Сошедший с рельсов. 6

– Лусинда, – проговорил он. Или, скорее, проскулил.

Так, по крайней мере, показалось ему – звук, подобный тому, что издает собака, когда ей наступают на хвост.

Она снова оказалась в поезде.

Чарлз не заметил ее, когда садился. Развернул газету и моментально погрузился в мир спорта: «Тренер Фэссел сокрушается по поводу недостатка напора четверки своих нападающих в прошлое воскресенье…»

Но вот опять возникла черная туфелька на каблучке-шпильке, и точно клинок нацелился в его сердце. Чарлз поднял глаза и обнажил для удара грудь.

– Лусинда…

Секундой позже ее идеальное лицо переместилось в проход, и она уставилась на Чарлза сквозь очки в черной оправе – а ведь в прошлый раз на ней не было никаких очков, он это точно помнил. Ее улыбка вспыхнула, словно прожектор, в полный накал. Нет, скорее, как матовая лампа, мягкий свет которой скрадывает контрасты, и от этого все выглядит красивее, чем есть на самом деле. Лусинда сказала:

– Привет.

Это сладостное слово прозвучало вполне искренне – женщина, казалось, обрадовалась ему. Хотя их свидание состоялось на три дня позднее и на четыре ряда дальше, чем предполагалось.

– Почему бы вам не перебраться ко мне? – поинтересовалась она.

В самом деле, почему бы и нет?

Она поджала свои несусветно длинные ноги, чтобы его пропустить.

– В самое время. А то я собиралась заявить в полицию о краже девяти долларов.

Чарлз улыбнулся:

– Я искал вас на следующий день по всему поезду.

– Рассказывайте!

– Нет-нет, правда.

– Я шучу, Чарлз.

– Я тоже, – солгал он.

– В таком случае, – она протянула руку с безукоризненно отполированными кроваво-красными ногтями, – расплачивайтесь.

– Разумеется. – Он достал бумажник, быстро спрятал фотографию Анны, словно она служила предостережением, на которое не хотелось обращать внимание, вынул десятидолларовую банкноту и передал Лусинде. Кончики пальцев скользнули по ее горячей и слегка влажной коже.

– Ваша дочь? – спросила Лусинда.

Чарлз, чувствуя, что покраснел, ответил:

– Да.

– Сколько ей лет?

– Очень много лет. – Тон умудренного опытом человека, который не верит, что кому-то дано понять его отцовские муки. Эдакое добродушное «Я ее люблю и все такое, но временами не отказал бы себе в удовольствии свернуть ей шею»

– Расскажите мне о ней.

Значит, у нее тоже есть дети. Конечно, а как же иначе?

– Дочери? – спросил Чарлз.

– Одна.

– Отлично. Я показал вам свою. Теперь ваша очередь.

Она рассмеялась. Один-ноль в пользу Чарлза-ловеласа. Она потянулась за сумкой – из тех, что отличаются множеством всяческих вместилищ. Такие сумки можно брать в походы, если бы их не делали из самой дорогой кожи. Лусинда нашла бумажник, открыла и продемонстрировала фотографию.

На снимке была изображена очень симпатичная девчушка лет пяти на качелях, наверное, за городом. Белокурые волосы разлетелись в разные стороны. Веснушчатое лицо, круглые коленки и очаровательная улыбка.

– Она восхитительна, – похвалил Чарлз и не покривил душой.

– Спасибо. А то я иногда совершенно об этом забываю. – Лусинда явно подстраивалась под его родительский тон. – Ваша, насколько можно судить, тоже очень мила.

– Ангел, – ответил Чарлз и тут же пожалел, что это слово сорвалось у него с языка.

Подошел кондуктор и попросил предъявить билеты. Чарлз чуть было не полюбопытствовал, не вспомнил ли он теперь эту женщину. Ведь кондуктор так и пялился на ее ноги.

– Вот, – сказала она, когда кондуктор наконец исчез. – Это вам. – И подала Чарлзу долларовую бумажку.

