Сошедший с рельсов. 29

Все, что случается, имеет причину и цель. Так полагала Диана.

Я всегда относился к подобному образу мыслей недоверчиво, но теперь мой скептицизм дал трещину.

Взять хотя бы субботу после встречи с Паламбо. До странности теплую, с лужами размокшей грязи, которая засасывала мои ботинки, пока я собирал мусор на заднем дворе. Я целиком сосредоточился на этом занятии – лишь бы не думать о другом.

Я пребывал в страхе и панике, но пытался не дать тревоге вырваться наружу.

И когда Диана спросила от задней двери что-то насчет автостраховки, я едва понял, о чем речь.

– Нужно возобновить страховку машины, – сказала она.

Я кивнул, как болванчик на панели автомобиля, мотающий башкой от малейшего колебания воздуха. Жена поинтересовалась, где лежит полис. Я ответил и вернулся к мусору.

Через десять или пятнадцать минут Диана снова появилась у задней двери. На сей раз у нее было такое лицо, что у меня холодок прошел по коже.

Сначала я, естественно, подумал о дочери. Что-то стряслось с Анной. Надо бросать мусорный мешок и бежать в дом, выводить ее из коматозного состояния. Но в этот момент я увидел Анну: дочь продефилировала мимо окна своей спальни на втором этаже под самые свежие вопли П. Дидди. Дочь выглядела вполне нормально.

Что же в таком случае произошло? Я мысленно отмотал пленку событий назад.

Я убирал двор. Диана вышла мне что-то сказать – ах да, про нашу страховку, И спросила, где лежит полис. Я ей ответил: "Разумеется, в алфавитном шкафу со всеми делами. Страховки под буквой "С"".

Но ее интересовала автомобильная страховка. В хаотичном хранилище документов семейства Шайнов эта страховка вполне могла оказаться в папке с литерой "А".

Прозрение было молниеносным. Я почувствовал, что опален и поражен. Возможно, смертельно.

Вот тогда я и решил, что все имеет свою причину. Почему, например, автомобильную страховку потребовалось возобновлять именно теперь – сегодня, сейчас, сию же минуту? И почему Диана спросила, где хранится полис в тот момент, когда я был настолько поглощен своими переживаниями, что не сообразил сказать: мол, погоди, найду сам?

– Где деньги Анны, Чарлз? – задала вопрос жена. – Что ты с ними сделал?

Наверное, я всегда знал, что этот миг наступит. И втайне хотел, чтобы меня вывели на чистую воду. Проконсультируйтесь у любого психиатра. Он объяснит вам, что я чистил задний двор, а подсознательно желал очистить собственную жизнь.

«Неужели я столько вытерпел лишь для того, чтобы со всем распрощаться?» – подумал я.

– Что ты с ними сделал?

Я онемел. Диана стояла на заднем крыльце, а я перед ней – с вонючим мусорным ведром.

– Я отнес акции в банковский сейф, – наконец с трудом выдавил я. И подумал: надо одним махом избавить себя от этого. Раз и навсегда.

– Чарлз…

Диана упрекнула меня моим собственным именем. Словно вопиющая ложь была недостойна меня.

«Да, Диана, ты права».

Но я не был готов признаться – пока не готов.

– Чарлз, почему ты мне врешь? Что происходит?

Наверное, я мог бы возразить. Развить нелепую версию о банковском сейфе. Но я слишком уважал Диану. Слишком ее любил.

И хотя понимал, что меня ждет, понимал, что, сказав ей правду, просто ее убью, я решил не отступать.

Я начал с поезда, с того суетного утра. Как забыл купить билет и меня выручила женщина в вагоне.

Услышав имя Лусинды, жена насторожилась – словно животное, почуявшее опасность.

– Потом у меня выдался тяжелый день. Меня отстранили от интересного проекта.

Диана мимикой выразила недоумение, каким образом мои служебные неприятности связаны с фондом Анны. И с женщиной из поезда.

Я помнил, что существовала определенная связь. Но какая точно – не мог сказать. Потому что хотел тогда поплакаться в жилетку. Не жены. Вот и получилось: оступился одной ногой, подвернулась и другая.

