Ант Скаландис
      Смертельный случай
      Ничего не знаю прекраснее весеннего леса. Бежишь по еще влажной от недавно сошедшего снега земле, воздух - дурманящий, вкусный, полный запахов цветения и свежести; первая зелень вокруг до того яркая, словно ее кто выкрасил флюоресцентной краской, а под ногами мягко, как поролон, пружинит ковер из прошлогодней листвы, и примятая молодая травка распрямляется позади тебя.
      Рядом пыхтит Клюквин, и не то, чтобы он устал больше других (разве можно вообще устать, когда бежишь по майской березовой роще и с наслаждением вдыхаешь лесные ароматы?), а просто такая уж у него привычка, такая манера дышать. Машка бежит впереди всех длинными мягкими скачками и с таким изяществом, какое трудно ожидать от крупной фигуры толкательницы ядра. Кроссовки у нее как всегда новехонькие, в яркости соперничающие с молодой зеленью и притом потрясающего дизайна, до которого только и могла додуматься какая-то экзотическая фирма на Тайване, откуда эти супертапки через три таможни приволок Машке ее Славик. Панкратыч же где-то сбоку петляет по кустам, словно заяц. Потом мы выбегаем на просеку и оказываемся все рядом.
      - На Кавказе уже купальный сезон открылся, - мечтательно произносит Машка.
      В прошлом году она была на сборах в Леселидзе. Это теперь мы все встретились в Подмосковье.
      - Подумаешь, - фыркает Клюквин, - на Кавказе. Для меня, например, купальный сезон начинается, как снег сойдет.
      - Это не то, - возражает Машка. - Прыгнуть с разбега в ледяную водицу и сразу обратно - так я тоже могу. А в море, там хорошо распластаться на поверхности и балдеть.
      - Балдеть можно и в проруби, - сурово замечает Панкратыч.
      - А, кстати, Панкратыч, вот ты как врач, - ловит его на слове Машка, как ты относишься к моржизму?
      - А как к нему можно относиться? Разумеется отрицательно. Моржизм один из видов рекордизма, а все, что годится для книги рекордов Гиннеса, для здоровья уже не подходит. А мы ведь с вами, ребятки, за здоровье? - с улыбкой спрашивает Панкратыч.
      - Конечно, за "здоровье! - поддерживаю я. В такой прекрасный день!
      Но упрямый спорщик Клюквин не унимается:
      - Ну, знаешь, по-моему, от моржевания никто еще не умирал.
      - Еще как умирали, - Панкратыч невозмутим. - Дураков-то хватает: лезут в прорубь кто сдуру, кто спьяну. А те, кто по системе готовился, постепенно - они и умирают не сразу, медленно.
      - Да, ладно, - не верит Клюква, - это тебе небось твой доктор Вайнек наплел.
      - При чем тут доктор Вайнек? Это в газетах пишут.
      Машка же при упоминании Вайнека сразу оживляется:
      - Слушай, Панкратыч, ты нам все рассказывал, скольких спортсменов Вайнек своими экспериментами перекалечил, а потом отравился, потому что совесть замучила, верно? А вот скажи, не было ли в его практике смертельного случая?
      - Был, - отвечает Панкратыч коротко и сплевывает на дорогу с таким видом, словно больше и не намерен ничего говорить, но мы ждем.
      - Был такой случай. Правда, Вайнек не любил о нем вспоминать, только иногда, под этим делом, - Панкратыч щелкает себя по горлу, - начинал, говорят, бормотать о загубленной им душе и нечистой совести. Но, по большому счету, ведь не Вайнек же, конечно, убил Золтана Дмитряну.
      - Кого? - вздрагиваю я. - Дмитряну? Того самого "неуязвимого" рапириста? Первый клинок Европы?
      Разумеется, я, фехтовальщик, не мог не знать Золтана Дмитряну. Этот уникальный спортсмен выступал всего лишь сезон, но за это время не проиграл ни одного боя. А потом внезапно трагически погиб. "Советский спорт" сообщил об этом как-то невнятно.