– А как же проценты?

– На сей раз прощаю.

Его заинтриговало, что означало «на сей раз».

– Я не помню, чтобы на вас были очки, – сказал он.

– Надо приобрести новые контактные линзы.

– Кстати, очки вам очень идут.

– Вы так считаете?

– Да.

– Я не слишком серьезная?

– Мне нравятся серьезные.

– Почему?

– Что «почему»? Почему мне нравятся серьезные?

– Да, Чарлз, почему вам нравятся серьезные?

– Если серьезно… не знаю.

Лусинда улыбнулась:

– А вы забавный.

– Стараюсь.

Они проезжали Роквилл-центр, и из окна вагона стал хорошо виден кинотеатр, куда он часто водил Диану. На мгновение в голове возникла сюрреалистическая мешанина, и Чарлз представил, что крепко зацепился в своей новой Вселенной – устроился с удобствами в Чарлзвилле. Они недавно поженились с Лусиндой и вот едут вместе на работу и треплются о недавнем медовом месяце. Где же они его провели? Ах да, на Кауаи[6]. Две недели в шикарном номере в тамошнем «Хилтоне». Уже подумывают заводить детей – в конце концов, они же не молодеют. Девочку и мальчика, решили они. Хотя пол не имеет особого значения – были бы здоровы…

– Трудный предстоит денек? – спросила Лусинда.

– Трудный? Конечно.

Придется отбрехиваться от рассерженных заказчиков, которые явятся по его душу, и отмахиваться от начальников, которые так и норовят его предать. На какую-то долю секунды Чарлзу захотелось поделиться с ней неприятностями и, найдя теплое местечко у нее на плече, выплакаться.

– У меня тоже.

– Что?

– Будет нелегкий день.

– Наверное, в эти дни много неприятных звонков.

– Если считать неприятным звонком, когда тебя грозят убить, то – да.

– А вы тоже забавная, – улыбнулся Чарлз.

– Полагаете?

– Во времена, получше нынешних, вы, наверное, нравились клиентам.

– Шутите? Они же всегда считают, что вы зарабатываете им недостаточно денег. У каждого находится кузен, свояк или бабушка, чей капитал вырос в шестьдесят четыре раза против его.

– Понятно. Это что-то вроде метания стрел.

– Именно. Только теперь все мечут стрелы в меня.

Чарлзу показалось, что он различил в ее речи легкий акцент.

– Вы родились в Нью-Йорке?

– Нет, в Техасе. Я из семьи военного. Росла везде и нигде.

– Должно быть, пришлось несладко. – Чарлз решил, что подобное заключение как нельзя точнее соответствует его банальной внешности.

– Раз в полгода лучшие подруги меняют имена. Но с другой стороны, и ты можешь постоянно обновляться. Если прокололась на чем-то в Амарилло, то в Сарасоте ни к чему об этом знать. Все чисто.

– Ясно, – хмыкнул Чарлз.

Пассажир напротив притворялся, будто читает газету, но на самом деле занимался тем же самым, чем недавно кондуктор: использовал любую возможность поглазеть на ляжки Лусинды. И Чарлза охватила законная гордость собственника, хотя его права на Лусинду действовали всего лишь в течение двадцати минут поездки до Пен-стейшн.

– И часто это случается? – спросил Чарлз.

– Что? – не поняла она.

– Такие неприятности с вами.

– Раз или два. Бунтовала против авторитетов.

– Это ваше определение?

– Нет – их. Я называла это просто надраться.

– Авторитеты – ваши родители?

– Да. И военный психиатр, к которому меня заставляли ходить.

– И как это было?

– Вам когда-нибудь приходилось общаться с военным психиатром?

– Полная некомпетентность? Преступная небрежность в лечении больных? Нет.

Лусинда рассмеялась:

– Я же говорила, вы забавный.

«Ну конечно, обхохочешься».

– Позвоните и расскажите об этом моим заказчикам.

– Непременно. Как дела на работе?

– Прекрасно.

