– Я жду совсем других людей. А вы кто такие? Эти негодные служанки вечно все путают…

Женщины слушали его, дрожа от страха, а тут и правда появились другие паломники. Судя по всему, они тоже путешествовали пешком. Это были две весьма достойного вида дамы и множество слуг мужского и женского пола. Четверо или пятеро мужчин вели на поводу лошадей. Одеты они были чрезвычайно скромно, но привлекали внимание благородством осанки и удивительным изяществом черт.

Монаху хотелось во что бы то ни стало разместить паломников у себя в доме, и он бродил по покоям, задумчиво почесывая затылок. При всем сочувствии к нему перебираться в другое место было неудобно и крайне обременительно, поэтому спутники Буго-но сукэ ограничились тем, что, удалив слуг в задние покои или куда-то еще, освободили место для вновь прибывших, а сами разместились в углу. Юную госпожу отгородили занавесом.

Судя по всему, и те и другие паломники были людьми примерно одного ранга. Они вели себя крайне сдержанно, стараясь не причинять друг другу беспокойства.

А надо сказать, что по соседству с девушкой оказался не кто иной, как Укон, все эти годы оплакивавшая разлуку с ней. Даже теперь, по прошествии стольких лет, она по-прежнему тяготилась неопределенностью своего положения и, с тревогой думая о будущем, часто бывала в Хацусэ. Привыкшая к тяготам пути, Укон отправилась налегке, но все же идти пешком было слишком утомительно, и она прилегла отдохнуть. Как раз в этот миг к стоявшему неподалеку занавесу подошел Буго-но сукэ, неся в руках небольшой поднос, как видно с едой.

– Передайте-ка это госпоже, – распорядился он. – Как жаль, что у нас нет настоящего столика.

Предположив, что за занавесом находится особа более высокого, чем сама она, звания, Укон выглянула украдкой.

Лицо мужчины показалось ей странно знакомым, но она не могла вспомнить, кто это. Укон видела Буго-но сукэ юношей, теперь же он обрюзг, потемнел лицом, да и одет был слишком бедно. Увы, так много лет прошло с тех пор, разве могла она его узнать?

– Сандзё, тебя зовет госпожа! – крикнул мужчина, и, увидав поспешившую на зов женщину, Укон поняла, что знала и ее. Сообразив наконец, что перед ней одна из низших служанок покойной госпожи, которая долго жила в ее доме и даже сопровождала в то последнее тайное убежище, Укон не поверила своим глазам. Уж не сон ли? Ей хотелось разглядеть, кто скрывается за занавесом, но, увы, это было невозможно…

«Спрошу у служанки, – решила наконец Укон. – А тот мужчина, верно, не кто иной, как Хётода, так, кажется, его прежде называли. А вдруг с ними и юная госпожа?»

Сгорая от нетерпения, Укон велела позвать к себе хлопотавшую за ширмами Сандзё. Однако мысли той были целиком сосредоточены на еде, и она пришла не сразу. Укон даже рассердилась на нее, разумеется несправедливо. Но вот наконец Сандзё появилась.

– Что за чудеса? Разве столичная дама может знать меня, презренную служанку, к тому же более двадцати лет прожившую на Цукуси? Это какое-то недоразумение.

С этими словами она подошла к тому месту, где сидела Укон. Одета Сандзё была весьма провинциально, в темно-алое нижнее платье и тонкую шелковую накидку. Она сильно растолстела за эти годы, и Укон невольно смутилась, вспомнив, что и сама… С трудом преодолев волнение, она выглянула из-за ширмы:

– Ну-ка, посмотри на меня, узнаешь?

Взглянув на Укон, служанка всплеснула руками.

– Да неужто это вы? Вот радость-то, вот радость! Как вы сюда попали? И госпожа здесь? – И она громко зарыдала.

Укон знала эту женщину юной девушкой и теперь, перебирая в памяти разделившие их годы, еле удерживалась от слез.

– Прежде скажи, здесь ли наша почтенная кормилица? И что стало с юной госпожой? А Агэки? – спрашивала она, об ушедшей же не говорила ни слова, не желая сразу лишать Сандзё всякой надежды.

– Все, все здесь. И юная госпожа тоже. Она уже совсем взрослая. Пойду расскажу кормилице, – сказала Сандзё и вышла.

Все были поражены.

