Петр Николаевич СИГУНОВ
      Чернушка
      Повесть
      Повесть Знакомит Читателей С Нелегким Трудом Геологов, Учит Любви К Природе.
      ________________________________________________________________
      СОДЕРЖАНИЕ:
      О. Чистовский. Об авторе этой книги
      Памятный снимок
      Мы летим в тайгу
      "Идет-гудет Зеленый Шум..."
      "В нашем полку прибыло"
      Первый бросок в неведомое
      Сон "младенца"
      Бельчата
      В няньках
      И раз... и два...
      Строгая воспитательница
      И снова в путь
      Рыжик
      Обида Найды
      Чернушка болеет
      Целебная ягодка
      Кедровые орехи
      Беспокойная путешественница
      "Принцесса на горошине"
      С добрым утром!
      Медвежья услуга
      Забавные новости
      Неразлучная игрушка и злая бестия
      Полосатые гости
      Тайна фотографии
      Полыхание лета
      Шалунья
      В дождливую скуку
      Таежный хлеб
      Дерзкий хищник
      В мертвой тайге
      Окзирия
      Ненавистный теремок
      "Нет худа без добра"
      Хищный грызун
      Любовь к свободе
      Конкурент Дурова
      "Кто в тереме живет?"
      Вездесущая хозяйка
      С точки зрения Чернушки
      Голос тоски
      В зоопарке
      Эпилог
      ________________________________________________________________
      Однажды в книжном магазине я увидел книжку небольшого формата с интригующим названием "Танцующие иголочки". Имя и фамилию автора Петра Сигунова я раньше не встречал. Книга состояла из коротких рассказов и зарисовок о зверях, птицах, рыбах, цветах, травах и грибах. Чуть ли не на каждой страничке были смешные рисунки.
      Тут же, стоя у прилавка, я начал читать эту занимательную книжку.
      Короткое вступление начиналось с неожиданного вопроса: "Вы что думаете, писать умеют только люди?" И на поставленный перед читателем вопрос автор отвечал: "Пишут все: звери, птицы, рыбы. Но каждый пишет по-своему. Зайцы - лапами. Прыг-прыг - вот и буква, скок-скок - вон и вторая. И потянется, запетляет строчка по белой книге. Читай, коли умеешь. Здесь, под лиственницей, заяц лежал, там, в кустах, - закусывал прутьями ивы. А дальше росомаха закусывала зайцем.
      Олени пишут копытами. Как сдвоенные лодочки плывут их следы по жестким волнам морозных сугробов. И вдруг перепутались, размазались, перехлестнулись замысловатыми линиями. Кто же стер оленьи буквы-лодочки? Да сами же писаки. Им захотелось есть и они начали копытить из-под снега ягель, взбивать рогами таинственные знаки.
      Полярные песцы пишут не только лапами. По тому, какие строки начертят они своими пушистыми хвостами, остроглаз-охотник сразу же узнает, что делал зверь: выслеживал ли белых куропаток, или охотился за леммингами.
      Пишут все, и каждый по-своему. Птицы - крыльями, ногами, клювом; нерпы - ластами и брюхом; рыбы - плавниками и головой.
      Все живое на земле торопится написать о себе летопись. И я тоже хочу оставить частичку своей души в нескончаемом океане человеческих книг".
      И автор, внимательно читая "летопись живой природы", умело "перевел" ее на общедоступный человеческий язык.
      Так читатель узнает, что "танцующие иголочки" - это не что иное, как мальки-хариусенки, которые выпрыгивают из воды и ловят мошек.
      "Их было такое множество, - поделился своими наблюдениями писатель, - казалось, они волшебным чудом сбежали сюда от всех швей мира. Беззвучно протыкали они розовую гладь воды, оставляя на ней еле заметные колечки, взлетали вверх, падали отвесно и снова взлетали, стремительные, порывистые. Я лег на камни и стал любоваться танцующими иголочками. Со снайперской меткостью хватали они мельчайшую, как точка, серенькую мошку и очень редко случалось, чтоб промазывали".
