ЧАСТЬ 3

На кого я похож, запакованный в спальник, лежащий на голой земле среди ночи в степи? Глядя через костер – на кинострашилу из-за теней от черт лица. Уйди на десять шагов, буду неузнаваемым объектом живой или даже неживой природы. А для дальнего пешехода я неприметное условное обозначение, меня, была б охота, можно только предположить. И те мысли в голове, и то прожитое, и куда теперь это добро девать?

Как все интересно оборачивается. Я только и делал, что жил да жил, не пропуская ни дня, ни каждого мгновения, как прилежный школяр. Ну и? Где тот дальний пешеход – мнимый слушатель, и где поколения предков, о которых даже я, давний родственник, хочу но ничего не могу узнать.

Как-то пытал отца на предмет старины. И что же: от прадеда только запрятанную в чулан саблю общим усилием вспомнили, и все: а кто он такой, любил ли пюре или крутые яйца, главная жизненная мечта родоначальника – все прах. А сунься в вековую глубь, так там, вообще, пустыня, как будто никого и не было. Ау!

Мир странным образом меняется, если вдруг удастся каким-либо способом душу потревожить или умереть, ненасовсем, конечно, а только наполовину.

Зачем помню белый потолок? Это же совершенно второстепенная деталь. Я должен помнить медицинскую сестру и доктора, и еще что-то значительное, из глубин сознания, как то: долг перед родиной, дети-сироты, скорбящие родственники и еще, что по идее должно всплывать из памяти в этот важный момент. Почему все не так?

Через несколько минут потолок подернулся пеленой, будто в воздухе, как на воде, образовались волны. И сразу же не захотелось ни о чем говорить. Окружающая действительность закружилась, а к горлу изнутри подобралось незнакомое ловкое безволосое существо размером с кулак. Помедлив чуть, затрепыхалось и юркнуло через рот наружу прочь. В тот же миг удивительно легко стало дышать, несмотря на то, что дышать я, видимо, перестал. Потом не помню, что было – просто темно и скучно. Но вскоре заметил себя бледного и серьезного с высоты метра три.

Вот тут я вспомнил, что пора испугаться, попытался закричать и вернулся на место. Трудно сделать первый вдох. Хочется, чтоб тебя шлепнули по заднице, как новорожденного, или ущипнули для доказательства существования.

В вену воткнули иглу, влили для пользы жизни инородную жидкость, а через час выпустили на улицу восвояси. Я брел через толпы азиатских людей без цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствие чего-то важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки, которая по существу и не слышалась, а только казалась. Небо молчало, а люди шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал, будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за молчаливыми иными существами со странными манерами.

Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие, это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал. Чужие появляются, когда ты – пуп земли, любитель себя, дражайший.

Лечу над землей как в чудном сне – покойно и уютно без всякой на то причины, от существования лишь. Люди стали родней и любимей, но вместе с тем ни с одним не хочется особенно дружить. Я стал одинок, но осознал это только спустя время, когда окончательно убедился в постоянном присутствии какой-то невидимой стены, отгораживающей меня со всех сторон и не пускающей наружу сродниться с тем, что вижу. Я зажил в кино с героями из случайных прохожих. Ума не прибавилось и прозорливости тоже, зато почувствовал присутствие чего-то главного, одного-единственного, благодаря чему мир и процессы, в нем происходящие, сделались понятыми, как железнодорожное расписание. Стало жаль членов правительств, которые живут в атмосфере неискренности, и всех капиталистов, которые не тем, чем надо, заняты. Жаль умирающих с голоду ребятишек в недоразвитых многодетных странах. И совестно чувствовать себя на месте среднего американца, который в состоянии прокормить небольшую голодающую чернокожую республику, но почему-то не делает этого. Стыдно ездить на авто с космической ценой, когда другой голый бродит в тоске-печали среди пустынной местности, нуждаясь в ласковом слове и материальной помощи.

Худой африканский человек! Возьми мои вещи и улыбнись. Ведь радость очень нужна во время существования на нашей с тобой земле. Радость – главный жизненный элемент, быть может, первей воды значится.

