Я вспомнил последние годы своей жизни и пришел к неутешительному выводу, что жил на болоте. Но мне не было жаль себя – я жалел воды Оби, и от этого становилось чуть лучше на душе. Я даже хотел попробовать спасти воды огромной реки с помощью любви и отправиться вместе с ними в студеные моря на своей лодке прямо сейчас. Может быть, природе стало бы от этого легче, несмотря на то, что я такой маленький, а она такая большая. Я жил бы на туловище анаконды-реки долго и терпел вместе с ней все тяготы и невзгоды большого путешествия к свободе. Под конец пути мы вместе бы оказались в море и, наверное, я почувствовал то, что чувствует река. Может, мне повезло бы, и я узнал, что такое настоящая свобода в ее натуральном природном воплощении. Когда-нибудь именно так и поступлю, но не сейчас: я еду дальше, в направлении далекой горной страны, где, как мне кажется, живет много счастливой воды.

По карте воды действительно много. Но насколько она там счастлива, можно убедиться только самому, отдав часть своей жизни совместному существованию. Я хочу туда. Извини, река Обь, и будь здорова.

Пора уезжать. Загостился у Вани и начал уже расслабляться, чего вовсе не стоит делать. В таких случаях чувствую себя страшно дискомфортно, организм теряет остроту восприятия мира, и жизнь начинает проходить впустую.

Какими бы хорошими друзья ни были, жить у них долго нельзя, потому что для дружбы необходима разлука. Дружба – продукт ума и фантазии, и для поддержания ее в живых материальное тело, к которому эта дружба относиться, надо временно устранять, чтобы идеализировать природу и иметь возможность радоваться встречам.

Одного провожатого Ивана мне было мало. Поезд, на котором собирался ехать в Иркутск, проходящий и вдвоем мы могли не успеть загрузиться, учитывая то, что часть вещей надо сдавать в багажный вагон. Обратился за помощью к Брызгалову. В помощи он не отказал, но предоставил ее в традиционной для буржуя манере – взялся организовать проводы, не собираясь сам в них участвовать. Для этой цели он выписал двух охранников из своей конторы.

Ситуация напоминала ту, когда на приглашение пойти попить чай в ответ слышишь: " я пить не хочу". Разве можно подобное услышать от жителей пустынь и жарких степей Юга? Никогда, потому что чаепитие – это не просто утоление жажды, это, в первую очередь, общение с целью порадоваться жизни сообща. Простая и старинная истина. Но, к сожалению, население, особенно в больших городах, начало утрачивать замечательную традицию. Чай пьют с целью согреться, напиться или запить синтетические заграничные сладости.

Брызгалов не житель степей Юга, а типичный российский капиталист, поэтому суетлив, практичен и в чаепитии не смыслит ничего, как не видит в проводах товарища душевного акта. Как я мог ему объяснить, что самое главное для меня – его присутствие, а физические усилия – дело второстепенное? Брызгалов воспринимал проводы как перетаскивание тяжестей и махание на прощанье рукой, а мое путешествие – как преодоление трудностей и опасностей. А чтобы сэкономить свои силы и драгоценное время, он отправил таскать тяжести и махать рукой посторонних людей, полностью убежденный в том, что процедура проводов от этого не пострадает. Еще как пострадает!

Проводы нужны провожающим не меньше чем провожаемому. Суть проводов – в подготовке к разлуке. Это очень умственное занятие, во время которого происходит смешение чувств радости и печали, – как раз то, что необходимо для души, чтобы не дать ей зачерстветь и погибнуть.

На прощание Брызгалов подарил мне 500 000 рублей, которые оказались очень кстати, как и все дары друзей. Спасибо тебе, Брызгалов! Ты избавил мое тело от лишних страданий безденежья вдали от дома.

После того, как все погрузили, мы стояли с Иваном около вагона и занимались провожанием. Было тепло изнутри от того, что мы знакомы полжизни и еще просто от того, что Ваня возвышается надо мной своим ростом в 196 см и своим весом в 125 кг. Он тоже хотел на Байкал, но не мог себе этого позволить.

Я представил себя на его месте, и мне стало себя до слез жаль. Но Ваня не нуждался в жалости, он нуждался в деньгах и материалах для строительства. При строительстве счастья он совершенно забыл о существовании свободы. Я вижу только один выход из создавшегося положения: мне надо жениться на его жене временно, всего на каких-нибудь пару лет, чтобы отправить Ваню по свету в поисках синей птицы.