– Вы говорили, что занимаетесь… Рекламой?

– Рекламой.

– И как дела у нас нынче с рекламой?

– Бывают хорошие деньки, бывают плохие.

– И?

– "И"?

– Как насчет сегодня?

– Меня убьют – просто разотрут в мелкий порошок.

– Давайте, продолжайте. Вы пожалуетесь на свои неприятности, я на свои. Честная сделка.

И черт побери, он все ей рассказал!

Сначала решил признаться, что у него небольшие проблемы с заказчиком, но, начав, не сумел остановиться. Слушал себя и изумлялся, до чего же разоткровенничался насчет недавнего Sturm und Drang[7] в их конторе. Негодующая Эллен Вайшлер. Гнусный предатель Элиот. Несправедливость всего, что случилось.

Чарлз думал, она в какой-то момент его остановит. Скажет: «Ну хватит» или «Неужели так нужно об этом рассказывать?» – или вообще высмеет.

Но ничего подобного. Лусинда внимательно его выслушала. А когда он закончил, сказала:

– А считается, брокерам хуже всех.

– Не знаю, почему я вам все это рассказал. Простите, – смутился Чарлз. Хотя извиняться было в принципе не за что. Ощущал ли он неловкость? Естественно. Но в то же время ощущал некое облегчение. Словно избавился от вчерашней тухлятины и снова обрел способность принимать пищу.

А Лусинда не только выслушала. Она коснулась рукой его правого плеча. Ободряюще пожала, успокаивающе потрепала, по-сестрински стиснула.

– Бедняга.

И Чарлз невольно подумал, что на некоторые клише люди с презрением смотрят исключительно из зависти. Например, «ее прикосновение пронзало, словно током». О подобном выражении скажут: «Абсолютная белиберда». Но только те, кто не может в данный момент это испытывать. Хотя таких людей подавляющее большинство. Но ее прикосновение на самом деле электризовало – тело Чарлза гудело, как высоковольтная линия, протянутая над сухой равниной Канзаса.

Поезд ворвался в тоннель под Ист-Ривер. «Тоннель любви», – подумал Чарлз и на секунду испугался, как бы не наклониться к Лусинде и не совершить глупость.

Такую, за которую его уведут с платформы Пен-стейшн в наручниках.

А затем произошло нечто неожиданное.

В вагоне стало темно, хоть выколи глаза. Свет померк моментально, как обычно, когда состав попадал под Ист-Ривер. Чарлзу показалось, что он сидит в темном кинотеатре и ждет, когда на выручку поспеет фосфоресцирующее мерцание экрана. Или что-нибудь иное. Он чувствовал в темноте ее запах. Сирень и мускус.

И вдруг ухом ощутил ее дыхание. Губы Лусинды приблизились настолько, что можно было их поцеловать. И они что-то шептали.

Свет вспыхнул и сразу погас, вагон погрузился в призрачные сумерки.

Ничто не изменилось.

Упорный извращенец напротив по-прежнему пялился на ляжки Лусинды. По другую сторону прохода дремала женщина со вздутыми от варикоза венами на икрах. Дальше сидели худощавый банкир, школьник, согнувшийся над учебником, стенографистка, бережно держащая в руках распечатку протокола судебного заседания.

Ничто не изменилось, только Лусинда смотрела вперед. Уж не собиралась ли она опять уткнуться в газету – ознакомиться с положением дел на АМЕКСе[8], свериться с индексом НАСДАК[9] и заодно просмотреть зарубежные индексы и цены на муниципальные акции?

Чарлз немного подождал, не вспомнит ли она о нем, и принялся смотреть в окно. Поезд проезжал мимо огромного плаката: "Затеряйтесь на «Виргинских островах»[10]".

На подъезде к платформе Пен-стейшн Чарлз спросил у Лусинды, не могли бы они как-нибудь вместе пообедать.

Ты самый сексуальный мужчина из всех, кого я когда-либо встречала.

Вот что Лусинда прошептала ему на ухо в тоннеле любви.

