— Будет дождь, — начал я с нейтральной темы. Она даже не шевельнулась.
— Извини, что я рассказал такую грустную историю.
— Да что ты, — сказала она, не поднимая головы. — За что извиняться? Просто я не понимаю, как ты жил с этим тринадцать лет. Кошмар! — Она еще помолчала. — Когда-нибудь я расскажу тебе другую историю про Машку. Только не сейчас, ладно?
— Про какую Машку? — вырвалось у меня.
— Про Машку Чистякову. Ты мне, конечно, не поверишь — тут надо все подробно рассказывать, — но я таки скажу. Скажу. Ты не убийца. Постарайся просто поверить мне. Я потом все тебе объясню. Ладно? И как ты жил с этим тринадцать лет?..
Она по-прежнему говорила, не поднимая головы. И я вдруг понял и чуть не закричал, захлебываясь от непонятной мешанины всех чувств сразу:
— Да ты… Откуда?.. Неужели?!. Да ты же… И она вскинула на меня глаза.
— Да, я очень похожа на Татьяну Лозову. Очень похожа. Правда, на Татьяну Лозову тринадцать лет спустя! Паспорт показать? Или тебя устроит только пропуск в ЦСКА восемьдесят второго года? Дурачок ты мой!.. Ну ладно, хватит.
Она резко встала и одним изящным движением сбросила с плеч голубую джинсовую жилетку. А потом медленно, томно изгибаясь и покачивая бедрами в такт тихой музыке, сняла футболку.
Я задохнулся от восторга и предвкушения. Она была права. Момент настал. Еще немного, и кто-то из нас сошел бы с ума. Лично я уже поскользнулся на самом краю и начал падать в клокочущую пучину безумия, когда моя восхитительная неполнозубая звезда протянула мне руку скорой сексуальной помощи. Чувствуете, какая лексика? Это у меня уже крыша поехала. Было с чего. Ну, посудите сами: десять дней назад похоронил мать, с утра ушел от жены, сразу вхлопался в жуткую аферу, тут же спас прекрасную незнакомку, влюбился с первого взгляда, а оказалось, что он не первый, а сто двадцать первый, и всколыхнулась в памяти страшная история тринадцатилетней давности, и заныла больная совесть, и это была лишь половина всего, моя половина, потому что у нее тоже было не все в порядке, она тоже кого-то близкого потеряла, я чувствовал это, только не мог и не хотел спрашивать… Вот уж действительно Бертолуччи с Ремарком пополам! Писатель-фантаст и знаменитая фигуристка в чужой бандитской машине черт знает где совершенно случайно за несколько часов до рокового рассвета… О Боже, как я хотел ее! А она — век воли не видать! — по-моему, так же страстно, если не еще сильнее, хотела меня! Уф!..
— Обычно, — сказал я, пряча за цинизмом свой юношеский восторг, — я делаю это своими руками.
— В следующий раз, — улыбнулась Татьяна и, обогнув столик, приблизилась ко мне. — Я тоже люблю это делать своими руками.
Она скинула с меня мою дурацкую штормовку, и было слышно, как «ТТ», лежавший в кармане, тяжело стукнулся о землю. И это был последний из звуков реального мира. Дальше началась сказка. Не переставая танцевать, Татьяна совершенно немыслимым образом расстегивала одновременно мою рубашку и свои джинсы. Все остальное расстегнулось и попадало как-то само собой. И на жесткой траве стало мягко. И в остывающем ночном августовском воздухе стало жарко. И березы шумели, и руки блуждали, и луна стыдливо пряталась в тучи, и дрожали тела, и костер потрескивал, и упругая теплая мякоть была податливой и влажной… Господи! Да мы набросились друг на друга, как дети, как неискушенные юные любовники, как зеки, десять лет не знавшие нормального секса. Это было какое-то безумие! Луна уже исчезла, костер уже погас, а березы, наверно, сгорели или вообще рванули куда-нибудь в космос белыми свечками, как ракеты, и закачалась не только земля — под нами закачалась вселенная… И тогда вспыхнула молния, и где-то вдали громыхнуло, и мы умерли. Татьяна упала мне на грудь с последним мучительным вздохом, а я распластался, размазался, растекся по траве тонким слоем того, что от меня осталось, — зыбким мерцающим слоем неописуемого блаженства. (Наверно, у наркоманов бывают такие глюки.)
