Валентин Сычеников
      Ведьмино озеро
      В современном городе перемены погоды происходят порой малоощутимо для его обитателей. Вчера светило солнце, дул ветер, сегодня заморосил бесконечный дождь, а некоторые так и не заметили изменений сквозь бронестекла своих всеклиматических квартир. Иное дело - в деревне, где большая часть времени проходит под открытым небом, да и жилища, не снабженные центральным отоплением, то и дело теребят своих хозяев: погода сменилась, прими меры. Но и сельские жители, и городские в большинстве своем любят весну - тепло, солнышко, и неприязненно относятся, скажем, к позднеоктябрьской мерзопакостной слякоти. А тут - грянула она именно в те дни, когда в крохотную деревушку, затерявшуюся в глубинке, пытаясь догнать ускользающее отпускное время, заявились Петька Сырьев и его давний друг и наставник художник Иван Федорович Казанцев. Казанцев уже прижился в Постничах, выезжал сюда не первый год и в разные сезоны. Он-то и соблазнил Петьку посулами захватывающей рыбалки, наваристой, щекочущей ноздри ухи. Предвиделась возможность и поохотиться. Правда, Петька совершенно не разбирался в то открывающихся, то закрывающихся периодах отстрела разных птиц и зверей. Но в Постничах их и знать не надо.- заверил Казанцев. Единственный в округе охотинспектор, добродушный Панкрат, только рукой махал, с типичным прижимистым "а-я" в выговоре, разрешал: "Стряляй, чаво там... Ты ж ня браконьер какой... Ну, сшибешь утку, аль глухарку - не обяднеет лес..." Действительно, лес в этих краях, оправившихся от войны, был весьма богат дичью. Зайцы и лисы, лоси и кабаны, мигрируя по пущам, нередко забредали и на деревенские задворки; укромные лесные поляны и опушки заселяло изобилие птиц. На многих небольших, но богатых кормом озерках трепыхались, отъедаясь, стаи уток. В сумерках слышалось и голготанье гусей. Но, конечно, не столько жажда охотничье-рыбацкой удачи заманила сюда Петьку. Хотелось отдохнуть от городской толчеи, суеты будней, полюбоваться красотами золотоосенней природы, а главное, прихватив этюдник, побродить-с Иваном Федоровичем, поглядеть рождение его мастерских зарисовок. Вот почему Петька, несмотря на множество домашних дел, бросил все, согласился. А тут неудача. Обычно после Покрова погода в этих краях устанавливается тихая, ясная. А нынешней осенью, с самого их приезда, вот уже вторую неделю лил дождь, временами перемежаемый ледяной крупой и колючим снегом, выл ветер, растрепывая деревья, загоняя зверье и птиц в самые дальние глухие углы. Какие тут этюды да охота, не говоря уж о рыбалке!.. Иван Федорович и Петька, запертые непогодой в избешке, жарко топили печь, коротали время, потягивая крепко заваренный чай, и вели неторопливые беседы. В этом им охотно помогала баба Варя. Она жила в соседней избе. Старик ее давно помер, дети, повзрослев, разлетелись. Она же сама из деревни никуда не выезжала, читать едва умела, и потому была рада каждому приезжему. Хотя, к слову, за многие последние годы чуть ли не единственным таким человеком был Иван Федорович Казанцев. Он был прост в общении, отзывчив, мог и сам рассказать немало, и другого внимательно выслушать. Потому и сдружилась баба Варя со спокойным и общительным художником. Стараясь не тревожить его слишком часто, она тем не менее любила зайти вечером, попить чайку, поговорить. Дивясь, слушала бабка рассказы Казанцева о разных городах и краях, выставках, академиях. Сама же вспоминала о себе, деревне, родственниках и соседях. Казанцев уже знал всех жителей, все прошлое Постничей, но всегда внимательно выслушивал снова и снова одни и те же истории, вылавливая упущенные ранее мелочи, уточняя подробности. Петьке же интересно было все. И про "первую ампирялистическу", свидетельницей которой была девяностолетняя баба Варя, и про революцию, приплывшую в деревню как-то тихо, не сразу, и про коллективизацию, перевернувшую все вверх дном, и про немцев и партизан, разруху, голод, смерть последней кровавой войны, прошедшей по округе пожаром. Повествовала баба Варя подробно, колоритно, на своем простом, но казавшемся Петьке особом, музыкальном, языке. Кое-что, конечно, присочиняла, но не кривя душой - увлекаемая воображением. Чем давней были события, несомненно подлинные, тем богаче обрастали они неожиданными порой деталями, дополнениями, штрихами. От этого некоторые рассказы воспринимались как полубыли-полулегенды. А особенно бередили фантазию воспоминания бабы Вари о молодости.