Сошедший с рельсов. 7

– Назови-ка мне семь бейсболистов, – покосился на него Уинстон, – чтобы у каждого было по сорок или больше круговых пробежек и в фамилиях по одиннадцати букв.

– Ястржемский, – не задумываясь ответил Чарлз, вспомнив звезду бостонской команды – здешнего парня, выросшего на картофельной ферме Лонг-Айленда.

– Ладно, – отозвался Уинстон и загнул палец. – Первый.

Уинстон Бойко служил в почтовой экспедиции. Он был бейсбольным фанатом и хорошим рассказчиком.

И захаживал в кабинет Чарлза с тех пор, как впервые увидел его в выцветшей рубашке клуба «Янки».

– Вы что-нибудь хотите? – спросил его тогда Чарлз.

– Да, – ответил Уинстон. – Не могли бы вы подсказать первоначальный состав «Янки», сезон семьдесят восьмого года?

Чарлз вспомнил всех, кроме первого полевого игрока Джима Спенсера. И с этого началась их дружба. Или что-то вроде того.

Чарлз не знал, где живет Уинстон, есть ли у него жена или девушка. Их приятельские отношения основывались на трепе о бейсболе – по десять минут в день, когда Уинстон приносил почту: раз утром, раз вечером.

Сейчас было утро. Уинстон довольно скалился, потому что Чарлз не мог назвать никого, кроме Яза.

Киллбру. Пардон, это семь букв.

Петрочелли. Мысль хорошая, но букв-то десять.

– Может, дашь мне время до вечера?

– Чтобы ты пересмотрел составы, а потом притворился, будто вспомнил?

– Да.

– Ну хорошо. Давай.

Уинстон не был похож на обычного почтальона. Во-первых, он был белым. Во-вторых, достаточно сообразительным, чтобы самому писать тексты. Чарлз не раз задумывался, почему он всего-навсего разносит чужие бумажки. Но никогда не спрашивал. Они были не настолько близки.

Уинстон посмотрел на него с озабоченностью:

– Шеф, ты в порядке?

– В порядке, – отозвался Чарлз, хотя ничего подобного не чувствовал. Он получил от изменщика-босса заказ на рекламу болеутоляющих средств с припиской в конце страницы: «До лучших времен». Только когда наступят эти времена?

И теперь он сидел и думал о грядущем обеде. И о той, с кем он будет обедать. О женщине с лучистыми глазами.

Я никогда не обманывал Диану, думал Чарлз.

Ни разу.

Не то чтобы он время от времени не испытывал такого желания. Мучительно испытывал – симптомы иногда напоминали тревожные признаки сердечного приступа: легкая потливость, тупая боль в груди, небольшая тошнота. Стоило ему собраться идти дальше, как возникали такие симптомы.

Или того хуже.

Трудность заключалась в том, что он, как и Диана, считал неверность не просто загулом, а предательством. А предательство ассоциировалось в его голове с Бенедиктом Арнольдом[11] и скандалом «Блэк сокс»[12]. Предателя либо проклинают, либо казнят. Кроме того, Чарлз любил жену. Во всяком случае, любил ее постоянное присутствие рядом.

Но все это было до того, как жизнь его предала. До того, как он начал мечтать о переселении в параллельную Вселенную.

– Неважно выглядишь, – встревожился Уинстон. – Это, часом, не заразно?

– Нет.

Разве можно подхватить то, что случилось с ним?

– Вот и Дик Лемберг тоже так говорил.

– Дик Лемберг – кто это такой?

– Никто не знает. Умер, и все.

– Спасибо, успокоил, – заметил Чарлз.

– Даю тебе наколку, – продолжал Уинстон.

– Наколку?

– Насчет остальных игроков. Трое из Американской лиги.

– А почему ты не сказал, что четверо из Национальной?

– А ты ничего, в порядке, соображаешь.

Уинстон не обладал менталитетом «синего воротничка», зато имел комплекцию работяги. Казалось, он способен побить любого, стоит лишь захотеть. На предплечье у него красовалась татуировка «АБ».