– Ах, уж не грезится ли…

– Встретиться здесь с особой, так жестоко обидевшей нас когда-то…

Кормилица поспешила к занавесям, за которыми скрывалась Укон, и прежней отчужденности как не бывало. Отодвинув в сторону ширмы, женщины не могли сначала и слова вымолвить, только молча плакали. Наконец старая кормилица спросила:

– Что сталось с госпожой? Все эти годы я молила богов и будд, чтобы хоть во сне открылось мне, где она изволит теперь находиться, но в ту далекую землю даже ветер не доносил никаких вестей, и неизвестность повергала меня в отчаяние. Мне горько, что такой старухе, как я, дарована столь долгая жизнь, но тревога за мою милую, бедную, всеми покинутую госпожу привязывает меня к этому миру, мешая перейти в иной, и не дает мне закрыть глаза.

Прислушиваясь к излияниям кормилицы, Укон подумала, что открыть ей правду будет теперь еще труднее, чем в те давние дни, но все-таки сказала:

– Ах, что толку об этом говорить! Госпожи давно уже нет в мире…

Тут все трое дали волю слезам, и долго не смолкали их рыдания.

Но скоро смерклось, в доме стало шумно, слуги, приготовив фонари, принялись торопить паломниц, и взволнованные женщины принуждены были расстаться.

– Пойдемте вместе. – предложила Укон, но, подумав, решила, что сопровождающим может показаться странным столь неожиданное сближение. Не успев сообщить о случившемся даже Буго-но сукэ, паломницы без особых церемоний вышли из дома.

Украдкой разглядывая спутниц кормилицы, Укон приметила идущую впереди прелестную особу, весьма скромно одетую; сквозь тонкое платье, какие носят обычно в дни Четвертой луны, просвечивали волосы, которых великолепие явно заслуживало лучшего обрамления, нежели простые дорожные одежды. Печаль сжала сердце Укон.

Привыкшая к ходьбе, она первой добралась до храма. Остальные, поддерживая измученную госпожу, пришли, когда ночная служба уже началась.

В храме было шумно и многолюдно. Укон заняла место справа от фигуры Каннон. Для девушки же и ее спутников, возможно потому, что не имели они близких знакомых среди служителей храма, выделили самые дальние места в западной части.

– Пожалуй, вам все-таки лучше перейти сюда, – предложила Укон, увидав, где их поместили, и кормилица, велев мужчинам оставаться и кратко объяснив Буго-но сукэ, в чем дело, перевела юную госпожу на новое место.

– При всей своей ничтожности я имею счастье служить в доме Великого министра, – сказала Укон, – и, отправляясь в путь, как вот теперь – почти без всякой свиты, – могу быть вполне уверена в том, что никто не посмеет меня обидеть. В таких местах всегда есть дурные люди, готовые посмеяться над провинциалами, зачем подвергать госпожу опасности?

Ей очень хотелось побеседовать с девушкой, но тут раздались громкие, торжественные голоса молящихся, и, воодушевленные ими, паломники тоже начали взывать к Каннон. Прежде Укон всегда просила помочь ей разыскать дочь госпожи, но теперь желание ее было исполнено, и она молилась о том, чтобы Великий министр позаботился о будущем столь неожиданно обретенной особы.

В храме собрались жители разных провинций. Присутствовала здесь и госпожа Северных покоев из дома правителя окрестных земель[18]. Ее величественный вид и пышная свита возбудили зависть в сердце Сандзё, и она обратилась к Каннон с такими словами:

– Ни о чем более тебя не прошу, о Милосердная, но сделай так, чтобы госпожа наша стала супругой если не Дайни, так хоть наместника этой земли. Тогда и таким, как Сандзё, улыбнется счастье, а уж я постараюсь отблагодарить тебя…

Так молилась она, приложив обе ладони ко лбу. Услыхав, о чем она просит, Укон пришла в ужас.

– Да ты стала совсем провинциалкой! – набросилась она на Сандзё. – Неужели ты не помнишь, каким влиянием пользовался в мире господин То-но тюдзё? А теперь он министр и управляет Поднебесной по своему разумению! Так неужели наша госпожа, принадлежащая к столь могущественному семейству, снизойдет к какому-то наместнику?

– Ах, да подождите же! Что вы мне все говорите о министрах, вельможах! Вы бы посмотрели, какая свита была у супруги Дайни, когда она выезжала в храм Симидзу поклониться Каннон![19] Да что говорить! Вряд ли у самого Государя свита великолепнее!

