А мы и не знали, что на Куликовом поле приключится такая хрень, дивились предки поэтессы Анны Ахматовой. Не знала я, что гренадеры такие слабые, поражалась Катерина Вторая. Не знал я, что Керенский такой поц, размышлял на завалинке Лейба Давыдович. Не знал я, что Бернштейн такая гадюка, всхлипывал Джугашвили. Не знали мы, что Джугашвили такой козел, оправдывались туземцы. Не знали мы, что туземцы такие лохи, разводили руками Сашка Македонский и Буцефал. Не знали мы, что Македонский здоровьем слаб, ликовали подлые. Не знал я, куда кривая вывезет, кричал Господу Бернадот. Не знал я, что Бернадот ссучится, скрипел зубом Нап. А мы знали, хохотали русские крестьяне из романа "Война и мир". Крестьянину что? Не перевелась бы женщина в русских селеньях, а презервативы найдем. Был бы косячок, а забить успеем. Была бы волю, а хомут смастерим. Был бы барин, а дворовой не уйдет. Был бы праздник, отбухались бы в дым по-черному. Был бы повод, а петля под рукой. Была бы свобода, отдали жизнь за равенство. Было бы равенство, умерли за свободу. Была бы колбаса, пировали. Был бы жирок, пошли бы на скотобойню. Была бы война, ушли в пацифисты. Была бы хорошая жизнь, подохли со скуки. Был бы Кафка, а мотыгу найдем. Был бы лох, а остальное приложится. Был бы "кадиллак", нашлись бы и хиппи. Был бы "калаш", положил бы всех.
      В жизни ведь оно как?
      Ходит человек, ест, спит, испражняется, ковыряет в носу, мечтает, совокупляется, принимает душ, а потом раз - просыпается однажды утром на другом уровне. Вроде не работал и не накапливал - однако вот тебе, другой уровень. Просветление. Смотришь на прежнюю дурацкую жизнь и заходишься в хохоте... Смотришь на небо и хохочешь: на, возьми меня. Смотришь на дома и хохочешь. Смотрешь на людей и хохочешь. Смотришь на зверей и хохочешь еще сильнее. Смотришь на карликов и великанов, на ублюдков и юберменшей, смотришь на больших людей и на родных людей, и на больных людей тоже смотришь. Все они под солнцем живут и по общим правилам действуют. Простые правила-то. Вот и хохочешь, оттого что простые. Смотришь на своих убийц и не перестаешь радоваться. Видишь свою смерть, гладишь ее и хохочешь от того, что плевать. Все будет как будет, даже если будет иначе. Тебя пытаются оскорбить - а ты хохочешь, потому что ясно ведь: никто никого не может унизить по этой жизни, каждый унижает себя сам, по-идиотски реагируя на тот или иной фактор. А ничего не надо, чтобы правильно реагировать или самому создавать благоприятные для самореализации факторы. Нет перехода-то. Надо ходить, есть, спать, работать серую работенку, хлюпаться в ванне, скучать и мечтать, ковырять в носу и дышать мокрым воздухом. А затем проснуться утром с чувством того, что чего-то раскумекал по этой жизни.
      Один умник сказал, будто Гитлер поближе к Богу, чем, например, Серафим Саровский, чем скучные монахи и добродетельные святоши. Он выходил и излучал свет. Он делился с людьми энергией. Он трахал весь народ, как любимую женщину, и стране было хорошо, как любимой женщине, которую трахает любимый мужчина. Ведь любовь - это энергия, а энергия - это любовь, и не бывает одного без другого. Гитлер в раю.
      Иисус тоже недалек от Бога. Вряд ли дальше Адольфа. А может, ближе. Но нам тяжело судить о Христе, толком мы о нем ничего не знаем. Никакой информации: так себе, легенды и басни, трактовки и измышлизмы, комментарии и опровержения комментариев.
      Он мог прийти сущностью, посланной с Альфы Лебедя для развития земного самосознания.
      Он мог родиться человеком, параноикам и шизофреником: слышать дивные голоса, маяться недержанием воли, идти на смерть как на тульский пряник.
