но мы потом это сделаем. Мы по-хитрому провернем. Вон тот когда-то ее любил. И сейчас у него все снова, как я вижу. Я ведь все вижу, Леш. Так вот, мы сделаем так, что ты трахнешь ее на глазах у этого недомута. Тебе ведь все равно, на чьих глазах кого трахать? Ты достаточно отвязный для этого. И поверь мне, ты соединишь в одном два разных удовольствия - если сделаешь, конечно, как я сказал. А ты так сделаешь!
      - Но я не хочу! - возмутилась Анечка Хомякова.
      - А кто тебя спросит? - удивленно сказал божественный. - А пока уведи ее.
      - Так точно, господин следователь, - хохотнул конвоир.
      Женщину увели.
      Добрый стенографист сказал, что даст Смурнову платок, если тот не прекратит плакать. Он сказал спасибо, но отказался от чужого носового платка. Клетчатый смотрел на такие дела и радовался, смеялся и пинал воздух левой ногой. Воздух дрожал, пробиваемый насквозь.
      9
      Ночью ему приснился маленький симпатичный ежик. Я ежик ежик ежик и вовсе не медведь ах как приятно ежику по небу лететь - напевал он, перевирая музыку. А ослики летают дальше! - сказал маленький серый ослик, выколупывая себя из черной дырки на другом конце мира. А затем из всех концов галактики на него посыпались суслики и бурундуки, нежные лягушата и откормленные морские свинки. Из пучин морских вылезла осьминожка. Из пустыни прискакал лихой саксаул. С отрогов гор спустился сам Дождевой Червяк. Они построились в шеренгу и исполнили гимн Советского Союза. А затем пошли войной на империю лесных кабанов, коварно пожиравших народные желуди. Командовал народной армией, разумеется, майор саксаул. Дождевой Червяк пытался было провернуть внутренний раскол и тайную оппозицию, но его планы быстро стали достоянием гласности. И врага маленьких осликов приговорили к публичному расчленению.
      Нап, Адик и Коба любили потрепаться за жизнь на троих.
      - Главное - алгоритм, - говаривал Нап. - Есть объективные законы мира, которые надлежит познать. На основе познанных объективных законов ты строишь идеальную модель действий в любой приключившейся с тобой ситуации. Более того, ты сам создаешь ситуации, в которых можешь реализоваться по максимуму. И если твои действия совершенны, ты всегда получаешь совершенный результат. Не бывает в мире по-другому. Нет невозможного, мать вашу! Всего можно достичь, если действовать единственно верным образом. А чтобы действовать единственно верным образом, надо мир познать до глубины, ухватить его суть, поймать за хвост законы вселенной. Пускай на интуитивном уровне, пускай даже бессознательно. А как поймаешь, сразу видишь свой дальнейший жизненный путь. Идешь затем по ситуациям и радуешься, щелкаешь проблемки, перевариваешь обиды, плюешь на несчастную любовь и смеешься над нищетой. Если действуешь по правилам, всегда победишь, как бы тебя судьбина не мучила. Она ведь всех мучит. Только не все знают правила, по которым надлежит играть в жизнь. А знающий незнающего всегда одолеет, только время дай. Земля испокон веков принадлежит знающим алгоритмы.
      - Главное - желание, - добавил Коба. - Если власти не желать, никакой алгоритм к ней не приведет. Если над людишками не хочешь подняться, какие тебе правила учить? Не помогут тебе правила. А будет желание, будут тебе и правила. Никуда не денешься, придется их познавать. Желание заставит. Тебе ведь больно будет, пока не поднимешься. Желание всегда делает больно, пока не реализуешь. А боли не хочется. Вот и познаешь правила, поднимаешься, одного козла задвигаешь, второго, третьего, все выше и выше, а там и до Господа рукой подать. Было бы желание. Оно ведь силу дает, звериную и всепобедимую. Почти божественную.
