Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
      Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета «астра-сион», небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом… Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни… Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
      Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
 
- Эти первые гуси -
Не друзья ли моей любимой?
В небе путь свой верша,
Пролетают они надо мною,
Крича так тоскливо, тревожно…-
 
      произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:
 
- Посмотришь на них:
Вереницей потянутся в памяти
Минувшие годы…
А ведь не были эти гуси
Нам друзьями в те времена…
 
      Затем вступает Мимбу-но таю:
 
- Родные края
По собственной воле покинув,
Гуси летят…
Прежде думалось, как же они далеко,
По ту сторону туч…
 
      А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:
 
- Землю свою
Покинув, по небу странствий
Блуждают гуси…
Утешенье у них одно -
Никто не отбился от стаи…
 
      Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.
      Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.
      Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.
      - «Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли…» - произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.
      Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: «Многослойный туман…», и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.
      - Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.
 
Смотрю на луну,
И на миг тоска отступает,
Хотя далека
Столица и я не знаю,
Увижу ли снова ее.
 
      С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим…
      - «Государь мне пожаловал платье тогда, оно и теперь со мной» ,- произносит он, удаляясь в свои покои. Гэндзи и в самом деле весьма дорожил этим платьем и никогда не расставался с ним.
 
В сердце таю
Не только горечь обиды.
Два рукава
Мое платье имеет, и оба
Промокли до нитки от слез…
 
      Как раз в это время в столицу возвращался Дадзай-но дайни. Семейство у него было большое, да и дочерей немало, а поскольку дорога из Цукуси в столицу изобиловала трудностями, обитательницы Северных покоев поехали морем.
      Неспешно плыли они вдоль берега, любуясь окрестными видами, и побережье Сума невольно привлекло их внимание своеобразной красотой. Узнав же, что место это служит пристанищем господину Дайсё, ветреные девицы так взволновались и засмущались, как будто он мог их увидеть. А госпожа Госэти была просто в отчаянии, но, увы, ладью их тянули все дальше, дальше, лишь иногда ветер доносил до нее далекий голос кото…
      Печальное побережье, связанный с ним образ Дайсё, тоскливое пение струн - все это, вместе взятое, произвело столь глубокое впечатление на женщин, во всяком случае на тех, которые обладали чувствительным сердцем, что они не могли удержаться от слез.
      Дадзай-но дайни отправил Гэндзи письмо следующего содержания:
      «Я предполагал по возвращении в столицу из мест столь отдаленных прежде всего посетить Вас, дабы побеседовать обо всем. Как же горько и досадно проезжать мимо этого дикого побережья, куда столь нежданно забросила Вас судьба. Многие друзья мои и близкие приехали встретить меня, и, не желая стеснять Вас, я отказался от удовольствия засвидетельствовать Вам свое почтение. Надеюсь, мне удастся осуществить свое желание как-нибудь в другой раз».
      Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и пересудов, не решился задерживаться в его доме.
      - С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.
      Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:
 
«Пение струн
В пути ладью задержало,
И она среди волн
Замерла. И забилось тревожно
Сердце. Узнаешь ли ты?..
 
      «Нет, не время теперь меня осыпать упреками» (125), будьте же снисходительны…»
      Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.
 
«Если ладья,
В волнах замерев, внезапно
Потеряла покой,
Как сумела она миновать
Печальную бухту Сума?
 
      Я и не думал о том, что «станут рыбацкие снасти привычны моим рукам…» (126) - ответил ей Гэндзи.
      Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, сложенные когда-то неким скитальцем , но радость госпожи Госэти была еще больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?
      Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.
      Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:
      - Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем .
      Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.
      Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым пренебрежением: «Чем она лучше других?», но, узнав ее ближе, по достоинству оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту - словом, ни у кого и мысли не возникало покинуть ее.
      Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней свои помыслы.
      Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа… Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться… О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с собой, и как ни велико было искушение… Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной несправедливостью.
      Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он думал: «Наверное, это тот самый дымок над костром» (108), а оказывалось, что в горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него чрезвычайно странное впечатление.
 