Возьми все, что есть у меня самого ценного – мою лодку, друг, и плыви себе, куда глаза глядят. Потом ты можешь вернуться и подменить меня, обалдевшего от быта и забот о хлебе насущном, чтобы дожить свою жизнь.

Поезд тронулся, и на прощание Ваня сунул мне в руку 50 000 рублей, сказав, что это на счастье. Спасибо, Ваня. Я вскочил в вагон и из тамбура в открытую дверь продолжал смотреть на друга, который стал уменьшаться, до тех пор, пока не исчез совсем.

Проводник закрыл дверь, и я оказался запечатанный внутри вагона. В окне мелькали огни города Новосибирска, где у меня оставались друзья и знакомые – хорошие люди. Остался один и принялся соображать, что со мной происходит. А происходило то, что вокруг себя вижу много прекрасных и добрых людей.

Я не собираюсь менять мир – просто еду, куда глаза глядят. Мир сам меняется вокруг в лучшую сторону, он поворачивается ко мне лицом по собственному желанию. За последние десять лет я не видел столько прекрасных людей, искренне желающих мне удачи и помогающих в трудную минуту. Я еду один и далеко, а получается, что далеко не один. Везде меня встречают, провожают и помогают, как-то само по себе получается.

Во время жизни я начал замечать, что люди мечтают о большом путешествии, не обязательно о таком в точности, как мое, и не обязательно на Байкал, но обязательно мечтают. Мечтают все: старики и старухи, мужчины и женщины и даже молодежь, все без исключения грезят о синей птице и о дальних странах, но почему-то у большинства мечта так и остается мечтой.

От того, что народ видел меня живого, отправляющегося в дальние страны за туманом, на душе у большинства становилось немного радостней, и это было видно. А что может быть важнее, чем та радость, которую можно подарить?! Только от этого мы и становимся счастливей и лучше. И я поддался вредному для души чувству, считая, что, может быть, делаю важное и нужное дело, производя на свет радость. И я стал похожим на возгордившегося от сознания своей значимости заправщика аквалангов, который думает, будто люди дышат под водой из-за его усилий, а не благодаря природе вещей, и от этого делаются счастливее, и что он заслуживает благодарности. Я не хочу быть похожим на наивного заправщика баллонов. Радость и любовь должны существовать лишь только благодаря одной необходимости и, по большому счету, заслуги в этом нашей никакой нет. В мире любви и радости наш эгоизм становится ни при чем.

Заснул поздно, в разгар ночи, а наутро проснулся и посмотрел в окно. Пейзаж было не узнать. Природа одичала. Лес стал более дремуч, и непонятно почему. Он состоял из деревьев, каждое из которых по отдельности ничего из себя особенного не представляло. Это были, в основном, деревья хвойной породы, остальные, с листьями на ветках, встречались реже и как бы между прочим. Деревья произрастали во множестве, и, кажется, договорились между собой о чем-то важном и тайном, о том, что незаметно для глаз, но хорошо воспринимается внутренностями организма, которые находятся под грудной клеткой. Начинаю догадываться, почему здешний лес переименовали в тайгу – от внутреннего содержания тайного смысла, а не по определению, которое дает В. Даль: "Тайга – обширные сплошные леса, непроходимая, исконная глушь, где нет никакого жилья на огромном просторе, кой-где зимовки лесовщиков, или кущника, поселяемого нарочно для приюта проезжим".

Очень по-старинному сочно сказал Даль, но о главном умолчал – все это могло быть в лесу дремучем просто, а не в тайге. Я пока еще не был в сибирской тайге, вижу ее только из окна вагона, но и этого уже достаточно, чтобы почувствовать нечто особенное и волнующее.

Однажды был в этих краях пролетом. Самолет, перенося меня из Хабаровска в Москву, забарахлил и совершил вынужденную посадку в Братске. Нас выпустили из фюзеляжа на волю, и я окунулся в непривычную атмосферу Сибири. В районе аэропорта врезались в память несколько больших деревьев, которые стояли отдельно и не могли считаться лесом, но я почувствовал их мощь, которую они хранили как добрую память о ранее вырубленной здесь тайге. Отдельные деревья из тайги – жалкое зрелище, они как зверь в клетке. Деревья не человек, и нет в их природе свойства жить отдельно.

