– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.

– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:

Решайтесь же…»

Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.

Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.

Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.

Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными[4]. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».

Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.

Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.

Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.

Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.

– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота»[5]. Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…

– Мне давно уже неможется, но я полагала, что это просто от старости. Когда же наступил нынешний год, стало ясно, что близится крайний срок моей жизни, и мысль о том, что я никогда больше не увижу вас, приводила меня в отчаяние. Но вот вы здесь, и мне кажется, что моя жизнь продлилась. Теперь ничто не удерживает меня в этом мире. Я всегда сочувствовала тем, кто, пережив всех близких, обречен на одинокую старость, и теперь не могу не желать поскорее распроститься с миром. Но, видя, как неутомим и трогателен Тюдзё в своих попечениях, я чувствую, что многое еще привязывает меня к жизни. Возможно, потому я и дожила до сего дня, – говорит она, плача, и голос ее дрожит.

Все это производит весьма неприятное впечатление, но искренность ее слов не может не вызывать сочувствия. Беседуя с госпожой Оомия о былом и настоящем, Гэндзи говорит между прочим:

– Полагаю, что господин министр Двора навещает вас каждый день. Я был бы чрезвычайно рад увидеть его сегодня. У меня есть к нему дело, и я в отчаянии, что мне не удается встретиться с ним.

– Увы, министр бывает здесь нечасто. То ли потому, что его обязанности при дворе не оставляют ему досуга, то ли потому, что не слишком глубоки его сыновние чувства. О чем же вы хотели говорить с ним? Кажется, у Тюдзё есть причины чувствовать себя обиженным? Не знаю, с чего все это началось, но, когда министр столь несправедливо обошелся с ним, я не раз говорила ему: «Не напрасно ли притворяться теперь, когда «молва разлетелась»? (243) Или вы хотите, чтобы над нами все смеялись?» К сожалению, министр всегда был строптив, и мне не удалось убедить его, – говорит старая госпожа, решив, что Гэндзи имеет в виду…

Улыбнувшись, тот отвечает:

– А до меня дошел слух, что господин министр Двора смирился и готов уступить. Я даже осмелился намекнуть ему на свое желание, но дело кончилось тем, что он сурово отчитал Тюдзё, заставив меня пожалеть о своем вмешательстве. Говорят, от любой нечистоты можно очиститься. Не исключено, что господину министру и в самом деле удастся вернуть дочери незапятнанное имя… Но, по-моему, если поток загрязнен, никакая чистая вода не сделает его прозрачным. К тому же мир наш устроен так, что новое всегда хуже старого… Не скрою, меня огорчает непреклонность министра.

Впрочем, дело не в этом, а вот в чем. Случилось так, что ко мне в дом по ошибке попала особа, о которой полагалось бы заботиться министру Двора. Сначала никто не сказал мне, что это всего лишь недоразумение, а сам я не особенно стремился узнать правду. Детей у меня мало, вот я и решил закрыть глаза на некоторые обстоятельства и опекать ее, стараясь по возможности не слишком приближать к себе. Между тем время шло, и однажды Государь – не знаю уж, откуда он узнал о ней, – изъявил желание взять ее во Дворец. «Нет у меня дамы, которая могла бы взять на себя обязанности главной распорядительницы, найси-но ками, – изволил посетовать он. – Дела отделения Дворцовых прислужниц в полном беспорядке, служащие там дамы пребывают в растерянности, не имея никого, кто направлял бы их действия. Разумеется, желавших занять это место было немало. Среди них две немолодые уже особы в звании найси-но сукэ и еще несколько дам, которых положение позволяет им притязать на подобное назначение. Однако ни одна не подошла. Главной распорядительницей по заведенному издавна обычаю может стать высокорожденная особа, обладающая незапятнанным именем и не обремененная заботами о собственном семействе. Причем исключительно одаренным особам не обязательно удовлетворять всем этим требованиям, особенно если они долго служили во Дворце и известны своими заслугами. Но в настоящее время таких тоже нет, поэтому и решили выбрать одну из благородных девиц, успевших снискать благосклонное внимание света».

