Но когда председатель трибунала начал меня допрашивать, надежда моя сразу пропала. Я понял: мои судьи озабочены не своим священным долгом перед законом и совестью установить истину, а совсем иными соображениями, не имеющими никакого отношения к советскому правосудию. Мне стало ясно, что уже никто и ничто не отвратит ужасную предопределенность - судьба моя решена. Поэтому на вопросы отвечал без всякого интереса, не стараясь, даже доказывать их откровенную тенденциозность. Правда, одну такую попытку все же сделал - это когда был вызван курсант Ульяновский, основной свидетель обвинения. Низенький, лощеный. Ульяновский вошел пружинящим шагом и подчеркнуто подобострастно вытянулся перед трибуналом.
      - Свидетель Ульяновский, вы знаете подсудимого?
      Ульяновский посмотрел на меня блудливым взглядом и заискивающе ответил:
      - Так точно! Это бывший начальник учебной части нашего батальона Кравцов.
      - Что вы можете рассказать трибуналу о его преступной деятельности?
      - А то, товарищи члены военного трибунала, что он вел вражеские разговоры.
      - Какие же именно?
      - Да вот, к примеру, взять хотя бы Сталинские премии... Кравцову, видите ли, не по нутру решения Советского правительства по этому важнейшему политическому вопросу... Говорит: зачем Сталинские премии присуждать вертихвосткам балеринам? Другое дело, когда конструкторам оружия или там ученым... По Кравцову выходит, будто наше родное Советское правительство само не знает, кому надо присуждать, а кому не надо...
      - Подсудимый Кравцов, вы подтверждаете показания свидетеля?
      - Да.
      - Свидетель Ульяновский, что вам еще известно?
      - А то, что Кравцов не раз говорил: если-де так будем драпать, то скоро окажемся за Уралом. Опять же Кравцов часто утверждал: нам-де не мешает поучиться у врагов организации взаимодействия родов войск...
      - Подсудимый Кравцов, вы подтверждаете показания свидетеля?
      - Да. И не вижу в них для себя ничего предосудительного и тем более преступного. Владимир Ильич учит: нельзя победить врага, не зная его сильных и слабых сторон, что и у врага не зазорно перенимать опыт.
      - Я попросил бы вас, подсудимый Кравцов, не пытаться оправдывать свои преступные действия ссылками на высказывания вождя. Это кощунство!.. Ульяновский, у вас все?
      - Так точно! Больше, к сожалению, ничего не могу сообщить.
      - Вы свободны.
      Тогда я сказал, что у меня есть вопрос к свидетелю. Судьи переглянулись, и председатель остановил Ульяновского.
      - Скажите, Ульяновский, с какого времени вы курсант Лепельского пехотного училища?
      - Ну, больше года, и что?
      - А сколько за это время было выпусков?
      - Ну, два.
      - Почему вам, как всем курсантам, не присваивают звания и не отправляют вас на фронт?
      - Про это командование батальона знает...
      - Я тоже входил в это командование и хорошо знаю, зачем и почему Глобов пригревает вас своим крылом... Вы его холуй! Вы спекулируете краденной у курсантов махоркой, чтоб обеспечить ему сытую жизнь. Вспомните, сколько раз я говорил вам: прекратите!..
      Председатель сурово прервал меня:
      - Я запрещаю распространяться о вещах, не имеющих отношения к вашим преступным действиям! Свидетель Ульяновский, вы свободны!.. Подсудимый Кравцов, вам предоставляется последнее слово!
      И я, товарищ старший лейтенант, так сказал: "В ваших глазах я государственный преступник, но вы ошибаетесь! Я был, есть и буду честным советским человеком! Пошлите меня на фронт - я докажу это! Не совершайте надо мной суда неправого!..
