Я проснулся на рассвете. Боже, в который раз я просыпалcя за эти безумно долгие сутки, разорванные на несколько кусочков и очень плохо склеенные, словно оператор в монтажной был пьян, порезал края пленки, залил все клеем и заляпал грязными пальцами. Фрагменты этого cюрреалистического фильма, который я начал смотреть, oпоздав давеча на автобус, соотносились очень слабо, и теперь я проснулся с жутким ощущением непоправимости. Не было уже ни эйфории, ни амнезии, ни романтического ожидания борьбы и приключений — был только банальный, противный, липкий страх. И даже какое-то омерзение от собственных поступков.
      Сколько раз я говорил себе, что нет на свете ничего хуже спецслужб. Хотя, черт возьми, иногда очень приятно смотреть на них в кино, иногда очень увлекательно читать о них в книгах и искренне сочувствовать этим суперменам, иногда и в жизни невозможно без восторга смотреть на то, как они работают — блистательные профессионалы — в стране, которая скоро погибнет от засилья дилетантов во всех областях.
      А может, страна гибнет как раз от рук этих самых профессионалов?
      Вот именно. Потому что они — профессиональные убийцы, профессиональные перегрызатели глоток, профессиональные восходители на вершины власти. И все. Больше они ничего не умеют. И когда они захватят всю власть, полностью, страна погибнет, а вместе с нею погибнет мир.
      И я теперь буду этому способствовать.
      Я вдруг вспомнил, как меня хотели убить. Это было впервые в жизни, но во вчерашней круговерти я как бы не придал значения этому эпизоду: ну, еще одно приключение, не более. Теперь же я вдруг осознал: есть люди, и похоже, это настоящие мастера своего дела, которые всерьез намерены меня убить, возможно, таких людей даже много, и уже вчера все могло сложиться по-другому. Когда же следующий раз, когда? Я должен спросить об этом. Хотя, впрочем, это ведь частность, действительно мелочь. Главные вопросы другие: куда я попал, кто я, зачем это все?
      Вот в каком настроении довелось мне проснуться. Нежные чувства к Татьяне и восторженное уважение к «человеку из будущего» Горбовскому никак этого настроения не улучшали, а к упомянутой вскользь идее моего двойника об охранке, состоящей целиком из поэтов и мечтателей, относиться всерьез было трудновато. В свое время, работая над романом, я, наверно, слишком много прочел всяких книг о ВЧК, гестапо, Моссаде, ГРУ, ФБР и прочих замечательных изобретениях человечества. В памяти ocталось, застряло, налипло множество омерзительных подробностей, и сейчас от воспоминаний этих даже замутило. Мы снова спали с Татьяной на сеновале, и я, бесцеремонно растолкав ее, спросил (это вместо «Как почивали, сударыня? С добрым утром!»):
      — Во что я влип, Верба?! Ядрена корень, я хочу знать наконец, во что я вхлопался!
      Татьяна даже не обиделась. Приподнялась, поглядела на меня, потерла глаза и спросила заботливо:
      — Ты боишься?
      — Очень боюсь.
      — За себя?
      — Не только. И не только боюсь. Мне противно. Стыдно. Мерзко. Я не верю тебе и не верю Тополю. И мне стыдно, что я не верю. Но я знаю, что верить нельзя. Верить просто глупо.
      — Ты не хочешь с нами работать?
      — Да я жить не хочу, дурилка ты картонная! Вы меня что, спросили, хочу ли я с вами работать?
      — Спросили, — невозмутимо ответила она.
      — Когда? — ошалело поинтересовался я. — Зачем ты врешь?
