— Вовсе нет, — вполне серьезно откликнулась она. — Два часа ночи.
Их руки, пробежав пальцами по спинам друг друга, спустились ниже. Он сжимал в ладонях восхитительные круглые половинки и чувствовал волшебные касания пробирающихся под ремень ноготков.
На влажной земле, светя в ночи оранжевыми огоньками, догорали две длинные белые сигареты…
О, этот быстрый упругий язычок! О, эта мокрая ткань, закатывающаяся вверх по бедру! О, эти трепетные складки обжигающей плоти!..
— Давай не так, — выдохнула она, когда он уже слился с нею и восторженно замер, опершись на спинку лавочки.
Она заставила его сесть и села сама, а потом лечь, и скамейка была шершавой и жесткой, а потом они снова стояли, но уже по-другому, и снова сидели — иначе, совсем иначе, и каждый раз это было как вспышка звезды, как взрыв гигантской вакуумной бомбы, втягивающей в себя, поглощающей весь мир, это было как скачок по ту сторону, как провал в небытие и возвращение назад. А они оба знали, что это такое, и он и она помнили, как это: уйти и вернуться обратно. Они не знали только, что любовь и смерть — это почти одно и то же. Потому что смерть они не называли смертью — среди Посвященных это было не принято. А любовь… Наверно, за долгие восемь лет они просто забыли, что такое любовь. И теперь наслаждение длилось и длилось. И почему-то за все это время по бульвару не прошел ни один человек, или они не видели их, и только несколько раз с характерным звуком прошелестели широкие мягкие шины роскошных иномарок, да однажды прогрохотал по стареньким рельсам безумный ночной трамвай, светящийся и нарядный, как китайский бумажный фонарик, а с деревьев срывались капли, и вдруг этих капель сделалось больше, еще больше, и стало ясно, что это снова пошел дождь, и она закричала.
Некоторое время они шли молча. Потом он спросил:
— Мы идем к тебе домой?
— У меня теперь нет дома. Просто нужно зайти в одно место. Это близко.
— А нужно ли? — усомнился он.
— Нужно, — ответила она, и они снова помолчали.
— Помнишь рассказ О'Генри «Фараон и хорал»? Очень трудно достичь именно того, к чему отчаянно рвешься.
А как только оно становится тебе не нужным, вдруг само падает к ногам.
— Что ты хочешь сказать? — настороженно прищурилась она, поворачиваясь к нему и даже останавливаясь. — Я подумала о том же. Я вернулась в ваш мир недавно, но почти сразу решила бежать. Мне снова стало невыносимо, понимаешь, невыносимо в этой реальности. А теперь, с тобой… Слушай! Я тоже не хочу уходить, правда… Значит, кто-то поможет нам?
— Очевидно, — сказал он, уже понимая, кто. — А ведь порою так трудно найти свой, настоящий, правильный путь туда.
— Да что ты! — улыбнулась она. — «Избравший путь, да пойдет по нему вдаль. И еще дальше». Не нами сказано.
Теперь уже он остановился и пристально посмотрел на нее. Потом сказал:
— Суицид — великий грех. Неужели ты совершишь его вторично?
Обо всем, что касалось смерти, они говорили донельзя вычурно, наиболее далекими от жизни фразами.
Она ничего не ответила, и через какое-то время, старательно подыскивая слова, разговор снова продолжил он:
— Почему ты была… так странно одета? Ты всегда так ходишь… летом?
Собственно, он хотел спросить, почему она без трусов, но это прозвучало бы ужасно грубо, и потому он мялся. Но она поняла.
— Я сбежала от одного человека, который хотел меня изнасиловать.
— Изнасиловать? — тупо переспросил он, но интонация получилась такая, словно он удивился и не поверил.
Она поняла по-своему. Она и говорила-то теперь сама с собой.
— Н-ну, не совсем так… Просто когда я уже почти отдалась ему, вдруг поняла… даже не могу объяснить, как…
А действительно, как я это поняла? Наверное, просто чутье. Как у собаки. Я вдруг почувствовала, что он из этих, из охотников… за нами. Понимаешь?