      Героем другой небольшой новеллы под названием "Изумрудница" стала обычная зеленая ящерица, которая встречается повсюду довольно часто. О своем первом знакомстве с нею автор сообщил: "...на белой глыбе известняка лежала ящерица... необыкновенной красоты, словно вылезла из волшебной малахитовой шкатулки Бажова. Она была зеленая-презеленая. Как молодые всходы озимой пшеницы. Тонкие голубые жилки затейливо извивались на ее точеном панцире, будто просветы чистого неба среди майских березовых листьев. Под глазами яркими искорками светились красные крапинки... Каждый день я снова видел ее и открывал в ней неведомые красоты".
      Так написать мог только человек, влюбленный в природу, зорко всматривающийся в окружающий его животный и растительный мир, в котором еще столько нераскрытых тайн и неразгаданных загадок.
      В составе геологических экспедиций на протяжении многих полевых сезонов Петр Николаевич Сигунов искал полезные ископаемые в тундре Таймыра, в сибирской тайге, в диких горах Тувы и других районах нашей необъятной страны.
      Но Петр Николаевич искал не только железную руду и кристаллы исландского шпата, но и встреч с редкими птицами и зверями. Он любовался чудесными горными пейзажами, неповторимыми рассветами и закатами, прислушивался к лесным шорохам, наслаждался трелями пернатых певцов, заглядывал в прозрачные реки и озера, где обитают таймени, хариусы и ленки. Его внимание привлекали растения, встречающиеся в тундре и тайге. Петр Николаевич интересовался решительно всем, что видел вокруг себя. И эта его неуемная страсть к познанию просто поражает. Кажется, ничего нет, на чем бы не задержал он свой зоркий, внимательный взгляд.
      О самом важном, что удалось подглядеть, он обязательно записывал в свой походный дневник. Всегда был в действии и неразлучный спутник фотоаппарат. Так проходили дни за днями, месяц за месяцем в дальних странствиях. А возвращаясь из экспедиций на "зимние квартиры" в Ленинград, переполненный впечатлениями Петр Николаевич Сигунов в свободное от службы время писал увлекательные рассказы, очерки и повести.
      Так буквально по горячим следам были написаны им чудесные книги: "Дороги начинаются с тропинки", "Сквозь пургу", "Ожерелья Джехангира", "Лесное счастье", "Зеленые звезды" и другие.
      И вот перед юным читателем новая книга Петра Николаевича "Чернушка". Это повесть о белочке, которая является полноправным членом небольшого коллектива геологов, занятых исследованием одного из труднодоступных районов Красноярского края - бахтинской тайги.
      Из повести читатель узнает о том, чем занимаются геологи-поисковики, и получит яркое представление об одном из интересных уголков сибирской тайги.
      О л е г Ч и с т о в с к и й
      Памятный снимок
      Есть у меня редкостная, забавная фотография: на большом крутогорбом подосиновике сидит маленькая темная белочка. В передних лапах держит кусочек гриба, жиденький лохматый хвост прижала к пушистой круглой спине. Это - прихватка на память, картинка-незабудка из моей давнишней походной тетради, когда я был еще молодым, начинающим инженером.
      Мы летим в тайгу
      Оранжевая полярная "Аннушка" гулко взревела и, раскидывая веером пенистые брызги, помчалась по Нижней Тунгуске. Обогнув песчаную косу, остановилась, точно для передышки. Еще напористее зарокотал мотор. Стремительно рассекая алюминиевыми поплавками волны, гидросамолет ринулся против течения и, оторвавшись от воды, кругами, словно беркут, стал набирать высоту.
      Внизу мутной желтой лентой тянулся располневший от весеннего разлива Енисей. Маленькие, будто игрушечные буксиры, попыхивая копотью, натруженно тянули к Игарке длинные караваны плотов золотистого леса. На холмистых берегах одиноко пестрели полосатые створные вехи.
      Рядом со мной сидит рабочий отряда Сашка Волынов - невысокий юноша лет двадцати двух (может, и старше) - в коричневых остроконечных ботинках с надраенными бронзовыми пряжками; в узеньких голубовато-серебристых джинсах, обшитых множеством блестящих пуговиц, в желтой штапельной рубашке, на которой пестрели оранжевые обезьяны, фиолетовые павлины и синие попугаи. Длинные густые светло-русые волосы волнистыми прядями спадали на плечи. Над верхней губой виднелся белесый пушок усов.