      — Остановись, Ясень. Спать хочется ужасно. Но ты меня все-таки послушай минутку. Все, что ты сейчас говоришь, — это совершенно нормально. Я вчера разговаривалa с нашим психологом Кедром, и он меня предупредил о вoзможности такой реакции с твоей стороны именно на yтро. У тебя утро — неблагоприятный период суток, особенно первый час после пробуждения. Ну и вообще все через это проходят. Немножко странно, что ты до сих пор не спросил, откуда взялся «Ниссан» у дороги и почему мы cебя уже вторые сутки так странно или, как ты любишь говорить, так шизоидно вербуем. Я бы на твоем месте давно уже спросила. Но ты не спрашиваешь. У тебя другой характер. У тебя на первом месте оценка роли спецслужб в развитии человечества, а уже на втором — Михаил Разгонов и его роль в русской революции. Это тоже нормально, этo даже очень хорошо. Потому что ведь и Сергей был задвинут на глобализме. Однако для меня странно, честное слово, странно. Ну признайся, ты ведь еще не задал себе этого вопроса: почему они вербуют меня именно так?
      — Теперь уже задал. И не себе, а тебе.
      — Отвечаю. Потому что вся эта сюрная история суть специально подготовленная система психологических тестов. У нас не было другой возможности проверить тебя.
      Чего-то подобного я ожидал, конечно, но все равно был оглушен.
      — Значит, все-таки обман? Значит, все, все, все было сплошной игрой в психологические тесты, все — от минета до омлета?
      — Нет, — обиженно надула губки Татьяна и тут же очень искренне улыбнулась. — Ни минет, ни омлет (кстати, это была просто яичница, омлет я не люблю) в программу тестов не входят, клянусь тебе.
      — И я не люблю.
      — Чего не любишь? — не поняла она.
      — Омлет не люблю. Ну а этот мужик на дороге?
      — Ну, мужик-то был наш, конечно. Это Кедр как раз и есть. Ты с ним еще познакомишься.
      — Буду страшно рад. А бандиты на «Чероки»?
      — Вот это нет. Это совсем другая история. Я еще сама не разобралась. Там были действительно бандиты. И полная для всех неожиданность. Непонятно, как наши парни их прохлопали? Тополь уже поднял шухер по этому поводу. Так что со всеми вопросами, пожалуйста, к нему.
      Удивительно, как легко она переломила мое настроение. С известием об этих немыслимых тестах что-то еще раз щелкнуло у меня в мозгу, и начался опять новый фрагмент фильма. Монтажный стык оказался все таким же скверным, зато сам фильм теперь обещал быть долгим, непрерывным и от кадра к кадру все более понятным.
      — Одним словом, — подытожил я, — ты хочешь сказать, что подопытный кролик Разгонов всем своим поведением дал согласие на работу с вами? Правильно я понимаю твое заявление, что вы со мной таки советовались?
      — Именно. И мало того, что в глубине души ты с самого начала был готов работать с нами, ты еще оказался весьма подходящей кандидатурой. Хочешь — верь, а хочешь — нет, но Кедр уже провел предварительную обработку данных и сказал, что по комплексу требований, предъявляемых к сотруднику службы ИКС, ты проходишь процентов на девяносто, а по комплексу личных характеристик совпадение твоих данных с данными Малина достигает шестидесяти, если не шестидесяти пяти процентов. Случай уникальный, хотя для Кедра и не удивительный, он давно носится с идеей прямой корреляции внешнего и внутреннего облика человека. В общем, ты не мог отказаться от работы с нами. И никогда не сможешь. Мы ляжем костьми, мы будем уговаривать тебя, будем угрожать будем пытать или ноги целовать, будем покупать или шантажировать, убеждать или вкалывать психотропные препараты, но ты останешься с нами. Ты понял меня, Ясень?
      — Да я тебя давно понял. Я тебе очень благодарен за откровенность, свойственную спортсменам, бандитам и влюбленным (по какому разряду тебя зачислить, я еще не решил), но прошу учесть, что при любом раскладе у меня остается выбор: работать или умереть.
      — Это безусловно, — подтвердила Татьяна без тени улыбки. — В Декларации прав человека такого пункта, кажется, нет, но мы, работники службы ИКС, признаем неотъемлемым правом каждого человека право на смерть.
      — Вот и спасибо, — сказал я.
      Мы помолчали. Потом Татьяна словно встряхнулась.