Тогда хотелось отсюда убраться поскорей, потому что чувствовал себя в сибирской атмосфере несколько неуютно, и я без грусти о тайге улетел. Но те несколько больших деревьев в Братском аэропорту, которые человек пожалел и не зарубил, запомнил.

Если бы я ехал по делам в командировку, то пейзаж в окне не впечатлял бы так сильно, как сейчас. Я бы бестолково воспринимал его как декорации к спектаклю, в котором мне не доведется принять участие. Но сейчас я смотрел на тайгу, как на место, где придется жить, и пытался понять, каким образом эта природа станет для меня домом родным. Ничего не получалось: гораздо проще было представить тайгу как стихийное бедствие.

Я не Дерсу Узала и страна с таким непривычным климатом и природой воспринималась мной, как эскимосом джунгли Амазонки. Впереди была тайна, покрытая мраком. Это пугало, но вместе с тем и радовало. Радость усиливалась чувством причастности к важному и большому событию в моей жизни.

Не было впереди препятствия, которое надо преодолеть и с почестями вернуться домой. Я просто ехал вперед. Я был в пути без начала и конца. Я ехал прямиком в детство, в то далекое мистическое прошлое, которое придумали взрослые, чтобы оправдаться перед самим собой за утрату светлой мечты, которой нас наделяют небеса в самом начале жизни. Душа моя требовала странствия.

Жизнь она только тогда прекрасна, когда все вокруг как бы происходит само по себе и природа светится от счастья гармонии. Это значит, что ты попал в струю, а не прешь против течения или в сторону. Я, кажется, в нее попал, в эту струю.

За свою жизнь я наездился в поездах, страшно даже начинать считать сколько, для меня-то уж точно ничего особенного происходить не должно. Не должно, а происходит. Чувствую, что могу взлететь от ощущения свободы и счастья. Чувствую возрождение особенного состояния души, позабытого значительной частью человечества за годы напряженного труда над созданием современной цивилизации. Я тоже потел вместе с человечеством и боролся за идеалы материализма, пытаясь осчастливить себя и окружающих с помощью производства вещей для удовольствия и добычи пищи для еды. А теперь я говорю человечеству: хватит, баста! Я иду своей дорогой. Я еду вперед по велению сердца, а не по необходимости. Я не собираюсь себя сдерживать: во мне происходит счастье, во мне происходит свобода, во мне начинается странствие – путь в никуда. Я так хочу.

Поезд несся через леса, реки, города. Человеческая атмосфера на станциях поменялась. Не было тетечек-торговок, ведущих борьбу за существование. Для меня возникло неудобство, потому что питался в основном натуральным продуктом, как то: вареная картошка и зелень, а носители продукта – тетечки исчезли, и я оголодал. В Красноярске врезал дождь, холодный и неприветливый. Шмыгнул в вагон. Как оно будет без вагона в тайге и в таком климате?

Была середина июня. Летом в моем южном понимании и не пахло. Надо привыкать воспринимать природу по-северному.

Под брюхом вагона показался Енисей, и скоро его не стало. Большую реку Енисей мне не было так жалко, как Обь: он не тек среди болот, и ему было веселей.

Попутчик студент-сибиряк сказал, что Енисей – широкая и поэтому противная река. Ему нравится сплавляться с друзьями по маленьким шумным речкам. Что бы он сказал об океане, где берегов вообще не видно? Разве можно судить о женщине только по размеру бюста? Какой неправильный студент мне попался и неуважительный к своей среде обитания. На великую реку он махнул рукой, как на обрыднувшую тещу. Как можно так о природе?! Большая река старается и уносит прочь воды, не давая затонуть его населенному пункту. Напряжение реки огромно, потому что северные моря далеко и воды много. Какой беспечный и нечуткий к стараниям реки повстречался мне студент.

Попутный народ изменился и уже значительно отличался от европейцев. Взгляды и речи стали прямее и естественнее.

Перед самым отъездом из дома ялтинский яхтклубовец Леша Марков дал мне адрес иркутянина, с которым познакомился шапочно на одной из московских выставок, посвященной туризму. Звали его Валерий Николаевич Горшков и был он директором иркутского клуба "Байкал серф".

Я позвонил ему еще из Ялты. Хотел поинтересоваться насчет климата и, вообще, как там Байкал поживает до того момента, пока его не переплывут на надувной лодке.