      * * *
      Кое-что о Постничах Петька уже знал от Казанцева. Видел эти края, здешних людей на его картинах, этюдах, набросках. На них была, к примеру, сама баба Варя, окруженная, как нимбом, хороводом лиц. Была и ее избушка - с освещенными закатом окнами и орущим петухом на крыльце; летние зори и осенние дожди, праздничные пляски и кресты на кладбище. Многие картины совмещали реальность с фантастикой. На одной, например, в корне кряжистого дуба почему-то торчала старая лодка, на другой сосна росла прямо сквозь крышу дома; был там широкоплечий, совершенно лысый парень, прижимающий костер к голой волосатой груди и красивая нагая женщина, протягивающая руки из мрачного озерного омута... Многое, конечно, было откликом на сказки, которые тут, несомненно жили. Сам Иван Федорович не любил пересказывать чужие истории, а на отдельные Петькины вопросы доброжелательно улыбался: "Вот приедешь - сам увидишь, услышишь". И теперь Петька, забыв и про рыбалку, и про этюды, слушал, удивлялся. А непогода, как ничто лучше, помогала в этом.
      * * *
      Беда только, что чуть ли не в первые же дни приезда Иван Федорович простудился. Теперь он лежал на высокой деревенской кровати, обливаясь потом, смешно кряхтел, ворочался с боку на бок. Кое-какие лекарства, прихваченные из города, не помогали. Казанцеву становилось все хуже. Баба Варя еще пыталась отпоить его своими - особыми снадобьями. Но бессильны оказались и они. Потому однажды, вспомнив некий чудодейственный рецепт, она вздохнула: "Эх, гуся бы табе, Хведарыч, дикаго... да иде ж узять-то яво..." Петька не стал ничего уточнять, но принял фразу на свой счет. На следующий день, несмотря на противный секучий дождь и жалящий ветер, он с утра до потемок мотался по берегу озера. Но... Не только на гуся не вышел, но и захудалой утки не поднял. Большое озеро, на берегу которого примостились Постничи, продувалось насквозь. И стало ясно, что птицы, явно предчувствуя непогоду, предусмотрительно спрятались в места поукромнее. Вернулся Петька поздно. Злой от неудачи, голодный и продрогший, он сунул в угол бесполезную двустволку "тулку", пряча глаза, словно чувствовал себя виноватым, сварил картошки, открыл банку "Снетки в томате". "Вот тебе и наваристая уха, вот тебе и гусь с яблоками", - молча ехидствовал он, тыча вилкой в жестянку с жалким красным месивом. Иван Федорович, догадываясь о причинах Петькиной угрюмости, сопереживал ему. Но не утешал - мудро молчал, пока Петька не наелся и не отогрелся. А потом, стараясь переключить его мысли, стал говорить о последних выставках, поездке за границу... Как обычно, уже в ранних сумерках зашла баба Варя. Поохав вокруг Казанцева, она с укоризной обратилась к Петьке: - А ты чаво увесь день по тресте шатаешься? Тожить захотел хворь споймать? Каво табе там надоть? Да ишшо с ружжом? - Гуся, - буркнул Петька под нос. - Гу-у-ся?!.