      Когда судьи ушли, мною овладело странное чувство безразличия, и думал я не о том, каков будет приговор, - жестокий или мягкий, а о том, что приговор этот - отбывать не буду. Ни за что на свете! Даже если ради этого придется пойти на самую крайнюю меру протеста... И вот его объявили, этот приговор: десять лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с последующим поражением в правах сроком на пять лет... Десять лет... Закончится война, живые герои возвратятся к мирному труду, а я... За эти годы Владик станет отроком, а Валя пойдет в третий класс. Спросят: "А почему ты, папа, не воевал с фашистами?.." А может, и папой не назовут... И тогда, гражданин старший лейтенант, я решил - бежать! С мыслью о побеге ложился спать, с этой же мыслью и просыпался. Кошмарные, изнуряющие сны тоже были связаны со страстной мечтой о свободе. Я знал, что побег неимоверно труден и опасен, но это меня не остановило... Не буду рассказывать о подробностях, скажу только, что 25 ноября сорок второго года я бежал из исправительно-трудового лагеря на Урале, а через неделю, второго декабря, на станции Лежа под Вологдой выдал себя милиционеру за дезертира Косаренко Ивана Дмитриевича, был судим и в штрафной роте искупил "вину"... Ну а об остальном вы уже знаете...
      Николай замолк, чувствуя облегчение. Молчал и старший лейтенант прохаживаясь по комнате. Симпатичное лицо его было задумчивым; суровым. Потом вдруг остановился и с минуту с нескрываемым удивлением рассматривал его.
      - Слушай, а ты не врешь? Может, ты все это придумал?
      - Я вам раскрыл свою душу, будьте и вы со мной откровенны. Скажите прямо и честно - что меня ожидает?
      Старший лейтенант, положив руку на плечо Николая, взволнованно сказал:
      - Будь это в моей власти, я бы немедленно прикрепил тебе твои офицерские погоны и возвратил бы твою карточку кандидата партии. Верю, в конце концов так оно и будет. А пока я должен исполнить свой служебный долг - в данном случае нелегкий и неприятный - арестовать тебя и отправить в КПЗ.
      25
      Камера предварительного заключения - землянка на склоне сопки с редкими соснами. В нее и поместили Николая.
      Голые, грубо сколоченные из горбылей нары, чугунная печурка да крохотное, в тетрадочный листок, оконце, - так выглядела эта "камера".
      Разглядывая свое новое пристанище, Николай с чувством неопределенности подумал о том, как долго доведется ему томиться тут ожиданием? Не строя никаких иллюзий, трезво решил: на скорую развязку рассчитывать не следует. Не мало пройдет дней, пока поступят ответы из Череповца, Вологды и из Губахи, а до той поры ему надо терпеливо ждать решения своей участи.
      На душе у Николая было сравнительно спокойно; труднейшая задача, которую он ставил перед собой, совершая побег - во что бы то ни стало попасть на фронт, - выполнена, и - чего уж тут перед собой-то самим скромничать - не так уж плохо. Боевой устав Красной Армии трактует бой как высшее испытание физических и духовных сил воина. У кого же теперь повернется язык отрицать, что он, Николай Кравцов, хотя и не под своим именем, но с честью и достоинством выдержал именно такое испытание? Кто из серьезных и объективно мыслящих работников правосудия оценят этот непреложный факт "дешевле" тех, за какие он был несправедливо осужден в мае сорок второго года?..
      Один из них, старший лейтенант Семиреков, придерживается такого же мнения и именно поэтому обращается с Николаем просто, человечно, чуть ли не на равных. Его допросы скорее напоминали непринужденные беседы не только о том, что так или иначе имело отношение к личности Николая, - следователь и подследственный, обменивались мнениями о событиях на фронтах и в международной жизни, порой спорили об искусстве и литературе или мечтали о том желанном времени, когда смолкнет грохот орудий. Рядом со старшим лейтенантом, выпускником юридического факультета Московского университета, Николай часто забывал о своем унизительном положении арестанта и уж за одно это был ему бесконечно благодарен.
      Когда из Череповца поступило первое сообщение - оно касалось семьи и самого факта осуждения Николая, - Семиреков стал к нему еще более внимателен и, как мог, старался облегчить его участь. Зная, сколь скуден арестантский паек, он частенько угощал Николая хлебом, табаком и даже мясными консервами.
      Обычно Семиреков вызывал Николая к себе, но однажды сам пришел в КПЗ. Поздоровавшись, он присел на чурбак и с молчалнвой сосредоточенностью стал глядеть на дотлевшие угли. Его молодое энергичное лицо выражало одновременно и усталость и какую-то внутреннюю озабоченность, которая, как догадался Николай, имеет к нему отношение. Стало быть, произошло что-то важное, но что?..