Где-то в чаще глухой
Дровосеки сжигают хворост.
Вы почаще ко мне
Приходите, я так одинок,
Люди с родины милой…
 
      Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а музыканты отирали слезы.
      Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам , Гэндзи подумал: «Каково было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?» Однако, даже представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие ничего доброго мысли, прошептал:
      - «Прерывая сон ее зябкой ночью…»
      Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, «можно было видеть синее небо» . Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про себя, произнес:
      - «Я просто все продвигаюсь на запад…»
 
Точно так же и я
По небесным дорогам блуждаю,
Пробираясь средь туч,
Глядит на меня луна,
И перед нею мне стыдно…
 
      Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали кулики.
 
Близок рассвет.
Слышу я: призывая друг друга,
Кричат кулики.
Под их крики не так тяжело
Одному по утрам просыпаться…
 
      Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.
      Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к своим семьям в столицу.
      Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: «Есть у меня к вам дело, и, если вы выберете время навестить нас…» Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда не поехал.
      А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и, хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими словами:
      - В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.
      - Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму, принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?
      - Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю. Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.
      Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся. По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые, великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:
      - Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в шутку невозможно представить себе такое.
      Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:
      - Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили других. Да знаете ли вы, кто он? Ведь его умершая мать, миясудокоро, была дочерью Адзэти-но дайнагона, который приходится мне дядей. Ее исключительные достоинства помогли ей составить себе доброе имя, и, попав в конце концов на службу во Дворец, она снискала несравненную благосклонность Государя, но одновременно возбудила жгучую ненависть в сердцах завистливых дворцовых дам и, оказавшись не в силах противостоять ей, покинула этот мир, оставив после себя сына. Воистину, достойное завершение жизни! Женщина должна иметь самые высокие устремления. Не может же он пренебречь нашей дочерью только потому, что отец ее - жалкий провинциал?
      Дочь Вступившего на Путь нельзя было назвать необыкновенной красавицей, но черты ее были нежны и благородны, к тому же она обладала чувствительным сердцем, а изяществом манер вряд ли уступила бы особе самого безупречного происхождения. Прекрасно сознавая, сколь незначительно ее нынешнее положение, девушка думала: «Человек благородный никогда не обратит на меня внимания. Так что вряд ли мне суждено найти достойного супруга. Если жизнь моя окажется долгой и доведется мне пережить своих близких, я стану монахиней или брошусь в волны морские».
      Вступивший на Путь нежно заботился о дочери и два раза в год отправлял ее на поклонение в Сумиёси в тайной надежде на то, что боги помогут ей.
      Тем временем в Сума год сменился новым, долгие дни тянулись в томительной праздности, скоро появились первые цветы на посаженной в саду молоденькой вишне… Небо было безоблачным, и Гэндзи, возвращаясь мыслями к прошлому, часто плакал.
      Год назад, в двадцатые дни Второй луны, он покинул столицу, расставшись с любезными его сердцу людьми. О, если б мог он увидеть их теперь! Наверное, у Южного дворца уже расцвели вишни… Он вспоминал тот давний праздник цветов, отца, которого не было больше в этом мире… Перед его глазами вставала изящная фигура Государя, изволившего прочесть вслух сложенные им, Гэндзи, стихи…
 
Я и раньше с тоской
Вспоминал изящных придворных,
Так могу ль не вздыхать
В этот день, когда люди в столице
Украшают себя цветами? (127)
 