И Сандзё продолжала с жаром отбивать поклоны, не отрывая ладоней ото лба.

Паломники из Цукуси предполагали провести в Хацусэ три дня. Укон не собиралась задерживаться надолго, но, подумав, что не стоит упускать случая поближе познакомиться с девушкой, призвала к себе одного из почтенных монахов и сообщила ему о своем намерении остаться еще на несколько дней.

Зная, что монахам лучше, чем кому-либо, известны все тонкости составления молебных записок, Укон дала ему соответствующие указания, а в заключение сказала:

– Напишите, как всегда, на имя госпожи Фудзивара Рури[20]. Молитесь усердно, прошу вас. Мне удалось разыскать наконец эту особу, поэтому я желала бы заказать помимо всего прочего еще и благодарственный молебен.

Нетрудно вообразить, как были растроганы паломники из Цукуси, услыхав эти слова.

– Какая радость! Видно, не напрасно молился я столь ревностно! – возликовал монах.

Всю ночь в храме продолжались службы.

Когда рассвело, Укон прошла в келью знакомого монаха, дабы не торопясь побеседовать с юной госпожой. Девушка стыдилась своего измученного вида и невзрачных дорожных одежд, но даже теперь невозможно было не заметить ее необыкновенную красоту.

– Совершенно неожиданно я попала в услужение в один из самых знатных домов столицы, и многих прекрасных женщин удалось повидать мне на своем веку. Долгое время я считала, что никто на свете не может сравниться с супругой Великого министра. Но недавно у нее появилась воспитанница, едва ли не превосходящая ее красотой. Впрочем, чему тут удивляться? Дочь такого отца… К тому же ее окружили столь нежными заботами. Но наша госпожа даже в этом скромном одеянии ничуть не хуже, и это меня чрезвычайно радует. Господин министр еще тогда, когда был жив отец его, Государь, имел возможность сообщаться с женщинами самых высоких рангов, о простых придворных дамах я уж и не говорю. Так вот, он часто изволит утверждать, что среди всех женщин, которых видел он в своей жизни, только две могут быть названы настоящими красавицами – покойная Государыня-супруга и юная госпожа, которая воспитывается в его доме. Мне трудно сравнивать, ведь Государыню я никогда не видала, а девочка при всей миловидности своей слишком мала, и можно лишь предполагать, какой она станет в будущем. Так что пока для меня нет никого прекрасней супруги господина министра. Полагаю, что и сам он считает ее выше других, просто не хочет говорить о том вслух. Я не раз слышала, как он шутил: «Вы слишком для меня хороши». Ах, посмотришь на эту чету, и кажется, что жизнь твоя продлевается. «Подобной красоты нигде больше не встретишь», – всегда думала я, на них глядя, но теперь вижу, что ошибалась. Разумеется, все в этом мире имеет пределы, и даже у самой прославленной красавицы нет сияния вокруг головы, но я уверена, что наша госпожа превзойдет многих, – говорит Укон, с улыбкой глядя на девушку, и старуха кормилица, возрадовавшись, отвечает:

– Да, вот такая она у нас. А ведь еще немного, и мы похоронили бы эту красоту в глуши. Вы себе и представить не можете, как я жалела ее, как печалилась! И вот бросила все: и дом и имение, рассталась с детьми, служившими мне опорой, и поспешила сюда, в столицу, которая за эти годы стала мне совсем чужой. О госпожа Укон, смею ли я надеяться на ваше содействие? Ведь тем, кто прислуживает в знатнейших семействах, многое доступно. Может быть, вам удастся найти средство сообщить о ней ее отцу и добиться, чтобы он признал ее?

Застыдившись, девушка отворачивается.

– Ах, право, если уж меня, ничтожную, господин Великий министр изволил приблизить к себе… Подслушав однажды, как я вздыхала: «Что же сталось с моей маленькой госпожой?», он сказал: «Я и сам хотел бы это знать, и ежели дойдут до вас какие слухи…»

– Что и говорить, господин Великий министр – важная особа, но в его доме уже есть женщины, причем занимающие весьма высокое положение. Пожалуй, лучше сначала сообщить о ней ее отцу, господину министру Двора, – отвечает кормилица, и Укон решается наконец рассказать ей о последних днях госпожи.