      Сашка жадно прильнул к иллюминатору. Он не покинул его даже в тот момент, когда гидросамолет резко накренился, готовый, казалось, вот-вот перевернуться под порывами ветра; и все мы испуганно прижались к полу, держась за привязанные к крючкам веревки! А бочонок с сухой картошкой запрыгал по нашим спинам.
      Сашка смотрел, смотрел в круглое оконце и вдруг не выдержал:
      - Ребята, глядите, какие там диковины!
      Прораб геолог Курдюков, одетый в барашковый полушубок, процедил сквозь зубы:
      - Ничего себе диковины нашел! Болотины ржавые его восхитили... Вот поползаешь, голубчик, по таким вонючим красотам на пузе, чтоб не засосало, - иные песенки запоешь... - Он поправил очки и чем-то стал напоминать взъерошенного филина.
      Я не мог узнать своего помощника. В Ленинграде он был совсем иным. Там его круглое лицо всегда излучало добрую улыбку, и любой, даже самый вспыльчивый человек, мгновенно успокаивался, стоило только Курдюкову с ним заговорить. Голос у него был мягкий, бархатистый, а сам он походил на ласкового циркового медведя - широкоплечий, коренастый, большеголовый, в спортивном костюме.
      Сашка снова прильнул к стеклу. Внизу серебрились сотни причудливых озер, обрамленных извилистыми валами красноватого мха. Деревья с высоты казались одинокими зелеными звездами. Они постепенно сгущались в созвездия.
      - Ну-у, потянулась тоска сибирская, - пробурчал Курдюков.
      Вероятно, дурное настроение прораба объяснялось тем, что он совсем не выносил воздушной качки.
      Гидросамолет летел все дальше и дальше на восток. Уже давно скрылся из виду Енисей с прибрежными поселками, под крыльями лежало однообразное море зеленых, застывших волн. Мы летим час, летим второй. И ни одной охотничьей избушки, никакого признака человеческого существования. Все покрыто тайгой.
      Неожиданно началась невероятнейшая болтанка. "Аннушка" то резко бросалась вниз, и тогда щемящей болью сдавливало сердце, то чуть ли (по крайней мере, казалось так) не опрокидывалась кверху поплавками. В ушах нудно звенело. Отяжелевшая, словно налитая расплавленным свинцом, голова кружилась, как после угара. К горлу подступал тошнотворный комок.
      Волынов, понуро согнувшись, страдальчески обнимал железный вьючный ящик.
      Курдюков стонал, еле слышно произнося: "О, проклятье! Все внутренности наизнанку выворачивает..."
      Не мучался только один Повеликин. Растянувшись в резиновой лодке, он всякий раз, как гидросамолет проваливался в воздушный "колодец", блаженно улыбался во сне и храпел. Боже мой, как он храпел! Даже шум мотора не мог заглушить его потрясающих звуков.
      Повеликина, как и Сашку Волынова, я нанял на полевой сезон в Красноярске. Он пришел ко мне в гостиницу вечером, высокий, стройный. Под густыми седыми бровями прятались умные серые глаза.
      - Николай Панкратович Повеликин, - бодро отрекомендовался незнакомец. - Бухгалтер по профессии и пенсионер по социальному положению. Так сказать, законно отдыхающий элемент в возрасте шестидесяти трех лет. - При этом старик горделиво расправил могучие, как у доброго молодца, плечи. - Заявляю с чистосердечной откровенностью, - продолжал он, любовно поглаживая седые усы и хитро улыбаясь, - на данном жизненном этапе меня устраивает только высокооплачиваемая должность, ибо я хочу поднакопить финансов для приобретения персональной дачи.
      - Вы когда-нибудь бывали в тайге?
      - А как же! Родился в таежном поселке и жил там, промышляя в свободное от работы время летней рыбалкой да зимней охотой. Только вот в последние десятилетия городским гражданином сделался, так что не сомневайтесь - таежник я доподлинный.