      — Бред собачий! О чем мы говорим? Да еще в шесть утра! Меня вообще-то так учили, что на свадьбе о похоронах не принято.
      — А у нас тут свадьба? — удивился я.
      — Еще какая! Только можно мы погуляем на ней чуть попозже, Мишка? Ну правда, сил нет, как спать хочется.
      — А мне не хочется.
      — Ну покури.
      — Не поможет.
      — Ну выпей тогда, хотя Тополь и не велел больше. Выпей, правда, выпей. Только дай поспать. Договорились?
      — Договорились, — сказал я, слез с сеновала, закурил и выщел в огород, забыв о просьбе Тополя.
      Поднималось солнце. Огромный густо-розовый диск над седыми от росы лугами и серовато-синим в туманe дальним лесом. И необъятное чистейшее небо, меняющее цвет от красновато-палевого внизу до пронзительно голубого в вышине. Дьявольски красиво! От взгляда на все это невыносимо захотелось жить. А вот пить коньяк уже, наоборот, совсем не хотелось. Зачем? Выпить, чтобы уснуть? Глупость какая-то. Я метнул за забор наполовину недокуренную сигарету и подумал, что хорошо бы еще и курить бросить. Был же я когда-то спортсменом. Это воспоминание подтолкнуло меня к утренней зарядке. И, автоматически начав с упражнений для плечевого пояса, я стал тщательно восстанавливать в памяти свою стандартную разминку перед тренировкой. Это оказалось нелегко, и не успел я проделать весь комплекс до конца, как в поле, буквально метрах в пятидесяти от моей ограды, появился человек в костюме диверсанта и с коротеньким автоматом в руках. Шел он не то чтобы крадучись, а просто с профессиональной осторожностью, глазами и стволом оружия по сторонам не водил — в общем, похоже, не ожидал никого здесь встретить в столь ранний час. А впрочем, какой же он ранний, для деревни-то! Если, конечно, не знать, что деревня наша по сути давно уже превратилась в дачный поселок… Все это я обдумывал, уже лежа в густой траве и уперев в землю напружиненные согнутые руки. Я готов был поклясться, что человек меня не видел. Среди старых яблонь с поникшими корявыми ветвями фигура моя, конечно, не вьщелялась, но человек приближался, а мне еще предстояло преодолеть метров пятнадцать до стенки крытого двора и незаметно проскочить внутрь через полуотворенную дверь. Впрочем, незаметно — это уже не самое главное. Почему, собственно, я должен прятаться? Ну, увидит он, что в дом вошел человек. Может, даже лучше затаится, не пойдет сюда напролом. А в том, что ищет он именно нас, я был уверен. Не стала же, в конце концов, деревня Заячьи Уши центром мироздания! Хотя дело к этому явно шло.
      На карачках, спрямляя путь, сквозь репьи и крапиву я промчался до входа в дом и, совсем чуть-чуть приоткрыв дверь, проскользнул в убежище. Здесь я позволил себе расслабиться, разогнулся и глянул через щель наружу. Диверсант уверенно шагал прямо в сторону моего сада. Три ceкyнды понадобилось мне, чтобы взлететь на сеновал.
      — Верба! Подъем! Чужой возле дома.
      Еще не открыв глаз, она отбросила в сторону правую руку и, лишь схватив автомат, приподряла голову и быстро огляделась.
      — Где?
      — Там, — махнул я рукой ей за спину, и Верба, мгновенно оценив ситуацию, прильнула к маленькому чердачному окошку и просунула ствол автомата в довольно широкое отверстие между осколками пыльных стекол. И как раз вовремя.
      Диверсант стоял под яблоней и прислушивался. Его автомат был угрожающе приподнят.
      — Ни шагу! — резко выкрикнула Татьяна. — Бросить оружие!
      На какое-то мгновение он напрягся, готовясь к прыжку, потом, очевидно, поймал взглядом смертоносный раструб и мушку, торчащие из-под крыши в слишком уж явной близости, выпустил оружие и поднял руки.