- нараспев отозвалась она.- Ишь, каво задумал... Дак откель же гусь в таку круговерть да в таку пору? - Мало ли...- пожал он плечами. - И ня мало, и ня много, - твердо обрезала баба Варя. - Птица - она вумней нас. Она все заране чуить - попряталася. - Ну так куда же она попряталася? - вскинулся Петька. - Не под землю же провалилась?! - Не, унучек,- ответила назидательно бабка. - На нашем озере ты яё в таку непогодь ня сыщешь. Она, ежли ня улятела так в лясу, на махоньких озерках уся. И пошто дарма шастать? Вот погода возвернется... - Эх, баб Варь, - заговорил Иван Федорович, явно вступаясь за Петьку, - и ничего ты не понимаешь в охотничьем азарте. Это ведь как? Это неизвестность. Не добыча тут важна, а стремление, поиск. Будет - не будет, найду - не найду, попаду - не попаду - вот такая неясность, ожидание и есть мать азарта. Во всем, как, скажем, в игре, так и в охоте - это тоже игра с удачей. А положи тому же охотнику кучу дичи под нос - разве ж азарт появится? Ну, возьмет одну, а остальное бросит, уйдет и все. Вот скажи, баб Варь, стала бы ты играть в беспроигрышную лотерею? Пожалуй, ни в какие лотереи и другие азартные игры баба Варя в жизни не играла. И ответить сразу не могла. Зато Петька, хотевший все преподнести сюрпризом, досадуя, что это не удалось, и его раскрыли, смутился, в безудержном стремлении уйти от разговора вспыльчиво воскликнул: - При чем тут азарт? Ну при чем? Гусь там... или журавль в небе... Есть охота. Надоело эту дрянь лопать, - он пхнул кулаком банку из-под снетков. Иван Федорович даже оторопел от такой резкости. А баба Варя внимательно глянула на Петьку, догадалась, что тут не так что-то, не в снетках, конечно, дело, не в азарте, а в чем-то другом. И гусь, если и нужен Петьке, так не для себя - баба Варя сразу вспомнила свою фразу, выскользнувшую в связи с болезнью художника. Она тронула Петькину патлатую голову, ласково сказала: - Ты, унучек, охолонь. Все равно не поверю, что так уж дичи тебе захотелось... И картошка есть у нас, и огурцы, и - вона - окорок копченый. Чаво про голод лопочешь? Годков-то сколько тебе? Двадцать пять? Иде ж ты голоду натярпелся? То-то. Голод, он, ох, лют. И вот, деревня наша - с недоеду начиналась. Ить Постничи - это что? Так смеялися над нами другие... И баба Варя пустилась в воспоминания.
      * * *
      Пожалуй, в деревенских непогодах, в отличие от городских, можно найти свою прелесть. Горожанин оторван не только от природы, но - благоустройствами жилья - и от погоды. Хорошая она, плохая ли - в городской квартире - все "среднеклиматично". В деревне же хорошая погода заходит в избы, заглядывает в сени, комнаты, пробирается в углы. А при плохой - что может быть душевней жарко натопленной печи?!