      Он мог быть жестким парнем и предтечей Великого Инквизитора. Говорил же, что враги человеку - домашние его, говорил, что иногда член надобно отсекать, много чего веселого говорил про гиенну огненую и смоковницу. Садист, стало быть?
      Он мог слыть простым пацифистом, анархистом и хиппи. И наш век щедр на эту породу, и такие нужны.
      Он мог любить людей. Учить евреев культуре чувств и отрешению от тупой агрессии. Какая цивилизация, если вместо культуры чувств - тупая агрессия?
      Много забавного о нем можно прочесть у Ницше и Достоевского, у Ренана и Булгакова, у Толстого и Пети Васечкина. Много чего можно напридумывать самому, благо поле распахано, но поле широко.
      Мы все равно о нем ничего не знаем.
      Вот о Гитлере знаем.
      Давайте о Гитлере?
      Давайте о надоях молоко в деревне Малые Чуханы?
      Давайте о ставке рефинансирования ЦБ?
      Давайте о Боддхидхарме?
      Давайте про пот и слезы трудового народа?
      Давайте про славные годы молодые?
      Давайте про первый поцелуй и первую рюмку водки?
      Давайте про сирых и убогих?
      Давайте за жизнь, ребята, пора уже.
      (Здесь правильно отложить, достать стакан, отвинтить и выпить. Чем больше, тем любопытнее. Иначе проблемы. Принцип тантры: пей, пока не упадешь, а потом поднимись и добавь еше, а потом опять поднимись, а потом тебе Господь-то и воздаст по заслугам.)
      Давайте, ребята...
      А давайте про пот и слезы трудового народа?
      А давайте запоем песню, русскую народную, задушевную, удалую, чапаевскую, чтоб ушки тряслись и ноженьки в пляс пускались? Чтоб рученьки по коленкам хлопали? Чтоб в головушке зазвенело? Чтоб хвостик закручивался? Чтоб в животике забурлило? Чтоб рожки упоительно задрожали? Есть, ха-ха, возраженьица?
      Же не компран па, сказал Мазарини. А мы козла за такие речи на Соловки, пусть понюхает козел ледовитое море, пусть расчухает, козел, что и как, и по каким правилам...
      "А то!" - сказал Соломоныч. Вылез из норы, обнюхался, почесал тыковку, и ну частушки наяривать:
      Вновь жиды спасли Россию,
      Пушкин в дилеры ушел,
      Заверни мне мать-Европу
      В чингисхановский рулон!
      Ай да молодец - профессионал, знать, частушечного дела. Учился, наверное, долго, в Оксфорде пропадал, в "плехановке" водил хороводы, в Гарвард ездил на стажировку, а в Латинском квартале отсыпался. Курил там наркоту, спал с нерусскими. Крякнул Соломоныч, закусил удила и выдал:
      Эй, братан, давай попробуй
      С нами спеться в унисон,
      Сионистскую водярой
      Угостил меня масон!
      Долго и несмолкающие, переходящие в овации и долгие поцелуи, в фуршеты и в кабинеты, в шведский стол и в шведскую любовь, в русскую баню и во франзуское подполье.
      Лавры поэта Соломоныча не давали спать, не давали есть, мешали ходить и заниматься любовью. Вышел тогда юноша бледный со взглядом смущенным и произнес свое:
      Мы наглядно время убивали
      Проводя его за разом раз
      Во времена, когда еще не знали,
      Что это время убивало нас.
      Ему тоже рукоплескали, но чуть потише, чем Соломонычу. Он продолжал:
      Атрибут божественности бога
      Испарился где-то за чертой,
      Во владеньях городского смога
      Растворившись после запятой.
      Все задумались. Юноша удалился в гордой тишине и одиноком покашливании. Выбежал на сцену мальчик и прошепелявил детские необузданные стихи:
      О мои океаны и реки,
      О мои золотые моря,
      О арийцы и чебуреки,
      Посмотрите - гаснет заря!
      Мыслей отмирающий клок:
      О моя разбитая люстра,
      Мой небеленый потолок,
      А на потолке - Заратустра.