– Господин Великий министр так и не смог забыть о ней и до сих пор оплакивает ее утрату. Он не раз признавался мне, что дочь заменила бы ему мать. Собственных детей у него, к его великому сожалению, немного, и он предполагал взять ее в дом, объявив всем, что это его родная дочь, о существовании которой он узнал совершенно случайно. Однако в то время я была молода и неопытна, слишком многое смущало меня, и я так и не решилась наведаться к вам. Я узнала имя вашего супруга, когда он получил назначение на Цукуси, и видела его мельком в тот день, когда перед отъездом он заходил засвидетельствовать свое почтение господину министру, но поговорить с ним мне так и не удалось. Я надеялась, что вы оставили юную госпожу в том доме на Пятой линии, где цвели цветы «вечерний лик»… О как это ужасно! Подумать только, что она едва не стала настоящей провинциалкой!

Целый день проговорили они о прошлом. Келья находилась высоко в горах, оттуда хорошо были видны толпы паломников, спешащих к храму. Рядом протекала река, ее-то и называли Хацусэ.

Право, «пусть течение несет…» (201), – сказала Укон, и девушка ответила:

По щекам ее текли слезы, ничуть, впрочем, не умалявшие ее очарования. «Воображаю, каких трудов стоило кормилице вырастить ее, – с благодарностью подумала Укон. – Малейший налет провинциальности способен погубить любую красавицу, точно так же как драгоценную жемчужину губит самый, казалось бы, незначительный изъян. Она же безупречна!» Сходство с матерью было очевидно, но если мать привлекала удивительной, почти детской застенчивостью и кротким, нежным нравом, в красоте дочери было что-то гордое, возвышенное и необыкновенно утонченное. Укон даже подумалось вдруг, что Цукуси не столь уж и дикое место, но все остальные были совершенными провинциалами, и она так и осталась в недоумении.

Когда стемнело, женщины вернулись в храм и весь следующий день провели в молитвах.

Осенний ветер, прилетая из далеких ущелий, веял холодом, но паломники были слишком взволнованы, чтобы обращать на это внимание. Мысли кормилицы с надеждой устремлялись в будущее. Она всегда печалилась, понимая, что вряд ли сумеет обеспечить госпоже достойное положение, но, судя по словам Укон, министр Двора пекся равно обо всех своих детях, независимо от ранга их матерей, так что и эта ничтожная былинка могла рассчитывать на его поддержку.

По дороге из храма женщины поведали друг другу, где теперь проживают, ибо Укон больше всего на свете боялась снова потерять юную госпожу. Семейство Укон жило рядом с домом на Шестой линии, то есть не так уж и далеко от того места, где остановилась кормилица со своими спутниками, и она надеялась, что можно будет найти верное средство сообщаться с ними.

Укон сразу поехала в дом Великого министра, рассчитывая при случае рассказать ему о том, что произошло.

Когда, миновав ворота, она въехала в необычайно просторный двор, по которому сновали кареты отъезжающих и подъезжающих, ей вдруг стало стыдно, ибо рядом с этим драгоценным чертогом ее собственная незначительность становилась еще более очевидной.

Ночь она провела в своих покоях, терзаемая мучительными сомнениями, а наутро ее призвала к себе госпожа. Это была великая честь, ибо одновременно с Укон в дом на Шестой линии вернулись многие другие дамы, среди которых были особы весьма высокого ранга, не говоря уже о молодых прислужницах. Министр тоже был здесь и, увидав Укон, принялся по обыкновению своему над ней подшучивать:

– Что это вас так задержало? Наверняка произошло что-то из ряда вон выходящее! Куда девалась ваша обычная степенность? Вы словно помолодели. Не может быть, чтобы с вами не случилось ничего примечательного?

– Уже больше семи дней прошло с тех пор, как я покинула ваш дом, но что примечательного может быть в моей жизни? Вот только повстречала на горной тропе одну прелестную особу…

– Кто же она? – спросил министр, но Укон медлила в нерешительности. Она еще не успела рассказать о случившемся госпоже и боялась, как бы та не стала пенять ей за скрытность, узнав, что она предпочла сообщить эту новость одному министру…

– Дело было так… – все же начала она, но тут вошли дамы, и разговор прервался.

Зажгли светильники, министр и его супруга сидели рядом, тихонько беседуя. Право, может ли быть картина прекраснее?