      * * *
      Домишко, обжитый Иваном Федоровичем, был невелик - всего сени да одна комнатушка. Но сложили его по-деревенски добротно - бревнышко к бревнышку. Щели надежно законопачены. Кровля - камышовая, но тоже надежная, плотная. Сени - в шаг шириной, только чтоб снять мокрую одежду да грязные сапоги. Комнатушка - от стенки до стенки по пять шагов, с маленьким оконцем на восток. Чисто побелено, выскобленный пол, на нем рукодельные деревенские дорожки. Посередине - самодельный крепкий круглый стол, покрытый белой льняной скатертью, и три самодельных же табурета. У противоположных стен две высокие деревенские кровати, с подзорами, с горами подушек. Над одной из них - на потертом плюшевом ковре плавали величавые лебеди, над другой Иван-царевич вез прекрасную и задумчивую царевну на услужливом волке. В углу у входа стоял огромный кованый сундук, до половины заполненный всяким скарбом, над ним - почерневшие неподвижные ходики в давно уставшей куковать пророческой птицей. В углу напротив, как раз над Петькиным изголовьем - маленькая иконка. Когда домик пустовал, ее здесь не было. Хотя остальное убранство комнатенки оставалось неизменным, словно всегда ждало гостей, иконку баба Варя принесла в первый же приезд Ивана Федоровича, заботливо установила в углу. "А почему вы решили, что я верующий?"- удивленно спросил тогда Казанцев. "Веришь - ня веришь - то твое дело,- ответила бабка,- а иконка няхай будет, ежели жить собрался. Как захошь перекреститься - и не на что?.." Иван Федорович спорить не стал, только вдруг с малопонятной застенчивостью прикрыл фотографию дочки, выставленную, в изголовье. Главным же "действующим лицом" в скромной обстановке комнаты являлась, конечно, печь. И хотя была она не той - огромной русской печурой, на которой и спать можно компанией,- но для горожанина и небольшая печурка событие. А уж когда дождь да снег за окном, воет ветер в трубе натопленная печь создает особый микроклимат, как принято теперь говорить, о каком ныне, увы, многие и представления не имеют. А как разговоры текут у огня, похрумкивающего березовые поленья!
      * * *
      - ...Вот потому и окрестили нас "Постничами",- заканчивала свой рассказ баба Варя.- Из всех оборванцев в округе - самые оборванные, из всех голодных - самые голодные... Вседенный пост был в дяревне.. В ставшей тишине знобливо сыпался дождь, шебарша по крыше избушки, по поникшим, съежившимся деревьям, пожухлой осенней траве. В маленькое низкое оконце, подхваченная резким порывом ветра, хлестала иногда, как из горсти, струя ледяной крупы. В дремучем лесу, с трех сторон прижавшему к озеру десятидворную деревушку, что-то скрипело, ухало, стонало. Время было непозднее, и Петька решил выпытать у бабы Вари еще одну историю. Он предусмотрительно подкинул в печурку пару березовых поленцев, подлил всем свежего чаю. - Баб Варь, а вот про озеро расскажи... Про Ведьмино... Где оно? - Ведьмино-то?- эхом откликнулась бабка.- Тут-ка, за выпасом Апраскиным... - Далеко? - Да как сказать?.. Вярсты две...- и баба Варя задумалась. Была она невысокая, ходила прямо, хоть и с палкой. На ней неизменно красовался фартук, на голове - теплый платок. Совсем седые волосы и почти беззубый рот напоминали о долгой и трудной жизни. Но взгляд небольших серых глаз оставался живым, цепким. Только когда она задумывалась - он уплывал в сторону или туманился, словно обращаясь вглубь. Когда же баба Варя вспоминала о молодости,- ее круглое лицо разглаживалось, розовело.
      * * *
      Ведьминым озеро прозвали после. А раньше именовали просто Лесным. Легло она в глухом лесу среди елей, осин да берез в получасе ходьбы от Большого озера, от Постничей. Водоем был невелик - метров сто поперек, да трижды по стольку в длину. Но славилось место рыбой, богатыми ягодниками по берегам, ленивой доступной дичью. А более того - чистой красой берегов. Именно потому и было оно на особом счету у постничан. В неурожайные годы спасало от голода, в праздники там шумели хороводы, веселья. Нередко именно здесь в такие дни сталкивались первые взгляды суженых, начинались первые их ухаживания... И в Постничах жило немало родов, сошедших с тропки, ведущей к Лесному озеру. И хоть было до него рукой подать от деревни, по стародавнему уговору никто здесь не селился, а пользовались все - рачительно, бережно. Так было из поколения в поколение. Традиция соблюдалась еще и потому, что в Постничи чужие - даже из соседних деревень, приткнувшихся тут и там к Большому озеру,- переселялись редко, и