      - Холодно, наверное, спать-то? - зябко поеживаясь, спросил он, словно бы для выяснения этого вопроса и пришел.
      - Конечно, дровишек же мало приносят.
      - Я скажу, чтоб не скупились, - леса же кругом.
      - Спасибо, гражданин следователь.
      Ворочая щепочкой угли, Семиреков как бы между прочим сказал вдруг такое, от чего у Николая перехватило дыхание.
      - А знаешь, сегодня пришло дело, по которому тебя судил военный трибунал... В нем и розыск из Губахи...
      Он замолк, достал сигаретку, щепочкой подцепил крохотный уголек, прикурил от него и только после этого взглянул на Николая, протягивая ему портсигар.
      - Я рад, Кравцов, что полностью подтверждена искренность твоих поступков вплоть до самого последнего - имею в виду повинную. Полагаю что эта искренность, как и твое мужественное поведение на фронте, в конце концов принесут тебе свободу...
      Необыкновенная новость, давно и страстно ожидаемая, и открытое сочувствие Семирекова к его судьбе так взволновали Николая, что он готов был расцеловать его, если бы только это было допустимым. Ему захотелось рассказать Семирекову обо всем, что пережил он и перечувствовал с тех пор, как его арестовали и ложно обвинили в страшных преступлениях, которых он не совершал, но вместо этого он неожиданно для самого себя заговорил о другом, то и дело запинаясь:
      - Если я вас, гражданин следователь, правильно понял, то вы... как бы это выразиться... В общем у меня сложилось впечатление... Одним словом, вы теперь убедились, что со мной поступили жестоко и несправедливо. Скажите откровенно, для меня это очень важно, скажите - так это? Или я ошибаюсь?..
      Семиреков молчал, с прежней озабоченностью глядя на дотлевающие угли в печке. И не потому молчал, что боялся признаться в правоте его подопечного, а потому что признаваться в таком для него важном деле было слишком тягостно, горько и обидно. Как летчика в стихию поднебесья, как моряка в суровые океанские просторы, так и Семирекова в карающие органы советской власти привела романтика классовой борьбы. С юношеских лет слово "чекист" для него концентрированно вмещало в себе все лучшее, что может быть в революционере. А облик самого главного чекиста, железного рыцаря Феликса Дзержинского, был для него тем эталоном, по которому Семиреков старался сверять свои большие и малые поступки. И когда он, придя в органы, сталкивался с фактами недостойного поведения иных работников НКВД, вроде тех, что искалечили судьбу Кравцова, его впечатлительную душу всякий раз потрясало до самых сокровенных глубин. Вот почему своими взволнованными вопросами Николай как бы посыпал солью на его незаживающую рану.
      - Да, ты прав, Кравцов, я действительно убедился: с тобой поступили и жестоко и несправедливо. Но одного моего убеждения явно недостаточно - надо, чтобы и члены военного трибунала - а без него никак не обойтись - убедились, вернее, захотели убедиться. - Семиреков сделал нажим на слово "захотели", подчеркивая этим, что исход дела будет зависеть не столько от объективных, сколько от субъективных обстоятельств, неизбежно порождающих произвол и беззаконие. - Будем надеяться, что захотят.
      * * *
      ...Передо мной лежит официальный документ, в котором говорится: "Патриотическое поведение Кравцова на фронте было учтено судебными органами и он на основании ст. 8 УК РСФСР из заключения и отбытия дальнейшего наказания был освобожден и восстановлен в воинском звании".
      Потом снова были бои. В одном из них Николай Кравцов был тяжело ранен и в строй вернулся уже после разгрома фашистской Германии. В завершающих событиях второй мировой войны на Дальнем Востоке капитан Кравцов участвовал в должности начальника штаба отдельного пулеметно-артиллерийского батальона.
      Решением Военной Коллегии Верховного Суда РСФСР в январе 1963 года Кравцов Николай Миронович полностью реабилитирован, он был восстановлен в рядах КПСС. Отмечен многими правительственными наградами. Ныне бывший учитель живет в Воронеже.