В одном малом предприятии под видом лавчонки из бамбука и пальмовых листьев я сторговал женщину для временного использования. Мы никуда не пошли, а остались тут же на заднем дворе торгового заведения. По существу, мне не нужна была любовь ни как физическое упражнение, ни как умственное занятие, ни как-то еще побочно. И зачем было необоснованно будить в себе древние инстинкты? Наверное, просто хотелось еще раз убедиться, каково это.

Ничего интересного почувствовать не удалось. Так, что-то вроде постных недельных щей. Странно отражаться в глазах разовой женщины. Они – неживые стеклянные бусины ожерелья ценой в грош. Ее нечеловеческое тело, движения, лишенные пластики желания и предвкушения. И не загадка я, не герой, не странный инородец. Никакая прочая особенность не примечена во мне. И она, как прирученное к домашнему порядку смирное и насовсем печальное существо.

Зачем она так кажется? Училась же грамоте и счету, и даже читала художественную литературу. И влюблялась, и страдала, и мечтала, и звезды на небе сообща с молодым человеком разглядывала. Я тоже разглядывал, но сейчас смотрюсь, наверное, так, будто ничего подобного со мной и в помине не могло быть. Что же она обо мне думает? Трудно догадаться по ее непонятному для белого человека южно-азиатскому лицу.

В процессе зарождения мужского начала я думал о женщине хорошо – она теплая и ласковая, или еще: как непонятно о чем точно, но никак не представлял ее в виде безрадостного отмежеванного существа. А здесь – нате: смотрит на меня и дышит, и больше ничего такого – просто биологический факт. И как с ней прощаться: руку пожать, что ли?

Меня, согласно штатному расписанию, производство ждало и давно бы пора вернуться на пароход и кое-что сделать нужное и серьезное. А я сижу на земле, как раз напротив того малого предприятия в виде пальмовой хижины, и рассматриваю кругляшок неба сквозь бамбуковую палочку. Так на нем больше синевы, а лишнее, вроде листвы крон и крыш домов, не мешает наблюдать лазурь и удивляться.

Неустанно дует пассат, гоняя по морю волну, нещадно палит южное солнце, воздух пахуч и по-тропически, как кисель, тягуч. Голопузый мальчуган демонстрирует ассортимент переносной сигаретной витрины-мольберта, настойчиво рекомендуя купить родной ленинградский «Беломорканал» и улыбается. Временная женщина малого предприятия затеяла переставлять морские ракушки на прилавке, как будто сама с собой в шашки играет, и песню замяукала, вьетнамскую народную.

Как случилось, что мы все здесь оказались: и женщина, и мальчуган, и малое пальмовое предприятие? Кто здесь главный и значимый? Я ли, они ли? Мы временные и неважные, мы случайные и ненужные, круги на воде, печальный вздох мы.

Мальчишка – передвижной торговый пункт скрылся за углом туземного глинобитного жилища, женщина нечаянной международной любви, оправив одежу пошла, задом виляя, целеустремленно далеко. А я остался одиноко сидеть на обочине дороги в этой чужой заграничной стране. Знакомого русского ничего, все другое: повадки, мироощущение, быт. Женщины, кажется, не того, чего у нас хотят, мужчины не так ходят, думают. Зажмурюсь и не черноту вижу, как на северной родине, а синее или даже зеленое, с кругами и разводами, как на модной футболке семидесятых годов.

Расплющив глаза, быстро сориентировался, поднялся и, забывая день, решительно зашагал прочь. Голова постепенно начала заполняться привычными мыслями: о том, как проще добраться в порт, о вечерней еде, о книге перед сном. Что же я тогда читал: модное или незыблемое? Скорей всего «Остров Сахалин». Точно, я читал Чехова и жалел его, как неверно понятого. Зря, думал я, любят «Дядю Ваню» и «Вишневый сад». Надо в первую очередь любить «Остров Сахалин», а потом все остальное. Во-первых, в «Острове Сахалин» больше всего страниц, значит, дольше можно наслаждаться, а во вторых, Антон Павлович пишет именно о своих, невымышленных впечатлениях, позволяя нам ощутить могучую душу мудреца. Куда там меланхоликам-полутрупам, любителям сушеных вишен.