– Я столкнулся с этой женщиной еще раз. – Я умолчал, что методично выискивал ее по всему поезду. Но разве не позволительно убрать подробности, смягчить удар?

– О чем ты, Чарлз? – Диана требовала деталей, чувствуя: наше будущее висит на волоске.

– Я говорю о своей ошибке, Диана. Извини, – ответил я.

Ошибке? И только-то? Люди постоянно совершают ошибки и потом на них учатся. Я рассчитывал, что она посмотрит на мой проступок именно под таким углом, хотя наш восемнадцатилетний опыт брака не давал никаких оснований. И тем не менее…

Диана села на крыльцо, откинула назад волосы и расправила плечи, как человек, которого собираются расстрелять, но который намерен до конца сохранять достоинство.

Я поднял оружие и нажал на спусковой крючок:

– Диана, у меня была с ней связь.

Из окна Анны по-прежнему вопила П. Дидди. Соседская собака лаяла на проезжающие машины. Но мир погрузился в тишину. Несравнимую даже с той, что окутала дом, когда заболела Анна. Я готов был расплакаться. Но заплакал не я, а Диана. Тихо. Безнадежно. Будто я ударил ее по лицу.

– Почему? – спросила она.

Я предполагал, что Диана будет выпытывать: «Любил ли ты эту женщину? Как давно у вас началось?» Или: «Как давно кончилось?» Она захотела знать – почему? Закономерный вопрос. Однако я не был в состоянии на него ответить.

– Трудно сказать. Не знаю.

Она кивнула. И устремила взгляд на босые ноги, отчего на нашем зеленом заднем крыльце показалась мне совершенно беззащитной, словно новорожденный детеныш. Затем снова подняла голову и щурилась, будто мой вид резал ей глаза.

– Я чуть не спросила: «Как ты мог, Чарлз?» Представляешь? Уже собиралась спросить. Но я знаю, как ты мог. Возможно, даже знаю почему.

«Почему? – подумал я. – Ну-ка расскажи».

– Все из-за того, что с нами недавно случилось. Думаю, я могу это понять, но простить вряд ли. Извини.

– Диана…

Она махнула рукой, словно заткнула мне рот.

– Она кончена? Эта связь?

Первый вопрос, на который я мог ответить, не покривив душой:

– Да. Абсолютно. У нас было всего одно свидание. Честное слово.

Диана вздохнула:

– А куда исчезли деньги Анны?

Ну вот, поведал первую половину своих приключений. Теперь очередь второй.

– Только не говори мне больше об этой интрижке, – заявила Диана. – Я не желаю ничего о ней знать. Расскажи про деньги.

И я рассказал.

Сдержанно, логично, насколько сумел: переходя от причины к следствию. И заметил, что жена меня не понимает. Хотя у нее в глазах мелькало сочувствие, когда я описывал нападение и избиение. Однако известие, что именно Васкес заявился к нам домой и положил руку на голову Анны, ее не слишком взволновало. Может быть, она уловила в моем мучительном повествовании нечто такое, что прозевал я. Обнаружила моменты, в которые я должен был действовать иначе. Или я, стремясь к краткости, упустил детали, важные для понимания логики событий.

– И я ему заплатил, – закончил я рассказ. – Чтобы ее спасти.

– А тебе не приходило в голову обратиться в полицию? Или ко мне?

«Да», – хотел я ответить и промолчал. Я опасался, что полиция сама уже охотится за мной.

– Эти деньги, – прошептала Диана. – Фонд Анны…

Вид у нее был, как у моих попутчиков в электричке, обсуждавших деловые известия в газетах. «Фонд Дрейфуса, Фонд Моргана, Объединенный фонд», – бормотали они, словно перечисляли имена усопших близких.

– Ты должен заявить в полицию, Чарлз. Объяснить им, что случилось, и вернуть деньги. Они принадлежат Анне.

Она не знала, что теперь я вынужден защищать себя.

– Я тебе не все рассказал.