– Совершил ошибку, – как-то признался он Чарлзу.

– Что сделал наколку?

– Да нет, что встречался с этой девахой, Амандой Барнс. А тату мне нравится. Кстати, я совсем не уверен, – сказал он, вставая и собираясь уходить, – что это семь игроков с одиннадцатью буквами в фамилиях, а не наоборот. Мы трепались об этом с одним парнем около двух ночи. Так что, может, я и перепутал.

Они встретились в итальянском ресторане на пересечении Пятьдесят шестой и Восьмой улиц, о котором шла слава, что сюда захаживал Фрэнк Синатра.

Наряд Лусинды потряс его, если считать признаком потрясения глаза, увлажнившиеся от обожания и возбуждения. На ней была блузка с треугольным вырезом, которая не висела, не ниспадала, не скрывала, а облегала.

Возможно, всему виной были расходившиеся нервы. Это как встреча с поставщиком: никогда не знаешь, чего ожидать.

И посему Чарлз задал ей вопрос, словно товарищу по работе:

– Чем занимается ваш муж?

– Играет в гольф, – ответила она.

– За деньги?

– Надеюсь, нет.

– И как долго вы…

– Женаты? Достаточно, чтобы не сразу вспомнить. А вы?

– Восемнадцать лет. – Чарлзу не требовалось производить подсчетов. Да и не хотелось. Хотя, если так рассудить, разве их разговор о супругах не являлся свидетельством того, что между ними не происходило ровно ничего предосудительного, что все оставалось абсолютно невинным?

– Восемнадцать лет назад я училась в начальной школе, – заметила Лусинда.

И Чарлз мгновенно начал подсчитывать, сколько ей лет. Что-то около тридцати?

– Ну так что там у вас? – спросила она. – Снова нож в спину?

– Получил новый заказ на рекламу.

– Неужели?

– Какой-то аспирин. Врачи утверждают, будто он в два раза действеннее нынешнего.

– Поразительно!

– Впрочем, те же врачи теперь вообще не рекомендуют употреблять аспирин.

– И что вы собираетесь делать?

– Понятия не имею. Сплошная головная боль.

Лусинда рассмеялась. У нее были тонкие запястья и сужающиеся к кончикам пальцы, которыми она смахивала длинные темные волосы с глаз – точнее, с одного глаза, и Чарлз вспомнил Веронику Лейк в «Этом наемном убийце».

– Как вы оказались…

– В рекламе? Никто не знает, как оказывается в рекламе. Таинство. Вдруг вы в деле – и все.

– Нечто вроде брака?

– Брака? Боюсь, что не совсем вас понимаю.

– Хотите – верьте, хотите – нет, я не помню, чтобы стремилась замуж. Не припоминаю, как говорила «да». Хотя определенно говорила.

Лусинда повернула кольцо с алмазом, словно желала убедиться, что оно на пальце и она в самом деле замужем. Неужели обаяние Чарлза заставило ее забыть о семье?

– Вы познакомились с мужем в Техасе?

– Нет. В Техасе я покуривала травку и считалась пропащей.

– Ах да, вы же были юной правонарушительницей.

– В Амарилло это называлось бунтарством. А вы? Что поделывал юный Чарлз?

– Боюсь, что жил паинькой. Юный Чарлз много читал и вовремя сдавал сочинения и курсовые работы.

– Значит, вы были тем самым увальнем, над которым все потешались?

– Увы.

Чарлз купался в отсветах недавнего свидания.

И к сожалению, таращился на папку с названием «Обзор пожеланий заказчика».

Реклама болеутоляющих и моющих средств, как и деодорантов, далеко не всегда вызывает восторг у исполнителя. Рекламщики живут в мире, который мало замечает их работу, исключая, конечно, заказчиков. Зато те устраивают постоянный экзамен, переэкзаменовку и снова экзамен их задумкам. И как бы удачно ни складывались отношения, дело все равно кончается домохозяйкой, волокущей к телеобъективу сумку с товаром и клянущейся, что теперь ее жизнь круто изменилась.