— Понимаю. И ты сбежала?
— Ага.
— И это было совсем недавно.
— Ну конечно.
— И мы идем теперь туда же? Здорово.
— Что здо… — начала было она и вдруг поняла.
— Пошли назад, сейчас же, поехали ко мне! — проговорил он быстро.
Но было уже поздно. Они вышли на Садовое кольцо. Оглянувшись, он увидел двоих в простой серой милицейской форме. Стражи порядка стояли почти у самого подъезда. Впереди, со стороны реки, появились еще двое таких же. Не многовато ли для трех часов ночи?
— Это тот самый подъезд?
— Да.
— Он сквозной?
— Да! Быстрее!
Глупость, полнейшая глупость. Он же знает этот подъезд. Здесь же Сахаров жил. Андрей Дмитриевич. Еще совсем недавно. А вдова и по сей день живет, Елена Боннэр.
И гэбульники здесь торчали и торчат днем и ночью, днем и ночью…. «Господи, Анна, ты с ума сошла? Куда ты ведешь меня?!»
Конечно их ждали внутри. Даже не у второй двери, а на лестнице, ведущей вверх. Эти уже были без формы — в характерных серых плащах. И тогда он выхватил пистолет и сразу начал стрелять. Он знал, что стрелять надо сразу.
С этими по-другому нельзя: никакие угрозы и предупреждения, никакие финты не помогут — во всех остальных случаях они опередят. Он выстрелил дважды, и оба искусствоведа в штатском — один повыше, другой пониже рухнули. Он даже удивился. Может, просто залегли? А милиция осталась снаружи и совсем не реагирует на выстрелы. Ну, понятно, те, что не исчерпали пока кредит народного доверия, были всего лишь статистами, загонщиками. Так чего же хотят настоящие артисты, чего хотят главные охотники? Очень скоро он понял и это, когда высокий резко поднялся, отвлекая внимание на себя, а второй, пониже и пошире в плечах, лежа и почти не шевелясь, выпустил прямо из рукава длинную очередь в Анну, точно в нее, только в нее, именно в нее…
«Ну, вот и все, — успел подумать он. — Давай, я жду. Почему же ты не стреляешь в меня, серый плащ? Патроны кончились?»
Коренастый искусствовед улыбался. Улыбался странно, загадочно, словно за этой улыбкой пытался скрыть что-то совсем другое. И, оглядываясь, Давид еще не увидел, а скорее почувствовал крадущегося сзади и понял, понял: его не хотят убивать, его хотят разлучить с нею, навсегда, хотят не дать им уйти вместе, а они умеют, умеют, сволочи, ему же говорили об этом… И он выстрелил назад, в нападавшего, а потом еще пулю — тому, кто убил ее, и еще пулю — второму, длинному, а последние две он оставил себе, но хватило одной, хватило…
МЕЗОЛОГ*
1
Москва. Четырнадцатое главное управление ФСБ (ЧГУ). Кабинет генерал-полковника Форманова
Начальник отдела спецопераций генерал-майор Владимир Геннадиевич Кулаков или, как звали его подчиненные, дядя Воша, еще в приемной ощутил смутную тревогу нехорошего предчувствия. Вместо знакомого адъютанта, исправно козырявшего всегда с улыбкой, но строго по форме, его приветствовала очаровательная блондинка в майорских погонах, забывшая подняться из-за стола навстречу старшему по званию и совершенно по-светски проворковавшая:
— Здравствуйте, Владимир Геннадьевич. Будьте так любезны, присядьте на минуточку. Алексей Михайлович немного занят.
— Он же сам вызвал меня, — озадаченно прокомментировал эту просьбу Кулаков, но послушно опустился в мягкое кресло.
Блондинка нажала клавишу селектора изысканно плавным движением тонкой руки и почти пропела:
— Алексей Михайлович! Кулаков сидит напротив меня.
— Пусть посидит еще полминуты, — пробасил Форманов.