Заодно мне стало жалко Экзюпери за то, что «Маленького принца» читают и удивляются, а о «Цитадели» – никто кроме специалистов и редких читателей не вспоминает, несмотря на то, что именно над ней он сильней всего старался и не зря, на мой взгляд.

Я все шагал и, возомнив о себе, начал было уже гадать, что нужно сделать для того, чтобы люди научились видеть главное, а не то, что хочется. Как вдруг остановился, словно уперся в невидимою преграду. Не то чтобы не могу вперед двигаться, просто как-то не хочется, ноги ватные, даже моргать перестал. И чувствую себя странно, будто стараюсь и никак не могу вспомнить, выключил ли уходя утюг. А на спине образовался добавочный ощущающий орган, ответственный за интерес к происходящему сзади.

Знаю, что улица за спиной пустынна, а если и заполнилась незаметно, то, во всяком случае, никем особенным, просто вьетнамским жителем или иностранным туристом, или заплутавшим, тоскующим по березам, коллегой-тружеником морей. Повернуться бы и убедиться в наличии ничем не примечательной действительности, успокоив себя еще раз тем, что чудес на свете нет. Ведь так просто, а что-то не пускает.

Так: я трезвая, материалистически настроенная личность. И еще: я в городе среди дня, а не во мраке таинственного нехоженого подземелья. Шалун-гипнотизер там или мнительный я здесь? Ладно, на счет три оборачиваюсь, вглядываюсь в детали окрестностей, сопоставляю новый объект с тем, что помню, и ухожу.

Известная проезжая часть, слева шеренга лавчонок а справа – просто земля, засаженная пальмами и прочей неизвестной, бесполезной в хозяйстве растительностью. И все, только одинокий ребенок, девчушка с кучерявыми белоснежными волосами до плеч. Стоит себе посередине улицы, смотрит на меня и молчит. Как-то удивительно молчит, будто хочет сказать что-то. И уже вот-вот произнесет начальные слова, но в последний момент передумывает и продолжает молчать.

Первым в уме появилось желание услышать ее голос. Хотелось, чтоб он журчал ручейком или звенел колокольчиком. Но ребенок молчал, и я начал было уже раздражаться от того, что не могу получить желанное. Как вдруг до меня дошло, что удивляться надо в первую очередь не ее голосу, а тому, что она, белый маленький человечек, здесь делает, и почему одна. Кроха, где твой родитель, хоть кто? Ты должно быть из какой-то скандинавской страны, личико твое бледное и глазки голубые. Ты здесь чего, дитя? Не успел я сконструировать в уме предположительный ответ, как через мгновение ее не стало. Взяла да растворилась в воздушном пространстве, да так запросто, будто такое поведение – давно привычное для меня явление. Как же я забыл: каждая маленькая девочка должна уметь с легкостью растворяться, как руки мыть перед едой.

Давай сначала: я взрослый человек с высшим техническим образованием. Я не верю в чудеса, а верю в таблицу умножения и заработную плату в иностранной валюте. Причем добавочно знаю, что внутри меня происходят всякие процессы, нередко таинственные и необъяснимые. Но исчезающий на глазах ребенок – это, знаете, слишком. Наверное, я сошел с ума. Точно, как же раньше не сообразил? То со стороны себя вижу, то теперь девочка. Мне стало не до шуток. Начинаю переставать себя точно ощущать, и будущее, теперь уже вовсе не светлое, грозит предстать передо мной самым непредсказуемым образом. Душа снова собралась вести самостоятельную жизнь вдали от тела. Чтоб остаться-таки целым, смотрю зачем-то на руки и ничего особенного в них не обнаружив, временно успокаиваюсь, а через минуту опять сомневаюсь, и снова проверяю, на месте ли они. Приехали: я сдурел. Глянь на себя, чудак-человек: стоишь на пустынной улице и собственным рукам дивишься.