      Пацаненка унесли на руках, в дороге закармливая леденцами и шоколадками. Мальчик отбрыкивался и чмокал, а его в десяток рук гладили по голове.
      А вот наконец-то вышел сельский дурачок и порадовал:
      А в лесу живут серые волки,
      И про них ходят черные толки,
      Будто эти серые гады
      С ветеранов снимают награды.
      Ветеранов сжирают ублюдки,
      А награды потом продают,
      Сотню долларов варят за сутки
      И в Швейцарии летом живут.
      Ты хотел бы жить, как они:
      Беспредельно, покоя не зная,
      Но проходят смурые дни,
      Не берут тебя серые в стаю.
      Потому что ты человек!
      Испокон презирают нас волки.
      На дворе закругляется век,
      А по лесу ходят черные толки.
      Сельского дурачка осторожно выслушали, вежливо похлопали, закрутили ему руки за спину и проводили в поселковый дурдом. Суть в том, что дурачишка был не простой, а маниакальный: пырнул ножиком семерых человек и пошел стихи декламировать. Но мудрые правоохраниетели знали о его пагубной страсти к музе. Не ушел бедолажечка далеко, загубило его сочинительство.
      Залетел на огонек Святой Дух. Материализовался, как положено. И давай свое гнуть.
      Отсвистав на горе,
      на зимовку уходят
      последние раки,
      а Макар-людоед
      все гоняет телят
      и семь раз отмеряет,
      где нужно отрезать,
      ты Россия моя,
      убежавшая в лес,
      за родные края,
      словно восемь чудес
      позабытого Старого Света;
      я смотрю на тебя
      отщепенцем от лета,
      как адепт октября,
      и на мне его мета,
      и не в силах понять,
      кому нужно все это?
      я пока отщепенец от лета
      и любитель смотреть,
      как идут зимовать,
      отсвистав на горе,
      предпоследние раки.
      И растаял.
      А вот и романтичная девушка в рваных джинсах. С боем прорвалась она к сцене, когтями и штыками, зубами и ножами, вилками и ложками расчистила себе путь. И летели от нее мужики вверх тормашками, кричали и плакали, и молили о пощаде слезливыми голосенками. Но не жалела отчаянная сильный пол. Презирала якобы сильных.
      Романтичная сказала, что будет на потребу народа стих читать. И топнула ногой в рваной джинсе, чтоб заткнуть крикливых, унять шумливых и успокоить изрядно буйных. Наступила звонкая и тонкая тишина.
      У побережья льдистого моря
      На чернеющем дохлом снегу
      Сумасшедший рассазывал с горя,
      Перед тем побывавши в раю.
      Я видал пресловутое Третье,
      Я Господь не даст мне соврать,
      Это дивное тысячелетье
      Только лучше бы не видать.
      Я видал процветающий город,
      Миллионы довольных рож,
      Но победа людского счастья
      Мне острее, чем острый нож.
      Места хватит под солнцем многим
      И уют достанется всем:
      Инвалидам, ворам, убогим
      И сменившим ночи на плен.
      Я смотрел, как обедают люди
      И как пьют безболезненный яд,
      Как любовь готовят на блюде
      И как мало ее хотят.
      От рождения все свободны,
      Только дети устали играть,
      Только женщины их бесплодны,
      А мужчины привыкли спать.
      Что достигуто - то убито,
      Умерла последняя цель.
      Негодяям пришла финита,
      А планета села на мель.
      Мне занудна победа счастья,
      Я хочу и стремлюсь назад,
      Побывать у дьявола в пасти
      И в безумном краю доживать.
      Ха-ха-ха, смеялась романтичная девушка. Не поняли, полудурки? Да ладно, махнула она рукой.
      Во втором ряду заприметила нормально одетого юношу, остальные одеты хоть и дорого, но не в стиль. Он одет хоть дешево, но нормально. Остальные-но щеголяли фиолетовыми носками на фоне белых космюмов, красными майками под серыми пиджаками, тренировочными штанишками и золотистыми побрекушками. А он и профилем не дебил, и анфасом не выродок - такая вот редкость.