И Кулаков понял, что неприятности его ждут серьезные, вплоть до назначения на новую должность без повышения оклада жалованья.
Ну а когда вошел в кабинет, затосковал еще сильнее. На стуле у стены, как всегда, с идеально прямой спиною и фантастически мрачной рожей сидел Игнат Никулин, постаревший лет на десять. А вроде и не виделись-то всего год…
— Здравствуй, Володя, — сказал Игнат, вставая и протягивая длань.
— Здравствуй, Игнат, — ответил Кулаков.
Ну, слава Богу, хоть рукопожатие его осталось таким же крепким.
Самый знаменитый, старейший, можно сказать, легендарный агент ЧГУ. Никулин, Стивенс, Петров, Джаннини, Чуханов, Каргин, еще полтора десятка фамилий, которыми он успел обзавестись за жизнь, не говоря уже о кличках. Но среди кличек была любимая — Грейв, то есть могила в переводе с английского. Прозвище неслучайное, заслуженное. Ведь Игнат был одним из феноменов, с неизбежностью попавших в сферу поиска созданного еще при Горбачеве Четырнадцатого управления КГБ. Полную невосприимчивость Никулина к любым психотропным препаратам, то есть умение молчать всегда и везде, специалисты по чудесам и аномалиям из новоиспеченного главка обнаружили в картотеке ГРУ. А Грейв как раз трубил тогда якобы простым танкистом в Афгане. Ну, внедрили в его бригаду нужных людей, проверили. И действительно, под самыми новейшими уколами молчал этот человек. В тот же год его и вербанули. Молодой Володя Кулаков сам участвовал в той операции.
А почему столь уникальный специалист, успевший поработать на КГБ, ГРУ, ЦРУ, ИКС и еще Бог весть сколько иных организаций, в восемьдесят девятом, после изящно инсценированной гибели в Афгане, отправился по зарубежным тюрьмам и только больше года спустя вновь материализовался в Москве, Кулаков не знал. Но то, что все это время, вплоть до наших дней, Игнат Никулин был едва ли не главным оперработником и одним из главных идеологов уже нового, отделенного от Лубянки ЧГУ, — это начальнику особого отдела было хорошо известно. У Грейва не было своего отдела, но и Кулакову он не подчинялся — только напрямую Форманову. Уж больно разными делами они занимались. Дядя Воша — сугубо практическими операциями, Грейв — все время какой-то чертовщиной. От рассказов его об уже закрытых делах (впрочем, эти дела никогда не закрывались окончательно) веяло потусторонней жутью, и Кулаков инстинктивно сторонился Никулина, норовя лишь вежливо поздороваться с ним в коридоре. И вот: вызвали на ковер, посадили друг против друга. Значит, припекло.
— Ну как, прочел?
И Грейв кивнул на пластиковую папку с прижимными резиночками по углам, которую Кулаков держал в левой руке.
«Приплыли», — подумал дядя Воша.
Вопроса он ждал, но от Форманова и не вначале. Неужели даже для Грейва теперь именно это самое главное? Странная фантастическая повесть, которую ему поручено было прочесть, сидела в голове занозой, раздражающе непонятной и оттого мешающей думать. Ну да, автором ее был Михаил Разгонов, тот самый, что благодаря уникальному внешнему сходству почти пять лет выдавал себя за руководителя российского ИКСа Сергея Малина, погибшего летом 95-го. Да, Причастные благодаря этому прозаику водили за нос все спецслужбы бывшего Советского Союза. Да, теперь этот Жюль Верн новоявленный приехал в Москву при довольно странных обстоятельствах и чисто формально имел контакты с людьми, попадавшими ранее или попадающими до сих пор в разработку по линии ЧГУ.
Наконец, темой повести была жизнь Посвященного, попавшего под колпак КГБ и погибшего в неравной борьбе на этом уровне бытия. Сама история Братства Посвященных явно была известна автору не понаслышке. Но чего ж тут удивительного? Это при советской власти закрытая информация жестко секретилась и любая утечка становилась форменным ЧП. А сегодня в обычных газетах что ни день публикуются сверхсекретные материалы всех спецслужб мира, и никто уже не обращает на это внимания. А главное, рядовой читатель все равно ничему не верит. Транслируй хоть информацию о конце света по всем каналам ТВ — паники не будет. Специалисты — другое дело, но эти разнюхают все, что надо, и без помощи беллетристов.
