Драгоценная нить

Великий министр (Гэндзи), 34-35 лет

Вечерний лик (Югао) – умершая возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Вечерний лик»)

Укон – прислужница Югао, затем Гэндзи

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26-27 лет, – супруга Гэндзи

Маленькая госпожа, юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура) – дочь Югао и То-но тюдзё

Дама из Восточной усадьбы, обитательница Летних покоев (Ханатирусато), – возлюбленная Гэндзи

Господин Тюдзё (Югири), 13-14 лет, – сын Гэндзи и Аои

Суэцумухана – дочь принца Хитати (см. кн. 1, гл. «Шафран», «В зарослях полыни»)

Уцусэми – вдова правителя Хитати (Иё-но сукэ – см. кн. 1, гл. «Пустая скорлупка цикады», кн. 2, гл. «У заставы»)

Луны и годы сменяли друг друга, но Гэндзи никогда не забывал о том, как, на миг блеснув, растаяла роса на лепестках «вечернего лика». Немало разных по своим душевным качествам женщин встречал он с тех пор, но все сильнее становилась тоска, и дыхание стеснялось в груди при мысли: «Ах, если б она теперь оказалась с нами!» (197).

Несмотря на более чем ничтожное положение Укон, Великий министр неизменно благоволил к ней, ибо она напоминала ему об ушедшей. Укон была одной из старейших его прислужниц. Уезжая в Сума, Гэндзи передал своих дам госпоже из Западного флигеля, и Укон осталась у нее. Госпожа полюбила прислужницу за добрый, кроткий нрав, но та до сих пор оплакивала ушедшую. «Когда б моя госпожа была жива, – думала Укон, – она удостоилась бы не меньшей чести, чем, скажем, особа из Акаси. Наш господин так великодушен, что не оставляет своими заботами даже тех женщин, с которыми его никогда не связывали глубокие чувства. А ведь моя госпожа… Возможно, высокого положения в доме она бы и не заняла, но одной из его обитательниц стала бы непременно».

О девочке, когда-то оставленной в Западном городе, Укон ничего не знала и не пыталась узнать. Никому никогда не открывала она своей тайны, тем более что и министр не раз призывал ее к молчанию. «Имени не открывай…» (68). Да и что толку было теперь о том говорить?..

Между тем муж кормилицы ее покойной госпожи, получив звание дадзай-но сёни, покинул столицу, и кормилица последовала за ним. Так вот и случилось, что девочка, едва ей исполнилось четыре года, была увезена на Цукуси.

Кормилица денно и нощно тосковала и плакала, беспрестанно взывала к богам и буддам в надежде, что откроется ей, куда исчезла госпожа, разыскивала ее повсюду, но, увы, безуспешно. «Видно, так суждено, – решила она, – пусть хотя бы дитя останется мне на память. Жаль только, что девочке приходится пускаться в столь дальний путь, да еще с такой ничтожной особой, как я. Не обратиться ли к ее отцу?» – подумала она, но случая все не представлялось.

– Нам ничего не известно о ее матери. Он, наверное, станет расспрашивать, и что тогда?

– Юная госпожа совсем мала, отца же она не знает. Даже если он согласится взять ее к себе, можем ли мы уехать спокойно?

– Но ведь, узнав, что она его дочь, он вряд ли разрешит нам увезти ее… – переговаривались домочадцы кормилицы, не зная, на что решиться, и в конце концов, посадив маленькую госпожу в ладью, вместе с ней покинули столицу.

Девочка была прелестна, и черты особого благородства уже теперь проступали в ее облике. Тем более печально было видеть ее в бедной, лишенной всяких украшений ладье. Милое дитя, до сих пор не забывшее матери, то и дело спрашивало:

– Мы ведь к матушке едем, да?

У кормилицы не высыхали на глазах слезы, дочери ее тоже плакали, и Дадзай-но сёни все время приходилось напоминать им о том, что слезы на море не сулят ничего доброго.