Госпоже Мурасаки исполнилось в том году двадцать семь или двадцать восемь лет, ее красота достигла полного расцвета. Всего несколько дней не видала ее Укон, но даже за столь короткий срок госпожа стала еще прекраснее. Там, в Хацусэ, Укон показалось, что девушка почти так же красива, но, увы, это была простая игра воображения, ибо вряд ли кто-то мог сравниться с супругой Великого министра. Сопоставляя их теперь, Укон невольно пришла к заключению, что существует весьма ощутимое различие между теми, кому повезло в жизни, и теми, кому не повезло.

Заявив, что уходит в опочивальню, министр попросил Укон растереть ему ноги.

– Молодые дамы всегда тяготятся подобными обязанностями. Тут хорош старый друг, способный тебя понять, – говорит он, и дамы тихонько смеются.

– Ну, разумеется…

– Можно подумать, что кто-нибудь из нас не рад услужить господину министру!

– Что за нелепые шутки!

– Впрочем, госпоже может показаться подозрительной самая невинная близость между старыми друзьями. Так что мы в опасности, – улыбаясь, говорит министр.

Он очень красив, и ему весьма к лицу эта манера шутить, появившаяся у него в последнее время. Теперь, когда Гэндзи не имел надобности отдавать все дни делам правления, у него оставалось довольно досуга для тихих домашних развлечений. Он шутил с дамами, пытался выведать, что у кого на душе, причем удостаивал своим вниманием даже таких немолодых особ, как Укон.

– Так кого вы все-таки там нашли? Может, вам удалось завлечь какого-нибудь отшельника и привезти его в столицу?

– Ах, как дурно так говорить! Нет, я обнаружила след росы, растаявшей когда-то на лепестках «вечернего лика»…

– В самом деле? Как трогательно! Где же она до сих пор скрывалась? – спрашивает министр, и, не решаясь открыть ему всю правду, Укон отвечает:

– Очень далеко отсюда, в невероятной глуши… С ней остался кое-кто из прежних слуг. Мы вспоминали былые времена, и это было чрезвычайно грустно…

– Хорошо, но об этом потом, ведь никто, кроме нас… – пытается он остановить Укон, но госпожа, услыхав, говорит:

– Вы просто невыносимы! Должна вам сказать, что меня клонит ко сну и я все равно ничего не слышу.

И она набрасывает на голову рукав.

– Какой она вам показалась? Не хуже матери? – спрашивает министр, а Укон отвечает:

– Я никогда не верила, что она будет такой же, как мать, но она выросла настоящей красавицей.

– Любопытно… На кого же она похожа? На госпожу?

– Что вы, разумеется, до госпожи ей далеко.

– И все же вы, насколько я понимаю, весьма высокого о ней мнения. Право, будь она похожа на меня, за нее не было бы нужды волноваться… – заявляет он с таким видом, будто речь и в самом деле идет о его собственной дочери.

Вскоре после этого разговора министр снова призвал к себе Укон, желая побеседовать с ней наедине.

– Не привезете ли вы эту особу сюда? Я всегда жалел, что затерялись ее следы, и очень рад, что она наконец нашлась. Печально, что мы до сих пор ничего не знали о ней. Только вот стоит ли извещать ее отца? В его доме много других детей, и он уделяет большое внимание их воспитанию. Ее же положение пока еще слишком шатко, и, затерявшись среди прочих, она вряд ли сумеет преуспеть – напротив. У меня же детей мало, можно будет пустить слух, что она моя дочь, о существовании которой я узнал совершенно случайно. Я воспитаю ее так, что из-за нее лишатся покоя все столичные повесы, – говорит министр, и может ли Укон не радоваться?

– Я во всем полагаюсь на вас. Что касается господина министра Двора, то кто, кроме вас, может довести эту новость до его сведения? В самом деле, если в память о матери, так нелепо ушедшей из мира, вы возьмете на себя заботы о дочери, это снимет с вас хотя бы часть вины… – говорит Укон.

– Я вижу, вы по-прежнему готовы винить меня в том, что случилось, – улыбается Гэндзи, но на глазах его показываются слезы.

– Все эти годы я не уставал сетовать на судьбу, разлучившую нас так быстро. Среди обитательниц этого дома, пожалуй, нет ни одной, к которой меня влекло бы с такой же неодолимой силой, как к вашей госпоже. Все они имели довольно времени, чтобы убедиться в моем постоянстве, все, кроме нее, безвременно покинувшей мир и только вас оставившей мне на память. Тоска по ней до сих пор живет в моем сердце, и если ее дочь станет для меня утешением, ниспосланным в ответ на мои молитвы…

И Гэндзи написал девушке письмо.