Странное существо, как тебя там! Давай так: я тебя не видел, а только предположил, и ты, ради всех святых, блуждай где-нибудь поближе к своей национальной родине, в Европу давай, это как раз на другом конце планеты будет. Вот и договорились. А сейчас я спокойно пойду в ближайшее питейное заведение и куплю крепкого напитка в количестве больше нормы, а завтра проснусь и ты, чудесная, перепутаешься у меня в голове со вчерашними снами и новыми впечатлениями от похмелья. Будь здорова.

Я долго бродил потом по разным незнакомым улицам, слабо зная зачем, пока наконец не зашел в маленький ресторанчик в одном из непопулярных кварталов вдали от побережья. Хозяин очень удивился моему появлению. Видимо, я у него первый белый за всю историю заведения.

– Пожалуйста, водки и что-нибудь еще, все равно, будьте добры, пытаюсь сделать заказ с помощью рук и выражения лица.

Деревянное помещение в полумраке, штук десять пустых столиков с комплектами стульев. Почему я здесь один?

Стоило так подумать, белобрысая девочка появилась снова и совсем рядом, так что я мог разглядеть ее более детально. Шелковое пестрое коротенькое платьице, сандалии на босу ногу. Причем обувь почему-то отечественного производства на скользкой свиной подошве. Не берусь точно описывать ее лицо, оно просто милое, ребячье, главное в нем – свежесть детства. А вот глаза странные – небесного цвета. Заглянув в них, я очень интересно себя почувствовал, будто меня, потомственного землекопа, срочно оторвали от непрерывного труда и поместили в чистое место вдевать нитки в иголочные ушки.

– Послушай меня еще раз, милое создание. Я просто хочу дальше жить и я не собираюсь играть с тобой в Маленького Принца. Я очень хорошо знаю эту сказку, и она не про меня и тебя. То, что ты стоишь передо мной, ничего не изменит, ведь так? Как звать-то тебя? Почему ты все время молчишь? В таком случае будешь Эльзой. И почему кажется, будто я знаю, о чем ты думаешь? Зачем ты здесь? Чтобы морочить мне голову? Я и так в растерянности перед законами природы. Когда меня чему-то учили, было все ясно и понятно, а когда приходится учиться самому – не ясно ничего. И чем дальше, тем больше вопросов и все меньше на них ответов. Может, так и должно быть, и мы призваны жить в смятении, постоянно удивляясь фактам судьбы, а под конец, не разобравшись, что в этом мире к чему, совершенно растеряться, обидеться на нечутких товарищей и смертельно опечалиться. А может, должно быть все просто, и задаваться надо только теми вопросами, на которые заранее заготовлены в доисторических книжках ответы. Не мучь себя, горемыка – открой книжечку, ознакомься с предварительными ответами и спи дальше, любознатель. Раз так, то мне хочется стать растрепой – школьным двоечником, расстрелять из рогатки все уличные фонари, а потом залезть в брошенный подвал и жалеть беспризорного котенка. Хочется думать, что мир вольный, как ковыльная степь или как недрессированное лесное животное.

Посетите горную вершину и гляньте, как прекрасна окружающая действительность. Разиньте рот и покричите, и нет здесь «ибо сказано...», и страха нет, и до любви рукой подать. Она должна быть здесь, а не между двумя дышащими телами, как я только что. И она не членский билет некоего душевного объединения энтузиастов, почитателей догм.

Милая Эльза, я, кажется, наделал много глупостей. Эта коммерческая любовь, и те предыдущие – некоммерческие. И как себя точно ощущать при этом, мне до сих пор невдомек.

Я взял одну женщину и повез в большой город. Там мы гуляли по морозным улицам, грелись в уютных кафе, а под вечер нашли на вокзале бабушку, которая сдала нам комнату внаем на несколько дней и несколько ночей. Комната была в частном деревянном доме, до которого ехать минут сорок на электричке. Сорок минут – пшик, когда ты молод и не один, и все вокруг вновь, и жизнь впереди.