все здесь были кумовьями, братьями да дядьями в неисповедимых коленьях... Но вот, незадолго до первой мировой, осенью появился в Постничах Петр. Слух прошел, что был он то ли из каторжан беглых, то ли из попов-расстриг. На вид ему можно было дать лет сорок. Косматые русые волосы, обильно побитые сединой, падали на плечи, спутались с клокастой бородой. Из-под мохнатых насупленных бровей выскакивал колючий взгляд маленьких раскосых и абсолютно черных глаз. Был он невысок, кряжист, широкоплеч. Большие руки его все время двигались, словно искали что-то. Он слегка приволакивал правую ногу, потому ходил неторопливо, выставляя левое плечо вперед. Когда надо - был, однако, быстр, и если уж бежал - так не угнаться. Кроме того, силищу имел необыкновенную. Однажды (к той поре он уже прижился в деревне), Агафью в бричке понесла вдруг ошалевшая кобыла. Случившийся неподалеку Петр, не мешкая, бросился наперерез, повис на хомуте и остановил-таки лошадь. Заслужил за то Петр откровенное уважение и у постничай, и у жителей окрестных деревень, до которых быстро слух дошел. Поначалу же встретили его недружелюбно, настороженно, отнеслись как к "пришлому"- чужаку. Особое недоверие вызвало то, что Петр не крестился на образа, входя в хату, да и креста не носил. Это прежде всего бросилось в глаза не особо набожым, но приметливым постничанам. И они Петра нехристем прозвали, чурались его. Кузнец Филипп, однако, принял пришлого. Накормил, взял в подручные и, хотя в избу не впустил,- разрешил ночевать в кузнице. И Петр прижился... И деревенский староста Егор перечить не стал, а только отозвал Филиппа в сторону, предупредил: "гляди, на твою поруку..." А потом убедились постничане, что пришлый смирен, ловок в руках. Хоть угрюм да молчалив - с готовностью откликается на беды и нужды других, всегда приходит на помощь. Это обернуло деревню к нему лицом. А когда надумал Петр жениться, многие даже порадовались, решив, что теперь уж, точно, приживется чужак. С полгода сидел он на вечеринках. Тихо, молча. Смотрел и, наверное, прикидывал. Конечно, девки на выдаье в Постничах были. Была и красавица хоть воду пей с лица, была и рукодельница на славу, была и с приданым приличным... Но Петр верно рассудил - не покусился на таких, не стал поперек коренным деревенским парням, может и рисковать не хотел отказом. Он взял самую никудышную, по сути - батрачку, хилую и замызганную, разве что с именем звучным - Светлана. Нет, конечно, не была она без роду без племени - своя же, постническая. Да рано померли болезненные родители, не нажив путного хозяйства. И хоть доводилась Светлана кому-то - седьмой водой на киселе - сестрой да племянницей, и хоть жалели ее, но кто ж особенно поможет, когда кровных кормить трудно. Призрел сироту семиюродный дядька Прокоп, а у него своих пять ртов. Работала Светлана от зари до зари, но ела хуже всех, носила лохмотья с чужого плеча. Кроме того, унаследовала она от родителей и слабое здоровье. Все знали, что худо сироте, и потому привечали как могли на посиделках. И вела она себя тихо, смирно, забившись мышонком в угол, сидела безмолвно, болезненно покашливая. И только в глазенках молочно-голубых, вылинявших - изредка поблескивал какой-то интерес. Конечно, никому она не нужна была, да и умом считалась слабой. А Петр... Смотрел, смотрел, а однажды - как раз по весне - встал, подошел к Светлане, протянул руку. Она, хоть испугалась, но собралась с духом, вложила в его тяжелую могучую ладонь свою крохотную слабую ручонку с синими жилками под бледно-желтой кожей... Постничи замерли. А Петр молча увел Светлану. Через день зазвенела пила, застучал топор на берегу Лесного озера. Там стал Петр дом рубить. Вот тут и охватило деревню смятение. С одной стороны - радовались за бедную Светлану: растопил лед в душах ухватистый Петр,- с другой же... Зачем он на Лесном - заветном - селится?! Неужто плевать ему на устои постнические?! Вредить им не стали, но и в подспорье молодым никто не пошел, хоть это и не в тутошних правилах было. Словно решили, не сговариваясь: все равно не выдюжит Петр в одиночку, кликнет толоку - тут его и пристыдят, образумят. Не пришел, однако, Петр. Избенка получилась крохотная, с одним оконцем на озеро, с низенькой дверью - прямо на тропку из деревни. Но была она чистенькая, аккуратненькая - прямо теремок на берегу. А враз похорошевшая, повеселевшая Светлана порхала по избушке и вокруг, пела-щебетала без умолку. Улыбчиво глядел на ее Петр, и словно светился теремок тихим ровным счастьем.