В общем, Кулаков никак не думал, что по поводу этакого произведения, кстати, и не опубликованного еще, стоило устраивать столь серьезное совещание. Ну, ввел Разгонов в сюжет реального персонажа, не меняя фамилии — известного правозащитника Игоря Бергмана. Ну и что? Он же и дочку члена Политбюро настоящей фамилией величает. Нашел чем удивить! Это раньше не принято было, а современные писаки никаких правил признавать не хотят….
Примерно в таком духе Кулаков и ответил. Никулин долго, внимательно слушал, не шевелясь и глядя в одну точку, как неживой. И дядя Воша нехотя завершил, чуть растерянно пожимая плечами:
— В общем, забавная повестушка. У меня дочка любит такие. А я к фантастике всегда скептически относился….
И вот тогда Грейв, абсолютно седой, похудевший, осунувшийся, похожий на вяленого снетка с белесым налетом соли, слегка поморщился, словно от комариного укуса, и проворчал:
— Бергман, товарищ Неверов… разве в этом дело? Там же все — ВСЕ! фамилии настоящие. Это никакая не фантастика и вообще никакая не повесть. Это диверсия. Это попытка разрушить наш мир.
— Не понял, — честно признался Кулаков.
— А вот зря ты не стал читать целиком мой апрельский отчет о точке сингулярности.
— Не моя тематика, — жестко ответил Кулаков в последней наивной попытке отмахнуться от мистического кошмара.
— Теперь будет и твоя тоже, — припечатал Грейв.
Кулаков покосился на начальника, и Форманов еле заметно кивнул. Все, назад дороги нет.
— Вспомни, что тебе рассказывал Большаков про Эльфа.
И почему-то только теперь у Кулакова в голове склеились две половинки одного целого. Ба! Так ведь это именно Эльф называл себя Посвященным в ту последнюю ночь перед собственной смертью. Вот ведь срабатывают подсознательные защитные силы организма! Закончена операция — и абзац! Не хочется думать о непонятном — и выкидываешь из головы все лишнее….
— Так что брат, с одним Посвященным ты уже работал напрямую.
— Что ты хочешь сказать, Игнат? Эльф тоже был с вами в точке сингулярности?
— К счастью, нет, но как раз там был Давид Маревич, которого шлепнули сотрудники спецотдела тогдашнего ЧГУ.
— То есть Маревич — не литературный герой, а абсолютно реальная личность?
— Вот именно. Пойми же ты наконец, Володя, в этой книге, которую кто-то хочет публиковать, все, абсолютно все — правда. Уж я-то знаю. Я был одним из тех, кто занимался уничтожением спецотдела по работе с Посвященными в девяносто первом году. С Вергилием Настом знаком был шапочно, а вот с Петром Михалычем Глотковым мы не один фунт лиха вместе скушали…. И я вам скажу, товарищи, — Грейв поднялся, приблизился к столу и, навалившись на него всей тяжестью будто обессилевшего вмиг тела, перешел на зловещий шепот, обращаясь уже не столько к Кулакову, сколько к шефу. Появление Маревича в точке сингулярности — это еще полбеды. Хуже, если он появится в нашем реальном пространстве, сегодня, сейчас. А он, похоже, уже появился. Иначе откуда у Разгонова вся эта информация?
— Мало ли откуда? — предположил Форманов. — Ее могли передать Разгонову другие Посвященные. Например, тот же Бергман, он же Владыка Урус, еще там, в Штатах, или Владыка Шпатц из Мюнхена, ты же знаешь, что они дружат с Алексеем Кречетом.
— Знаю, — кивнул Грейв. — И все-таки думаю, что Маревич появился лично. И еще у меня большое подозрение, что погибший Эльф тоже вернулся на Землю. Итак: Давид Маревич, Анна Неверова, Борис Шумахер, Юриуш Семецкий…. Еще трое вернутся — и все.