Даже любуясь окрестными видами, женщины не переставали кручиниться.

– Госпожа обладала столь восприимчивой душой! О, если бы она это видела!

– Да, будь она жива…

– И мы бы тогда никуда не уезжали…

Уносясь мыслями в столицу, они печалились, завидуя бегущим вспять волнам (112). А тут еще и гребцы запели грубыми, громкими голосами:

Так, каждая излила в песне свою печаль. Когда проплывали они мимо мыса Колокол[2], уста их шептали невольно: «… не забуду никогда…» (198). А когда прибыли на место, заплакали от ужаса, представив себе, как далеко они теперь от столицы. Тоскуя и плача, они коротали дни и ночи, и лишь заботы о девочке скрашивали их существование.

Иногда кому-то являлась во сне госпожа, которой неизменно сопутствовала какая-то женщина, казавшаяся истинным ее подобием. Увидевшая такой сон просыпалась с тяжестью на сердце, а иногда и заболевала. Все это привело их к мысли, что госпожи нет больше в этом горестном мире.

Между тем вышел срок пребывания[3] Дадзай-но сёни в провинции, и собрался он возвращаться в столицу, но, поскольку расстояние до нее было неблизкое, а человек он был не очень влиятельный и небогатый, переезд все откладывался да откладывался, а тем временем овладел им тяжкий недуг, и скоро почувствовал он, что дни его сочтены.

Юной госпоже уже исполнилось десять, и была она так хороша, что у всякого, кто глядел на нее, невольно сжималось сердце: «Что ждет ее впереди?»

«После того как уйду я из этого мира, госпожа останется без всякой поддержки, – тревожился Дадзай-но сёни. – Что будет с нею? Разумеется, ей не подобало расти в такой глуши, но у меня была надежда со временем перевезти ее в столицу и сообщить о ней лицу, принимающему участие в ее судьбе. Затем я предоставил бы ее предопределению, а сам бы наблюдал за ней со стороны. Мне казалось, что столица достаточно велика и, попав туда, нам не нужно будет беспокоиться за ее будущее. Потому я и готовился к отъезду, но, видно, придется мне окончить свою жизнь здесь».

У Дадзай-но сёни было трое сыновей. И вот что он им сказал:

– Позаботьтесь прежде всего о том, чтобы поскорее перевезти юную госпожу в столицу, не думайте об оказании мне посмертных почестей.

Никому, даже домочадцам, не открывал он тайны ее происхождения и, выдавая девочку за свою внучку, которая по каким-то причинам сделалась предметом его особых забот, воспитывал ее с возможным рачением, скрывая от посторонних взглядов. Внезапная кончина Дадзай-но сёни повергла его близких в тоску и отчаяние. Они постарались ускорить отъезд в столицу, но обстоятельства препятствовали тому. У покойного нашлось в этой стране немало недоброжелателей, и невзгоды одна за другой обрушивались на его семейство.

Шли годы, и девочка становилась все прекраснее. Она выросла очень похожей на мать, но в ее красоте было что-то благородное и величавое – как видно, сказывалась отцовская кровь. Пленительная наружность сочеталась в ней с нежным, кротким нравом – словом, она была средоточием всех мыслимых совершенств.

Слух о красоте внучки Дадзай-но сёни разнесся повсюду, и местные любезники принялись осыпать ее письмами, но обеспокоенная кормилица была неумолима.

– Лицом-то она не хуже других, но есть у нее один изъян, столь значительный, что я решила никому ее не показывать, а постричь в монахини и до конца дней своих держать при себе.

Однако люди тут же начали судачить:

– Оказывается, внучка покойного Дадзай-но сёни – урод! Вот жалость-то!

И кормилица встревожилась не на шутку:

– Как же все-таки перевезти юную госпожу в столицу и сообщить о ней ее отцу? Когда она была совсем маленькой, он ласкал ее, может быть, он и теперь ее не оставит?