Он опасался, что его ждет жестокое разочарование, ибо годы, проведенные в глуши, не могли не отразиться на ее облике, к тому же он хорошо помнил, сколь жалким оказался когда-то «цветок шафрана»… Так или иначе, прежде всего ему хотелось увидеть, что она ответит и как. Тон его письма был любезно-учтивым, как и полагается в таких случаях. В конце он приписал:

«А решился я Вам написать вот почему…

С письмом к девушке отправилась сама Укон, которая передала ей все, что сказал министр. Помимо письма она привезла дары – парадное облачение для госпожи, наряды для дам и прочие безделицы. Очевидно, министр рассказал обо всем госпоже Мурасаки и она помогла ему советами. Осмотрев хранившиеся в покоях Высочайшего ларца наряды он велел выбрать самые необычные по покрою и расцветке. Стоит ли говорить о том, сколь редкостно прекрасными показались они провинциальным жителям?

– Откровенно говоря, меня больше порадовало бы письмо от моего родного отца, даже если бы оно было куда более кратким, – сказала девушка. – Возможно ли, чтобы я переехала к совершенно чужому человеку и жила в его доме?

Решиться в самом деле было нелегко, и Укон, заручившись поддержкой остальных дам, не жалела сил, дабы убедить девушку в необходимости подобного шага.

– О, если бы вы переехали в дом Великого министра и заняли там достойное место!

– Отец ваш наверняка узнает о вас. Родителей с детьми связывают нерасторжимые узы…

– Вот Укон, к примеру, особа вовсе незначительная, а разве будды и боги не откликнулись на ее молитвы и не помогли встретиться с вами? А уж вам тем более нечего волноваться. Подумайте, ведь при благоприятном стечении обстоятельств… – уговаривали девушку домашние.

– Прежде всего вы должны ответить ему… – настаивали они.

– Боюсь, что господин министр сочтет меня жалкой провинциалкой… – смутилась девушка, но дамы, достав благоуханную китайскую бумагу, заставили ее написать ответ.

вот, собственно, и все, что начертала она еле заметными знаками. В ее еще не устоявшемся, юном почерке чувствовалось несомненное благородство, да и в остальном письмо производило скорее приятное впечатление, поэтому министр сразу успокоился.

Оставалось выбрать подходящее помещение.

В южной части дома не оказалось ни одного свободного флигеля. Велико было значение госпожи Мурасаки, и так же велико было число прислуживающих ей дам. В ее покоях всегда царило оживление, толпились люди. Более подходящими представлялись покои Государыни-супруги, где обычно было тихо и спокойно, но там девушку могли принять за одну из прислужниц.

После долгих размышлений Гэндзи решил поселить ее в западном флигеле северо-восточной части дома, перенеся книгохранилище в другое место. Дама, которая жила там, была столь добродушна и приветлива, что поладить с ней не составляло труда.

Тогда же министр рассказал госпоже Мурасаки ту давнюю историю, и она не преминула попенять ему за то, что он так долго не открывал ей этой тайны.

– Полно, стоит ли вам обижаться? Не думаю, чтобы кто-нибудь другой решился на подобное признание, даже если бы речь шла о живом человеке. Поверьте, когда б не мое особое отношение к вам, вы бы и теперь не узнали… – сказал он и тяжело вздохнул, как видно снова вспомнив ушедшую.

– Перед моими глазами прошло немало чужих судеб, да и на собственном опыте я хорошо знаю, что всем женщинам, даже тем, кто не питает особенно глубоких чувств к супругу, свойственно мучиться ревностью. Помня об этом, я старался обуздывать свой пылкий нрав, но все же оказался связанным со многими женщинами, среди которых есть, может быть, и не совсем достойные. Однако должен вам сказать, что ушедшая занимала в моем сердце особое место и, будь она жива, я заботился бы о ней точно так же, как о даме из Северных покоев. Каждый человек имеет свои достоинства и свои недостатки. Она вряд ли могла считаться блестящей, изысканной собеседницей, но была так нежна и изящна…

– И все же не верится, что вы стали бы обращаться с ней так же, как с госпожой Акаси, – заметила госпожа Мурасаки.

В ее сердце возникла было прежняя неприязнь к обитательнице Северных покоев, но, взглянув на прелестную девочку, простодушно прислушивающуюся к разговору, она невольно смягчилась. «Стоит ли удивляться тому, что он так привязан к этой особе? – подумала она. – Видно, столь высоко ее предопределение».