Мог ли я пренебречь милостивым предложением Государя? Я полагаю придворную службу весьма высоким уделом для женщины вне зависимости от ее состояния. Нет ничего зазорного в желании прислуживать Государю, рассчитывая на те или иные его милости. Правда, служба в одном из ведомств, связанная с исполнением целого ряда обязанностей, куда менее почетна и довольно обременительна. Но всегда ли это так? В конечном счете все зависит от самой женщины. Короче говоря, я готов был принять предложение Государя и, имея это в виду, стал расспрашивать девушку о ее возрасте. Тут-то и выяснилось, что именно ее разыскивал министр Двора. Разумеется, я сразу же решил открыться ему, надеясь, что он подскажет мне, как найти выход из этого положения, но без особых на то оснований я не имею возможности даже встретиться с ним. Наконец, мне удалось отыскать подходящий предлог, но на мое приглашение он ответил отказом, сославшись на ваше нездоровье. Подумав, что время в самом деле неблагоприятное, я решил было отложить церемонию, но вижу теперь, что вам гораздо лучше, так стоит ли медлить? Благоволите же сообщить об этом господину министру.

– Какая неожиданность! Как это могло случиться? Ведь министр без возражений принимает в свой дом всех, кто заявляет о своем с ним родстве. Что привело ее к вам, а не к нему? Разве ей кто-то сказал, что она ваша дочь?

– На то были свои причины. Подробности я сообщу министру. Я слышал, что подобного рода недоразумения довольно часто случаются с простыми людьми, особенно если они не ладят между собой. Мне не хотелось подавать повод к злословию, потому я и хранил дело в тайне. Даже Тюдзё ничего не знает. Не говорите же и вы никому.

Тем временем до министра Двора дошел слух, что в дом на Третьей линии приехал Гэндзи.

– У госпожи Оомия почти не осталось челяди, а Великий министр наверняка окружен большой свитой, – всполошился он. – Сможет ли госпожа обеспечить ему достойный прием? Боюсь, что слуг недостанет даже на то, чтобы принять передовых и устроить место для гостя. Тем более что с ним скорее всего и Тюдзё.

И министр Двора поспешил отправить в дом на Третьей линии своих сыновей и тех придворных, которые пользовались его особым доверием.

– Распорядитесь, чтобы подали плодов, вина, как положено, – сказал он. – Я бы и сам поехал, но, по-моему, лишний шум ни к чему.

Тут принесли письмо от госпожи Оомия.

«Министр с Шестой линии почтил меня своим посещением, но в доме пустынно и уныло. Это производит неприятное впечатление, и я в растерянности. Не согласитесь ли Вы приехать, как бы случайно, словно я и не посылала за Вами? Тем более что господин министр, кажется, имеет желание поговорить с Вами лично».

«О чем же он хочет говорить? Может быть, Тюдзё опять жаловался на меня? – задумался министр Двора. – Старая госпожа, чувствуя приближение конца, постоянно просит за него. Если Великий министр решил замолвить словечко за сына в надежде добиться моего согласия, мне вряд ли удастся отказать ему. Досадно только, что сам Тюдзё не проявляет никакой заинтересованности. Пожалуй, будет лучше, если я при первой же возможности сделаю вид, что поддался на уговоры и готов разрешить их союз».

Представив себе, с каким единодушием старая госпожа и Великий министр станут уговаривать его, министр Двора принужден был признать, что дальнейшее сопротивление неразумно, но, как был он человеком недобрым и упрямым, мириться с поражением ему не хотелось: «Почему я должен уступать?» Однако, понимая, что, отказавшись приехать, он выказал бы неуважение как госпоже Оомия, которая весьма рассчитывала на него, так и Великому министру, явно желавшему с ним встречи, министр Двора, решив: «Поеду, а там видно будет», принарядился и, взяв с собой сравнительно небольшое число приближенных, отправился на Третью линию.

Его сопровождали сыновья – внушительная и надежная защита! Сам министр Двора был высок ростом и статен, его величавая фигура, горделивая осанка как нельзя лучше отвечали высокому званию. Облаченный в бледно-лиловые шаровары и нижнее платье цвета «вишня» с длинным шлейфом, он выступал неторопливо и важно, в полном блеске своей мужественной красоты.

Министр с Шестой линии был в носи из тонкой китайской парчи цвета «вишня», надетом поверх нескольких нижних одеяний модной окраски. Он был истинно прекрасен, и не только затмить, но даже сравняться с ним не было никакой возможности. От него словно исходило чудесное сияние, и пышно разодетый министр Двора рядом с ним казался невзрачным.