Неожиданно для меня Валера очень серьезно отнесся к моей затее. Байкал был у него под боком, и он знал, что это такое, а я – нет. Вообще-то европейцы воспринимают Священное море вовсе не так, как сибиряки. На большом расстоянии объект кажется выдуманным. Сибиряки ближе в своих представлениях к реальной картине, а иркутяне – еще ближе.

Я не пытался возбудить интерес к своей персоне, но на другом конце провода Валера, чувствовалось, возбудился и не на шутку, и, похоже, начал подозревать, в своем ли я уме. После разговора с ним я пошел разглядывать карту Байкала еще раз, и повнимательней: не пропустил ли что-нибудь особенное, из-за чего так всполошился сибиряк Валера Горшков. Карта не открыла никакого тайного смысла, и я решил разобраться во всем на месте. Из Новосибирска еще раз позвонил Валере, и он пообещал встретить. С какой стати, спрашивается?! Понятно, когда помогают друзья, а тут совершенно незнакомые люди.

Я не мог понять, что такого особенного делаю, если вдруг вокруг появляется столько хороших людей? Что я им могу дать взамен? Что, собственно, происходит? Я погружаюсь в атмосферу праздника, и казаться, что это – только сон. Даже иногда становилось страшно проснуться вдруг среди мрака безысходной тоски и отвратительных злобных человеческих рож. Я мог проснуться бизнесменом – весь в долгах и обязательствах. Но, слава богу, я не спал, и я не был бизнесменом.

Можно ли ездить в поездах долго? Можно, но не больше шести дней. Именно столько я добирался до Иркутска в общей сложности и уже начинал чувствовать, что наездился под завязку. Езда как часть путешествия доставляла радость, но дальше уже начиналось бы просто издевательство над организмом. Шесть дней вполне достаточно: меньше может не хватить для осознания обширности поверхности планеты. А сейчас я верю, что Земля круглая лишь только потому, что перевел маленькую стрелку часов на пять делений вперед.

Мелькание природы за окном не воспринималось уже как реальность, а начало казаться вымыслом, как телевизионное изображение. Сознание требовало восприятия конкретных объектов, чтобы сделать их привычными и запомнить. Я не мог удовлетворить сознание сразу и просил его потерпеть: осталось совсем чуть-чуть. Проехали станции с загадочными названиями: Залари, Кутулик, Тельма. Миновали менее загадочные – Ангарск и другие. Пошел в тамбур, чтобы стоя выглядывать Иркутск на горизонте, пытаясь проникнуться торжественностью момента встречи с конечной остановкой.

Встреча состоялась в суете – выгружаться пришлось самостоятельно. Сформировал кучу из вещей, встал рядом и начал обозревать окрестности, которые ничего особенного из себя не представляли: вокзал был как вокзал, перрон тоже был как перрон, асфальтированный. Иркутянин и байкальский серфингист Валерий Николаевич Горшков отсутствовал. Я поделил расстояние, которое осталось до Байкала, 80 км, на то расстояние, которое преодолел, 5000 км, получилось очень мало – 0.016. И я успокоился.

Долго ждать не пришлось. Со стороны вокзала на меня надвигались мужики. Их было двое. Мне стало неловко от того, что я один и совершенно им не знакомый, но это ненужное чувство вскоре покинуло меня. Загрузились в «Жигули» и поехали. Машина принадлежала Турчанинову Глебу. На визитке он обозначается как официальный представитель Производственно-коммерческого предприятия "Фан Спорт".

В окне авто мелькал город Иркутск. Экскурсоводы из иркутян оказались никудышные – о своем городе и пару слов толком не сказали, вероятно, считая, что примелькавшийся им за годы жизни здесь пейзаж ничего из себя интересного не представляет. Но я был путешественником, и поэтому мне было интересно все. Конечно, не абсолютно все, как это было интересно моему другу Ване Ландгрову, когда он приехал ко мне в гости в Крым. С удивительной дотошностью начинающего краеведа он интересовался буквально всем, что попадалось ему на глаза. Когда на глаза попался Симферопольский железнодорожный вокзал, его вдруг заинтересовало, в каком году он был построен. Какого нормального человека, кроме путешественника-зануды может интересовать дата постройки ж/д вокзала? Но такие подробности меня не интересовали, потому что у меня плохая память на даты и в последнее время я перестал воспринимать мир как энциклопедию. Исторические точности имеют смысл, если в событии есть духовное содержание, все остальные летописные факты похожи на бухгалтерский отчет за истекший период. Историю событий, которые произошли, как просто физические усилия, нужно представить в виде таблицы и сложить в архив. Не нужна душе история физических усилий, потому что нет смысла в этих усилиях, и от увеличения их количества он не появится.