      Выбрала юношу, сказала ему просто: ты мне нравишься. Спрыгнула с высоченной сцены, прошлась по головам, отдавила кому-то хвост, схватила моложавого за руку. Увлекла к выходу. Вышли они в ночь, сели в синий BMW романтичной девушки и поехали по своим делам.
      И вышел старец. Представился пред почтенной публикой. Поклонился ей до земли. Отшвырнул старенькие гусли, скинул жаркую куртяшечку, прочитал ностальгическое.
      Россия - родина слонов
      И ясноликих патриотов,
      Полузабытых сладких снов
      И добродушных идиотов,
      И настежь северным ветрам
      Дверей почти всегда открытых,
      Где все, чего уж нету там.
      Обитель мудрости испитой,
      Тебя так трудно позабыть,
      Любя грозу в начале мая,
      Уж коли выпало здесь жить,
      С другой землей не изменяя.
      Зал притих. Старца вежливо проводили до катафалка.
      И пошла плясать губерния!
      Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.
      Вот тебе, дедушка, и восьмое марта.
      Вот тебе, справедливый, и коза ностра.
      Вот тебе, девочка, и первый минет.
      Вот тебе, бандит, и первая ходка.
      Вот тебе, Иммануил, трансценденция.
      Вот тебе, Чубайс, приватизация.
      Вот тебе, Гаутама Шакья Муни, реинкарнация.
      Вот тебе, мужик, сермяжные грабли.
      Вот вам, товарищ Чернышевский, народная долюшка.
      А затем началось. Многие сошли с ума на конечной и не вернулись. Меньше народу - больше кислороду, как поговаривал хан Кучум. Больше народу, больше веселухи, хохотал Генрих Гиммлер. Больше козлов, хоть шерсти клок, говоривал Джон Мейнард Кейнс, по слухам - большой экономический умник. Больше народу - шире электорат. Больше народу - ломовее прикол, думал Распутин. Больше народу, обильнее кровушки, облизывался Малюта Скуратов. Больше народу - сильнее армия, больше шансов побить соседей и установить на Земле мировое господство.
      Мировое господство - это то, чем закончится.
      Мировое господство - это то, к чему вели даже проселочные дороги истории.
      Мировое господство - это то, чем завершится чье-то страдание.
      Мировое господство - это то, что оправдает многое, если не окончательно все и всех.
      Мировое господство - это то, что достанется кому-то из людей.
      Мировое господство - это то, что плачет и ждет своего обладателя.
      Мировое господство - это то, что хочет отдаться, только протяни руку.
      Мировое господство - это то, ради чего Господь позволяет вам творить богохульство.
      Мировое господство - это то, ради чего неизбежно пустят в распыл пару миллиардов лишних людей.
      Мировое господство - это то, чего должен хотеть каждый.
      Мировое господство - то самое, которого не хотел Алексей Михайлович Смурнов, инженер тридцати двух лет от роду.
      5
      Долго ли, коротко ли, а закончилось халявное институтское времечко. Он научился спать на лекциях, употреблять алкоголь и потерял девственность. Он перестал бояться взрослых людей и по ряду признаков перестал считаться ребенком. Он прочитал Ленина, Маркса и Энгельса. Достал редкостную книжку Льва Гумилева. Вот, пожалуй, и все. Нормально, как говорила бабушка, не хуже среднего.
      Работалось так: в комнате стояло пять столов, он сидел у стены. На столе лежала чистая бумага, ее следовало испещрить умными черточками и сдать куда надо. Правила составления черточек он знал, научен за пять лет. Комнату делили с ним двое мужчин и две женщины: были хлопцы предпинсионной поры, а дамы бальзаковских где-то лет.
      Звали тружеников Наташа, Аня, Петр Николаевич и Тимофей Эдуардович. И не приведи Господь назвать левую соседку Анной Ивановной! Наташу можно было величать Поликарповной. Она была старше Анечки лет на десять, и добротно перевалила в июне за сороковник.