      В один из самых унылых дней появился Самми-но тюдзё из дома Левого министра. Теперь он носил звание сайсё.
      Обладая немалыми достоинствами, господин Сайсё сумел снискать благосклонность двора, но ничто в мире его не радовало. С тоской вспоминал он Гэндзи и в конце концов, решив пренебречь наказанием, которое непременно ждало его в случае огласки, отправился в Сума. Увидел он друга, и слезы радости - или «слезы печали»? (128) - заструились по его щекам. Дом, в котором жил теперь Гэндзи, поразил Сайсё своей необычностью. Что-то китайское почудилось ему в нем. И в самом деле: бамбуковый плетень, каменные ступени, сосновые столбы… Как часто приходилось ему видеть нечто подобное на картинах! Просто и вместе с тем необычайно изысканно.
      Сам Гэндзи тоже стал похож на жителя гор: поверх желтоватого нижнего одеяния дозволенного оттенка он носил зеленовато-серое охотничье платье и такие же шаровары - наряд более чем скромный. Судя по всему, Гэндзи намеренно старался походить на провинциала, однако же он и теперь был так хорош собой, что, глядя на него, невозможно было удержаться от улыбки. В его доме имелась лишь самая необходимая утварь, покои просматривались насквозь.
      Доски для игры в «го» и «сугороку» , принадлежности для «танги» явно были изготовлены местными мастерами, утварь для молитвенных обрядов имела такой вид, будто хозяин только что отложил ее. Поданные яства были приготовлены особенно, по-местному, и пришлись Сайсё по вкусу. Потом Гэндзи велел позвать рыбаков, которые принесли рыбу и раковины, и друзья разглядывали их, расспрашивая о том, как влачат они свои дни здесь, у моря, рыбаки же выкладывали им свои горести и тревоги. «Право, эти люди, щебечущие что-то невразумительное, страдают так же, как и мы»,- думал гость, с сочувствием глядя на рыбаков. А те, получив новые платья и другие дары, возрадовались: «Не так уж и плоха, видно, жизнь». Сайсё не мог сдержать изумления, наблюдая, как слуги, извлекая рисовую солому из видневшегося напротив строения, напоминающего амбар, задавали корм стоящим неподалеку лошадям.
      Он запел «Колодцы Асука» , потом, то плача, то смеясь, друзья принялись делиться воспоминаниями о том, что произошло в жизни каждого со дня их последней встречи.
      - Министр целыми днями вздыхает, тревожась за судьбу любимого внука, который тем временем беззаботно резвится, не обременяя себя мыслями о житейских сложностях,- сказал Сайсё, и сердце Гэндзи сжалось от тоски.
      Невозможно записать весь их разговор полностью, так стоит ли вообще на нем останавливаться?
      Всю ночь они бодрствовали и встретили рассвет, слагая стихи. Но Сайсё все-таки боялся огласки, а потому торопился обратно. Право, лучше бы он не приезжал…
      Вот, подняв на прощание простые глиняные чаши, оба, и гость и хозяин, произносят:
      - «Опьяненье печалит, слезы льются в весенние чаши…»
      И все присутствующие, глядя на них, роняют слезы. Увы, слишком короткой была эта встреча, и можно ли не сожалеть о разлуке? По рассветному небу тянутся вереницы гусей…
 
- Когда же придет
Та весна, когда я вернусь
В родную столицу?
Вижу: гуси спешат обратно,
И зависть рождается в сердце…-
 
      говорит хозяин, а гость все медлит, не в силах расстаться с ним:
 
- Гуси грустят,
Покидая тот край, где на время
Приют обрели…
Как, ослепнув от слез, найду я
Дорогу в столицу цветов?
 
      Сайсё преподносит Гэндзи превосходные дары, привезенные нарочно для него из столицы, а тот, не зная, как отблагодарить друга, выводит вороного жеребца.
      Многие считают, что дары опального изгнанника могут принести счастье, но ведь «подует северный ветер, и он заржет…» . Конь же - красоты редкостной.
      - А вот и тебе на память,- говорит Сайсё, протягивая Гэндзи свою прекрасную, прославленную флейту.
      Большего они не могут себе позволить, ведь люди готовы перетолковать в дурную сторону все, что видят и слышат…
      Солнце стоит высоко, медлить больше нельзя, и Сайсё выходит, то и дело оглядываясь, а Гэндзи грустно глядит ему вслед.
      - Когда теперь суждено нам встретиться? Но все равно, ведь невозможно себе представить, чтобы… - говорит Сайсё, а Гэндзи произносит:
 