Первые редкие и крупные капли начинающегося дождя воскресили нас.
— Быстро все в машину! — скомандовала Татьяна и сама решила начать почему-то не с одежды, а с еды.
— Ты что, голодная? — спросил я. — Шмотки же вымокнут.
— А я всегда после этого голодная, — призналась она, жуя на ходу кусок копченого бекона. — Ты давай пошевеливайся и налей мне чего-нибудь покрепче, а то простужусь сейчас к едрене фене!
Мы едва успели побросать все в машину, когда хлынул настоящий тропический ливень. Даже не все: столик и стулья остались под дождем. Буйные потоки обрушивались на крышу и заливали стекла, словно мы въехали под водопад. После довольно долгой и ужасно смешной возни с раскладыванием сидений, перетаскиванием вещей, перелезанием друг через друга и сервировкой импровизированного стола из коньячной коробки — после всего этого в «Ниссане» стало на диво уютно.
Мы открыли вторую бутылку «Хэннеси» и выпили по чуть-чуть.
— Что ты лопаешь киви, дурень? — сказала Татьяна. — Тебе сейчас полагается подкрепляться йогуртом, бананами и орехами.
— Слушаюсь, мэм, но я и без орехов уже через десять минут буду крепким орешком, и все что полагается будет у меня как банан без всяких бананов.
— Для писателя с мировым именем так себе каламбурчик, — съязвила Татьяна.
— Не с мировым, лапочка, — со вселенским.
И мы выпили еще по чуть-чуть. Оказалось, что очень вкусно заедать французский коньяк датским йогуртом.
— Слушай, Мишка, — спросила Татьяна с нарочитo похотливой улыбочкой, — а как ты относишься к оральному сексу?
— А примерно как Гиви к помидорам. Только наоборот.
— То есть? Не поняла.
— Ну, анекдот: Гиви, ты любишь помидоры? Кушат — нэт, а так — очэн. А я вот кушат — очэн, но так… в походных условиях…
— Дурачок! А дождик-то на что?
— Правда?.. — Теперь уже и я похотливо улыбнулся. И мы выскочили под грозу. Хляби небесные разверзлись капитально. Было действительно такое ощущение, будто мы шагнули под душ. В вышине снова громыхнуло.
— Сделай музыку погромче, — попросила Таня, — давай перекричим природу. Что она расшумелась?
— А если молния в антенну попадет?
— Да и черт с ней! — Она уже плясала под тугими струями ливня. — Как говорили в русской бане: заодно и помоемся!
Татьяна танцевала, оглаживая руками свои плечи, грудь, живот бедра… Магнитола оказалась мощной, и через открытое окошко в ночное небо взмывали громовые раскаты «Miracle» Меркьюри с такой силой, словно Фредди сам сидел у нас в машине.
— Танька, ласточка моя! Давай договоримся. Я буду мыть тебя, а ты меня. По-моему, так интереснее. Ты согласна?
Она была согласна. И тут началось такое!..
Вы когда-нибудь мыли свою любимую под летним дождем? Нет? Мне тоже раньше не приходилось. Но теперь я знаю, как это здорово. Только молния видела нас, только молния, поминутно выхватывавшая из мрака два мокрых блестящих тела в замысловатых позах. А потом, омытые этим фантастическим ливнем, омытые с ног до головы, чистые, как молодая листва, как предрассветные звезды, мы упали на траву, уже совсем не жесткую, а шелковистую и мягкую, как в мае, и сплелись в самой лучшей из поз, в той, которую древние индусы называли «какила», или «крик вороны», если художественно перевести с санскрита (читайте «Кама Сутру»), и я пил жадным ртом дождевую воду из трепещущих складок божественной плоти и чувствовал, как ее прохладные губы и быстрый язык играют потрясающую мелодию на моей флейте, и как мелодия эта, становясь все громче и громче, сливается в единый радостный гимн с шумом дождя, голосом Меркьюри, раскатами грома и сладостной дрожью двух разгоряченных тел…
Мир раскололся надвое. В образовавшуюся трещину ворвалось безумно яркое, ультрафиолетовое пламя. Фредди закончил свою песню. И в тот же миг мы оглохли от чудовищного грохота. Когда же все стихло, уши заложило от ватной тишины: мы уже были не способны слышать дождь, а у магнитолы, очевидно, сбилась настройка, и из машины не доносилось ни единого звука. Мы лежали на траве, обессиленные, как после рекордного забега на десять тысяч метров, как после выигранной схватки на татами, как после блестяще откатанной произвольной программы… Впрочем, нет, фигуристы на льду, кажется, не лежат, даже будучи в полном восторге. Зато вот фигуристки с большим yдовольствием валяются на мокрой траве, я бы сказал, со вкусом валяются: рыжие локоны прилипли к лицу, лапки — во все стороны, глаза закрыты и блаженная улыбка от уха до уха.