      Кипятили чай, чавкали бутербродами, размышляли о дефицитных товарах. В рабочее, как положено, время. Обеденный перерыв улетал на осмотр торговых точек. Они подсобляли друг друг, как могли: занять очередь, отнести тяжелые сумки, сготовить юбилейный обед на десять персон, добавить лишние руки в переделке жилья. Дни рождения отмечали, сдвинув столы. Засевание огорода или первый плод праздновали коллективным приглашением на делянку. Если ссорились, то по мелочи. Если радовались, то с оглядкой на коллектив. Одним словом, семья.
      Даже бутербродами делились без жалости, по-родственному и по-товарищески, по-нашенски и по-свойски.
      Петр Николаевич родился на свет некурящим, да таким и прожил. Любил он прихлебывать минералочку и рассуждать о вредном веществе никотине, о том, как эта мерзость вредит мужскому здоровью, не говоря уже о здоровье женском и детском. Тимофей Эдуардович пыхтел сигаретой, пуская светлый дым в потолок. Ты слабоволен, говорил ему Петр Николаевич, ты раб своей пагубной страстишки и треть века притворяешься, что бросаешь. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, хихикал Эдуардыч. Ты переводишь серьезный разговор в плоскость шутки, серчал Николаич. Ты мне аргументированно докажи, чего там нужного в веществе никотине. Докажи и докажи, пыхтел Эдуардыч, не Эвклид я доказывать... Николаич делал вид, что сердился. Хмурился, щурился, двигал бровями. Повышал голос. Может, вправду за живое брало?
      Анечка делала вид, кто мирила большую ссору. А Наталья Поликарповна говорила, что все нормально, мужчины, мол, всякие нужны, и всякие важны, и курящие, и некурящие, все интересны, кроме, разумеется, алкоголиков. Вот мой муж как раз алкоголик, продолжала она. А дальше было неистово: и десять минут, и двадцать, и три часа подряд могла говорить Наталья Поликарповна о муже своем, алкоголике. И такой он у меня, и сякой, нажрется как свинья, ох, скотина, ох, сукин кот. И нет мне сладу с ним, люди добрые. Уж такая он свинья алкогольная, спасу нет. Детей родных на водку бы променял. Да нет, слава богу, такого места, где б моих детей на водку меняли, Митеньку да Егорушку. А так бы сменял, козел окаянный...
      И гвоздь в доме ему заколотить несподручно, мусор вынести не с руки, грядку прополоть не с ноги, и чего умное сказать не с ума. Глупый он у меня, ох, глупый. Не знает, тупица, кто такой Фидель Кастро, думает певец ненашенский. И задачку сыну решить не может, за восьмой класс. К подруге хожу думать, как там яблоки с грушами развезли по трем магазинам. Вместе уравнение соображаем, дискреминант берем. С мужем даже дискреминант не возьмешь. С мужем картошки не окучишь. На базар не сходишь. Ребенка на него не оставишь, а то начнет на водку назюкивать. Где я только нашла его, паганца облупленного? Были ведь нормальные мужики. А я вот пожалела его, собаку, да и красив он был, ох, красив, на Ален Делона похожий. Изгадил жизнь, говорилса она, ударяя голосом на слове изгадил.
      А сейчас что? Гвоздь не забьет, в театр не позовет, на восьмое марта кедровую шишку подарил и сказал, что я такая же. А раз я у него кедровая шишка, то не хрен мне праздники отмечать. Работать и работать, стирать да гладить, ужин готовить на четверых, сопли подтирать за мужем с детишками. Я ведь в Париж хочу, честной слезой рыдала Наталья Поликарповна. Или просто на море.
      Так разведитесь с ним, дружески предложил Леша Смурнов. Что?! - взревела Наталья Поликарповна, как самолет на запуске. Развестись?! - негодовала добрая сотрудница. Молод ты, кричала она, родных людей разводить. Поживи с мое, кричала, потом советы давай. Хлебни лиха, тогда умничай. А то яйца курицу учат. Да я что, я ничего, оправдывался молодой Смурнов. Я так, добра хотел. Добра?! - разъярилась Наталья Поликарповна. Хватит врать-то, молодой, а такой же! Мне в этой жизни никто добра не хотел и хотеть не будет, заявила она. Меня мама предупреждала, а я, дура, сразу не поверила. Ох, дура-то...