      - Значит, с лошадьми умеете обращаться?
      - Что за вопрос?! Не хуже, чем с арифмометром! Только позвольте навести справку: какая штатная должность у вас еще не занята?
      - Нам нужен промывальщик шлихов.
      - А что это за такая хитрая специальность?
      - Рабочий по промывке речного песка.
      - Согласен на ваше предложение! Зачисляйте! - И старик протянул мне широченную, как лопата, ладонь.
      Я ответил пожатием, хотя, признаться по совести, в душе колебался: "зачислять" ли его, или дать решительную "отставку"?
      Всю ночь я беспокойно ворочался на кровати. А вдруг Сашка Волынов, успевший сменить десятки специальностей и всюду увольнявшийся "по собственному желанию", лентяй, каких не видывал белый свет?
      Нянчиться, приучать его к труду - таким перевоспитанием заниматься в тайге некогда. Да и бывшему бухгалтеру, любителю высоких окладов, тоже в экспедиции не место.
      Впрочем, переживал я совсем напрасно, хотя прораб Курдюков был настроен против Повеликина, да и Сашку не очень-то одобрял, никто больше не откликнулся на наше заманчивое предложение - поехать в дикую бахтинскую тайгу. Красноярцы строили новые заводы, фабрики, воздвигали жилые кварталы. У всех была постоянная работа. Сезонные полевые работы с ленинградскими геологами их не прельщали.
      Гидросамолет круто развернулся, тайга опрокинулась вниз деревьями, под крыльями засверкал белопенный перекат Бахты. Спугнув лебедей, гидросамолет приводнился в тихой заводи.
      Командир подрулил к берегу и ловким взмахом бросил за крупный валун капроновый канат с железной кошкой на конце, подтянул гидросамолет вплотную к суше. Мы быстро выгрузили на берег продукты и походное снаряжение.
      Гидросамолет вскоре взмыл над Бахтой, приветливо качнув крыльями.
      Курдюков долго смотрел вслед удаляющейся оранжевой точке и, когда она затерялась в густых сиреневых облаках, вздохнул:
      - Прощай, цивилизация! Четыре месяца будем торчать в проклятой глуши без кино, телевизоров, писем и газет...
      - Зато будем составлять геологическую карту, искать месторождения! воскликнул Сашка.
      - Неважно, чем будем заниматься, лишь бы шуршащих финансов побольше начисляли, - произнес Николай Панкратович.
      "Идет - гудет Зеленый Шум..."
      Итак, мы остались на берегу, среди груды мешков, свертков и ящиков, вчетвером: Курдюков, Повеликин, Волынов и я. Будем ставить палатки и ждать, когда сюда придет младший коллектор Евгений Сергеевич Рыжов высокий, худощавый, как жердь, мужчина лет тридцати, со скуластым хмурым лицом. Он отправился из Ленинграда в приенисейский колхоз, чтобы нанять опытного проводника, помощников и несколько лошадей для перевозки по тайге нашего походного снаряжения и продуктов.
      Вокруг, куда ни бросишь взгляд, расстилались лесные дебри. Деревья вплотную подступали к отвесным лиловым ярам.
      Вдоль русла извилистой шумливой реки стлались по гладкой разноцветной гальке серые ивушки, ободранные льдинами и камнями. Ивушки еще не опомнились от бурного весеннего разлива, но широкие зубчатые листья, выбившиеся из глянцевито-багряных почек, упрямо тянулись к небу. Между рогулинами их веток застряли темные илистые комья с жухлой травой, похожие на растрепанные грачиные гнезда.
      Выше склонились уже иные ивы - светлые, серебристые. Листья у них длинные, узкие, как ножи, собраны вееристыми пучками. Сережки - точно недоспелые колосья пшеницы. Пройдет день-другой - зеленые колосья лопнут, выбросив шелковистую вату.
      У самой бровки крутоярья, за скопищем прибрежных тальников, столпились черемуховые деревья, да так густо - ни протиснуться среди них, ни пролезть. Они украсились белыми звездчатыми гроздьями, как будто их осыпали чистым пушистым снегом, и разливали такое благоухание, что захотелось дышать глубокими затяжками.