Министра Двора окружали многочисленные сыновья – один миловиднее другого. Приехали с ним и братья, достигшие к тому времени высоких званий. Один из них был дайнагоном, другой исполнял обязанности дайбу в Весенних покоях Дворца. Не будучи нарочно приглашенными, в дом на Третьей линии приехали и другие влиятельные и знатные придворные, числом около десяти. Среди них – Куродо-но то, Куродо Пятого ранга, Тюдзё, Сёсё и прочие достойные мужи. Словом, свита у министра Двора получилась весьма внушительная, тем более что было в ней немало придворных и других, более низких званий.

Чаша с вином не раз проходила по кругу, гости захмелели. Разговор же зашел о том, сколь редкостно счастливая судьба выпала на долю госпожи Оомия.

Давно не виделись министры, и эта встреча напомнила им о прошлом. Когда находились они далеко друг от друга, пустяка довольно было, чтобы пробудить в них дух соперничества, но стоило им увидеться, и души обоих исполнились умиления: они предались воспоминаниям и совсем, как в былые дни, ничего не тая друг от друга, до темноты беседовали о прошлом и настоящем, обо всем, что произошло за эти долгие годы. Министр Двора потчевал гостя вином и угощался сам.

– Я понимаю, как это дурно, что я не приехал сразу же. Но, увы, я не смел, не получив от вас приглашения… Упусти я и эту возможность встретиться с вами, вы вряд ли простили бы мне… – говорит он.

– О, скорее я виноват перед вами. Хотя, признаюсь, основания чувствовать себя обиженным были и у меня, – многозначительно отвечает Гэндзи.

«Да, я был прав». – И министр Двора, смутившись, почтительно склоняет голову перед гостем.

– В былые дни мы не имели тайн друг от друга, – продолжает тот, – Ни в государственных делах, ни в личных, ни в великом, ни в малом. Постоянно поддерживая друг друга советами, стремились стать опорой Престолу, словно два крыла одной птицы. Но когда достигли преклонных лет, оказалось, что не все складывается так, как нам мечталось когда-то.

Впрочем, это касается лишь частной жизни. Когда годы уходят один за другим и приближается старость, в сердце возникает безотчетная тоска по прошлому. К сожалению, встречаемся мы с каждым годом все реже… О, я понимаю, что при вашем положении в мире… И все же иногда становится обидно: право, ради дружественной близости можно пренебречь церемониями.

– Так, помнится, когда-то я позволял себе держаться с вами весьма непринужденно, возможно, даже злоупотреблял вашим вниманием, забывая о приличиях. Я не имел от вас тайн и доверял вам во всем. Когда же стали мы служить Государю, то именно благодаря вашей милостивой поддержке я, ничтожный, сумел достичь столь высокого положения, хотя, разумеется, и не мечтал стать тем вторым крылом, о котором вы изволили говорить. Могу ли я не испытывать признательности? Но, увы, чем старше становлюсь, тем чаще пренебрегаю своими обязанностями по отношению к вам, как вы только что изволили заметить, – оправдывается министр Двора.

И тут Гэндзи обиняком заводит речь о девушке из Западного флигеля.

– Право же, мне не приходилось слышать ничего более трогательного… – плача, говорит министр Двора. – Все это время, не ведая о том, что с нею сталось, я неустанно искал ее. Вы, должно быть, помните, как, не в силах сдерживать печаль, я изливал ее перед вами. Достигнув же более значительного положения, я собрал в своем доме множество ничтожных особ, полагая, что неразумно, да и стыдно оставлять их скитаться по миру. С жалостью глядя на них, я непременно думаю и о той, что была, как я полагал, мною утрачена навсегда.

Тут министрам вспоминается невольно та дождливая ночь, когда, откровенничая, они сравнивали между собой разных женщин. Окончательно растрогавшись, оба плачут и смеются одновременно.

Но вот темнеет, пора уезжать.

– Стоило встретиться, и сразу вспомнились дела тех давних дней, – говорит Великий министр. – Увы, тоска по прошлому неизбывна. Как жаль, что приходится расставаться!

Тут самообладание изменяет ему, и он плачет. Впрочем, может быть, виною тому хмель?.. А о госпоже Оомия и говорить нечего: глядя на Гэндзи, ставшего за эти годы еще прекраснее и величественнее, она вспоминает свою ушедшую дочь, тяжкие вздохи теснят ее грудь, а по щекам текут слезы. Видно, не зря считают, что рукава монашеского платья промокают быстрее других.