Постоянно взывая к богам и буддам, она молила их о помощи.

Между тем дочери и сыновья кормилицы, связав себя новыми узами, осели на этой земле, и, как ни мечтала она о возвращении, столица с каждым днем представлялась ей все более далекой и недоступной.

Постепенно проникая в душу вещей, девушка сетовала на судьбу и усердно соблюдала большие посты[4], уповая на будущее. К двадцати годам красота ее достигла полного расцвета, и нельзя было не пожалеть, что она пропадает в такой глуши.

Жили же они в провинции, которая называлась Хидзэн[5]. Юноши хоть сколько-нибудь родовитые, прослышав о красоте внучки покойного Дадзай-но сёни, устремляли к ней свои помышления, изрядно докучая кормилице нежными посланиями. Был среди них человек по прозванию Таю-но гэн. Он принадлежал к могущественному роду из Хиго[6] и пользовался в местных пределах большим влиянием; во всяком случае, многое было ему подвластно. При всей своей грубости Таю-но гэн слыл большим ценителем прекрасного и давно лелеял мечту собрать в своем доме прославленных красавиц. Поэтому, услыхав о девушке, он поспешил обратиться к кормилице:

– Каким бы уродом она ни была, я готов закрыть на это глаза и взять ее в жены.

Его настойчивость встревожила ее чрезвычайно.

– Нет, нет, это совершенно невозможно! – ответила кормилица. – Она должна принять постриг.

Подобное объяснение не удовлетворило Таю-но гэна, и он поторопился самолично приехать в Хидзэн. Вызвав к себе сыновей покойного Дадзай-но сёни, он принялся уговаривать их:

– Я обещаю вам свою дружбу и содействие, если вы поможете мне, – соблазнял он их и двое не устояли перед искушением.

– Мы не хотели отдавать ее человеку низкого происхождения, но господин Таю-но гэн кажется нам вполне достойным… Во всяком случае, более надежного покровителя мы вряд ли сумеем найти. Если же он обратит на нас свой гнев, где нам искать защиты?

– Пусть в жилах госпожи течет благородная кровь, но ведь отец не признаёт ее. Никто даже не подозревает о ее существовании, так чем же ее нынешнее положение лучше? По-моему, она должна почитать за честь, что столь влиятельная особа…

– Как знать, может быть, таково ее предопределение и только поэтому она попала в эти края? Возможно, нам удастся ее спрятать, но подумайте о последствиях!

– Таю-но гэн не привык к поражениям и, разгневавшись, ни перед чем не остановится, – говорили юноши, пытаясь напугать остальных.

Кормилица была в отчаянии, а старший из ее сыновей, занимавший должность сукэ в провинции Буго[7], заявил:

– Этот союз нелеп, о нем не может быть и речи. Нельзя забывать о наказе отца. Мы должны срочно что-то придумать и отправить юную госпожу в столицу.

Дочери же кормилицы плакали:

– Ее несчастная мать скитается где-то, и нам ничего о ней не известно. Мы надеялись, что хотя бы дочери удастся занять достойное место в мире, но, попав в подобное окружение, она совсем пропадет.

Тем временем Таю-но гэн, не подозревая об их сомнениях и упиваясь сознанием собственного могущества, продолжал осыпать юную госпожу письмами. Почерк его был вовсе не так дурен, писал же он на превосходной цветной китайской бумаге, густо пропитанной благовониями. Похоже, что он был весьма высокого мнения о своих письмах, но трудно себе представить что-нибудь более провинциальное.

Скоро Таю-но гэн явился и сам, заручившись поддержкой второго брата. Нельзя сказать, чтобы этот тридцатилетний мужчина высокого роста и весьма внушительного телосложения был так уж безобразен, но что-то чрезвычайно неприятное проглядывало в его чертах. Хотя, возможно, будь кормилица менее пристрастна… Впрочем, грубость его манер и в самом деле внушала отвращение. У Таю-но гэна был здоровый цвет лица и резкий, хрипловатый голос, которым он произносил нечто в высшей степени несвязное.