- Высоко, журавль,
Ты летаешь, с тучами рядом,
Оттуда с небес
Ты взгляни и увидишь - чист я,
Как этот весенний день…
 
      Разумеется, надежда не оставляет меня, но, увы, даже мудрым мужам былых времен, оказавшимся в подобном положении, нелегко было вернуться потом в мир, потому мне и не верится, что когда-нибудь я снова увижу столичные пределы…
 
- В обители туч
Одинокий журавль рыдает,
Вспоминая с тоской
О друге любимом, с которым
Летел рядом, крылом к крылу…
 
      Мы всегда были близки, хотя, возможно, я этого и не заслуживал, и теперь мне так тоскливо. Видно, и в самом деле не зря говорят: «не спеши привыкать…» (33)
      Так и не успев открыть друг другу всех мыслей своих и чувств, они расстались, и после отъезда Сайсё жизнь Гэндзи стала еще печальнее, еще тягостнее.
      В том году Третья луна начиналась со дня Змеи .
      - Сегодня все, у кого есть какая-то тревога на сердце, должны подвергнуться очищению,- сказал со знающим видом кто-то из приближенных Гэндзи, а как тот и сам не прочь был полюбоваться морем, тотчас же отправились на берег и, загородив Гэндзи простой занавеской, призвали странствующего гадальщика и велели ему немедленно приступить к обряду.
      Глядя, как волны уносят ладью с сидящей в ней большой куклой, Гэндзи невольно сравнил ее судьбу со своей:
 
- Точно так же и я
Волной унесен в неведомые
Морские просторы
И не знаю, о чьей судьбе
Сетовать мне теперь?
 
      Его ярко освещенная фигура казалась прекраснее, чем когда-либо. Сияющая морская гладь расстилалась перед ним, и не было ей конца. Продолжая размышлять о прошедшем и о грядущем, Гэндзи сказал:
 
- Никаких преступлений
За собой я не знаю, невинный
В немилость попал.
Сжальтесь хоть вы надо мною,
Восемьсот мириад богов…
 
      Неожиданно подул ветер, и небо потемнело. Так и не завершив всех обрядов, люди засуетились, собираясь в обратный путь. Внезапно, так что никто и рукой не успел прикрыться, хлынул ливень, и, испуганные, они заспешили к дому, даже не послав за зонтами. Хотя ничто будто бы того не предвещало, неистовый вихрь пронесся над побережьем, все сметая на своем пути. Устрашающе вздыбились волны, и люди кинулись прочь, ног под собою не чуя. Море, засверкав, вспенилось, словно покрывшись огромным покрывалом, загремел гром, засверкала молния, казалось, она вот-вот настигнет бегущих. Едва не лишившись рассудка от страха, люди добрались наконец до дома:
      - Отроду ничего подобного не видывал!
      - Обычно бурю можно предсказать заранее…
      - В этом есть что-то странное, жуткое…
      В тревоге метались они по дому, а гром грохотал не смолкая. Хлестал неистовый дождь, готовый проникнуть сквозь все преграды.
      - Неужели пришел конец миру?- вопрошали обезумевшие от страха люди, и только Гэндзи спокойно читал сутру.
      Когда стемнело, стихли раскаты грома, и только ветер неистовствовал всю ночь. Похоже было, что помогли во множестве принятые обеты:
      - Еще немного, и нас наверняка унесло бы в море.
      - Я слышал, что в дни большого прилива люди и оглянуться не успевают, как их смывает волной.
      - Да, такого я еще не видывал,- переговаривались между собой приближенные Гэндзи.
      Под утро все заснули. Гэндзи тоже задремал и вот видит - появляется кто-то, обликом непостижимый, и говорит:
      - Тебя призывают во Дворец, отчего же ты медлишь? - и начинает ходить по дому, явно разыскивая его.
      Тут Гэндзи проснулся. «Уж не Повелитель ли это морских драконов? - подумал он, и его охватил ужас.- Говорят, он любит все красивое, может быть, и я привлек его внимание?» И он почувствовал, что не может больше оставаться в этом доме.
 
 

Акаси