— Что — все? — простодушно решил уточнить Кулаков.
— Конец света, — сказал Грейв бесцветным голосом.
И Кулакову захотелось проснуться. Это ж надо! Пройти две войны, дослужиться до генерала, воспитать блестящую смену, начать искренне верить в возрождение России.
И дома все хорошо: жена, дети, внуки, все любят друг друга, и даже с деньгами — тьфу-тьфу, наконец-то! — стало совсем неплохо…. Короче, дожить до вполне благополучных времен. И для чего? Чтобы мрачный злобный старик, выживший из ума, сидя напротив, предрекал тебе конец мира через несколько месяцев?
— Мы-то что должны делать? — не выдержал дядя Воша, как человек сугубо практический.
Никулин не растерялся. У него уже был готов ответ:
— Для начала мы должны нейтрализовать Разгонова.
— В каком смысле?
— Во всех смыслах. Лишить его инициативы. Приставить хорошую, очень хорошую круглосуточную наружку, а заодно внедрить агента влияния.
— На бульвар? — поинтересовался Форманов.
«Бог мой! — подумал Кулаков, — генерал Форманов, как минимум, пятый человек в стране после Президента, а в международной иерархии рейтинг его едва ли не еще выше, и вот сам Алексей Михалыч рассуждает об этакой ерунде — знает, помнит и держит в голове разгоновские прогулки с собакой по бульвару! Кто-то из нас определенно сошел с ума».
— Через бульвар не стоит, — помотал головою Грейв. — Используйте любую другую структуру.
— Другой структуры нет, — доложил Форманов.
И Кулаков окончательно осознал, что командуют здесь не генералы, а полковник Никулин. Такая уж была тема.
— Михалыч, ты издеваешься? Нет подходящей организации, значит, создайте. И кандидатуру агента обязательно согласуйте со мной. Вот, собственно, и все. Пока — все. Но это только начало.
— Почему? — строго спросил Форманов.
В голос его возвращались начальственные нотки.
— Потому что Разгонов пишет вторую часть романа.
— О как! — сказал Форманов. — С теми же героями?
— Разумеется. Разгонов пишет сценарий для нас с вами. Сегодня именно он решает, как нам жить и когда умирать.
Кулаков даже не успел спросить, насколько серьезно можно относиться к последнему утверждению. Грейв продолжал, повысив голос и никому не давая вздохнуть:
— Мы должны очень внимательно отслеживать каждую страницу, выходящую из-под его пальцев. И если хоть что-нибудь в этом сценарии нам не понравится, реакция должна последовать незамедлительно.
Дядя Воша напряг все мышцы и стиснул зубы, из последних сил заставляя себя молчать. Форманов тяжко вздохнул:
— Но ведь Разгонов — это тебе не Дима Холодов.
— Конечно, — согласился Грейв с ледяным спокойствием профессионального убийцы. — Поэтому мы и разговариваем здесь, и только втроем. До встречи через неделю, товарищи.
Высохший, как мумия, свирепый старик неожиданно резко поднялся и вышел, никому не пожав руки.
Форманов вытащил из ящика стола початую пачку и, не без труда совместив трясущуюся сигарету с дрожащим огоньком зажигалки, жадно втянул в себя первую порцию дыма. А ведь еще вчера хвастался, что уже неделю не курит.
Кулаков тоже запалил сигаретку и с удивлением отметил, что даже не вспоминал о курении по ходу разговора.
— У Игната астма открылась. Его от одного запаха табачного крутит.
— А-а, — протянул Кулаков.
Он все ждал, когда же Форманов скажет что-нибудь по существу. Но Форманов ничего не говорил. Он только все курил и курил. Одну сигарету от другой.