      Ну не надо, просил Николаич. Ребята, давайте жить дружно, твердил Эдуардыч, подражая коту Леопольду из мультсериала. Наташ, да ладно тебе, махала руками Анечка. Смурнова нехотя, но простили. Все вы горазды, бурчала взрывная, но отходчивая Наталья. А как на оглоблю - так шмыг.
      Рьяно обороняла Смурнова тридцатилетняя Анечка... Слишком рьяно для поддержания чувства локтя, и привиделось мечтательному Смурнову: не есть ли тут другое чувство, великое и прекрасное, поэтами воспетое и прозаиками не обойденное, простое и сложное, в обиходе известное как Любовь? Случается такое промеж мужчиной и женщиной, чего уж там: и возраст тут не помеха, и мораль, и всякие такие семейные узы. Ну не любовь, может быть, эва куда загнул... ну, желание, скажем так, что не так здорово, конечно, помельче будет и поскромнее, кайф не тот, но тоже ничего, тоже не пустота, хоть и не любовь.
      Думал и гадал Смурнов, а чего бы ей не влюбиться, он же симпатичный, образованный, покручее Николаича с Эдуардычем. Анечка старше на семь лет, ну так пустяки - взрослым людям не помеха, это в детстве разница, а потом пустяки. Правда, бытует правило, что мужчина должен быть повзрослее - по жизни такое правило, ну да мир испокон веков нехило стоял и на исключениях.
      Ему ведь целых двадцать три года.
      Анечка родилась рыжего цвета. Носила брюки и темные свитера, ярко крашенные губы и улыбку в уголках рта. Когда улыбка смелела и растекалась по всему лицу, получалось слегка вульгарно. Но что коллеги понимали в вульгарности? Им даже расхохотаться слабо, а уж ответить тонкой улыбочкой просветленного - вообще не в жизнь.
      Смурнову тоже нравилась анечкина улыбка. Он хотел обладать и улыбкой, и яркокрашенными губами, и всем, что таили темные свитерки и волнительно скрывали черные брюки.
      Разумеется, это ничем не кончилось, потому что ничем и не началось.
      С Катей-то было проще, она сама его изнасиловала. У себя дома. Вот она, халява-то. На втором курсе родного электротехнического. А на третьем они расстались. Сказала девушка, что зануда он, муторный и неинтересный, хрупкий и ломкий, неспособный на страшное и на нежное, предугадываемый на десять шагов вперед, видимый на двадцать шагов назад, вообще какой-то просвечиваемый: вот его сегодня, его завтра и его вчера и нигде нет истории, нет тайного, нет веселого, нет загадки, нет дела, нет поступи, нет сути, нет неординарного, нет неожиданного, одним словаом - нет судьбы. А зачем полноценной женщине мужчина, у которого нет Судьбы? Зарыдал тогда Смурнов горючими слезами, но ничего не сказал. А что говорить? Доказывать, что была у него история, что найдется у него суть и еще отыщется дело? Глупо это. Смешно. Черта с два ты женщину убедишь. Не берут ее силлогизмы, афоризмы как от стенки горох, доводы на смех, логику в овраг - а как женщине без доводов растолковать и без логики убеждать, Смурнов не ведал и не догадывался. Глотал свои слезы горючие и молчал, а времечко на часах стукало, а Катя надела плащ и ушла в осеннюю погоду. Через пять минут за окнами пошел дождь, резво бился в стекло и нагло заигрывал; а Катя, должно быть, мокла на улице, а он, должно быть, сидел и смотрел, то ли в себя, то ли на заоконную свежесть, то ли на желтые корешки нечитанных книг...
      (Ему суждено было полюбить дождь. Через время. На роду написано, что полюбит дождь, никуда не денется, не уйдет, карма у него такая, - вот и пришлось. Полюбил его в третьем тысячелетии от рождества Христова, дожил, как ни удивительно. Хоть и сломал голову за девятсот восемнадцать дней до того.)