Ночью для охлаждения нарочно выходил на улицу курить, после чего возвращался. Самое главное, закрепленное временем, впечатление – это когда остуженный зимним ветром заскакивал назад под одеяло, а там сюрприз. Страшно от того, что отпечатанная в уме женщина не говорящая, и слабо проявляет человеческое – что-то теплое. Выходит, для подобного счастья человек не нужен. А я старался: говорил слова, дарил цветы и обещания, поил крепленым вином, кормил пирожками с печенкой на вокзале. Вкусные, жареные, с хрустящей корочкой по десять копеек пирожки.

Что у меня в голове от жизни? Прах какой-то. Причем хрустящая корочка, причем десять копеек? Какого цвета у нее волосы? Кем она хотела стать, когда повзрослеет? Космонавтом?

Зачем стараюсь существовать, тратя время и занимая пространство мировое достояние? Или жизнь важна тогда, и ни к чему сейчас, как контрамарка, которая имеет значение только во время сеанса. А теперь она никчемный листок – кино закончилось, зажгли свет, и зрители разбрелись, оставив мусор и погрустневший порожний зал. И уборщица, песочная старушка, сгребая скорлупки от семечек, не подумает, что нашелушил их семьянин и производственник, неравнодушный к новостям и пиву, любитель кроссвордов. И что он, голубчик, сейчас дома среди собственного подрастающего поколения: вытирает сопли меньшенькому, дерет задницу старшему-сорванцу, а дочурку-рукодельницу и отличницу любит и балует, после чего бегает курить на балкон.

Зачем я, Господи? Мне страшно, Эльза! Где моя водка?

Живя раньше, я неправильно себя представлял, забывая о существовании смерти. Смерть – это важный и мощный природный факт, ровно любовь, а может, даже существенней. Веря в «нипочем не умру», мы похожи на австралийского страуса, который прячется, втыкая голову в грунт. Не чуя смерти, я существовал зря. Смерть, она, ведь основа природы, как рождение. Каким-то волшебным веществом наполняешься, когда вдруг начинаешь жить с этими двумя вещами разом. Думы о бренности заставляют нас отчаянно любить жизнь, боясь упустить каждый миг, а в конце пути не испугаться и уйти счастливым. Очень надо, чтоб было так. Я догадался умом об этом раньше, но ощущать начал только что. Чувство леденящее, и сильно отвлекает от посторонних дел весь организм. Кажется, оно было со мной всегда, только в неучтенном виде. Это надежное ощущение – верный путь в небесную, лучезарную высь, в вечность. С ним я вошел в мир, с ним его и покину.

Из тропиков я привез странный недуг. Внезапно виделась тьма и ничего в ней больше, или вдруг какой-то орган не хотел работать, как надо. Чаще сердце, хотя само оно, оказалось, годное для существования вполне.

Я в палате кардиологического отделения областной больницы вместе с кандидатами в мир иной. Многие уже сходили туда-обратно и убедились, что там, во тьме, хотя и жутко, но интересно, и что Моуди прав. Остальным еще только предстояло совершить дивное путешествие, но никто не торопился, а просто нервничали.

Нас человек десять и лежим мы на одинаковых железных койках, расставленных вдоль равнодушных белых стен государственного учреждения. Слева сорокапятилетний долговязый брюнет Сережа. Все его существо не хочет умереть, и он все время боится чего-то. Но чего именно, сказать толком не может, хотя старается и часто. За плечами два инфаркта, и здесь он с подозрением на третий. Но опасения оказались напрасными, и доктора оставили его полежать, поколоться и поглотать таблетки. Сережа страстный болельщик за свой организм, и всегда не прочь поговорить о своем драгоценном самочувствии с товарищами или все равно с кем. Историю его первого инфаркта я помню с точностью до ненужных подробностей потому, что выслушал ее раз, наверное, двадцать пять.

– Какого черта я всю жизнь пахал, как вол, нервную систему напрягал? Какого черта мне больше всех надо было? Куда-то стремился, чего-то хотел. Чего? Куда? Сидел бы среди массы внизу, в инженерах, и здоровье наращивал физкультурой. До ста лет дожил бы.