Иркутск, в отличие от Новосибирска, своим внешним видом создавал радостный фантом в душе. Чувствуется, что во время строительства города люди о чем-то задумывались, о хорошем. Свидетельство тому наличие центра и места для променада. Есть в городе где погулять и при надобности поводить даму, и покормить ее чем-нибудь несущественным и вредным, вроде мороженого. Но пользы от этого больше, чем вреда потому что дама будет рада праздничной процедуре еды деликатеса. От этого она станет больше любить кавалера и на земле счастья прибавится.

Единственное, на что обратили мое внимание Валера и Глеб, так это на памятники старинного сибирского зодчества.

– Во! – сказал Глеб и показал пальцем на памятник. Я увидел почерневшую деревянную избу без хитростей в архитектуре. Смотрю на достопримечательность, и никак не могу уловить тайный смысл памятника. Ничего, кроме защиты от ненастья, изба не обозначала. Просто состояла из деревянных стен и крыши. Какую такую изюминку спрятали в примитивном строении зодчие с помощью топора, ума не приложу?! И как эту изюминку чуют сибиряки – для меня тоже загадка. Или просто им нечего больше назвать памятником, а любить историю хочется, чтобы не чувствовать себя без роду без племени?

Сибиряки-патриоты собиратели старины! Не принимайте мои рассуждения близко к сердцу. Я и грандиозные европейские памятники архитектуры в грош не ставлю из-за их душевной ненадобности. Милее сердцу мне изба сибирская, вот как эта в окне, но не как памятник, а просто так, потому что памятник – это глупость.

Два года назад я съездил в Стамбуле по коммерческой нужде. Наплевав на необходимость носиться как угорелый по городу, забрел в исторический музей и просидел целый день у саркофага с фараоновской мумией. Саркофаг доставили в Стамбул из Египта турецкие археологи в прошлом веке. Посетителей не было. Я сидел один вместе с тысячелетней мумией в полумраке мраморного зала и пытался понять, зачем фараона вынули из пирамиды и принесли в музей. Какие чувства я должен испытывать, глядя на мумию: восторг и радость или грусть и печаль? Или засушенный фараон должен помочь мне ощутить свою причастность к чему-то великому, к тому, что было раньше и никак до сих пор не закончится? Что во мне должно произойти такого особенного, ради чего надо было раскурочить гробницу и увезти мумию? С таким же успехом можно было играть головой фараона в футбол лишь только потому, что она круглая. Это не история и не уважение к ней – это мракобесие какое-то. Мне стало жаль фараона и совестно за современников.

Люди вложили свой труд и душу в создание монумента, которому придали значение идола или божества. Только в этом его смысл и история. Прошли века, и появились исследователи, которые пытаются докопаться до истины в буквальном смысле и никак не унимаются в своих стараниях. Ребята эти похожи на тех искателей, которые с помощью вскрытия человеческого тела пытаются обнаружить его душу. Ясно как день: вещь она только тогда имеет свое содержание, когда воспринимается целиком. Глупо воспринимать книгу по отдельным страницам и свою любимую женщину по частям.

Возьмите любимую женщину, разденьте ее и положите свою голову ей на живот, обнимая бедра, или что больше нравится. Вам представляются прелести счастья обладания и экстаза. В голове начинает строиться целый сказочный замок на эту тему. Вы строите и строите его, пока пирамида не достигнет неустойчивости и не рухнет, превратившись в прекрасный миг. И снова вы на исходных позициях, как будто ничего не было. Прелесть происшедшего нематериальна и поэтому сказочна.

Сдалась мне эта изба-памятник, если я не могу войти в нее и попить чаю с гостеприимными хозяевами, и порадоваться вместе жизни и сделать мир чуть лучше от совместного добра. К черту все памятники – неочеловеченные вещи, похожие на скорлупу от выеденного яйца!

Еще хуже бывает, когда памятники используются для гордости, а именно для этого они, в основном, используются, для гордости, а не для любви. Это очень плохо, потому что с помощью гордости нельзя увидеть мир дальше кончика своего носа.