2
Собаку мы взяли еще в ноябре. Белка в таких вопросах решения принимала мгновенно. Лабрадор, значит, лабрадор. Он же ретривер золотистый. Позвонила в самый элитный клуб и в тот же день привезла зверя, не советуясь со мной. А чего со мной советоваться, если я лабрадоров этих с ньюфаундлендами путаю по чисто географическому признаку? Зверь, конечно, оказался славный большелапый, вислоухий почти трехмесячный щенок-переросток, глядящий на нас доверчивыми черными маслинами, а шкура этого чуда и впрямь отливала настоящим червонным блеском. В общем, приобретение одобрили все: и я, и Зоя Васильевна, и конечно Андрюшка. Этот в полном восторге был и утренние прогулки клятвенно обещал взять на себя. Ни я, ни Белка от столь благородного предложения отказаться не могли, взрослым в обязанность поставили дневные и вечерние выходы — на том и порешили. Ну а выбранное еще неделю назад имя никто менять не собирался — Капа, так Капа. И собаке вроде понравилось — откликаться начала быстро.
Я бы конечно, назвал ее Чинья. То есть лебедушка по-итальянски (в честь того, кто велел мне завести это животное, — тонкая получилась бы подколка!), но по-русски подобная кличка явно не звучала, так что родные меня бы не поняли. А для себя… что мне стоило, в конце-то концов, наплести этому Стиву по телефону, что я именно так собаку и окрестил. Вряд ли мой итальянский друг в ближайшее время в Москву приедет с проверкой. И вообще, были у меня проблемы и посерьезнее.
Я, например, все ломал голову уже который день, вставлять или не вставлять в свой новый роман одного из самых знаменитых Посвященных (на первом уровне бытия) — Избранного Владыку Стива Чиньо. Под его настоящей фамилией, разумеется. Ведь так было прошено по отношению ко всем другим персонажам. Про себя Стив ничего не сказал. Но почему он должен стать исключением? Уж рубить правду-матку, так без тормозов. И вот это стало бы посильнее собачьей клички и «Фауста» Гёте! В первую часть, то есть в откровения Маревича, старина Стив как-то у меня не вписывался, но я ведь уже и вторую половину романа в тезисах набросал. И отдельные фрагменты текста ваять начал. Работать в ту пору хотелось как никогда. Хотя и мешало вокруг многое. Честно сказать, все больше по мелочам. Всерьез никто и ничто не в силах был свернуть меня с намеченного пути: ни бытовые проблемы, связанные с переездом; ни дурацкая предвыборная лихорадка с разнузданной прессой, захлебывающейся от черного пиара (это было новое модное словечко в России); ни звонки забытых друзей, прослышавших о моем возвращении; ни тот самый Бульвар, воспетый нашими следаками по делу Редькина — Бульвар с большой буквы, на который мы с Белкой вышли уже в самом начале декабря.
Признаюсь, от этого первого выхода на совместную с народом прогулку я ожидал едва ли не чудесной разгадки всех тайн, включая природу точки сингулярности и роль Посвященного Эльфа в мировой истории. И откуда такая детская наивность накатила?
Не скрою и другого: с наибольшим нетерпением предвкушал я встречу со Светланой Борисовной Петровой, чья фотография так неотвязно преследовала меня уже полгода. Честно говоря, я даже рассчитывал избавиться от этой злосчастной карточки на второй или третий день знакомства. Никто мне подобных инструкций не давал, так ведь и запрещающих директив не поступало. Значит, что хочу, то и делаю.
И, между прочим, на досуге я уже проработал несколько версий, связанных с пресловутой Светой Петровой, в девичестве Равингеровой. Во-первых, я навел справки по обычным каналам и с удовлетворением отметил, что папа ее со странно обрусевшей немецкой фамилией, несмотря на пенсионный возраст, по сей день трудится в МИДе, а стало быть, проходит и по нашему любимому ведомству, где дослужился до весьма внушительного звания подполковник. Немудрено, что и девочку свою едва ли не сразу после школы устроил он в швейные мастерские КГБ.