Я встал и торжественно прогнусавил:
— На лед приглашаются: Татьяна Лозова — Сергей Ковальчук.
Татьяна хитро приоткрыла один глаз и сказала:
— Ща выходим. — Потом спросила: — У тебя полотенце есть?
Я ничего ей не ответил, но полотенце в «Ниссане», конечно, нашлось, абсолютно новое, и с ним два комплекта свежего белья — мужского и женского. Собственно, если бы там нашелся еще и фен для просушки ее рыжей шевелюры, я бы ничуть не удивился. Чему уж там удивляться! В этой машине, если хорошенько поискать, можно было найти, я думаю, и набор точильного инструмента, и корм для щенков бультерьера, и пару аквариумов с рыбками из Карибского моря, и мешок фосфатных удобрений, и скрипку работы самого Страдивари, и большую бухту иридиевой проволоки, и даже золотой гроб старика Тутанхамона, умершего совсем молодым… В общем, крыша у меня в очередной раз поехала. И поехала весьма далеко.
Помню, как мы растерли друг друга досуха большим махровым полотенцем, а потом выпили еще по чуть-чуть и забрались под одеяло… Нет, наверно, все-таки не под одеяло, а под спальный мешок, но было под ним тепло и уютно, как в лучших домах. Но мы не стали сразу спать. Это я точно помню. Мы слишком сильно любили друг друга, чтобы вот так вот сразу уснуть, оказавшись впервые вдвоем под одним одеялом, то есть спальным мешком… И мы опять придумали что-то совершенно необычное, изобразили какую-то экзотическую позу из «Кама Сутры», а может быть, из «Ветки персика» или «Дао любви» — не помню, но было просто шикарно. Очень здорово было. А потом мы окончательно разгулялись, допили вторую бутылку «Хэннеси», кажется, даже третью открыли и вообще раздумали спать. И, помнится, я вещал, что больше шести раз за ночь кончить невозможно. Для мужчины. Потому что для женщины и двадцать пять не предел. И пошел подсчет. Азартный, как на хоккейном матче. Все-таки мы оба были спортсмены! Как говорит современная молодежь прикиньте: самбист и фигуристка, вместе, под одним одеялом, то бишь спальным мешком — это же круто!.. Уже светало, когда, отерев пот со лба, я сказал:
— Восьмой.
А она возразила:
— Все ты врешь, поросенок, это только пятый. А у меня семнадцатый.
А я говорил:
— Верю. Я тебе верю. Наверно, те три просто были во сне.
А когда яркое рыжее солнце, такое же рыжее, как Танюшкины волосы, поднялось над зеленовато-синим туманным горизонтом и я в очередной раз (шестой, девятый или восемнадцатый — разрази меня гром, если в тот момент я еще был способен считать) доставил ей неземное наслаждение, Татьяна изогнулась, застонала и, заламывая руки, жарким свистящим шепотом выдохнула мне в лицо:
— Ах, Сережа!..
Я хорошо помнил, что Сергеем звали ее партнера, но хохмы ради спросил:
— А почему это я — Сережа?
— А потому, — сказала она. — Это ты раньше был Мишей. А теперь ты — Сережа.