Обычно человека, который под покровом темноты отправляется на свидание с предметом своих помышлений, называют «крадущимся в ночи», но вряд ли это имя подходило к Таю-но гэну, ибо он пришел в их дом в весенних сумерках, охваченный тем волнением, которое было бы куда уместнее в осеннюю ночь (177).

Не желая обижать его, так называемая бабушка решила принять его сама.

– Я слышал, что ваш покойный супруг был прекрасным, тонкой души человеком, – сказал Таю-но гэн. – Мне всегда хотелось познакомиться с ним, но, к несчастью, он покинул нас прежде, чем я успел осуществить свое намерение. Тогда, преисполненный решимости посвятить себя служению той, что осталась после него, я дерзнул прийти сюда. Ваша внучка выше меня по рождению, и я хорошо понимаю, что это слишком большая честь для меня… Но я готов предоставить ей самое высокое положение в своем доме, она станет полновластной его хозяйкой. Ваше нежелание пойти мне навстречу объясняется скорее всего тем, что до вас дошли неблагоприятные слухи о моих связях со множеством не очень достойных особ. Но неужели вы думаете, что я стану обращаться с ней так же, как с ними? Смею вас заверить, она будет окружена заботами не меньшими, чем супруга самого Государя…

Он, как мог, пытался расположить к себе кормилицу, но она ответила:

– О, разумеется, я понимаю, какое счастье для нас ваше милостивое предложение, и все же… Видите ли, существует одно обстоятельство, которое не может не смущать меня. Да, видно, проклятие прошлого рождения тяготеет над ней, бедняжкой! О, если бы вы знали, как часто плачет она тайком, трепеща от одной мысли, что кто-нибудь может увидеть… Право, сердце разрывается от боли…

– Пусть это вас не беспокоит. Даже если она слепа или хрома, мои заботы исцелят ее. Боги и будды этой страны и те мне подвластны! – хвастливо заявил Таю-но гэн и потребовал назначить день, но кормилице удалось уклониться от определенного ответа, причем также в весьма провинциальном духе: она объяснила, что конец весны не самое благоприятное время для начала совместной жизни[8].

Перед уходом Таю-но гэн счел необходимым сложить песню, и вот что он придумал после долгих размышлений:

Произнеся эти слова, он расплылся в улыбке, весьма довольный собой. Судя по всему, это были его первые шаги на поэтическом поприще.

От волнения кормилица лишилась дара речи и попросила ответить своих дочерей, но те, заявив: «А мы и подавно ничего не можем придумать!», не тронулись с места. Понимая, что медлить с ответом нельзя, кормилица дрожащим голосом произнесла первое, что пришло ей в голову:

– Что вы имеете в виду? – спросил Таю-но гэн, быстро придвинувшись к занавесям. Кормилица, совсем растерявшись, побледнела. Дочери же, превозмогая страх, засмеялись.

– Она хочет сказать, что внучка ее не такая, как все, поэтому ей будет крайне обидно, ежели вы передумаете. А богов она приплела по старческой рассеянности… – объяснили они.

– Ах, вот оно что… В самом деле… – закивал Таю-но гэн. -Прекрасно сказано! Все говорят «провинциалы…», а что такого особенного в столичных жителях? Мы тоже понимаем, что к чему… Так что вам не стоит пренебрегать мной, – сказал он и хотел было сложить еще одну песню, но это, видно, оказалось ему не под силу, и он поспешил откланяться.

Видя, что средний ее сын поддался на уговоры Таю-но гэна, кормилица, не помня себя от страха, в полном отчаянии стала требовать решительных действий от Буго-но сукэ.