Этот ноющий гражданин – бывший директор завода средней мощности – больной Николай Иванович, он расположен напротив меня. Душа его мается, и он, не переставая, изводит себя заодно с окружающими.

Нестарый спортсмен-штангист Валера, сосед справа – неторопливый молчун. Всю жизнь не пил, не курил, в свободное от работы и семьи время штангу тягал, и вдруг сердце екнуло. И понеслось: операция, больница, пару месяцев дома, потом опять операция, и снова больница. Жизнь его подвешена на тонюсеньком волоске, но он не волнуется. Умереть для него, кажется, примерно то же, что получить расстройство желудка. Путешествовал он в тот мир не раз, и рассказывает о случившемся спокойно и отвлеченно, как будто произошло это не с ним, а с посторонним товарищем.

Привезли бездыханного человека в сто двадцать килограмм и оставили на кровати в углу около двери. Громада тела принадлежала колхозному шоферу, закоренелому гипертонику Вове. Почувствовав себя как не надо, он, с давлением в двести двадцать очков, сел за руль своего авто и примчался в больницу, преодолев сто пятьдесят километров нехорошей дороги. Врачи говорили, что этого не может быть. Оказывается, может.

Вова – балагур, и гипертонию заработал, по-моему, от чрезмерного желания жить. Любая мелочь возбуждает в нем страсть действовать. Видимо, по этой причине он в свое время натворил незаконных дел и попал в тюрьму. Досиделся там, по его словам, до пахана. Может, и впрямь. Важность какая!

Полежать недельку-другую в палате смертников полезно. Узнаешь массу интересных, жизненно важных вещей. Как, например, то, что помирать в больнице плохо. Ты находишься среди случайных чужих людей, как в следственном изоляторе или в кинотеатре. А когда совсем станет худо, то отвезут в реанимационное отделение, куда дорога заказана всем, даже родственникам. Процедуру прощания с миром традиционная медицина считает делом неважным, и по этому поводу особо не волнуется.

В коридоре к стенке прильнула старушка, посинела, закатила глазки и приготовилась отойти. Подбежала сестричка, подхватила бабушку под локоток и запричитала: «Что с Вами? Что с Вами?...» А что с ней, даже обычным людям, немедицинским работникам, ясно и так. Делать ничего не делает, а только зачем-то заглядывает пациентке в лицо и несет бесполезный вздор.

Старушка ойкнула, осела, и вскоре ее унесли, чтоб она окончательно умерла в темном специальном месте в глубине чужого коридора. И все. А ведь жила же: забавлялась в детстве, резвилась в юности, наслаждалась молодостью, рожала детей, радовалась внукам. И где они теперь, эти ужасно занятые внуки? Жизнь была.

Неужели вот так и должно произойти ЭТО? Среди безразличных казенных стен тихонечко, как бы невзначай, как бы по недоразумению, между прочим. Никто не готов к смерти женщины: ни она, ни окружающие. Я очень хорошо помню бедную. Жаль не то, что она умерла, всем нам не избежать такой участи, а то, как она это сделала: просто так.

Мне захотелось что-нибудь натворить шумное. Люди! Ведь не должно быть так! Смерть – это важно, приближение ее надо прочувствовать, осознать, приготовиться и встретить торжественно, с достоинством. Если она случается с нами обязательно, то должно быть эта штука нужна природе, наравне с рождением. Кроме этих двух событий с нами наверняка ничего не случается. Все остальное только может быть.

Почему мы боимся говорить о смерти с умирающим, стариком или с обычным человеком? Почему мы сторонимся мыслей о ней? Почему врачи никогда не говорят больному, что он скоро умрет и его впереди ждут странные ощущения и новые впечатления? Они боятся за уходящего, что он испугается и начнет переживать. Почему? Ведь ему не избежать боли и умирания, он обязан через это пройти. Так не лучше ли сделать это осознанно и с поднятой головой?