И она показала мне документ типа удостоверения личности, куда фотографию налепили мою, точно мою, а вот имя стояло — Сергей и фамилия какая-то эстрадная, то ли Маликов, то ли Малинин…
Но это уж точно было во сне. Такая бредятина. Наверно, я просто заснул гораздо раньше, чем мне казалось. А восходящее солнце? Ну кто ж не видел восходящего солнца? Точно, братцы, все это мне приснилось.
Глава третья
ТОПОЛЕК МОЙ С КРАСНОЮ КНИЖКОЙ
Я проснулся от жажды. Мне понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, где я. Но за эти две секунды я успел подняться, открыть дверцу и выглянуть наружу. Пели птицы.
И я подумал, как это было бы красиво — написать: я проснулся от пения птиц. Вот только въедливый читатель тут же поймал бы меня на вранье: в «Ниссане» нельзя проснуться от пения птиц. Если все окошки закрыты и включен кондиционер (а мы так и сделали под утро в целях безопасности), там внутри ни черта не слышно — полная звукоизоляция.
Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа — от пения птиц. Потому что, ведь только выйдя из машины и глотнув свежего утреннего воздуха и прохладного апельсинового сока, оставшегося с вечера в пакете, я понял, что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор.
«Ты должен избавиться от нее». Я должен избавиться от нее. Ха-ха! Сейчас займусь.
— Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь?
— У-м-м-м, — сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек.
— Вставай! — Я потряс ее за плечи. — Пива хочешь?
— А шампанского не осталось? — спросила она, не открывая глаз и переваливаясь на другой бок.
— Осталось, — сказал я, — но шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты.
— Я вполне сойду за первую категорию, — хвастливо заявила Татьяна и окончательно проснулась. — Гарсон, кофе в постель.
— Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон — это официант в кабаке, кофе в постель он принципиально подать не может. И я, кстати, тоже не могу, потому что никакого кофе нет, а вот шампанское — пожалте.
Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка.
— А я предпочту коньяк, — поведал я, точно так же из горла прихлебывая «Хэннеси». — Один мой друг писатель совершенно справедливо утверждал, что по утрам можно пить только «Наполеон».
— Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину?
— Наивная девочка, разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо страшнее пьяного? Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают садиться за руль после малых доз алкоголя. И, наконец, неужели ты думаешь, что в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ?
— Не знаю, — сказала Таня и как-то грустно замолчала. Я замолчал еще более грустно. Потом напыжился и сказал:
— А вообще, девочка моя, ты сейчас соберешься, оденешься и пойдешь на шоссе ловить машину. Так надо. Я оставлю тебе свой телефон, а ты оставь мне свой. Ладно?
— Хрен тебе, — ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я решил пощадить нравственность моих читателей).
— Я не могу тебя здесь оставить, — пожаловался я. — У меня очень важная встреча.
— А мне насрать на твою важную встречу, — сказала Татьяна (здесь я уже перестаю щадить нравственность моих читателей), — я люблю тебя и отныне буду любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, … твою мать!
«Хана, — подумал я. — Вот так мне, пожалуй, еще никто в любви не признавался. А может, я все еще сплю?»
И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал.
О Боже!
— Татьяна, я сейчас буду разговаривать. Так вот: тебя здесь нет. Ты поняла?
— Поняла, — ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского.
— Ясень, Ясень, с добрым утром, вызывает Тополь.
Конечно, он сказал «прием», но, пересказывая наш исторический диалог, я позволю себе не употреблять это дурацкое слово. Здесь и далее. Поверьте, очень тяжело с похмелья говорить каждый раз «прием» — сблевануть можно.
— С добрым утром, Тополь, — вяло откликнулся я.
— Как самочувствие, Ясень?
— Нормально. Движемся прежним курсом. — Ты один. Ясень?
— Почти. Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг, но все пьяные в жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным.
— Идиот! Прекрати паясничать. Пойми наконец, уже настало утро. Она слышит нас?
— Нет, Тополь, она как раз пошла пописать.
Татьяна хрюкнула в ладонь, но Тополь, наверно, услышал и сказал:
— Брешешь ты все, Ясень. Тебе сейчас, конечно, хорошо, я понимаю. Наверно, принял уже. Но дело начинается серьезное. Пора включиться, Ясень. Иначе ты плохо кончишь.