      — Я — Шестьсот семьдесят второй. У меня послание Первому. Двадцать семь пятнадцать.
      — Первому? — удивилась Верба. — Я — Второй. Сорок шесть двадцать один.
      После этого идиотического обмена цифрами они перешли на более или менее нормальный язык, и Верба тоже опустила автомат.
      — У меня шифровка для Ясеня.
      — Почему не по радио?
      — Такая шифровка, — лаконично ответил Шестьсот семьдесят второй.
      — Заходи в дом, — распорядилась Верба и, когда в полумраке сарая он появился перед нами, поинтересовалась: — Звать-то тебя как?
      — Зовите Лехой.
      — Ну вот что, Леха, ты проходи пока в сени, а я сейчас.
      Татьяна торопливо натянула трусы, джинсы и, не снимая моей рубашки, в которой спала, спустилась вниз. Я отправился следом и услышал, как она тихо сказала, ни к кому не обращаясь:
      — Фигово это.
      Я не стал переспрашивать, что именно фигово, просто пошел за ней.
      Все трое мы вошли в комнату. Тополь не спал. Он сидел за столом и что-то бормотал в передатчик. Затем нажал кнопочку, отключился и внимательно посмотрел на нас.
      — Шифровка для Ясеня, — пояснила Татьяна, кивнув на Леху.
      — Что ж, принимай, Ясень, — невозмутимо отреагировал Горбовский.
      Я, как мог, постарался скрыть свою растерянность, повернулся к Лехе и сказал:
      — Давайте.
      Леха под номером шестьсот семьдесят два извлек из кармана сложенную вчетверо бумажку и протянул мне. Я развернул. Там были цифры. Много цифр. Аккуратными распечатанными на компьютере столбиками. Очень интересное послание.
      — Спасибо, — сказал я вежливо.
      — Не за что, — также вежливо ответил Леха. — Вопросы есть?
      — Вопросов нет, — сказал я и передал шифровку Тополю.
      Тополь посмотрел на меня немного странным взглядом, потом скосился на шифровку и помрачнел.
      — Через кого шифровка? — спросил Тополь.
      — Через Клена, — ответил Леха.
      — Ясно, — протянул Тополь. — К нам тоже вопросов никаких?
      — Водички можно глотнуть?
      — Можно. Спрайту хочешь?
      — Лучше простой воды.
      — Правильно. Долго пешком шел?
      — Изрядно. Степанов, скотина, не мог поближе подлететь!
      — Степанов? — улыбнулся Тополь. — Степанов никогда близко не подлетает. И это верно. Шагай, Леха, и не стреляй ни в кого. Ладно? Не надо уже ни в кого стрелять.
      — Ладно, — согласился Леха как бы неохотно и, допив свою воду, удалился.
      Дверь давно закрылась за ним, а Тополь все молчал, тупо глядя в шифровку. Похоже было, что он тоже ни черта в этих цифрах не понимал. И Верба была какая-то гашеная. В общем, я ни на шутку встревожился и почти собрался завопить дурным голосом, чтобы покончить с этой тишиной, когда Тополь первым нарушил молчание:
      — Верба, ты уже объяснила ему или он сам догадался?
      — Что именно? — встряхнулась Татьяна.
      — То, о чем мы с тобой вчера говорили.
      — Н-ну, — Татьяна замялась, — наверно, он сам понимает…
      — Наверно? Теперь уже «наверно» не годится. Теперь уже точно надо. Слышь, Ясень, мы с Татьяной будем сейчас говорить об очень серьезных вещах. О самых серьезных. А ты будешь слушать и постараешься понять. Все, что не поймешь, мы тебе потом объясним. У нас теперь нет от тебя никаких тайн. Более того, по возможности ты должен знать все, что знаем мы. Обязан знать. И, прежде чем ты все это узнаешь, я хочу, чтобы ты понял: ты больше никогда не будешь Михаилом Разгоновым. Потому что Михаила Разгонова послезавтра похоронят. Буквально. И у тебя больше не будет прежних друзей, родственников, знакомых. А если случайно где-то они встретят тебя, ты не имеешь права их узнавать. Потому что тебя уже нет, Разгонов. Тебя убил Золтан. Три дня назад. Выстрелом в упор. Официальная версия для твоих родственников будет, конечно, другая, но тебе ее знать не нужно. Ты никогда не был знаком с Михаилом Разгоновым. Ты только читал его книгу. И что-то слышал о нем. Впрочем, в очень узком кругу посвященных можно будет признать, что Разгонов был твоим двойником. Ты знал об этом. А вот перечень лиц, знающих всю правду, будет совсем невелик, каждого из них ты будешь знать в лицо, ты будешь знать, кто они, где они, что делают, ты будешь поддерживать с ними постоянную и неразрывную связь. Вот примерно так. А теперь посиди и послушай.