Чарлз унаследовал не только заказ, но и начатую работу. Ее успели проверить и перепроверить, а затем отослали в три торговых дома для обеспечения финансированием. Один из них – «Хэдквотерз продакшен» – был рекомендован агентством. Чарлз знал бизнесменов: Том Муни – старомодный зануда, а Фуллер Браш – человек с большими завихрениями.

Исполнительный директор его нового заказа Мэри Уидгер направила ему на ознакомление телесценарий. На этот раз обошлось без сумки с товаром. Домохозяйка протягивала болеутоляющее мужу и сулила ему новую жизнь.

Чарлз позвонил продюсеру агентства Дэвиду Френкелу. Раньше им не доводилось работать вместе, поскольку Дэвид занимался такой рекламой, с которой Чарлз столкнулся впервые.

– Да, – сказал в телефон Френкел. – Кто это?

– Чарлз Шайн.

– О, Чарлз Шайн!

– Похоже, нам предстоит общее дельце.

– Давно пора, – ответил Дэвид, и Чарлз так и не понял, то ли он таким образом проявлял дружелюбие, то ли выражал удовлетворение выдворением Чарлза в страну анальгетиков.

Чарлз все-таки решил, что к нему проявляли дружелюбие. Продюсер агентства обеспечивал финансирование сценария, согласовывал, к обоюдному удовольствию, гонорары и участвовал в создании ролика.

– А не многовато ли за работу? – поинтересовался Чарлз, имея в виду проставленную карандашом сумму внизу листа. Ее уже разбили по статьям на редактирование, озвучивание, послесъемочные затраты и комиссионные агентства и направили на согласование заказчику.

Девятьсот двадцать пять тысяч долларов за два съемочных дня.

– Они всегда так платят, – буркнул Дэвид.

– А не много ли за двух актеров и склянку аспирина?

– Такая цена, – бесстрастно сообщил Дэвид.

– Прекрасно.

Сумма не должна была беспокоить Чарлза, коль скоро она не взволновала заказчика. А если верить Дэвиду, она заказчика не взволновала.

Тем не менее, Чарлзу она показалась чересчур завышенной.

– Послушайте, давайте сойдемся на следующей неделе и вместе по всему пробежимся.

– У меня каждая минута на счету, – ответил Дэвид.

И Чарлз догадался, что продюсер все же не грешил дружелюбием.

Второе свидание больше напоминало обед, чем встречу людей, которых тянуло друг к другу.

Когда принесли десерт – пирожные и капуччино, Лусинда сказала:

– Вы не рассказывали о своей дочери. Какая она?

– Нормальная.

– Нормальная?

– Да. Нормальная.

– И это все? Не слишком вы словоохотливы.

– Грубая, своенравная, раздражительная. В общем, обычная.

Он, естественно, не объяснил, почему его дочь такая.

Но Лусинда столь ласково-вопросительно на него посмотрела, что Чарлз не выдержал и признался:

– Она больна.

– О!

– Юношеский диабет. И не тот, когда больной принимает инсулин, и все в порядке. Сложный случай.

– Мне очень жаль, – проговорила Лусинда.

– Мне тоже.

Она оказалась превосходной слушательницей.

Чарлз понял это через десять минут рассказа, как восемь лет назад они с Дианой привели здоровую девочку в приемный покой «Скорой помощи», а вернулись домой с тяжело больным ребенком, которому следует дважды в день делать уколы. Теперь им приходится постоянно опасаться, как бы она не провалилась в гипогликемическую кому. Приобретать специальный инсулин на основе свиных клеток, потому что другие виды не действуют. Но состояние Анны все равно ухудшается.

Лусинда слушала с искренним состраданием. Качала головой, вздыхала, вежливо задавала вопросы, если что-то не понимала.

– Свиной инсулин, что это такое?

Чарлз объяснил, как умел. И когда перестал выворачиваться наизнанку, Лусинда не стала утешать его банальностями. И он это оценил.