      По светлым сухим ложбинам разбрелась в одиночку ломкая жимолость с ровными лиловыми стволиками. Между ворсистыми овальными листьями ее появляются сначала крошечные, словно бусины, завязи-колобки с желтоватыми колокольчиками. Только успеют колокольчики выбросить коричневые тычинки, как завязи уже превратились в ягоды, похожие на кувшинчики шиповника.
      В сумрачную влажную прохладу гремучих ключей спряталась черная смородина. Она тоже радостно выбросила к солнцу медовые грозди коротких бубенчиков.
      А вот рябины с редкими яркими листьями-перезимками все еще никак не опомнятся от зябких метелей. Сморщенные седоватые лепестки цветов недоверчиво выглядывают из набухших кистей, словно боятся: а вдруг ударит мороз?
      Там, где кончается берег, за поясом серебряной черемухи, вперемешку хороводились березы, осины, лиственницы, кедры, пихты, ели.
      Березы - ровные, стройные и такие чистые, без темных пестрин, что так и хочется их погладить. Белостволье еще не покрылось буйной зеленой завесой, и потому лес просвечивается далеко-далеко, обнажая бурые скелеты сухостоя.
      Вот пирамида ершистого кедрика с острой вершиной. Стоит кедренок горделиво, широко раскинув руки-ветви, словно хочет раздвинуть, прогнать непокорных, напористых соседей. Каждый его ус, жесткий, трехгранный, собран в пучок по пять штук.
      Рядом с ним пушисто распускается лиственница. У нее такие пахучие, такие нежные иголочки, что непременно хочется остановиться и прижаться к ним щекой.
      А вон змеисто ползет разлапистый пихтач, поблескивая росистыми омоложенными верховниками.
      В стылом вечернем тумане синеют черноствольные ели-великаны. Они тоже сияют чистотой и свежестью, словно радуются, что избавились наконец от прилипчатой снежной тяжести.
      На сухих пролысинах пригорков - голубоватый, кудрявый ягель, белые островки распускающейся брусники, мохнатые шапки багульника. И повсюду, куда ни кинь взгляд, призывно рдеют крупные темно-фиолетовые и малиновые бутоны марьиных кореньев - диких сибирских пионов.
      Саша Волынов носился по влажным полянам пестрого разнотравья, как вырвавшийся из тесной зимней конюшни жеребенок.
      Он нарвал охапку оранжевых махровых жарков и ярких марьиных кореньев.
      - Какие чудесные анютины глазки! - восхищался Сашка, потрясая тяжелым букетом.
      Курдюков расхохотался:
      - Ничего себе Анюта! Форменная красавица, да и только! Один глаз красный, как у злой крольчихи (он имел в виду дикий пион), второй желтухой заболел (прораб-геолог так ехидно окрестил сибирскую купальницу - цветки жарки, похожие на оранжевые звездчатые шары с причудливо разными пятилапчатыми листьями).
      Моя голова кружилась от хмельной смеси сладковатого запаха багульника, грибного аромата ягеля, смолистых паров лиственниц; от острого, благоухающего настоя черемухи, смороды, клейких листиков березы.
      Я хорошо понимал взволнованность городского парня. Ведь Волынов увидел настоящую, не тронутую человеком тайгу впервые. Он был ошеломлен ее сияющим весенним нарядом, когда все вокруг цвело и ликовало, наливаясь живительными соками. Ну разве можно молчать, если каждую веточку, каждую травинку хочется назвать по имени?! Пусть неправильно, зато ласково, от всей души!
      Отдохнув от полета, мы принялись за работу: перетаскали походные пожитки с валунно-галечниковой поймы на высокую террасу, чтоб не унесло при разливе реки; поставили шестиместную палатку. Земля еще не оттаяла, не прогрелась: от нее так и тянуло сыростью. Чтобы не простудиться, мы сделали в нашем парусиновом домике водонепроницаемый пол из березовых жердин, поверх которых толстым слоем положили душистые еловые ветки. На зеленую перину постелили теплые пушистые оленьи шкуры и накрыли их брезентом.