      - А я бы хотел выпить за веру, - сказал Адик, наполняя бокалы. - Вера придает смысл. Ну зачем какому-то человеку править страной? А вера сразу говорит, что если править не ему, то страна загнется в мучениях. Ты ведь не хочешь, чтоб пришла хана твоей родине. Ради нее живешь, работаешь, ешь ради нее, спишь - поддерживаешь силы, чтобы утром снова встать и начать жертвовать себе Родине. Отдаешь себя целиком. А взамен этого получаешь колоссальное количество энергии. Просто чувствуешь высокие состояния, чувствуешь, как сквозь тебя идут энергетические потоки. Просыпаешься и чувствуешь себя сильным. Понимаешь, что пришел на землю не абы зачем, а горы ворочать. И ворочаешь, что самое главное. А суть в том, чтобы верить. Верить в то, что горы нужно ворочать. Верить в то, что это возможно. И в то, что никто иной, кроме тебя, этого не сделает. И вот тогда это сделаешь именно ты. У тебя будет обжигающее желание. Даже сильнее, чем желание секса, желание нежности и любви. Намного сильнее. А правильные алгоритмы Бог подсказывает тому, кто верит. Давайте за веру, господа.
      Они звякнули бокалами, рассмеялись. Выпили секундно. Хорошо у них началось, без сучка, но с задоринкой.
      - Я тебя уважаю, - задумчиво сказал Коба Адику. - Только ты ведь, брат, лопухнулся.
      - А что оставалось делать? - весело спросил Адик. - Я неправильно начал?
      - Со мной правильно, - флегматично ответил Коба. - А так нет.
      - А я не начинал, - парировал Адик. - Они сами мне объявили.
      - И то верно, - подтвердил Нап. - Я ведь тоже обычно не начинал. Они начинали. Дай, думаем, всей кодлой его заборем. Ан нет, братцы, больше кодла - веселее замес. Ничего у дураков не выходило, ничего.
      - Ну а потом вышло, - заметил Коба, нахрустывая огурчиком.
      - А неважно, - улыбнулся Нап. - Какая разница, чем там кончилась? Жизнь вообще одним кончается. Куда важнее, что в этой жизни происходило.
      - Давайте за полноту жизни? - предложил Адик, сдвигая емкости.
      Они выпили за полноту жизни, и за Аустерлиц, и за аншлюс, и смерть собакам-бухаринцам. Затем подумали и выпили за отвагу. Они пили за бескрайние равнины Руси, за чистую арийскую кровь и за лучший на планете город Париж. Они пили за алгоритмы, за желание и еще раз за веру. А затем опять за чью-то смерть. То ли жидов, то ли подкулачников. А может быть, лживой суки из франзузского МИДа. А может, поганцев из Интернационала. А может, за смерть недостаточно честных и определенно предвзятых гуманистов-историков.
      Наклюкались, короче, в дымину.
      - С вами есть о чем пить, - усмехнулся Адик. - Здорово, конечно, что вы родились.
      - Еще бы, - пробурчал Коба.
      - Мы ведь не друзья? - уточнил Нап.
      - Разумеется, не друзья, - подтвердил Адик. - И не товарищи, не приятили, не кореша-собутыльники. Мы куда ближе друг другу, чем это называется словом друг. И не думаю, что нам с вами нужны приятели.
      - А я своих корешков под корешок изводиол, - поделился Коба. - Чтоб чуяли, кто есть кто в государстве. Правильно делал, а?
      - Ну как сказать, - задумался Нап. - Не знаю я, как сказать...
      - Уважая вас, мужики, - признавался Адик. - Сволочи вы, мужики. Оба. И я такой же. Но должна сволочь кого-то любить? Вот вас, козлов, и люблю. Бескорыстно. И очень сильно. Правда, ребята.