Я, конечно, запросил архив за те годы, в официальной части все было скучно до оскомины: карьерный рост от простой швеи до модельера в спецателье; незаконченное высшее, известное мне еще по стандартному досье, гэбэшной окраски не имело; загранпоездки — только с родителями; в девятнадцать лет замужество, потом подряд двое детей — сын (1982) и дочь (1984) с перерывом меньше двух лет — и плавный переход от хождения на службу к надомной работе. Муж, Семен Васильевич Петров, тоже работал в КГБ — слесарем в автохозяйстве Девятого главного управления, но был уволен за пьянку. Никаких интересных контактов ни у него, ни у нее не прослеживалось, и только в одной характеристике пятнадцатилетней давности наткнулся я на слова: «Петрова С.Б. выполняла также особые поручения руководства». Как собака, почуявшая след, я не пожалел нескольких дней на разработку очередной шпионской гипотезы. В итоге добродушный майор с Лубянки просветил меня, что подобная формулировка означает не более чем дежурное предложение постучать на ближних. И кстати, не поленился он для меня выяснить, что Светлана не слишком усердствовала в этом древнем искусстве, даже, наоборот, считалась сексотом неперспективным, так как начальство свое ни в грош не ставила, а друзей уважала. Потому частенько ершилась, обижалась и с детской непосредственностью грозила нажаловаться папе. В общем, и тут у меня облом получился.
Наконец, существовало еще одно предположение. А что, если Светлана Борисовна Равингерова-Петрова-Рыжикова (последняя фамилия — это бульварная кличка, образованная от имени ее собаки — Рыжего) является Посвященной? Но и от этой версии следовало отказаться, ведь и мои хвойно-лиственные начальники, и наши пернатые кураторы ясно дали понять: с Посвященными мне не то что работать, а и встречаться ни в коем случае нельзя. Не стали бы они меня к опасному контакту подталкивать.
Таким образом, возможностей оставалось совсем немного, если не сказать, что просто две: либо имело место чисто случайное портретное сходство Светланы с Никой и не менее случайное бульварное знакомство ее с Мурашенко и Редькиным; либо всех этих людей, включая меня, связывало нечто, доселе неведомое никому, какое-нибудь мистическое родство душ, или как любил говаривать Редькин, начитавшийся всякой эзотерической ахинеи, единение на астральном уровне.
В любом из двух вариантов возврат портрета-путешественника его хозяйке представлялся очень интересным и даже конструктивным ходом. Тем более что ни Верба, ни кто другой из наших не сумели внятно объяснить мне, откуда в стандартном досье выплыла художественная фотография. Во бардак-то! Ну, я и надеялся, что хоть сама Светлана прольет свет на эту крайне корявую ситуацию.
Конечно, на первую прогулку я с собой фотокарточку не потащил, тем более что и Белка моя ничего о ней слыхом не слыхивала, ну а потом…… Впрочем, лучше обо всем по порядку.
Тот день выдался не слишком морозным, но и не слякотным, а этаким мягким, ласковым, со свежевыпавшим чистым снежком, от которого наши четвероногие братья всегда приходят в неописуемый восторг. Так что народу на Бульвар пришло изрядно. Почти всех в один вечер и довелось повидать. И узнавал я своих фигурантов сразу и безошибочно, как старых знакомых. Практически всех. Даже женщин, внешность которых куда сильнее подвержена сезонно-возрастным изменениям (макияж, прическа, одежда, даже настроение на прекрасный пол влияет сильнее). Но я узнал чуть ли не издалека и Ланку Маленькую, и Валю Карандину. А вот Рыжикову — не узнал.
Она просто оказалась другой. То есть совсем другой. Словно и не два года прошло, а все двадцать. Впрочем, кто мне сказал, что пресловутый снимок делался в девяносто седьмом? Ну да ладно, все равно грустно: вместо сверкающих изумрудов — усталые глазки-щелочки над огромными страшными мешками; вместо румянца — впалая бледность щек, а тонкие губы печально поджаты и почти не видны; вместо рыжих локонов — нелепая вязаная шапочка, надвинутая на лоб; наконец, изящная фигурка упрятана под безразмерной курткой и вместо спортивной осанки — сутулость умученной домохозяйки. Кто это? О какой сексапильности, о какой магической силе мы говорим? Отдать фото с портретом той коварной искусительницы в руки вот этой женщине здесь и сейчас — издевка, нонсенс, почти кощунство…. Бог знает, о чем думал я в свой первый вечер на Бульваре, не узнав, а лишь вычислив Ланку Рыжикову.