Ее глаза потухли: неужели ты недостаточно мне наговорил? Неужели есть что-нибудь еще?

– Я попросил одного человека мне помочь.

Снова ложь: это была не просьба, а ультиматум. Хотя, с другой стороны, Уинстон не очень-то мне помог – он меня сдал.

– Я попросил одного человека попугать Васкеса.

– Попугать?

Даже в полуобморочном состоянии Диана усмотрела изъяны в моем плане и не преминула мне на них указать: когда просишь человека кого-то попугать, всегда существует опасность в десять раз усугубить проблему. То, что начинается с удара кулаком по лицу, может закончиться ударом ножом в сердце. Или пулей – в голову.

– Он угрожал нашей семье, Диана. Явился в наш дом.

«Если меня любят, я люблю в ответ», – заявила мне однажды жена. Это было ее жизненным правилом, ее принципом semper fidelis[38]. Я рисковал потерять ее любовь. Диана будто с трудом меня узнавала: куда подевался нежный, преданный муж, которого она знала восемнадцать лет? Неужели он и вот этот тип, который сначала тешил собственную похоть, потом заплатил за удовольствия шантажисту и, наконец, кого-то нанял, чтобы избавиться от шантажа, – одно и то же лицо? Неужели такое возможно?

– Я не знал, что еще предпринять.

– И что из этого вышло?

– По-моему, Васкес его убил.

Шумный вздох. Даже теперь, когда у нее не осталось на мой счет ни малейшей иллюзии, я не потерял способности ее удивлять. Измена – вещь отвратительная. Но убийство…

– О, Чарлз!

– Мне кажется… Я думаю, он меня записывал на пленку, а потом сдал.

– Что значит «сдал»?

– Он бывший зек, Диана. А потом стал информатором полиции. Его, вероятно, принудили.

– Ты хочешь сказать?..

– Не знаю. Не уверен. Но боюсь.

Тут испугалась и она. Но больше всего ее тревожил вопрос: куда уходит любовь, когда она уходит? Самое дорогое чувство, которое ударили, избили и растоптали? Куда?

– Я чувствовала, Чарлз, что с тобой творится неладное. Из-за того, как ты держался. Будто куда-то пропадал. Но решила – разыгралось воображение. Хотя мысленно все себе нарисовала. Я сразу подумала о женщине. Просто не хотела верить. И ждала, чтобы ты сам мне сказал.

И вот я сказал. Но гораздо больше того, что она могла представить.

Диана задала мне несколько вопросов – из тех, что я ожидал. Кто та женщина? Замужем ли она? И правда ли, что у нас все ограничилось одним свиданием? Однако сердца в этих вопросах не было. Зато было в других. Или вернее, то, что осталось от ее сердца. Как серьезны мои неприятности с полицией? И прочее.

Под занавес она потребовала, чтобы я ушел из дома. Она не сказала, на сколько. Во всяком случае, сейчас она не хотела видеть меня рядом.

И через несколько недель, в течение которых я всячески избегал Диану – когда Анна засыпала, удалялся в гостевую комнату, – я снял меблированную квартиру в Форест-Хиллз.

Сошедший с рельсов. 30

В Форест-Хиллз проживали правоверные евреи и неправоверные сектанты. Люди одинокие, без видимых средств к существованию, они как будто не принадлежали нашему миру. И я прекрасно вписался в их компанию.

Например, я выглядел женатым человеком. Но где моя жена? Судя по возрасту, у меня наверняка имелись дети. Но куда они запропастились? Да и с финансами у меня было не совсем ясно.

В первый вторник после переезда меня вызвали в кабинет Барри Ленге. Это было необычно, поскольку, согласно производственной иерархии, те, кто занимался сметой – даже из начальников, – являлись к нам.

Но я пошел. Видимо, все дело в посттравматическом синдроме: самоуверенности у меня осталось не больше, чем у побитого пса.

Барри Ленге выглядел смущенным. Это послужило первым звонком тревоги.

– Гм… – прокашлялся он. И это прозвучало вторым звонком. – Я просматривал производственные счета, и кое-что меня удивило. Решил обсудить с вами.