Как ни благоприятствовали тому обстоятельства, Великий министр не стал говорить о Тюдзё. Ему показалось неучтивым заводить разговор о деле, в котором министр Двора, по его мнению, проявил некоторое недомыслие.

Тот же не решился заговорить первым; так и осталась меж ними недоговоренность.

– Мне следовало бы проводить вас, но я боюсь обеспокоить ваших домочадцев своим внезапным появлением, – говорит министр Двора. – Как-нибудь я нарочно приеду к вам, чтобы отблагодарить за честь, которую вы изволили оказать нам своим сегодняшним посещением.

Напоследок Гэндзи берет с него обещание:

– Я рад, что состояние больной оказалось лучше, чем предполагалось, так что прошу вас непременно пожаловать ко мне точно в назначенный день.

Наконец оба министра удаляются, окруженные пышными свитами. Сыновья министра Двора и приближенные его терялись в догадках:

– О чем же они говорили? Они давно не виделись и, кажется, остались вполне довольны друг другом…

– Возможно, речь снова шла о передаче каких-то дел?

Столь превратно толкуя увиденное, они и представить себе не могли истинной причины этой встречи.

Неожиданная новость озадачила и взволновала министра Двора. Должен ли он немедленно перевезти девушку к себе, открыто признав своей дочерью? Трудно было поверить, чтобы Великий министр взялся опекать ее, руководствуясь исключительно бескорыстными соображениями и не имея никаких тайных намерений. Скорее всего и признание его было обусловлено тем, что, попав в затруднительное положение, он боялся стать предметом пересудов. Очевидно, не желая навлекать на себя гнев живущих в его доме особ, он не решался вводить девушку в их круг и не знал, как с ней поступить. Все это, конечно, досадно, но вряд ли подобные обстоятельства способны умалить достоинства девушки. Да и посмеет ли кто-нибудь пренебречь его дочерью лишь потому, что она какое-то время жила в доме Гэндзи? Вот только что скажет нёго Кокидэн, если Великий министр в самом деле пожелает отправить свою воспитанницу на службу во Дворец? Но можно ли противиться его воле?

Разговор этот состоялся в Первый день Второй Луны.

Шестнадцатый день, на который приходился в том году праздник Другого берега, был сочтен наиболее благоприятным для проведения церемонии Надевания мо. Предсказатели заявили, что в ближайшее время лучшего дня ожидать нечего, а как состояние старой госпожи не ухудшалось, в доме на Шестой линии поспешно приступили к приготовлениям. Зайдя по обыкновению своему в Западный флигель, Великий министр подробно рассказал девушке о разговоре с ее отцом и посоветовал, как лучше вести себя во время церемонии.

«Родной отец и тот не мог быть заботливее», – подумала она, однако весть о предстоящей встрече с министром Двора обрадовала ее чрезвычайно. Затем Гэндзи втайне сообщил обо всем Тюдзё.

«Невероятно! – подумал тот. – Впрочем, тогда многое становится понятно». Перед его мысленным взором возник прелестный образ девушки из Западного флигеля, и даже та, жестокая, была на время забыта. «О если б я догадался раньше…» – посетовал он на свою несообразительность, но тут же опомнился: «Нет, все равно я не должен даже думать об этом!» Похвальное благонравие!

Наконец настал назначенный день, и из дома на Третьей линии явился тайный гонец. Шкатулка для гребней, равно как и содержимое ее, поражала изяществом, тут же было и письмо.

«Я намеревалась воздержаться от поздравлений, зная, что слова ничтожной монахини вряд ли принесут удачу, но, подумав, что могла бы послужить Вам примером долголетия… Я была искренне растрогана, узнав обо всем. Надеюсь, что не обидела Вас, открыв свои чувства? Мне ни в коем случае не хотелось бы вызвать Ваше неудовольствие…

Все это было написано неверным стариковским почерком. Великий министр, зашедший в Западный флигель, дабы отдать последние распоряжения, увидел письмо.

– Какое трогательное послание! Даром что написано в старинном стиле. Да, это ее рука… Но как она дрожит! В былые дни госпожа Оомия прекрасно владела кистью, но с годами и почерк будто состарился, – сказал он и еще раз прочел письмо.

– В этой песне все так или иначе связано со шкатулкой для гребней. Нет почти ни одного лишнего знака… А ведь добиться этого непросто, – добавил он, улыбаясь.