      Долго помнил желтые корешки, но книги не прочитал. Книги те были издана для детей и подростков, рассказывали о злобствующих пиратах и кокосовых океанах, о правильных рыцарях и фантастических дамах, о нервных грабителях и грязных клинках, о марсианах и бластерах, о людоедах и гномах, о хороших ребятах и плохих парнях, о зверях и птицах, о слонах и тиграх, о веселых скитальцах и простых людях, а также о чуток диковатых, но неизменно добрых аборигенах. Была в те годы такая библиотека для юношества, как же не быть?
      Не виделись, не перезванивались. Не слали друг другу факсы, не контачили телепатически и тем более не общались по Интернету, коего еще не водилось в их городе и на их планете. Правда, вспоминали друг друга, уж он-то точно, а вот она - вряд ли; говорила, конечно, что вспоминала, но скорее всего врала: по привычке или от хорошего настроения, но врала.
      В девяностом поженились. Пока еще молодые и счастливые, Смурнов и его первая девушка. Бывают же чудеса. Хана без чудес-то. Должен дурачок хоть во что-то верить? А ему хоп - чудес-то. Вот и верит, радостный. Умный человек на такой крючок не подманится. А зря.
      Потому что чудеса - бывают. Их очень много. Катя ведь сама позвонила через пять лет. Зря, конечно. Но важно, что чудеса приключаются сплошь и рядом. Можно идти по улице и встретить волшебника. Ты никогда не поймешь, что это волшебник. Ты будешь думать, что это старик-пенсионер или грязный вонючий бомж, а он не убьет тебя мыслью из жалости к слабоумным. Можно идти по улице и встретить будущего президента России. Он тебе улыбнется, а ты решишь: во, блин, параноиков развелось. Можно идти по улице и найти кошелек с двадцатью тысячами немецких марок. А можно набухаться с соседом и узнать, что это он завалил симпатягу Кеннеди. Наконец, можно выйти во двор и увидеть там резвящихся динозавров.
      Можно поговорить за жизнь с дикарем и стать просветленным. Можно деревяшкой рыться в навозе и вырыть себе философский камень. Можно в тридцать лет перекатной голью шататься по кабакам, а потом узнать, что ты вождь лучшего на земле народа. Или быть шофером такси, а затем стать хозяином доброго банка и славной телекомпании. Можно быть научным сотрудником, а затем стать не только хозяином банка и телекомпании, но еще и нефтяной отрасли. Можно не быть научным сотрудником, а все равно стать хозяином нефтяной отрасли. Можно за правильное общение купить алюмиевый завод, ценой в миллиард, и, конечно же, не рублей. А можно за дружеское общение купить никелевый завод, который стоит дороже. За правильное общение можно даже приобрести президентский пост. Было бы желание.
      Можно уйти в иные миры и вернуться богом. Можно просто уйти в астрал, если надоело. Можно просто уйти, и это не так плохо, как кажется.
      А нудные и рассудительные долдонят: чудес, мол, нет, перевелись на святой Руси кудесники. Святость вот перевелась, но это временно, неопасно и быстро восстановимо. А чудесников хватает, под каждой елкой на Руси чудеса. Нет только Бабы Яги, Змея Горыныча и Кощеющки. Не дожили удальцы. А жаль. Погуляли б на свадьбе Алексея Михайловича Смурнова и невесты его Катерины, а затем и двинули в нефтяную отрасль...
      Смурнов же после женитьбы остался в конторе, за письменным столом у стены, на государевых харчах и в окружении верных сподвижников. Оставалось ему вкалывать в проектном учреждении год и три дня.
      6
      - Ну, батенька, как мы себя чувствуем? - спросил улыбчивый, покачивая ногой.
      - Спасибо, очень хорошо, - ответил Смурнов.
      - Ну, вряд ли очень, - усомнился тот. - Неужли вам, батенька, свобода не дорога?
      - Ну что вы, очень дорога, - начал он оправдываться.
      - Ладно, ладно, - выдохнул улыбчивый. - Все нормально закончится, так что не переживайте.
      - Правда?
      - Ну а если ненормально закончится, все равно не переживайтеэ, не к добру переживать, - добродушно пояснил гость.
      - Я постараюсь, - уверил Смурнов.
      - Я вообще-то с вами поговорить хотел.
      - О чем?
      - Да так, - махнул рукой добрый. - О жизни, что ли.
      Был он чисто выбрит, и молод, и в светлом клетчатом пиджаке. Носки виднелись серые, и брюки серые, и галстук, и сам живой. Занял он просторное кресло, Смурнова таким образом на кровать оттеснил. Сидел там Смурнов и не дергался, не возражал, значит, против гостя незваного, но вежливого, без матов и пинков, - пока, во всяком случае.
      - Разговор должен быть честным, - предупредил добрый, наставительно подняв указательный перст.
      - Ну разумеется, - обиделся Смурнов на нелепые подозренияч.
      - Так во сколько лет, Алексей Михайлович, занялись вы онанизмом?
      - А какое это имеет значение?
      - Огромное, мой друг, - наставительно сказал клетчатый. - Я бы даже сказал, принципиальное. И я попросил бы больше не спрашивать, что там имеет значение, а что не имеет. Мы здесь решаем, что значением обладает. Так во сколько, Леша?
      - Это моя личная жизнь, - сказал он.
      - Нет здесь личной жизни, - с сожалением обьяснил затейливый. Раньше, может, и была, а теперь нет. И вообще, я решаю, что личная жизнь, а что неличная, а что публичная и так далее.
      - Первый раз, что ли? - осторожно поинтересовался Смурнов.
      - Ну разумеется.
      - Лет в семнадцать, - признался он.
      - Знаете что? - клетчато сказал тихий. - Такое добром не кончится, Алексей вы наш Михайлович. Мы же договорились, что все будет честно. Какое там семнадцать? Вы не знаете, что такое онанизм? Или забыли, чем время меряют? Если было вам десять лет, так и скажите. Нечего спектакли показывать.
      - А зачем спрашиваете?
      - Честность вашу проверяю, - лениво усмехнулся молодой. - На будущее делаем так: за каждую ложь будем вам отрезать по пальцу. Пальцев много, на беседу хватит. Я признаю, конечно, что это жестокий путь, но другого-то я просто не вижу, нет другого способа привить вам порядочность... Согласны?
      - А что, можно не соглашаться? - невесело сказал Смурнов. - Если можно, так и скажите.
      - Вы молодец, - улыбнулся искренний. - Наконец-то дельное молвили. Нет, нельзя вам полемизировать. Я рад, что это понятно. Так в каком месяце родились?
      - В октябре.
      - В какие игры играли? Спортивные, я имею ввиду?
      - В детстве?
      - Да без разницы.
      - Футбол-хоккей. Шашки, шахматы, в подкидного дурачка. Немножко в теннис. Все в детстве, в дурачка до сих пор. Недавно научили в преферанс.
      - Любимый цвет?
      - Желтый.
      - Политическая партия?
      - Я запутался, все ведь врут.
      - Понятно, что врут. Голосовали-то за кого?
      - Не ходил в знак протеста.
      - А в девяносто первом ходили?
      - Да.
      - Ну и за кого?
      - За Ельцина. Тогда все за Ельцина были.
      - Смерти боитесь?
      - Все боятся.
      - Да мне без разницы, что все делают. Лично вы боитесь?
      - Конечно.
      - Зверей любите?
      - Скорее да, чем нет.
      - А каких?
      - Кошек, наверное. Собак почему-то тоже.
      - Почему не трахнул Анечку из проектного института?
      - Она была против.
      - А откуда вы знаете?
      - Я так думал.
      - Она была не против. Какое время года предпочитаете?
      - Весну, лето. Да и зима ничего.
      - Хотели бы уйти на войну?
      - Нет, конечно.
      - Хотели бы, чтоб на всей земле наступил коммунизм?
      - Наверное, это невозможно.
      - А если бы возможно?
      - Конечно, хотел бы.
      - Верите в Бога?
      - Я не знаю.
      - А все-таки?
      - Теперь да.