Звезда-артист из далекого Голливуда Эрик Робертс сыграл в кино гея, который заболел СПИДом и должен вот-вот умереть. Он собрал у себя дома родителей и всех своих друзей-любовников, чтобы покинуть мир в славной компании. Режиссер и артисты старались напугать зрителей смертью. По-моему, не вышло. Все они пытались изобразить, как надо умирать, по их представлениям, цивилизованно и правильно. Друзья и родственники вспоминали былое, сочувствовали, а под конец закатили горой пир, во время которого замаскированный под любителя мужчин Эрик покончил собой, наглотавшись снотворных таблеток.

Жаль гея, он обманул себя, прыгнув с парашютом с закрытыми глазами. Чего стоит такой прыжок? Страх. Бегство. От себя не убежать. Чего бояться? Судьбу возможно и должно только пережить. Бегство – не полет, это путь в неведение, в глухой тупик.

Со всей огромной Индии в Бенарес стекается народ умирать. Город полон умирающими, которые хотят покинуть этот мир в священном месте, и чтоб тела их были торжественно сожжены, а прах растворен в Ганге. У желающего умереть к ноге привязан мешочек с деньгами для погребального костра. Денег не всегда хватает на необходимое количество дров, и воды священного Ганга уносят в океан наполовину обгоревшие людские тела. Ужасная картина для непосвященных. Туристы бродят по городу, поражаясь увиденным. Душевные из них жалеют индусов, а бездушные – нет. Они снимают на видеопленки процесс погребения, как будто это карнавальное представление. Но индусам себя не жаль, им вовсе не печально. Они жалеют непонимающих смерть туристов. Индусы не скорбят за свое будущее, им радостно, что умереть придется здесь, в Бенаресе, а не где-нибудь на больничной койке в состоянии недоумения и страха, в окружении чужих, далеких от понимания смерти людей.

Я – студент и зарабатываю себе на пиво рытьем могил на подмосковном кладбище. Первую в жизни могилу выкопал из последних сил, даже не смог вылезти наружу – упал на сырое дно. Лежу и разглядываю прямоугольный кусочек неба, по которому проносятся белоснежные облачка. Необычно и жутко лежать в могиле. Страшен могильный холод, страшно оказаться одному без людей, без солнца, без синего неба и насовсем.

Закапывать трупы в грунт очень древняя традиция, она старше Ветхого Завета, Каббалы и Вед. Сама идея зародилась еще в каменном веке, где-то между палеолитом и неолитом, когда люди толком-то соображать не научились. Могильное дело – примитивное ремесло. Однако, как и любое прочее занятие, имеет свои тонкости и хитрости. В основном надо уметь копать и больше ничего. Но если ты, дорогой товарищ, наивный начинающий могилокопатель, будешь рыть могилу, как огород перепахивать, то ничего у тебя не выйдет. Надо мягко и уверенно, но строго по перпендикуляру, воткнуть лопату в грунт, потом, элегантно давя корпусом тела на черенок инструмента, четко сделать копательное движение, причем аккуратно, чтоб при вытягивании наружу порода не сваливалась обратно в яму, сводя на нет результат тяжкого труда. Теоретических знаний при этом требуется немного. Уважающий себя и свое ремесло кладбищенский сотрудник должен уметь отличить курган от грунтового захоронения и, не теряясь, отвечать, что в некрополе ничего особенного нет он такое же христианское или мусульманское кладбище, но в которое зарыты античные люди. Еще факультативно можно знать, что такое колумбарий. Но это так, и особо ни к чему. Вот и весь теоретический минимум.

Поднесли покойника. Мне подали руку и вынули из-под земли. Я сразу интересно себя почувствовал: будто проснулся после долгой зимней спячки или вдруг протрезвел.

Грянула музыка духового оркестра – значит, умер важный чин. Провожающих много, но все они отдельные и равнодушные. Молодая девушка в дальнем ряду процессии смотрит на меня как на жениха. Оркестр отдудел. Могильный бригадир привычным наклоном головы ласково приглашает закидать землей заколоченные в гроб, никому ненужные остатки человека. Извини, красавица, не до невест здесь.