Настала очередь смущаться мне. Барри уставился на набор серебряных карандашей. Я тут же вспомнил, как упорно смотрел Элиот на свои канцелярские принадлежности, когда Эллен Вайшлер давала мне отказ.

– Дело в том…

– В чем?

– Видите ли, здесь сказано: сорок пять тысяч за музыку. – Он показал на лист бумаги.

Знакомый счет за выполнение подряда.

– Видите? – ткнул в него пальцем Барри. – Вот здесь.

Я притворился, будто рассматриваю цифры. Рефлекс побитой собаки: когда ей приказывают, она подчиняется. Цифры были в самом деле похожи на четыре и пять.

– Да.

– Понимаете, в этом-то вся проблема.

– Да? – Похоже, на все его откровения у меня находилось одно только «да».

– Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.

– Что?

– Повторяю: Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.

– Что вы хотите сказать?

– Поправьте меня, если я ошибаюсь. Сорок пять тысяч долларов за специально созданное произведение. Так?

– Так.

– Но оно не специально созданное.

– Не понимаю.

Но я прекрасно понял. Студия Тома и Дэвида откопала эту музыку в архиве и не соизволила проверить, кто и когда ее написал. А ее уже использовали. До нас.

– Может быть, существует нечто похожее? В конце концов, это лишь звуковое сопровождение.

– Нет. Мэри обращалась к музыковеду. Это тот же самый отрывок. Нота в ноту.

«Она обращалась к музыковеду». К музыковедам обычно обращались за гарантией, что выбранная для рекламы мелодия не слишком напоминает популярную пьесу. Например, нам понравилась строка из «Это прекрасно» Гершвина. Мы ее вставляем в ролик, но слегка переиначив, чтобы правообладатели музыки не ободрали нас, как липку. В данном случае, разумеется, стянули не Гершвина.

– Я переговорю со студией. – Я постарался, чтобы голос звучал по-деловому возмущенно.

– Я уже говорил с музыкальной студией, – осадил меня Барри.

Мне не понравилось, как он произнес «с музыкальной студией». Подчеркнуто саркастически.

– Да?

– Да. Разговаривал. И в связи с этим у меня к вам вопрос. Сколько?

– Что значит «сколько»?

– Не понимаете слово «сколько»?

– Ничего не понимаю.

– Да неужели?

– Уверяю вас.

– А мне кажется, прекрасно понимаете. Музыкальная студия – мыльный пузырь. Она существует только на бумаге. И организована для того, чтобы получать от агентства нелегальные доходы. Но если я потребую вернуть незаконно заработанное, какую это составит сумму?

– Понятия не имею, о чем вы говорите. Если вы обнаружили мошенничество…

– Послушайте, Чарлз… – Барри больше не смущался. Наоборот, чувствовал себя словно рыба в воде. – Послушайте. Если вернете назад наши деньги, есть вероятность, что эта история не кончится судом. Что вы не окажетесь на скамье подсудимых. Следите за моей мыслью? Хотя решение буду принимать не я. Будь моя воля, я бы точно упрятал вас в каталажку. Это потому, что я финансовый проверяющий компании и деньги слишком близки моему сердцу. Уразумели? А у Элиота другие настроения. Пусть так.

«У Элиота другие настроения». Я стал гадать, знал ли что-нибудь Элиот или нет. Пока нет.

– Да, действительно, я кое-что заподозрил. Что-то там было такое… Почему бы вам не поговорить с Томом и Дэвидом?

– Я уже говорил с Томом и Дэвидом. И они готовы многое сообщить. А вы, я вижу, намереваетесь продолжать пудрить мне мозги. Прекрасно. Только учтите: будете дальше вести себя в том же духе, и Элиот переменит решение. Почему? Да потому, что я ему скажу. Никто не хочет скандальной огласки. Но хотят, чтобы вернули их деньги. Вы же понимаете, если возникнет выбор: деньги или ненадолго подмоченная репутация – и деньги перевесят. Вы уж мне поверьте.