Все это происходило в дни Девятой луны. Мог ли министр отнестись к переезду юной госпожи без должного внимания? Разумеется, он распорядился, чтобы подобрали самых миловидных девочек-служанок и молодых прислужниц. На Цукуси кормилице удалось, используя сохранившиеся старинные связи, создать для своей госпожи вполне приличное окружение из случайно заброшенных судьбой в эти земли столичных дам. Однако взять их с собой в столицу оказалось невозможным, ибо слишком поспешным был отъезд, и девушка теперь вовсе не имела прислужниц.

К счастью, столица велика, а уличные торговки оказались весьма ловкими посредницами, поэтому за сравнительно короткое время в их доме перебывало немало дам, желающих поступить в услужение. Кормилица никому не открывала тайны своей госпожи. Сначала девушку потихоньку перевезли в дом Укон на Пятой линии, где окончательно отобрали для нее прислужниц, подготовили наряды. И только на Одиннадцатую луну девушка переехала на Шестую линию.

Министр поручил ее попечениям обитательницы восточной части дома, известной прежде под именем Ханатирусато, дамы из Сада, где опадают цветы.

– Женщина, которую я любил когда-то, уехав из столицы, поселилась одиноко в горной глуши, – объяснил он ей. – Была у нас маленькая дочь, которую я тайно разыскивал все эти годы, но, увы, напрасно. Теперь она стала совсем взрослой. Только недавно мне стало случайно известно, где она скрывается, и я решил взять ее к себе. Ее матери давно уже нет в живых. На вашем попечении находится Тюдзё, надеюсь, вы не откажетесь позаботиться и о ней. Будьте к ней столь же внимательны. До сих пор она воспитывалась в глуши, и в ее манерах должно быть немало провинциального. Наставляйте же ее при каждом удобном случае.

– А я и не подозревала о ее существовании. Какая радость! Ведь вы всегда печалились, что у вас только одна дочь, – искренне обрадовалась Ханатирусато.

– Мать ее была на редкость кротка и мягкосердечна, вот я и рассудил, что при вашем добром нраве…

– У меня не так уж много подопечных, и я влачу дни в унылой праздности. Так что я только рада… – отвечала женщина.

Домочадцы, которым не сообщили, что девушка – дочь министра, недовольно переговаривались:

– Хотелось бы знать, кого господин изволил отыскать на сей раз? Что за страсть к собиранию диковин!

Перевозили девушку всего в трех каретах. Благодаря стараниям Укон в нарядах дам не было ничего провинциального. От господина министра принесли дары: чудесный узорчатый шелк и много других прекрасных вещей.

В тот же вечер Великий министр навестил юную госпожу. Разумеется, Хёбу и прочие дамы слышали о блистательном Гэндзи, но, проведя столько лет вдали от столицы, даже представить себе не могли, что человек может быть так прекрасен, и теперь, приникнув к щелям в ширмах и занавесях, жадно разглядывали его фигуру, освещенную тусклым огнем светильника. Его поразительная красота повергла их в трепет.

Увидев, что Укон раскрыла для него боковую дверь, Гэндзи улыбнулся:

– О, через эту дверь должно входить совершенно с другими чувствами, – говорит он, усаживаясь на приготовленное для него сиденье в передних покоях. – Боюсь, что столь тусклое освещение может пробудить в сердце легкомысленные желания. Я слышал, будто вы хотели увидеть лицо отца? Или я ошибаюсь? – обращается он к девушке и немного отодвигает занавес.

Совсем растерявшись, она отворачивается, но, успев убедиться в ее чрезвычайной миловидности, министр говорит:

– Зажгите светильники поярче. В этом полумраке есть что-то многозначительное, не подобающее случаю…

Укон, удлинив фитиль, пододвигает светильник.

– Стоит ли так робеть? – улыбается Гэндзи и, любуясь прелестным лицом юной госпожи, думает: «Да, Укон права». Он беседует с ней просто, без всяких церемоний, словно он и в самом деле ее отец. – Все эти годы я ни на миг не забывал вас и печалился, не зная, где вас искать. И теперь, когда вы здесь, рядом, я невольно спрашиваю себя: «Уж не сон ли?» Мысли уносятся в прошлое, и все чувства в таком смятении, что я вряд ли сумею сказать вам все, что желал бы сказать. – И министр вытирает слезы.