      — Можно вопрос?
      — Нет. Не надо сейчас никаких вопросов. Лучше посиди, послушай и подумай немного.
      — Хорошо, — согласился я.
      Мысли путались. О чем еще я не смог догадаться? Чего еще не учел? Ведь это же все элементарные вещи, которые надо схватывать на лету: фотография двойника на удостоверении, психологические тесты, покушение на мою жизнь, невозможность быть одновременно Ясенем и Разгоновым… Это же все как дважды два, а я соображаю туго, словно тяжелораненый с похмелья и спросонья одновременно. Впрочем, примерно так оно и было на самом деле. Господи! Да какой из меня разведчик! Или кем они там меня прочат? А вот сейчас и узнаем. Ну, что же ты молчишь, Тополь, я жду разговора о самых серьезных вещах!
      Я посмотрел на Тополя и встретился с его внимательным взглядом. Не менее внимательные, только еще более заботливые глаза были у Татьяны.
      — Мы тебя ждем, — пояснил Тополь, откровенно читая мои мысли. — Переварил?
      — Ага. Я уже спокоен как танк.
      — Ну вот и славненько. Погляди, Верба. Это трогательное послание Дедушки закодировано личным шифром Ясеня. Ты его знаешь?
      Татьяна на секунду замешкалась, словно впадая в легкую панику, но тут же ответила:
      — Конечно.
      — Тогда читай. Кроме тебя, его никто не знает.
      Татьяна взяла три листа бумаги, ручку и минут десять была полностью потеряна для общества. Сосредоточенно чертила таблички, расписывала по клеточкам цифры и буквы, считала что-то на уголке, снова писала, потом, сложив два листа, смотрела на просвет, непрерывно шевелила губами и даже иногда высовывала кончик языка от напряжения и сосредоточенности, как это делают дети. Я так увлекся, наблюдая за ней, что даже перестал думать о своих проблемах. И не услышал стука в дверь. А Тополь услышал, вскочил как ошпаренный и вылетел в сени. Оказалось, приходил сосед дядя Федя по поводу баллона с газом. Тополь старика вежливо выпроводил, объяснив, что меня нет, а сам он с женой приехал пожить здесь пару дней и ни в чем тут не разбирается.
      Наконец Татьяна закончила расшифровку и спросила:
      — По-русски читать?
      — Да хоть по-китайски, лишь бы понятно было.
      Очевидно, пощадив меня, она еще раз прокрутила в голове содержание письма, переводя текст на родной язык, и умирающим голосом сообщила:

      «Дедушка — Вербе. 20 августа. Ясень для всех жив. Покушения могут повторяться. Золтана брать живым. Схема прежняя. Планы заморозить. Враги могут оказаться сильнее. Имитировать свертывание деятельности. Ближайший вызов Центра будет означать общий сбор. Счастье для всех».

      Мне ужасно хотелось спросить, как это все расшифровывается дальше, потому что непонятного осталось больше половины. Для меня. А Тополь за каждой фразой видел вполне конкретный смысл и зацепился почему-то лишь за одну, для меня так самую простенькую.