      Адик плакал. Открыто, не стесняясь, без зажимов и лишних слов. Нап приобнял нетоварища и ласково потрепал по загривку. Коба щурился, а в глазах светилось понимание, спокойствие и любовь. Не к людям, правда, любовь - чего их, людей, любить? С любовью к людям быстро намаешься, устанешь и загрустишь. А вот мир любить надобно. Мало кто испытывает нежные чувства к миру, мало кто говорит ему ласковые слова, мало кто думает о нем и заботится. А мир настолько одинок, что всегда ответит взаимностью. И когда мир отдается - тогда все и начинается. Вот поэтому надлежит любить мир, шептать ему нежности и делится сочуственным пониманием. Надо жить только ради него. Вот тогда и наступает гармония.
      Адик успокоился, вздохнул, извинительно улыбнулся. Коба зыркал на него отеческим оком: ничего, мол, все хорошо. Нап тихонько блевал в углу. Проблевался и сразу повеселел. Стал насвистывать провансальские песенки и играться со своей треуголкой. Подбрасывал ее в воздух и ловил, как большой веселый котенок. Адик между тем помахивал хвостиком. Коба интимно мурлыкал и добродушно урчал. Они казались домашними и ничуть не злыми. Подумаешь, умять за завтраком баночку консервированных евреев. Подумаешь, умыть мордочку в крестьянской крови. Или коготком поцарапать Землю, оставив на ней безусловный след пребывания. Или разыграться на поляне и лапкой удавить Польшу. Подумаешь, свинтить голову мышке-шалунье. Это ведь игра. И если глупая мышка не оживает, это ее проблемы. Как можно осуждать такую грациозную и ласковую игру?
      Господи, как мурлыкал Коба! Как свернулся клубочком Нап, и какие вкусные сны видел под утро Адик! Как им было хорошо, простым, понятным, естественным. И как затуманивался их взор, когда люди возводили напраслину.
      ...Что есть истина?
      "Так что же?" - криво усмехнулся Понтий Пилат, предчувствуя ответы на все вопросы.
      Он-то знал.
      Для начала было истинным выжить.
      - Тра-та-та, - бесновался крупнокалиберный.
      Из порушенного дома отвечали одиночными. Ах ты, сучье гнездо, подумал Пилат. Ах вы траханые полудурки, козлы, нелюди. Убью, убью, убью на х.., и никто не судья. Всех убью, и детишек порвем в куски, и женщины по кругу пойдут. Если, конечно, эти козлы держат там детишек и женщин.
      - Херачь по черному ходу, твою мать! - орал центурион рядовому.
      Всех покрошу, думал молодой тогда еще Понтий. Мертвые людишки-мудишки заполнили собой сад. И наши, и ненаши, и непонятно чьи. Истекающие кровью или уже истекшие.
      - Пора, ребята, - сказал центурион.
      И ребята двинули.
      Сад стоял тихий. Ребята побежали к мертвому дому. Сквозь кусты и деревья, мимо неживых, по вытоптанной траве. Первые пять метров. Десять. Двадцать. На новой секунде из дома ударили с двух стволов. Пули разламывали кость, выдирали мясо, разбивали запыленные головы. Ребята рухнули на землю, мертвые и не совсем. И абсолютно живые тоже упали. Лупили по вражьим окнам. И какая радость, когда оттуда раздался крик. Наконец угондошили кого-то, устало сказал центурион.
      Подвести бы танк, робко предложил Пилат центуриону. С танком оно сподручнее. Раздолбили бы, и хрен делов. Блядь, на х.., заорал центурион, ты, бля, будешь меня учить? Я знаю, бля, орал центурион, как сподручнее. Вот ты, на х..., сейчас один пойдешь вместо танка. Я не пойду, просто ответил Пилат. Ты, бля, мне вые...ся будешь, бля? Завалю как придурка е...ого, орал центурион. За невыполнение, бля, приказа. Ну завали, отчего не завалить, добродушно согласился Пилат. Завали, твою мать, козел, попробуй. Че, пидар, слабо? Да ладно, махнул рукой центурион. Не обижайся, чего уж там, свои парни.