Мне предстояло принять решение. Можно было сознаться в хищении двадцати тысяч долларов и вернуть их. Но для этого требовалось снова залезть в фонд Анны. Я очень сомневался, что Диана меня к нему подпустит. Хотя с другой стороны, у меня возникло ощущение, что Том и Дэвид навесили на меня больше, чем мне перепало, и Барри не поверит, что моя мошенническая активность ограничилась этой суммой. Если я что-нибудь признаю, мне выпишут счет покрупнее; и тогда конец.

– Не имею к этому никакого отношения, – заявил я твердо, как только мог. – Не знаю, что наговорили вам Том и Дэвид. На вашем месте я бы не верил ни одному слову типов, которые, судя по всему, много лет вас надували.

Барри вздохнул. И попытался ослабить воротник – невозможное дело, поскольку он был ему мал на два размера.

– Выходит, продолжаете гнуть свое, – произнес он. – Прекрасно. Дело ваше. Утверждаете, что невиновны? Хорошо, мы предпримем меры.

– И в чем они будут заключаться?

– Мы вас отстраняем. Организуем служебное расследование. После чего вновь обратимся к вашей персоне. И если у меня есть хоть какое-нибудь влияние на начальство, арестуем к чертовой матери. Понятно, приятель?

Я поднялся и вышел из кабинета.

Сошедший с рельсов. 31

Время шло – неделя, другая, месяц.

Вместо работы я занимался размышлениями. Например, прикидывал, простит ли меня когда-нибудь Диана или нет. Арестуют ли по обвинению в убийстве или обвинят в незаконном присвоении денег. Ничего этого до сих пор не случилось. Но я понимал: еще не вечер.

В первый день безработицы я осознал, что, человек привычки, я запрограммирован каждое утро отправляться на службу. Поэтому сел в поезд и как обычно доехал до Манхэттена, а к вечеру вернулся домой. В немалой степени хандре способствовало окружение: меблированная квартира напоминала номер в мотеле, где отсутствовали горничные. Я чувствовал себя немного Златовлаской, которая переночевала в чужой постели. Словно кто-то должен был вот-вот появиться и выгнать меня вон. Имелись даже намеки на этого «кого-то» – крохотные свидетельства прежних постояльцев.

Например, книжка в бумажном переплете с закладками «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Кто ее обладатель – марсианин или венерианка? Я бы не взялся сказать.

За не слишком чистым унитазом обнаружилась зубная щетка – забавная, с изогнутой ручкой, чтобы добраться до самых труднодоступных мест. Цвета лаванды. Чей это цвет: мужской или женский? Или ничей?

А в ящике стола – лист линованной бумаги с обещаниями, похожими на новогодние обязательства: «Я буду активнее знакомиться с людьми» или «Я избавлюсь от излишней категоричности». И так далее. Я решил, что автор этих строк и хозяин книги – одно и то же лицо, поскольку в них просматривалось истовое стремление к совершенству. «Интересно, а как обстояло дело с нами? – подумал я. – Диана, наверное, с Венеры, а я с Плутона».

Я забрел в библиотеку на Сорок второй улице, потолкался по музею Метрополитен и почти весь день продремал в планетарии Хейдена. Порой я просыпался и таращился на звездный купол, как выходящий из анабиоза астронавт, затерянный во Вселенной.

Ежедневно я звонил Анне. Всегда по сотовому, поскольку мы придумали легенду, будто я отправился на съемки нового рекламного ролика в Лос-Анджелес. Как-то мне пришлось провести там целых два месяца, и мы решили, что это подходящая версия.

– Где ты сейчас? – спрашивала меня Анна.

На студии в Бербанке[39]. На улице в Венис[40]. Во взятой напрокат машине на пересечении Сансет и Ла-Сиенега.

– Круто, – восхищалась Анна.