      — Черт бы его побрал с этими его многозначными формулировками! — прошипел Тополь. — «Враги могут оказаться сильнее»! Сильнее кого, чего? Сильнее нас? Сильнее, чем мы ожидали? Сильнее, чем они были раньше? Или сильнее всех на свете? Что он хотел сказать, мать его?! В оригинале-то это как?
      — А в оригинале еще двусмысленнее получается, — сказала Верба. — Enemies may be stronger. Чувствуешь элемент сомнения?
      — Чувствую, — угрюмо согласился Тополь.
      — Ну а это «счастье для всех» как тебе нравится? — Татьяна выделила свое.
      — Думаешь, Дедушка помирать собрался? — Не-ет! Я думаю, он нас хоронить собирается. Планы заморозить, общий сбор, имитировать какое-то фуфло… Тушит нас потихонечку.
      — Брось, — возразил Тополь. — Не похоже. Так не тyшат. Спустили бы просто на нас свору натасканных золтанов, и все, вместо российского ИКСа — штабель тушенки.
      — Значит, предупреждает.
      — Правильно. Об этом и шифровка: враги могут оказаться сильнее. Все остальное — лирика. Вот только какие враги?
      — Ну, если я правильно понимаю, — сказала Татьяна, — Дедушка сам не знает, какие.
      — Думаю, ты правильно понимаешь, потому что, если Дедушка врагов знает, можно считать, что их уже нет. А Дедушка просто чувствует, что кто-то ему в затылок дышит. Чутье-то у него отменное.
      — И когда же, ты полагаешь, он почувствовал это дыхание? Вчера?
      — Очевидно. Или позавчера. Ведь восемнадцатого у него было совсем другое настроение. Клянусь.
      — Да, я помню. Что же могло случиться?
      — Все, что угодно. Глупее всего сейчас гадать на кофейной гуще, — сказал Тополь. — Эту информацию Дедушка счел избыточной. Можно с ним не соглашаться, но для экстренной встречи я не вижу достойного повода, а общий сбор по вызову Центра не может откладываться надолго.
      — Согласна. А ты не побоишься ехать на этот общий сбор?
      — Да ты с ума сошла. Верба! Ты опять про похороны?
      — А я всегда про похороны. Вспомни, разве Ясень доверял Дедушке полностью?
      — Когда-то доверял, — подумав, ответил Тополь.
      — Вот именно — когда-то! Когда был еще мальчишкой. А полностью никому нельзя доверять и никогда.
      Тополь сделался совсем мрачным и закурил.
      — Так ты, девочка моя дорогая, предлагаешь общий сбор РИСКа провести до общего сбора ИКСа? Я тебя правильно понял?
      — Именно, — кивнула Татьяна. — Именно это я и предлагаю. Дай сигарету, понятливый ты мой. И пора дергать отсюда.
      А я сидел рядом совсем непонятливый, но очень, очень старался понять. Во мне даже что-то перегревалось от напряжения. Но вопросы задавать было не ведено, и я тоже закурил. Сразу стало как-то муторно. Ну конечно, вторая сигарета натощак — это просто издевательство над собственным организмом. Я выбросил длиннющий бычок и не сдержался:
      — Что вы курите до завтрака, уроды! Контрразведчики хреновы! А ну-ка быстро: зарядка, душ, овсянка с соком и горячий кофе с булочками, беконом, яйцом и сыром!
      Татьяна посмотрела на меня несколько ошалело, а Тополь мрачно повторил:
      — …яйцом и сыром.
      Прозвучало это ужасно торжественно, как клятва. Например: огнем и мечом, или, скажем: словом и делом. Мы с Татьяной невольно рассмеялись. Тополь улыбнулся и прогрохотал уже совсем торжественно:
      — Яйцом и сыром!!!
      И мы все трое стали хохотать как сумасшедшие.