Пришло время, и я понял, что мир – это воздушные замки. Все самое прекрасное в жизни – и есть воздушный замок. Из него не сделать памятник.

Наконец, мы приехали и высадились у входа в подвал, где располагался клуб иркутских серфингистов "Байкал серф". Из подвала высыпали юные и не очень члены клуба и помогли перетащить вещи.

Оказавшись внутри подвала, я сразу вспомнил детство, когда мы, пацаны, болели подвальной лихорадкой: мы занимались исследованием подвалов домов и оборудовали там себе из разного хлама гнезда, где собирались и чувствовали себя в уюте и безопасности. Подвал Валеры Горшкова очень смахивал по своему внутреннему содержанию и впечатлению на подвальные гнезда моего детства, только здесь все было оборудовано по-взрослому и, как на пароходе: были даже свои кают-компания и камбуз.

На клубных складах царил душевный хаос из спортивного инвентаря. Доски виндсерфинга разных моделей напоминали сушеные китовые плавники и навевали тоску по тем далеким и теплым местам, где они были изобретены. Сам же виндсерфинг в здешних северных условиях смотрится, как валенки в экваториальной Африке. Но Валера так не думает, он давно, похоже, перестал удивляться такой экзотике и жил с ней по привычке спокойно, как будто народ гонял по Байкалу на серфе еще со времен Ермака. Мне бы такая идея и в голову не пришла, а Валере пришла и оказалась заразительной. Иркутяне – народ горячий и падкий на экзотику. Число поклонников виндсерфинга стремительно растет, так что того и гляди Иркутск превратится в новую мировую столицу удивительного спорта.

Байкальский виндсерфингист Валера Горшков – историческая личность, потому что совершил подвиг: впервые переплыл Байкал поперек на доске с парусом, преодолев 70 км. воды.

Я поселился в кают-компании на полу, рядом с клубным сторожем Сережей Арбатским. Сережа сторожил клуб, потому что жилья своего не имел. Сначала Валера платил ему деньги, а потом перестал. Сережа и так приходил сторожить: деваться ему было некуда. Сережа молод, ему, наверное, 25, работает где-то по компьютерной части и между прочим. Жизнь его здесь похожа на вольную жизнь ковбоя дикого американского Запада. С Сережей Арбатским мы проводили вечера за разговорами про Байкал.

Мне надо было пожить в Иркутске несколько дней для того, чтобы запастись продуктами в дальнюю дорогу и достать некоторые мелочи, которые могли бы пригодиться.

Глеб, любезнейший человек, повез меня на оптовый продовольственный рынок, где было все необходимое и по приемлемым ценам. Во время плавания продукты закупать негде: кругом будет глушь.

Глеб позвал меня к себе в гости на ужин и пригласил своего отца, который за 30 лет объездил все байкальское побережье. Папа Глеба, старый таежный волк, выглядел, как герой романов Джека Лондона. Роста был исполинского и широк костью, взгляд спокойный и проницательный. Во всем облике отражался дух просторов дикой байкальской природы. По сравнению с ним я смотрелся туристом-матрасником. Стол накрыли от всей сибирской души. Я сидел напротив папы Глеба и пронизывался его оценивающим взглядом. Что такого во мне можно было разглядеть во время еды?! Но он смотрел на меня по-хорошему, потому что мужик, чувствовалось, душевный и от силы добрый. Примерял он мой вид и на предмет того, смогу ли сделать то, что задумал, или скорей всего сгину по пути от непредвиденных обстоятельств. Вид у меня обычный, если не принимать во внимание бороды, но поскольку мы в Сибири, то и борода – обычная вещь. Так что ничего из себя особенного не представлял.

Я узнал об опасностях, которые меня подстерегают. Трудно выделить главную.

Клещ распространяет одну из самых опасных для человека инфекций – энцефалит. Понятие энцефалит объединяет множество болезней, которые характеризуются воспалением головного мозга. У заразы несколько форм: клещевой, комариный, гриппозный, энтеровирусный и пр. В зависимости от формы и тяжести заболевания можно либо остаться инвалидом, либо сыграть в ящик. Я позвонил в местную санэпидемстанцию, и там меня не утешили: местный клещевой энцефалит – самый скверный, клеща в здешних лесах много и опасность заражения очень велика. Сказали, что без прививки нечего на природе делать.