      Сашка выполнял все мои поручения старательно. Толстый спальный мешок, сшитый из простеганной ваты, вызвал у него восторг:
      - Вот это штука! Я дома сплю очень беспокойно, всегда одеяло с кровати сползает. А тут вертись сколько хочешь, не разденешься, не замерзнешь...
      "В нашем полку прибыло"
      Сашка по нескольку раз в день забирался со своим неразлучным биноклем на вершину высокого мохнатого кедра, одиноко стоящего вблизи реки, и смотрел, смотрел на безбрежное "зеленое море тайги". Перед ним дыбились острые хребты ельников, тонкошпилистые пирамиды пихт, расстилались округлые, волнистые холмы берез, осин. Капризная, своенравная Бахта то прижималась к высоким склонам, то привольно разливалась вширь, то, резко изогнувшись, пенилась перекатами и водопадами.
      Однажды рано утром Сашка вдруг истошно закричал:
      - Идут! - И проворно, точно белка, спустился с кедра.
      - Кто идет? - всполошился Николай Панкратович.
      - Кто? Кто? - забеспокоился Курдюков.
      - А шут их знает?! - усмехнулся Волынов.
      К нашей стоянке приближались оборванные люди. Они чуть ли не силком вели за собой упиравшихся лошадей с громадными вьюками. Впереди, широко откидывая длиннущие ноги, обмотанные портянками, шагал бородач. На правом боку его висела потертая кожаная сумка, из которой торчал полевой бинокль; на левом - длинный, словно кавалерийская сабля, "медвежий тесак". За спиной елозила по земле двустволка.
      Я с трудом узнал в этом "надвое переломанном" путнике нашего коллектора Рыжова.
      Ветер донес дребезжание баталов. Послышались раздраженные, понукающие окрики погонщиков. Вскоре из чащи прибрежных кустов вылез Евгений Сергеевич.
      - Привет, - сказал он хриплым, простуженным голосом и радостно принялся всем пожимать руки.
      - Какова была прогулочка? - спросил Курдюков.
      - Прелестная, товарищ прораб! - сердито буркнул Рыжов. - Весьма доволен! Дайте что-нибудь поесть.
      Скорчившись, то и дело хватаясь рукой за поясницу, он медленно побрел к костру. Бледное, ввалившееся лицо, покрытое черной щетинистой бородой; кровавые ссадины на ладонях; порванная одежда с белыми подтеками засохшего пота; проколотые галоши, то есть нижние половины от резиновых сапог; вместо суконных портянок какие-то парусиновые тряпки, туго намотанные на икры ног... - все указывало на то, что поход был трудным.
      - Повремените с обедом немножко, - сказал я. - Сейчас Николай Панкратович все приготовит и чай скипятит. А сперва побрейтесь, помойтесь в баньке. Воды всем хватит - полную бочку нагрели. Только булыжников накалить для парилки не успели. Переоденьтесь, новенькая спецодежда на ваш рост имеется. Одним словом, освобождайтесь от походной грязюки. А все-таки интересно: где это вас так скособочило?
      - Да ничего страшного! - страдальчески улыбнулся Рыжов. - Попалась нам речушка неширокая, а глубина - не дай боже. Как переправиться? Резиновую лодку еще раньше распороли о коряжину. Топор, как назло, потерялся - где-то вывалился из вьючной сумы. Плот связать не смогли, да и поблизости не было подходящих сухих лесин. Оставалось одно переплывать речушку, держась за гривы лошадей. Ну вот после такого купания мой радикулит и разбуянился. Он ведь у меня с большим полярным стажем. И характер у него капризный - никаким лекарствам не подчиняется. Так что выход один - терпи, пока терпится.
      Рыжов с предосторожностями сел на чурбан, закурил самокрутку.
      - А все-таки долго вы двигались. Почему так задержались? - спросил Курдюков.
      - Не тайга, а сущие баррикады! - произнес в ответ Рыжов. - Всюду вывороченные бурей деревья. Вздутые от половодья речки. Снеговые проталины, а под ними - колодины, спутанный валежник. Да еще по утрам гололедица.