      Неаполитанский паренек Фернандо Базотти родился в семье потомственного мафиози. Младший из четырех братьев, был он любимым сыном старого Джузеппе Базотти, который, конечно, не мечтал тягаться с могущественными сицилийскими кланами, но у себя в Неаполе был не последним человеком. Коррупция в тогдашней Италии начала двадцатого века еще не достигла своих всепоглощающих масштабов, однако мэр города все ж таки дружил с Джузеппе и в нужный момент прикрывал его перед карабинерами и судом. Фернандо был ростом невелик, но крепок и физически очень развит, а к тому же необычайно способный, сообразительный и хитрый. В общем, к восемнадцати годам отец стал поручать ему дела более ответственные, чем остальным трем братьям, а в двадцать Фернандо придумал и осуществил собственную блестящую операцию по вытряхиванию денег из нечистого на руку хозяина галантерейного магазина. Фернандо рос на глазах, и когда через пару лет старик Джузеппе попал в тюрьму, там и был повешен кем-то из конкурентов, старшим в семье безоговорочно признали младшего брата. Братья хотели мстить за отца, уже собиралась приличная хорошо вышколенная неаполитанская банда для броска на юг, на вожделенную Сицилию, но Фернандо сказал строго:
      — Лучшие времена прошли. Оставаться здесь — это тупик. Здесь мы все перережем друг друга или нас передушат цепные псы дуче. Ни черта мы здесь не заработаем. Надо ехать в Америку.
      Начинались тридцатые годы. В Америке царствовал АльКапоне.
      — Но в Америку нельзя ехать без денег, — возразил Сержо, самый старший.
      — Верно, — согласился Фернандо. — Поэтому сначала мы возьмем их здесь.
      Они сумели с большими деньгами удрать вчетвером в Америку. А потом с еще большими деньгами — вернуться домой. И отомстить за отца. И стать первыми на Сицилии. И с совсем уже огромными деньгами, полученными благодаря войне и послевоенной разрухе, — снова рвануть в Америку. А там выгодно и хитро вложить их и приумножить. И как-то незаметно подкрались уже пятидесятые годы, даже вторая их половина. Тогда Фернандо вдруг сказал: ша! Почему он так сказал? Да потому, что был не дурак. Потому, что появилась редкая возможность отмыть несколько сотен миллиардов долларов и выйти из игры. Не миллионов, а именно миллиардов, хоть это и кажется невероятным. Отмыть такие деньжищи и выйти из игры.
      А игра уже надоела. Надоела так, что от нее мутило. Мутило от крови, от трупов, заделанных в бетон, от детских пальчиков, высылаемых по почте, от изнасилованных девочек, от полуживых наркоманов с черными кругами вместо глаз, от подвешенных за единственную ногу инвалидов, от распухших утопленников и разбрызганных по стенам мозгов… Ша! — сказал Фернандо и вышел из игры. Вышел так, как, наверно, еще никто и никогда до него не выходил. Его просто не стало. Совсем не стало. Вместе с братьями и вместе с деньгами. Через два года в Майами появился фонд Базотти. Внаглую. Под той же фамилией. Учредитель — только один из братьев Фернандо. Об остальных трех больше никто и никогда не слыхал.
      Была и еще одна причина, побудившая великого Фернандо выйти из игры. В апреле пятьдесят седьмого у него убили единственного сына — двадцатитрехлетнего Марио. Примерно за какой-нибудь месяц до его гибели у отца с сыном состоялся такой разговор:
      — Отец, а ты никогда не думал бросить это все и начать новую жизнь?
      — Чтобы замаливать грехи перед Всевышним?
      — Можно это и так назвать, но ты же знаешь, отец, я никогда не хотел стать священнослужителем, и тебе вовсе не советую уходить в монастырь. Просто мне кажется, что твои деньги могли бы послужить доброй цели.
      — Ты знаешь добрую цель в этом мире?
      — Мне кажется, что да, отец.
      — И это не служение Богу?
      — Нет. То есть, конечно, это служение Богу. Но не только. Это еще и служение людям. Людей можно спасти, так мне кажется. Надо только оградить их от зла. Надо остановить бандитизм и произвол властей во всем мире. Для этого нужно совсем немного. Собственно, всего две вещи: деньги и сила. У тебя, отец, есть и то, и другое. Просто нужно это делать одновременно во всем мире. Нужно навести порядок.