Прививку я не сделал. Вместо этого купил иммуноглобулин и шприц на всякий случай. Если укусит клещ – уколюсь. На коробке с иммуноглобулином значилось страшное предупреждение, что впрыскивать в организм зелье можно только при наличии рядом отделения антишоковой терапии или реанимации. Вот так лекарство! Понадобится мне эта терапия или нет, я не знал и проверять не хотел – все равно ее там рядом не будет. Работники СЭС посочувствовали мне и пожелали удачи. Спасибо.

Как ни странно, к страшной заразе местное население относится предельно беспечно и прививки не делает. Переболевших энцефалитом я здесь встретил много. Во народ!

Следующая опасность – это ветры, которые достигают здесь ураганной силы и налетают очень неожиданно. Особенно нежелателен в моей ситуации ветер "горняк", который срывается с гор и может унести в море и там лодку перевернуть. Дальше, конечно, у меня должны начаться крупные неприятности, потому что окажусь в ледяной воде и помогать мне будет некому. Предсказать ветер трудно, и может случиться так, что если вдруг застигнет всего лишь в 20-ти метрах от берега, то рискую не выгрести. Я кажется начинал понимать, во что вляпался. С расстояния 5000 километров такие детали кажутся несущественными.

Медведя на Байкале тьма, особенно на второй половине пути, севернее острова Ольхон, где у них специальный медвежий заповедник. Ночевать на этом участке рекомендовали только в зимовьях.

С медведем я повстречался только один раз в жизни на Сахалине. Была у меня облюбована изба на берегу моря, куда ходил иногда пожить в одиночестве. Однажды приехал на место и вижу – народ ошалелый из тайги валит: в лесу объявился медведь-подранок.

"Ерунда, – думаю, – пронесет", и пошел. Ночью зверь пожаловал ко мне в гости. Ничего особенного он не сделал, просто походил около избы, а потом ушел. Лежу в спальнике сам не свой. Наутро надо возвращаться домой. Идти до станции около 2-х часов. Прошел немного, как вдруг услышал в кустах звуки приближения большой животной массы. Зверя не видел, но чуял. Я очень приободрился и припустил. Расстояние до станции покрыл за какие-то полчаса.

Здесь же драпать будет некуда, и мне категорически не рекомендовали убегать от зверя. Если повстречаю, то должен стоять и не шевелиться: может, пронесет. А когда начинаешь бежать, у медведя просыпается инстинкт преследования и он бросается в погоню. После того, как догонит, у него проснется другой инстинкт – убийцы. А если стоять и не будить в медведе зверя, то может все и обойдется.

Местная природа спешила заверить меня в своих серьезных намерениях и полном отсутствии чувства юмора. В мае этого года на окраине города Иркутска медведь задрал насмерть человека. В самом городе! И хотя это был не очень населенный район, тем не менее это произошло в черте города. Медведь, вероятно, ошалел от массовых лесных пожаров, которые случились той весной. Диво-дивное – пожары весной!

Прижимы. Тоже достаточно опасная байкальская особенность. Прижимы – это скалы, которые напирают на Байкал, не давая никакой возможности образоваться даже маленькому пляжику. Растягиваются прижимы километров на 15.

Еще одна напасть оказалась совершенно для меня неожиданной – гюрза, ядовитая змея, которую знаю и видел в Узбекистане и Казахстане не раз. Но что она здесь водится, не мог поверить. Оказывается, водится и в изобилии в районе острова Ольхон.

И как самое несущественное после всего этого можно воспринимать крайнюю малолюдность на 800-километровом протяжении береговой линии от Листвянки до Северобайкальска. Случись чего – рассчитывать придется только на свои силы, помогать некому и караул кричать бесполезно.

Посоветовали избегать случайных людей на берегу. Места здесь глухие, и народ шатается разный, все больше странный, случается и беглый. В московском турклубе прочел отчет о путешествии студентов по забайкальской речке. На одной из стоянок они нашли человеческий череп. Не думаю, что весь берег усеян черепами. Но как разовый факт такое не исключено. Вот так.

На прощание старый таежник глянул на меня очень грустно и засомневался в удачном завершении моего предприятия. Каково было мне после таких бесед! Но я скорей готов был сгинуть в глуши, только бы не отступить. Жизнь моя начиналась сейчас заново, и путь у нее был один – вперед.