Богатые дары принесли от Государыни-супруги. Среди них – белое мо, китайское платье, полное парадное облачение, украшения для прически и изысканнейшие китайские благовония в особых горшочках.

Обитательницы дома на Шестой линии, каждая по своему вкусу, подготовили для юной госпожи разнообразные наряды, а для прислуживающих ей дам – гребни и веера. Все дары оказались настолько хороши, что трудно было отдать чему-то предпочтение. Каждая постаралась превзойти соперниц, и плоды их усилий были великолепны.

Слух о поспешных приготовлениях к церемонии дошел и до Восточной усадьбы, но жившие там дамы пропустили его мимо ушей, полагая, что по положению своему не вправе приносить поздравления. И только дочь принца Хитати, особа на редкость педантичная и по старомодности своей полагавшая для себя обязательным участие в такого рода церемониях, подумала: «Могу ли я пренебречь столь важным событием?» – и поспешила приготовить подобающие случаю дары. Ну разве она не трогательна?

Она отправила юной госпоже зеленовато-серое хосонага[6], хакама цвета «опавших каштанов», столь любимого в древние времена, и затканное узором из градин коутики, бывшее когда-то лиловым, но совсем выцветшее. Все это она уложила в превосходные ларцы, которые тщательно обвязала тканью. А вот что она написала:

«Я не имею чести быть знакомой с Вами, а потому чувствую себя крайне неловко, но в такой день и я не смогла остаться в стороне. Боюсь, что дары мои покажутся Вам ничтожными. Раздайте же их Вашим дамам…»

Словом, письмо было вполне приличным.

Взглянув же на платья, Гэндзи покраснел: «Какой позор! Опять она за свое!»

– Удивительно старомодная особа! – сказал он. – Таким затворницам лучше вовсе не принимать участия в мирских делах. Право, стыдно за нее… И все же прошу вас ответить, иначе она обидится. Покойный принц так баловал ее, а теперь все ею пренебрегают. Жаль бедняжку.

К рукаву платья была прикреплена записка с песней обычного содержания:

Почерк ее, и прежде дурной, за это время изменился к худшему, став еще более твердым, размашистым и угловатым. Как ни раздражен был министр, он не мог упустить случая позабавиться.

– Видно, долго трудилась она над этой песней! Теперь ей и помочь некому. Нелегко же ей приходится… Отвечу я сам, хоть и обременен делами сверх меры.

«Вы проявляете заботливость, на которую мало кто способен. И все же было бы лучше, если бы Вы не утруждали себя, – довольно сухо написал он. -

– Хорошо зная пристрастия этой особы, я постарался угодить ее вкусу, – объяснил он, показав песню девушке. А она ответила, пленительно улыбаясь:

– Бедняжка! По-моему, вы просто смеетесь над ней.

Но довольно, я и так слишком часто отклоняюсь от основного предмета своего повествования.

Министр Двора, прежде не проявлявший никакого интереса к церемонии, после неожиданного признания Гэндзи стал с нетерпением ждать назначенного дня и, когда он наконец наступил, приехал в дом на Шестой линии одним из первых.

Благодаря стараниям Великого министра было подготовлено все, что полагается, даже более того. Подобные церемонии редко проводятся с таким размахом. Увидев в том еще одно проявление великодушной заботливости Гэндзи, министр Двора почувствовал себя растроганным, но одновременно усилились и его сомнения.

В стражу Свиньи министра Двора провели за занавеси. Сиденья, подготовленные для почетных гостей, поражали редкостным изяществом, а вся полагающаяся по обычаю утварь была чрезвычайно тонкой работы.

Тут же подали изысканнейшее угощение. Светильники горели сегодня куда ярче обыкновенного, и с гостем обращались с особой предупредительностью.

Министру Двора очень хотелось увидеть дочь, но в ту ночь это было бы сочтено нарушением приличий.

Когда он завязывал шнурки мо, сильнейшее волнение отражалось на его лице. И хозяин сказал:

– Сегодня нам не следует говорить о прошлом. Прошу вас вести себя так, будто вам ничего не известно. Перед этими людьми, не знающими о нашей тайне, мы ни в чем не должны отступать от заведенного порядка.

– О, вы совершенно правы, у меня нет слов, чтобы выразить вам свою признательность, – ответил министр Двора и, подняв чашу с вином, продолжал:

– Ваше великодушие поистине безгранично, и благодарность моя не имеет пределов. Но могу ли я не упрекнуть вас за то, что вы изволили так долго оставлять меня в неведении?