– Не понимаю, как вы выносите, – сказала она. – Просто не понимаю. А как держится Анна?

– Превосходно. Вся в дырках, как подушечка для иголок.

Это был способ справиться с бедой: надоевшая шутка, избитая острота, смех пред ликом несчастья.

– Вас это все, наверное, доводит? – спросила Лусинда после того, как он рассказал об уколах и поросячьем инсулине.

– Что «доводит»? – переспросил Чарлз и подумал: «О да, до отупения».

– Ничего. Не важно, – ответила она.

О чем говорят люди, если нельзя говорить о будущем?

О прошлом.

Фразы начинаются: «А помнишь…», или «Я сегодня проходил мимо детского садика Анны…», или «Я вспоминал наш отпуск в Вермонте…»

За ужином Чарлз и Диана вспоминали, как в холодном лыжном приюте в Стоу у них замерзло в бутылочке молоко Анны. Закончив есть, сложили посуду, и Чарлз отправился наверх проверить ноги Анны – дочь нехотя позволила ему посмотреть. А потом, не выключая телевизора, легли в постель.

Как-то так получилось, что рука жены коснулась его руки. Его нога прошлась по ее ноге. Словно конечности сами знали, что им делать. А тела вопили: сколько же можно? Мы замерзли! Нам одиноко!

Чарлз встал и закрыл дверь. Ни единого слова о том, что они делали. Скользнул обратно в кровать и обнял Диану. Сердце бешено колотилось, когда он целовал жену и думал, как же ему этого не хватало.

Но перед тем как стать любовниками, они снова сделались чужими. Непонятно, как это случилось. Чарлз накрыл ее своим телом, потянулся к губам, готовился скользнуть внутрь, но внезапно их движения сковала странная неловкость, словно они стали двумя кусочками головоломки, не соответствующими одна другой. Пробовали и так и этак, но ничего не выходило. Диана толкнула его в грудь – он скатился с нее. Потянулся поцеловать – она медленно повернула голову. Маняще улыбнулась. Чарлз снова оказался на ней, но жена как застыла. Чарлз сжался и отпрянул.

Они откатились в разные стороны кровати и не пожелали друг другу спокойной ночи.

Сошедший с рельсов. 8

Чарлз и не понял, как получилось, что от обедов они перешли к вечерним коктейлям.

От фруктов и пирожных – к напиткам с солеными орешками.

Обед – это нечто такое, что можно делать с друзьями. А выпивка – это то, чем занимаются с очень хорошими друзьями. Когда они договаривались об обеде, достаточно было звонка Лусинде. Но когда речь заходила о вечернем коктейле, приходилось звонить Диане и объяснять, почему он придет поздно. То есть лгать.

А лгуном он был таким же никудышным, как и шутником.

Но все дается с опытом.

– Мне сегодня придется задержаться на работе, – сказал он по телефону в день первого вечернего свидания.

– Я опять работаю допоздна, – сообщил в следующий раз.

И на третий – то же.

Постепенно Чарлз понял, что жизнь для него меняется. Что большую часть времени он так или иначе ждет встречи с Лусиндой.

Бар «Темпл».

«Китс».

И наконец, «Хулиганз», где оба поняли, к чему все идет.

Возможно, все дело в напитках. Чарлз решил отказаться от своего обычного «Каберне» и взять «Маргариту». А потом, не исключено, и повторить.

Они расположились у стойки.

После второй порции у него прояснилось в глазах. Или, наоборот, помутилось. Посетители бара расплылись, зато силуэт Лусинды сделался четче.

– Мне кажется, ты хочешь меня подпоить, – заметила она.

– Ничего подобного. Я хочу тебя напоить.

– Все правильно. Я уже одурела.

– Ты красиво одурела.

– Это потому, что ты сам одурел.

– Согласен.

Лусинда в самом деле выглядела очень красивой – взгляд нисколько не потускнел. Платье до смешного короткое и обтягивающее – бедра поблескивали от нейлона.