– Как же переправить госпожу в столицу? Мне даже посоветоваться не с кем. Братьев у меня немного, но и с теми я разошелся из-за того, что посмел воспротивиться желаниям Таю-но гэна. Если Таю-но гэн разгневается на нас, мы не сможем и шагу ступить. Боюсь, как бы не вышло хуже, – говорил тот, не зная, на что решиться.

Однако нельзя было не сочувствовать юной госпоже, которая молча страдала, приходя в отчаяние от одной мысли о союзе с Таю-но гэном. Она была уверена, что не переживет этой ужасной беды. Поэтому Буго-но сукэ постарался сделать все, даже самое невозможное, и скоро они отправились в путь.

Младшие дочери кормилицы решились последовать за своей госпожой, покинув тех, кто поддерживал их все эти долгие годы. Бывшая Атэки, которую называли теперь госпожой Хёбу, под покровом ночи украдкой выскользнула из дома и, присоединившись к госпоже, вместе с ней села в ладью.

Да, как раз тогда, когда вернувшийся в Хиго Таю-но гэн, выбрав благоприятный день в конце Четвертой луны, готовился ехать за ней, юная госпожа бежала из Хидзэн.

Старшая дочь кормилицы, которая за годы жизни в провинции обзавелась изрядным семейством, вынуждена была остаться, и все грустили о разлуке с ней, понимая, что вряд ли им удастся увидеться снова. И все же беглецы без особого сожаления расставались с местами, где прожили столько лет. Только прекрасный берег перед святилищем Мацура да остающаяся здесь старшая сестра заставляли их оглядываться и вздыхать печально:

Острее, чем когда-либо, ощущая свою беспомощность в этом непрочном мире, девушка ничком лежала на дне ладьи.

Зная, что слух об их бегстве непременно дойдет до ушей Таю-но гэна, и опасаясь, что он сразу же кинется в погоню, ибо не в его привычках было мириться с поражением, беглецы заранее позаботились о том, чтобы обеспечить себя самой быстроходной и особо для этого случая оснащенной ладьей, а поскольку еще и ветер выдался попутный, она неслась по волнам так, что сердце замирало от страха. Грохочущее море[11] миновали благополучно.

– Уж не разбойники ли? – вдруг сказал кто-то из гребцов. – Сзади какое-то маленькое суденышко словно летит по волнам…

«Пусть это самые страшные разбойники, только бы не тот ужасный человек», – думала кормилица.

Но вот раздался голос кого-то из гребцов:

– Впереди устье Ёдо! – И им показалось, будто они возвращены жизни. Гребцы затянули:

– Ах, пока плыли мы от Каратомари[12]

До устья Ёдо..

Голоса их звучали довольно трогательно, хотя о тонкости чувств говорить, разумеется, не приходилось. Буго-но сукэ произнес весьма проникновенным голосом:

– Я успел позабыть

Милых деток, жену…

«В самом деле, каково им теперь? – думал он. – Я взял с собой всех моих верных слуг, всех, на кого можно было положиться. Если, разгневавшись на меня, Таю-но гэн вздумает преследовать моих близких, что с ними станется? Как мог я так бездумно уехать, даже не позаботившись о них?»

Теперь, когда опасности миновали, Буго-но сукэ припомнилось все самое дурное, что было связано с его бегством из Хидзэн, обычное самообладание изменило ему, и он заплакал.

– «Напрасно было жену и детей бросать в тех далеких краях…»[13] – произнес он, и госпожа Хёбу тяжело вздохнула. «Как дурно мы поступили! Сколько лет прожила я с супругом своим и вдруг, пренебрегши его чувствами, покинула дом, не сказав никому ни слова. Что же он теперь должен думать?»

Хотя и говорили они: «Возвращаемся домой», но не было у них в столице дома, который могли бы они назвать своим, не было надежных друзей, к которым могли бы они прибегнуть. Только ради юной госпожи оставили они землю, за долгие годы ставшую им родной, и отдали себя на волю зыбких волн, не зная, что готовит им грядущий день. «Что нам делать дальше?» – в отчаянии думали они, но им уже ничего не оставалось, как только спешить вперед, в столицу.