Диана заявила, что пока не желает со мной разговаривать. Что подразумевалось под словом «пока», она не уточнила. Иногда я звонил, и трубку снимала она. Я надеялся, что наказание кончилось. Но Диана тут же подзывала к телефону дочь. Хотя в каком-то смысле наше общение ничуть не отличалось от того, что сложилось в эпоху Anno Domini[41], то есть эры диабета Анны. Только теперь в молчании Дианы чувствовалось не горе, a страшный упрек. И если раньше молчание было исполнено бессознательной ласки, то теперь в нем ощущалось затишье, как в третьесортном фильме, когда героиня перед решающим наскоком уверяет своего amigo[42]: «Все хорошо, все спокойно».

Я снова встретил Лусинду в конце февраля, в понедельник, на третьей неделе вынужденного безделья.

Моим первым порывом было немедленно спрятаться, нырнуть поглубже в людской водоворот. Вторым – поздороваться с ней. Наверное, потому, что я обрадовался: она жива и здорова. Бодра и даже с кем-то беседует. Это немного облегчало мне чувство вины.

Я, конечно, вспоминал ее и надеялся, что она сумеет оправиться от того, что сделал с ней Васкес.

Теперь я увидел, что ей это удалось. Круги под глазами исчезли. Она снова была красива – прежняя Лусинда.

Я любовался ею не меньше минуты, а потом перевел взгляд на того, с кем она говорила. Кто это, муж, которого я мимолетно видел у фонтана?

Нет, не муж. Этот был ниже ростом, моложе и одет небрежно. Может, коллега-брокер или сосед?

Похоже, они были на дружеской ноге. Остановились перед газетным стендом и начали что-то весело обсуждать.

А я оказался на ничейной территории: недостаточно далеко, чтобы остаться незамеченным, но и недостаточно близко, чтобы услышать слова. Стоило Лусинде повернуть голову налево, и я как на ладони – ненадежный человек, живое напоминание о перенесенном ужасе.

Я хотел избавить ее от этого. Но главным образом хотел избавить от этого себя.

И бросился наутек. Глядя вперед, чтобы случайно не встретиться с Лусиндой глазами, обогнул край медленно текущей толпы и устремился к лестнице, выводящей на Восьмую авеню.

Но не выдержал. Покосился на Лусинду и ее спутника, желая убедиться, что она меня не заметила.

И заметил кое-что сам.

А потом размышлял об этом всю дорогу в такси до Национального музея американских индейцев. Но так ни до чего и не додумался. Слишком быстрый был взгляд, слишком много людей отделяло меня от Лусинды. Эти люди были вроде статистов, которые ходят туда-сюда между камерой и актерами с целью внушить зрителю, будто сцена снята на улице, а не в павильоне «Юниверсал студиос».

Но когда статистов перебор, исполнители кажутся лишними в кадре. Приходится сокращать массовку и переснимать сцену.

Именно этим я и занимался в такси. Мысленно убирал толпу, стараясь яснее разглядеть Лусинду, ее коллегу, или соседа, или…

Брата. Да, он мог быть ее братом. Но был ли у Лусинды брат? Мы гораздо больше говорили о моих родных, чем о ее. Это я изливал ей душу – рассказывал про Анну и Диану. Лусинда предпочитала слушать.

Теперь мне казалось, что у нее должен быть брат. Или кузен. Да, скорее кузен.

Дело в том, что меня поразило их поведение.

Они касались друг друга руками. Не держались за руки, не стояли под руку, а именно касались.

Так обычно ведут себя с братом. И не с братом. С другом, с новым приятелем. Ну и что? Я никогда не спрашивал у нее, был ли я первым любовником. Отчего же предполагать, что стал последним?

Брак Лусинду нисколько не радовал. Ей требовался человек, с которым можно поговорить. И не только. Не исключено, что она такого нашла.

На мгновение я ощутил нечто, подозрительно смахивающее на ревность. Мгновенный укол, призрачная боль давно затянувшейся раны.

А затем я выбросил Лусинду из головы.

Сошедший с рельсов. 32

Это был день рождения Анны.

Я не пропустил еще ни одного ее дня рождения. И не представлял, как пропущу этот. Пусть она мрачно пожимала плечами: мол, дни рождения… что это такое? Я был уверен: дочь не простит мне, если я не приду на ее праздник, и я заполучу второго судию, хотя вполне хватает и первого.