      - Ну а с кадрами как? - продолжал допытываться прораб.
      - Одного только удалось нанять.
      - Где же он?
      Из-за морды лошади выглянуло серьезное детское лицо: маленькое, с пухлыми щеками, задорно вздернутым носиком. Сложив сбрую горкой, низенький щупленький паренек подошел к нам.
      - Здорово, робятки, - протяжно окая, произнес он тонким девчоночьим голоском. - Давайте познакомимся. Зовут Павликом, по фамилии Игнатьев.
      С первого взгляда пареньку можно было дать двенадцать-тринадцать лет. Но я посмотрел на него пристальней, внимательней и увидел на лбу, на щеках, у переносицы частые густые морщинки. "Мальчишка" был явно человеком в летах. В чистых серых глазах его плясали, лучились смешинки.
      - В какой цирковой труппе откопал ты этого лилипута? - улыбнулся Курдюков, когда конюх отвел развьюченных лошадей кормиться на луговую поляну.
      - Вы над ним не смейтесь. Мужик он хороший, работящий и всегда веселый.
      - Не мог посолидней человека найти! - возмутился Курдюков.
      - Ишь ты, умник нашелся! - рассердился Рыжов. - Попробуй найди! Никто из степенных семейных мужиков поселка, как я ни агитировал, не захотел идти со мной в поисково-съемочную партию.
      Отведя лошадей на пастбище, маленький конюх снова подошел к нам, улыбаясь, протянул Повеликину кисет, расшитый красными петушками.
      - Закуривайте! Махорка крепкая, духовитая - сам робил! На травах луговых выдерживал, с цветами лесными томил.
      - Спасибо! Предпочитаю папиросами забавляться, - ответил Николай Панкратович.
      - Папиросы не то, горечь от них. Ну да не будем спорить: на вкус и цвет товарищей нет. А погодка установилась нынче редкостная для здешней весны, - продолжал Павел. - Ласковая, теплая. Солнышко так и припекает! Благодать! Того и жди, комарики-жигунцы из холодных болот воспрянут, чтоб отогреть ножки. Белый свет скоро затмят, твари неугомонные! У вас есть накомарники или какое-нибудь отпугивающее средство?
      - Есть! - сказал Николай Панкратович.
      - Хорошо, а то я на всякий случай тюль привез. Плотная - ни один крылатый нахал не протиснется. Сам вязал зимой из черных шелковых ниток. Дай, думаю, прихвачу, авось кому-нибудь понадобится. Без спасательной сетки сгинешь в тайге.
      - Да-а, от гнуса в одной шапке не спасешься, - подтвердил Курдюков.
      Конюх молча докурил самокрутку, вынул из голенища кривой охотничий нож.
      - Пойду седла подлатаю. А то мы в такие чертоломы попали, что даже уздечки у некоторых коняг порвались, подпруги ременные лопнули. Ремонт капитальный надо произвести.
      - Да-а... - мрачно ухмыльнулся Курдюков. - Такого работничка любой вьюк придавит...
      Несколько дней мы корпели над пошивкой брезентовых вьючных сум. Наши лошади за это время заметно окрепли, и теперь можно было идти к первой стоянке, откуда мы решили приступить к составлению геологической карты.
      И вдруг однажды, когда мы сидели у дымного костра, в прибрежных тальниковых кустах послышался шорох.
      - Тише! - прошептал Павел. - Кажись, росомаха к нам пожаловала.
      Сашка схватил карабин, щелкнул затвором и прыжками бросился к реке.
      - Постой! - пытался остановить его конюх. - Не надо горячиться!
      Но парень уже скрылся в кустах. Немного спустя он вернулся, сокрушенно махнул рукой:
      - Смоталась.
      - Зачем спугнул? Я же тебе толковал: подожди, не ерепенься - а ты не послушался старшего.
      - Боже мой! Сколько учителей развелось! - Юноша принял горделивую позу. - Курдюков учит, Рыжов учит, Повеликин учит и ты тоже. Не слишком ли много для одного бедного ученика?