Зато ее узнала Белка. Как говорится, всего не предусмотришь. В который уж раз мы пришли к выводу, что Москва — город маленький. Рыжикова узнала Ольгу еще раньше. Немудрено: Белочка-то не слишком постарела с тех пор. С каких именно? Оказывается, с девяностого года. «Так долго не живут», прокомментировала Ланка, и я невольно вздрогнул от этой ее мрачной шутки: разве девять лет — так много? Впрочем, для меня — очень много. Видать, и для нее тоже…. Так вот, в девяностом обе девушки ходили на курсы вязания крючком в некую школу в Тетеринском переулке, рядом с Таганкой. Помню, помню, Белка одно время увлекалась всякими такими курсами, странная была эпоха, многие подались в шитье, вязанье и прочее рукоделие — купить-то ни черта невозможно было. Потом все как-то разом изменилось….
В общем, теперь у Белки сразу появилась на бульваре подруга, это облегчило наше дальнейшее общение с компанией, да и потомственный дворянин Рыжий с первого взгляда влюбился в юную Капу. Сучки на Бульваре вообще в дефиците. А тут еще такая красивая и неискушенная.
А Рыжий — он ведь настоящий ловелас, к тому же признанный хозяин Бульвара и полный оторвыш по характеру. В общем, все получилось неожиданно здорово. Я тут же выкинул из головы мутную детективную ерунду, забыл про фотографию, мистику, чудеса и настроил себя на простые земные радости: веселая компания, чудесные собаки и славная погода. В тот же вечер нам намекнули, что здесь для новичков принят ритуал «прописки», в ближайшую пятницу или субботу полагалось принести пару бутылок. Ну уж с этим у Разгонова никогда заминки не было! «Все, — решил я, — работать буду дома, за компом, а на бульвар надо выходить для отдыха». Вот так.
3
А вообще все было крайне забавно. Я ведь появился в компании как абсолютно новый человек, меня никто здесь ни разу в жизни не видел, но я-то знал их всех как облупленных и в лицо, и по фактам биографий, я только обязан был скрывать это строго по системе Станиславского. Удалось? Да, как будто удалось. Шпионы редко ловятся на избыточном знании, гораздо чаще страдают недоучки. Причем осведомленность необходимо было скрывать, ну максимум месяц. Дальше она сделалась естественной, и уже вряд ли хоть один из аборигенов стал бы задаваться вопросом, от кого именно я услыхал ту или иную подробность, пусть даже интимного свойства. Бульварный коллектив и спустя два года после исчезновения отсюда Редькина оставался уникальным сообществом, почти семьей, где доверяли друг другу самые неожиданные тайны.
А к тому же состав участников несколько переменился с тех пор.
Зловещего Пахомыча, служившего некогда «в одном полку» с Грейвом, на Бульваре больше не было. Нет, никто его не убивал, даже посадить не пытались. По слухам, Геннадий Мурашенко просто тихо спивался дома и с некоторых пор сторонился шумных компаний и старых знакомых того периода, когда судьба столкнула его, хотелось верить уже в последний раз, со страшным и, казалось, уже не раз погибшим сослуживцем. Очередная «реинкарнация» Никулина-Чуханова не сулила его младшему товарищу ничего хорошего, и отставной полковник ГРУ подсознательно, чисто интуитивно избегал новых приключений на Бульваре.
Совсем канула без следа главная участница позапрошлогодней драмы Юлька Соловьева. Эта вышла замуж за американца и обреталась теперь где-то в Оклахоме.
Тимофея Редькина тоже встречать не приходилось, и бульварной компании, и спецслужбам было хорошо известно, что он навсегда переселился в Тверь. Да и кому он был теперь нужен?