      Они полежали, отдохнули, посмотрели в синее небо. Через пару часов подвезли гранатомет. С ним пошло веселее. Вхреначили козлам как положено, только дым столбом и огонь веселым дракончиком. Веранду порушили в куски, дверь разбили. Нормально разобрались. И тогда пошли.
      Остался кто-то один с винтовкой. Ничего не мог, но пытался. Упорный парень. Положил еще двоих, сука. Когда Пилат вбежал в дом, парень стоял напротив. Держал на стволе, кривясь предсмертной усмешкой. Предпоследний патрон, сказал парень. Хочешь, поди? Сейчас шмальну в пузо, сейчас, мой малыш, ты только испугайся сначала. Разворотит кишки твои, вздохнул он упоительно.
      Было твари лет двадцать пять. Молодая еще тварь, отметил Пилат. Загорелая, стриженная, черноноволосая. Никакого, хрен, камуфляжа: белая майка и темно-синие джинсы. Волосы парня были перехвачены серой лентой. Он улыбался. Понимал, что умер и улыбался. Не совсем плохой парень, понял Пилат. А потом понял, что через пару секунд этот парень его завалит. Как же так? Нельзя так.
      Он улыбнулся парню. Тот рассмеялся в ответ. А Понтий Пилат расхохотался. Так они и стояли напротив. Только вот ствол по-прежнему смотрел Пилату в живот. А так было очень весело. Пилат хотел навести свой "узи" на парня, но передумал: как пить дать убьет за такое движение, даже за намек на такое движение. Он стоял и хохотал, подсознательно ища вариант. В комнату зашли другие люди, застыли в непонимании. "Я тебя все равно ухерачу", - невозмутимо сказал не наш. "А я знаю", - хохотнул Пилат. "А не боишься?" - залюбопытствовал парень. "Я не жду от смерти ничего плохого", - объяснил Пилат. "Вот оно как", - улыбнулся парень. "Хочешь скажу, почему?" Парень кивнул и приготовился слушать. "Видишь ли, - весело сказал Пилат. - Я старался, чтобы мне не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы." - "Ну и как?" - "Ты видишь." - "Я вижу," - согласился парень. "А знаешь, как я старался, чтобы прожить годы цельно?" "Ну расскажи", - разрешил супостат. "Я все в жизни делал правильно, сказал Пилат. - И всегда старался сделать как можно больше. Мне удавалось. Я не смог бы прожить правильнее, чем прожил. Я знаю, что не зря появился. И счастлив, что это так и никак иначе." - "Ого", - подивился парень. "Хочешь, расскажу подробнее?" Парень снова кивнул.
      Хорошая секунда, решил Пилат. Ушел резко вправо, шагнул вперед, ударил супостата ребром ладони. Уложился в доли мгновения, тот и дернуться не успел. Только упал подрезанным, сжимая в руках бесполезную винтовку. Без стона и крика. Нормально, решил Пилат и ногой долбанул в висок неудачника. И отлетела душа. По традиции у мертвого отрезали уши. Классная работа, заметил центурион.
      Он лежал и смотрел в синее небо.
      Рядом забивали косячок и беззлобно ругались.
      ...Так что есть истина?
      "Что, пидаренoк, будешь меня учить?" - хохотнул Пилат, не сомневаясь в ответах на все вопросы.
      Тo, чем мир бьет тебя в лицo.
      10
      Потом они, разумеется, развелись.
      Смурнов о подобной участи не думал и не гадал. Он всерьез подозревал, что жизнь наладилась. Но случилось так, как случилось.
      Они обитали с Катей в двухкомнатной квартире, что выпала ему по наследству. Первые пять-шесть месяцев жили и почти не тужили. Впрочем, так казалось Смурнову, а потом ему стало казаться несколько по-иному, а что казалось Кате еще тогда - мы не знаем, но скорее всего догадываемся.
      Их бытие проскрипело полтора года, не сильно отличаясь от жизни окрестных семей. Ну в деталях, наверное, отличалось, а так не очень.