И министр Двора заплакал, не в силах более сдерживаться. Девушка, видя рядом с собой двух столь важных особ, совсем растерялась и не могла вымолвить ни слова. Вместо нее ответил Гэндзи:

Право, неразумно упрекать меня теперь…

– О, я согласен с вами во всем, – сказал министр Двора. А что ему еще оставалось?

В тот день в доме на Шестой линии собралась вся столичная знать, не говоря уже о принцах крови, которые пришли все без исключения.

Многие из собравшихся испытывали к девушке нежные чувства, и от их внимания не укрылось, что министр Двора зашел за занавеси и довольно долго там оставался. «Что бы это значило?» – недоумевали они. Из сыновей министра Двора только То-но тюдзё и Бэн-но сёсё знали правду, да и то лишь в общих чертах. Горько им было отказываться от тайных мечтаний, но могли ли они не радоваться?

– Хорошо, что я не успел открыть ей своих чувств, – прошептал Бэн-но сёсё.

– Трудно проникнуть в намерения Великого министра! – говорили остальные.

– Может быть, он собирается и с ней поступить так же, как с нынешней Государыней-супругой?

Услыхав их пересуды, Гэндзи сказал министру Двора:

– Я бы посоветовал вам некоторое время проявлять предельную осторожность, дабы избежать неблагоприятных толков. Только люди, не обремененные высоким званием, могут, совершенно не считаясь с приличиями, вести себя так, как им заблагорассудится. Нам же с вами приходится постоянно помнить о мнении света. Не будем же торопить события, пусть люди постепенно привыкнут…

– Я сделаю все, что вы пожелаете, – ответил тот. – Вы изволили принять такое участие в судьбе моей дочери, окружили ее столь милостивыми заботами… Это еще раз говорит о том, что между нашими судьбами существует связь, уходящая корнями в далекое прошлое.

Министр Двора получил богатые дары. Не менее щедро были вознаграждены и прочие участники церемонии, причем, несмотря на то что правилами строго установлено, кому какие награды полагаются, Великому министру удалось, введя некоторые новшества, добиться невиданной доселе роскоши.

Поскольку сначала министр Двора отказался от участия в церемонии под предлогом болезни госпожи Оомия, решено было ограничиться самой скромной музыкой.

Принц Хёбукё решил лично обратиться к Великому министру с просьбой.

– Поскольку теперь нет никаких препятствий… – сказал он.

– Государь изъявил желание взять ее во Дворец. Я могу дать вам решительный ответ только в том случае, если получу высочайшее согласие, – ответил Великий министр.

Министр же Двора, видевший дочь лишь мельком, только и думал о том, как бы разглядеть ее получше. Разумеется, не будь она хороша собой, Гэндзи вряд ли окружил бы ее такими заботами, и все же… По крайней мере стал наконец понятным тот давний сон. Одной лишь нёго Кокидэн он подробно рассказал обо всем.

Как ни старался министр Двора сохранить происшедшее в тайне, слухи распространились весьма быстро – люди ничему не отдаются с такой охотой, как злословию, так уж устроен мир. Дошли слухи и до той невежественной особы, которая тоже называла себя дочерью министра Двора.

Придя к нёго Кокидэн, когда у той были в гостях То-но тюдзё и Бэн-но сёсё, она заявила довольно бесцеремонно:

– Говорят, господин изволил обзавестись еще одной дочерью. Вот счастливая! Редко кому выпадает на долю такая удача. Только подумайте, два столь важных лица заботятся о ней. А ведь ее мать, кажется, была довольно низкого происхождения.

Нёго, смутившись, не нашла, что сказать.

– Что ж, наверное, она достойна внимания, – ответил То-но тюдзё. – А собственно, откуда у вас такие сведения? На вашем месте я бы не стал открыто повторять чьи-то сплетни. Вас могут услышать дамы, а среди них есть особы весьма несдержанные на язык…

– Ах, замолчите, я и без вас все знаю! – возмутилась девушка. – Ее прочат на место найси-но ками. Неужели вы думаете, что я стала бы прислуживать у вас в доме, если бы не надеялась с вашей помощью добиться чего-нибудь подобного? Ведь я выполняю обязанности, которые не поручают даже простым прислужницам! Ну не жестоко ли это?