      - Э, вон куда хватил?! - удивился Павел. - Нешто я назидания делать собираюсь? Добрый совет хочу дать. Ежели и впредь, Саша, ты будешь скакать по тайге как очумелый, все птицы разлетятся, все звери разбегутся от твоей прыти. Понял?
      - Это уж не ваша печаль! Не впервые огнестрельное оружие в руках держу. Так что как-нибудь обойдусь без посторонних нравоучений.
      - Ладно, леший с тобой, обходись. Пойду-ка лучше проверю, кто подглядывал за нами.
      - Зачем попусту ноги мозолить? И так ясно - черная лохматая росомаха. Сам видел, как она бросилась в чащобу, - сквозь зубы процедил Волынов.
      Павел молча скрылся в тальниковых зарослях. Долго он лазал и шебуршил по кустам, потом весело крикнул:
      - Александр! Подь сюда для приемных экзаменов на таежника.
      - Вот что, дорогой охотничек! - с ехидной ухмылкой начал он. - В повадках диких зверей и в следах ихних ты покедова ни шута не смыслишь.
      - Почему? - обидчиво вспылил Волынов.
      - Во-первых, потому, что росомахи ходят неуклюже и развалисто, наподобие годовалых медвежат. И следы у них, как у медвежат, - широкие, туповатые, будто обрубленные. Во-вторых, ступают они очень осторожно, воровато, словно хвоста собственного боятся. Поэтому отпечатки их лап мягкие, расплывчатые, а здесь, на песке, твердые, грузные, да и форма следов иная - не плоская, а круглая, больше на цветок похожая.
      - Может, это полярный волк? - предположил Сашка.
      - Нет, еще никто из старожилов не видывал пестрых волков с черной да белой мастью. А тут, посмотри внимательней под куст, в корявинах запутались клочки шерсти. Факт, выдрались из шкуры линючей собаки.
      Волынов расхохотался:
      - Ох, уморил! Откуда же в дикой тайге собаке взяться? Поселков поблизости нет, охотники и рыбаки тоже тут не промышляют.
      - За нами кралась собака. Вот здесь она лежала, притаившись, и почему-то следила за нами. Давайте покличем ее. Собака нам очень пригодилась бы.
      Павел выбрался из тальников и, причмокивая языком, начал манить:
      - На-на-на!.. Ну, иди, дорогуша, иди смелее! Рыбкой вареной, лепешками свежими накормим. Сюда! Сюда, дорогуша! Сюда!..
      В кустах кто-то закопошился.
      - Иди, миленькая, не бойся! На-на-на!.. Сюда!.. - повторял Павел.
      Из-под листьев недоверчиво высунулась белая остроносая морда с чутко настороженными торчками черных ушей.
      - Да это же Найда! - воскликнул Павел.
      Услышав свою кличку, собака наконец поборола нерешительность и пугливость, медленно, робко подошла к Павлу. Тот ласково потрепал ее по груди. Она взвизгнула, подпрыгнув, лизнула его лицо и бросилась ластиться ко всем полевикам, радостно помахивая круто загнутым кренделем хвоста. На шее у нее болтался обрывок веревки.
      - Эх ты, трусишка! Еще чуточку - и застрелили бы тебя, Найдушенька, как зверя лесного! - приговаривал Павел, заботливо поглаживая ее худые, ребристые бока. - Прячешься, пужаешься, бедняжка, а вдруг не примут, вдруг прогонят к твоему злому лиходею. Не бойся, Найдушечка, мы тебя в обиду не дадим! Ишь ты, горемычная, совсем одичала! И ужасть как изголодалась.
      Собака преданно смотрела в глаза Павлу.
      Конюх рассказал, что у него была умная сибирская лайка, но ее случайно убил городской "охотник", приняв со страху за медведя. А Найда принадлежит односельчанину Силину Косорукому - хитрому, вороватому мужичишке, очень свирепому хапуге. Перед походом в тайгу Павел попросил у него отпустить собаку на лето к геологам, но Силин ни за что не согласился. Мало того, опасаясь, как бы она сама не удрала за караваном лошадей, он запер ее в дровяном сарае. И вот все-таки лайка сбежала от ненавистного хозяина, последовав за нашим караваном.