— Кончаю я всегда изумительно хорошо, — самодовольно заявил я, но это была последняя шутка, я уже сам почувствовал, что хватит. — Слушаю тебя очень внимательно, Тополь.
—Ты …енно внимательно слушаешь! — Тополь сорвался на матюги, но в эфире что-то отчаянно заверещало, словно некий вселенский цензор вычеркнул из контекста площадную брань. — Ну скажи, идиот, что я буду делать с этой твоей девкой?!
Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова:
— С этой. Моей. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно?
И он почему-то вдруг сразу успокоился. Помолчал секунды три и начал говорить совсем о другом:
— Ты ехал в Заячьи Уши?
— Да.
— Ну вот туда и поезжай.
— На «Ниссане»?
— Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома.
— И сколько вас там?
— Ну, со мной, естественно, будут пятеро друзей с женами и двое слуг. Все — трезвые.
— Понятно. А ты знаешь, где мой дом?
— Я про тебя все знаю, идиот. И чтобы ты был там через полчаса. В экстренных случаях вызывай. Долгий завтрак и всякие утренние нежности экстренным случаем считать запрещаю. Опоздание без уважительной причины будет строго наказано. Все. Конец связи.
— И вот с такими людьми приходится работать, — сообщил я, повернувшись к Татьяне.
Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела в одну точку.
— Кто он? — спросила она.
— А вот этого тебе лучше не знать, — подыскал я эффектный ответ на ее незамысловатый вопрос. — И вообще, Танюшка, лучше уходи, честное слово, не ввязывайся ты в это дело, не надо. Они еще не знают тебя. Ты сейчас оденешься, поймаешь машину и уедешь отсюда навсегда. А если все будет хорошо — а все еще будет хорошо, Танюшка, — я тебе обязательно позвоню. Договорились?
Она молча помотала головой.
— Уходи, — сказал я и выдал последний аргумент: — Ты можешь погибнуть.
— Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить.
— Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть?
— Неважно.
— Неважно? А что же тогда важно? Ты понимаешь, что мне нельзя помочь? Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?!
— Смогу, — оборвала она меня с такой уверенностью, что я вздрогнул. — Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем.
Мы. Она сказала «мы». Она уже все решила для себя. И было бесполезно уговаривать ее, что-то объяснять, рассказывать чистую правду или, наоборот, красочно врать, придумывая киношные ужасы про ожидающуюся бандитскую разборку. Она сказала очень просто: «Мы опоздаем». И это подействовало. Я хлебнул из бутылки еще капельку и чисто ради выпендрежа надел давеча обнаруженные вместе с полотенцем новые трусы.
— Люблю после ночи любви надевать свежее белье, — прокомментировал я этот свой поступок.
— Можешь и джинсы новые напялить, — буркнула Татьяна.
— А что, есть? — удивился я.
— Валялись тут где-то… Да вот же они!
Я натянул новые «левиса» аккурат по мне и растерянно спросил:
— А мои-то где штаны?
— Не знаю, — зевнула Татьяна и невинно предположила: — Может, сгорели вчера в костре?
— Здорово мы, стало быть, нахрюкались, — ответил я. В итоге не удалось найти ни одного предмета из моей вчерашней одежды. Но эта странность не показалась мне самой важной, тем более что пистолет, нож и «набрюшник» с деньгами и документами были на месте. Некогда было думать о всякой ерунде. И особенно некогда стало после того, как, роясь в багажнике в поисках новых носков и кроссовок, кои там, конечно же, нашлись, я снова наткнулся на давешний зловещий сверток. Внутренний голос подсказал мне: разверни. Это был все-таки «Калашников». Укороченный десантный вариант. И к нему два запасных рожка. Я поднял все это хозяйство и переложил на сиденье справа от водительского.
Татьяна подошла, посмотрела, задумчиво провела тонкими пальчиками по стволу и спросила:
— Этот тоже газовый?
Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал:
— Пять баллов, как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем Вместе.
А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и там остановил, по «жигулевской» привычке давая движку прогреться, Татьяна, севшая сзади, показала мне на часы.