Поэтому, когда я в очередной раз позвонил домой и трубку взяла Диана, я выпалил:

– Пожалуйста, не зови Анну. Мне нужно с тобой поговорить.

– Да, Чарлз, – вздохнула она.

Наконец-то назвала меня по имени.

– Приближается день рождения Анны.

– Я знаю, когда у Анны день рождения.

– Тебе не кажется, что в этот день я должен быть дома? Анна обидится, если решит, что на ее день рождения я остался в Калифорнии.

– Я еще не готова тебя видеть.

Да, в том-то и проблема: Диана не готова. Зато я более чем готов.

– А если поступить так… Сказать, что я вырвался на минутку и должен улететь обратно?

– Не знаю…

– Диана, это же день рождения Анны.

– Хорошо. На ночь можешь остаться. Но утром, пожалуйста, уходи.

– Понятно. Договорились. Спасибо.

Странно было благодарить жену за то, что она позволила мне переночевать в моем собственном доме. Не то чтобы несправедливо – просто странно. Но самое главное – она согласилась.

Я купил три компакт-диска, которые порекомендовал продавец «Вирджин рекордс», и пришел домой.

Анна мусолила овсянку и тупо смотрела на экран телевизора, где шла программа MTV.

– Папа!

Обычно она сдерживала восторг, но на этот раз так искренне обрадовалась, что молнией соскочила со стула и оказалась в моих объятиях. А я так крепко прижал ее к груди, будто от этого зависела моя жизнь. А может быть, так оно и было.

Я уже собирался спросить, где мама, но в эту минуту Диана появилась на кухне. Я смутился – не знал, что делать, словно приперся на свидание к незнакомому человеку. Как поздороваться? Что сказать? По-моему, Диана тоже растерялась. Поколебавшись, мы ограничились небрежным объятием и пожатием рук, словно хоккеисты после окончания матча.

– Как Калифорния? – спросила Диана, явно желая побыстрее разделаться с нашими шарадами.

– Прекрасно. Но съемки не закончены. Утром придется вернуться.

Для Анны это оказалось новостью. И весьма неприятной. Она надула губки и заныла:

– Ну… папа…

– Извини, золотце. Ничего не поделаешь. – Первая правда, которую я сказал дома.

– Я так хотела, чтобы ты послушал меня в весеннем концерте. Я выступаю соло.

– Отлично. Только не становись профессиональной певицей, пока не закончишь школу.

Попытка разрядить обстановку шуткой провалилась: Анна обиделась и снова уткнулась в телевизор.

– Кто-нибудь даст мне соку? – спросила она.

Внезапно пульт дистанционного управления у нее в руках заходил ходуном. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Тебе нехорошо, дорогая? – встревожилась Диана. – Ты вся дрожишь.

– Хочу и дрожу. – Дочь бросила на меня взгляд, который ясно говорил: «Вот видишь, что мне приходится испытывать из-за тебя. Мне стало хуже».

Диана достала из холодильника апельсиновый сок и налила полстакана:

– Держи.

Анна пригубила.

– Попей еще, – посоветовала Диана.

– Пей сама, – огрызнулась дочь.

Она всегда остро реагировала, когда ее чем-нибудь пичкали. Или не пичкали. Она продолжала дрожать.

– Пожалуйста, дорогая, – поддержал я жену.

– Со мной все в порядке, – отрезала Анна.

– Послушай…

– В порядке! – Анна схватила стакан и кинулась в коридор. – Когда вы от меня отвяжетесь!

– Она напугана, – объяснила Диана. – Настроение меняется очень быстро.

– Я знаю.

«Почему вы меня назвали Анной?» – спросила дочь, когда была совсем маленькой.

«Потому что ты моя частичка, – ответила жена. – Меня зовут Дианна. Если отнять частичку „ди“, получится твое имя».

– Мне надо вернуться к счетам, – сказала жена.

И я подумал, что скоро у нас возникнут проблемы с платежами.