Узнав, что особа, некогда им знакомая, по-прежнему живет на Девятой линии, они решили на первое время остановиться в ее доме. Хотя место это и считалось столицей, но сколько-нибудь значительные люди здесь не селились, и, принужденные жить среди презренных городских торговок и лавочников, они чувствовали себя глубоко несчастными, а тут еще близилась осень, и все печальней становились их думы о прошедшем и о грядущем. Положиться они могли лишь на Буго-но сукэ, а он, не имея никаких занятий и удрученный непривычной для него обстановкой, чувствовал себя морской птицей, внезапно выброшенной на берег. Возвращаться назад было нелепо, и он печалился, кляня себя за то, что столь необдуманно покинул Цукуси. Его спутники, пустив в ход свои связи, постепенно разъехались кто куда или вернулись на родину, и никто не мог помочь ему упрочить свое положение в столице. Мать, жалея его, вздыхала денно и нощно.

– Не стоит отчаиваться, – говорил Буго-но сукэ, пытаясь ее утешить. – Я не теряю надежды. Ради нашей госпожи я и жизни не пожалел бы. Я последовал бы за ней куда угодно, и никто не посмел бы осудить меня за это. Какого бы высокого положения я ни достиг, мог ли я жить спокойно, зная, что вовлек госпожу в такую беду? Боги и будды, несомненно, выведут ее на верный путь. Здесь неподалеку есть храм Хатимана, которому мы привыкли молиться еще там, в Мацура и Хакодзаки[14]. Уезжая оттуда, мы молили богов о помощи в пути. И теперь, вернувшись в столицу, должны немедленно отправиться в храм и отблагодарить их за то, что они милостиво вняли нашим молитвам.

И Буго-но сукэ настоял на том, чтобы госпожа совершила паломничество в храм Хатимана. Расспросив человека, знакомого с местными обстоятельствами, и выяснив, что монах, когда-то имевший сношения с его отцом, до сих пор служит в этом храме, став одним из пяти верховных его служителей, он призвал его к себе и поручил ему сопровождать госпожу.

Затем Буго-но сукэ отправил ее на поклонение в Хацусэ[15].

– Даже в Китае идет слава о чудесной силе Каннон из Хацусэ[16], – сказал он, – так может ли остаться без помощи наша госпожа, которая, хотя и прожила долгие годы в глуши, никогда не покидала здешних пределов?

Было решено, что она пойдет туда пешком, и, как ни пугали девушку тяготы столь непривычного для нее пути, она повиновалась и покорно двинулась в путь.

«Какие преступления я совершила, что приходится мне вот так скитаться? Если моя мать покинула этот мир, сжальтесь надо мной и отведите меня к ней, – молила она богов и будд. – Если же она еще жива, дайте мне увидеть ее!»

Девушка совсем не помнила матери и, как ни старалась, не могла себе представить ее лица. Однако каждый раз, когда ей становилось особенно тоскливо, вздыхала: «Ах, если бы матушка была теперь со мной!» Изнуренная мучительно долгим путем, она совсем ослабела, и, когда на четвертый день в стражу Змеи паломники с трудом добрались до места под названием Цубаити[17], силы окончательно покинули ее.

Не так уж много они и прошли, да и двигались медленно, со всяческими предосторожностями, но девушка была настолько измучена, что не могла больше сделать ни шагу, поэтому им ничего не оставалось, как остановиться на ночлег в Цубаити.

Помимо Буго-но сукэ девушку и ее спутниц сопровождали два телохранителя с луками и трое или четверо слуг. Все три женщины были в дорожных платьях и шляпах, прислуживали же им две пожилые дамы.

Путники держались скромно, стараясь не привлекать к себе внимания. Пока они готовили свечи, курения и прочее, совсем стемнело. Тут вернулся хозяин дома, монах, и заворчал: