- Да ну, - отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. - Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
      - Ну хорошо, - сказал Миша. - Нет так нет.
      Они молчали. Гутэнтак расставлял коней, а затем принялся за черное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ей соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
      - Как твоя литературная работа? - спросил Миша.
      - Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приемом.
      - С чем?
      - Ты можешь посмотреть.
      Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился черным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощелкивая, дошел до каталога личных текстов.
      - Работа немного незакончена, - сказал он. - Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причем если я не объясню, никто не поймет, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас все покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе дает нам обыденность.
      - И где все происходит?
      - Время действия 17 октября 1998 года, событие творится в России, - с наслаждением объяснил Гутэнтак. - Лучше не придумаешь.
      - Учитывая, что мы живем в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.
      Миша клоунски раскланялся.
      - Видишь ли я, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента все совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в 1980 году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в 1970, 1960 - я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.
      - Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?
      - Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире все тоже начиналось с этого. Но конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.
      - У ты описываешь эту либерал-фантастику?
      - Нет, - ответил Гутэнтак. - Такая задача была бы слишком простой, такой сюжет пользован. Почитай книги, там такого мусора завались. Я занимаюсь чуть более интересным - как ни странно, я описываю наш мир. Действие происходит здесь. Однако главный герой находится все-таки там, в либерал-фантастике.
      - Кто он?
      - Слава богу, я не имею о нем понятия. В этот ирреальность номер два. Он может быть кто угодно, в тексте он все равно ни разу не появляется. Появляется только его сознание. Оно занимается тем, что в меру скромных возможностей пытается описать наш мир. Два нюанса: возможности действительно средние, вряд ли там талант Набокова или Джойса, однако его представление о нашем мире такое же совершенное, как у тебя или у меня. Как будто он днем обретается у себя, а ночами заглядывает к нам и все видит. И вот он хочет на конечном участке текста описать бесконечные нюансы нашего мира. Представление-то полное, но текст, в отличие от мира, всегда конечен. И вот он пишет, в меру скромных возможностей. Пытается передать наш мир, у него не получается, он стонет, скрипит зубами, но он пытается - невзирая на уровень, он все-таки художник. И вот текст, который он может выжать из себя, и есть мой текст, без единой правки и дополнения от себя. Посмотри.
      В белом окне возникли черные буковки.
      - Оформи его, Миша, - предложил Гутэнтак.
      - Лады.
      Он углубился в чтение, бил по клавиатуре и усмехнулся с каждой страницей:
      - Правдивое жизнеописание Михаила Шаунова и Йозефа Меншикова?
      - Да, - ответил Гутэнтак. - Все как есть, чистейший и зануднейший реализм, мне лишь кое-что пришлось сочинить. Например, твое выступление на профсоюзном съезде: я не знаю толком этих людей, но почему-то вижу их вот такими. Только непонятно, где ставить точку. Видишь ли, всегда встает вопрос конца текста. Всегда можно добавить еще одну сцену, а в любой сцене дописать еще одну фразу. Нет места, где бы этого нельзя было сделать. Написав миллион страниц, ты не запретишь себе миллион первую. Еще одно - это какое-то проклятие, вечная головная боль. Это самая большая проблема в литературе, точнее сказать, в литературной технике: где ставить точку?
      Вдвоем они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие и полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
      - Давай моя фраза будет последней, - предложил Миша. - Это будет какая-нибудь историческая фраза, сейчас скажу. Это будет умное и философское изречение. Крокодил - друг человека. Пойдет?