— Сколько минут прошло после его звонка?
И я уже не удивился, услышав уверенный и пунктуальный ответ:
— Семь.
— За двадцать три минуты отсюда и до yшей… Мало вероятно. Но попробовать можно. Все-таки «Ниссан-Патроль».
Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала подальше, и дал по газам.
— Давай вернемся когда-нибудь на это же место, — предложил я, ностальгически глядя в зеркальце заднего вида.
— Давай, — согласилась Татьяна.
Она сидела посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала.
— Слушай, а у тебя хороший дом?
— У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь.
— Яблоки еще не поспели, — проявила она знание фенологических сроков Тверской губернии. — А на печке у тебя поспать можно?
— Можно. Но летом лучше спать на сеновале.
— Хорошо. Я лягу спать на сеновале.
— Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать.
Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула.
Я гнал машину уже со скоростью сто семьдесят. Быстрее боялся — все-таки дорога была извилистой. Я гнал машину и думал.
«Татьяна Лозова. Совершенно случайно встретила на дороге психа, афериста, чокнутого писателя Разгонова, ну, получила от него известную помощь, ну, провела с ним ночь, ну, очевидно, не самую плохую ночь в своей жизни… Однако неужели этого достаточно, чтобы теперь умчаться с ним в неизвестность, навстречу опасной авантюре, навстречу смерти, быть может? Любовь? Возможно, это любовь. Возможно».
Я чувствовал, что была еще какая-то тайна, была какая-то страшная, зловещая тайна в судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой, и она действительно хотела помочь мне, и действительно могла помочь, а я действительно хотел и, наверно, мог помочь ей. Вот в чем было дело. И мы летели сквозь этот безумный грозовой и солнечный август со скоростью сто семьдесят в неизвестность.
Неизвестность встретила нас очень скоро. Она вышла на дорогу, и я вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру.
Ручку передач я бросил в нейтралку, а скорость упала, Думается, почти до пешеходной, когда метрах в пяти от стоящего с широко расставленными ногами человека я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все произошло одновременно. Татьяна крикнула:
— Газуй!
Я включил вторую передачу и вдавил акселератор в пол.
Человек на дороге выстрелил с двух рук, точно прицелясь в мою инстинктивно наклонившуюся к баранке голову. И в ту же секунду, отбросив тяжелый пистолет-пулемет типа «кедра», подпрыгнул и колесом перекатился по асфальту в кювет, кажется, его ботинки даже чиркнули по капоту рванувшегося вперед «Ниссана».
Я еще не успел подумать, почему это звук выстрела показался мне очень странным, когда Татьяна, схватив с переднего сиденья автомат, перекатилась по салону, с невероятным проворством распахнула маленькую створку задней двери и коротко распорядилась:
— Пригнись!
Я еще успел увидеть, что за нами едет машина, а потом все зеркала ушли из поля моего зрения, потому что на повороте нужно смотреть только вперед, если лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется.
Трескотня стояла оглушительная — по-видимому, она выпустила в них пол-обоймы. И наконец выдохнула сладострастно:
— Есть!
Я приподнял голову и до следующего поворота дороги успел разглядеть их машину — кажется, джип «Гранд-Чероки», — развернутую поперек шоссе. Преследователи теперь стремительно удалялись от нас.
На панели отчаянно пищала фиолетовая лампочка, но в автоматике после всей этой пальбы, видно, что-то разладилось, и голос Тополя все никак не хотел проклюнуться.
— Вроде тебя вызывают, — сказала Татьяна.
— Да-да, — откликнулся я рассеянно и нажал кнопку.
— Ясень, Ясень! Что случилось?! Прием, — ворвался в стереодинамики «Ниссана» откровенно перепуганный голос Тополя, и я, внутренне торжествуя, небрежно ответил:
— Да ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием.
— Идиот!!! — буквально взорвался он. — Говори быстрее, от этого зависит жизнь людей.
«Ага», — подумал я и, встряхнувшись от алкогольно-романтического угара, сообщил:
— В меня стрелял человек на дороге. Машина пряталась в кустах. Джип «Гранд-Чероки». Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием.
— Кто подстрелил?! — взревел Тополь.
— Моя Таня, — невинным голосом пояснил я. — Прием.
А Таня скорректировала информацию:
— Просто «Чероки», Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны.
— Слышь, Тополь, это был просто «Чероки», говорит Таня, и она всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием.
— Вас понял. Уроды, — процедил Тополь сквозь зубы. — На каком километре это было? Прием.
Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым:
— На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула.
— Хорошо, — буркнул Тополь, — высылаю команду. В Заячьи Уши можете не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи.
— Скотина, — проворчал я, и дальше мы ехали молча.
На длинном прямом участке дороги я вдавил педаль в пол и впервые в жизни узнал, что такое двести двадцать километров в час. Чуваки, это кайф! Кстати, странный спидометр был у этого «Патроля». В обычном разметка до ста восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят для такого тяжелого джипа много — мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все так странно?
А торможение было плавным, зато до нуля. Я остановил машину возле Степуринского сельского кладбища, там, где дорога, уже грунтовая, спускалась в овраг. Склоны его хорошо закрывали от посторонних глаз и прицельного пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным.
— Почему ты остановился? — спросила Татьяна.
— Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. Без пальбы и метания гранат. Можно?
— Можно.
— Тогда я задам вопрос. Кто ты такая?
— Но мы же договорились. У нас «Последнее танго в Париже».
— Извини, дорогая, «Танго» давно закончилось. Теперь уже другое кино идет. По-моему, «Бонни и Клайд» или это… «The Real McCoy». Уж очень стрельбы много для «Последнего танго». Так что будь добра, девочка, я повторяю вопрос: ты кто?
— Я — Лозова Татьяна Вячеславовна, мастер спорта международного класса по фигурному катанию.
— А еще?
— Художник-полиграфист, выпускница…
— Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? Заслуженный тренер СССР Виталий Иванович Крайнев или великий график Гюстав Доре? Я хочу знать правду.
— Мишук, — Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, — ты можешь подождать?
— До чего? До своей смерти?
— Дурачок! До встречи с Тополем.
Я задумался и внимательно посмотрел на нее.
— А автомат ты можешь мне вернуть? Или, наоборот, я должен сдать и свое личное оружие?
— Да, Господи, зачем он мне теперь-то! — Она бросила автомат обратно на переднее сиденье и предложила: — Давай покурим.
Я закурил, вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну примерно какую оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в меня стреляли в упор, и не из «Макарова». Это был действительно «кедр» или какой-нибудь «хеклер и кох» девятого калибра. От таких попаданий на стеклах даже самых серьезных бронемобилей остается сетка трещин. На моем ветровом стекле не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое чувство подсказывало возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал про них, и меня уже охватывал мистический ужас. Нe пора ли вооружиться осиновым колом вместо «Калашникова»? Однако стекло я трогал рассеянно, машинально как-то, и мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье.
Игра. Ложь. Смерть.
«Я люблю ее. — Чушь. Ты просто увлекся. Она просто очень вовремя появилась. — Но ведь и Татьяна любит меня. — Татьяна выполняла задание. — Чье? — Да какая разница! Бандитов, ГБ, ЦРУ, космической разведки эпсилон Эридана… — Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. — Правильно. Все это был цирк. — Не все. Задание могло предусматривать интимную связь со мной или в еще более общем виде — неформальный контакт. А все остальное… — Помилуй! Какому шефу контрразведки по зубам сочинить такой сценарий? — Да, разумеется, она подошла к заданию творчески. — А почему? — Н-ну… просто… — Да потому, что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик хренов?! — Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды».
Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул на Татьяну. Она сидела на жухлой придорожной траве и, дотягивая уже совсем короткий бычок, внимательно изучала свои красиво наманикюренные ногти, очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы.
— Слушай, и часто ты вот так работаешь?
— Как?
— Ну, вот как со мной этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом.
— Ты специально говоришь мне гадости?
Мне стало стыдно. Действительно, за что? Я просто хотел знать правду.
— Я просто хочу знать правду, — сказал я ей.
— Ты уверен в этом? — спросила она.
— Да. Потому что я люблю тебя.
— Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти.