      * * *
      Но еще до окончания строительства постнические бабы, видя, что не собирается Петр идти в деревню с покаянием, послали к нему ту самую Агафью, когда-то им спасенную. И поручили разузнать: какой такой умысел держит Петр, почему против мира пошел, нарушив заповедность Лесного озера? Зачем такая неблагодарность деревне, приютившей его? Посланница явилась на Лесное и без обиняков поставила вопрос. А Петр улыбнулся добродушно-наивно и как-то неловко, даже виновато повел плечами: - Да хорошо тут... Опять же - земля ничейная... И больно нравится Светлане... Ничего на то Агафья возразить не смогла. И то правда - хоть малы Постничи, а земли свободной - с гулькин нос. А Петр не со зла, стало быть, так поступил - по доброте душевной. Не хотел коренных постничай стеснять, а жене угодить старался. Агафья только предупредила для порядку: - Гляди, Петр, не откусывай боле, чем проглотить можешь. Худом может кончиться... Но слишком безмятежны были молодые, чтоб откуда-то беду ждать. Освоились они потихоньку и зажили - тихо, мирно, уединенно. Петр в деревне почти не появлялся. Лишь пару раз зашел к Филиппу - мотыгу сделал, крючья, еще кой-какие мелочи. И все дни проводил у Лесного - рыбу ловил, петли на дичь ставил, клочок лужайки кое-как у травы отбил, но не росло там ничего. Так и жил Петр - промышляя. Светлана помогала ему - варила, стирала, шила что-то. Она в деревню чаще бегала - то выменять что-нибудь на дичь, на рыбу, то одолжить что-то, просто посудачить с бабами. Она заметно изменилась, и в Постничах все удивились даже, услышав ее звонкий голосок, увидев быструю, легкую походку. Бесцветные волосы обратились золото-соломенной косицей, личико округлилось, на щеки румянец вышел... Как тут можно было обиду на нее таить? Ей помогали, поддерживали, советовали, хотя о Петре говорить избегали. Она чувствовала эту отчужденность, и сама помалкивала о муже. Только если засидится, вдруг вскинется: "Ой, Петр!" - и вскочит тут же, убежит. Постнические же стали все-таки Лесное обходить. Ведь ясно было, что и дичи, и рыбе, и ягодам Петр теперь там хозяин, и нечего остатки подбирать. И праздничные хороводы, конечно, там прекратились. Обезлюдели берега Лесного озера, поскучнели обитали деревни. Зла Петру, правда, никто и не думал чинить. Вывод устоявшейся деревенской морали был прост: раз так случилось - значит так и надо, а если не прав Петр - бог его накажет.
      * * *
      Бог, однако, временил.
      * * *
      Минули лето, осень, зима. А ранней весной, под Благовещенье, когда, радуясь первому пригревшему солнцу, деревенские скинули с себя тяжелые зимние одежды, стало ясно, что собирается Светлана подарить Петру наследника... И в то же время объявилась на деревне цыганка. На ней, как тому и должно быть, красовались цветастые юбки, яркая атласная блузка, меховой, вполне приличный тулупчик и пестрый платок на плечах. Аспидно-черные до неестественности, гладкие волосы резко оттеняли черты ее; бледного и красивого лица - черные стреловидные брови, большие темно-карие глаза, прямой, словно вырубленный, тонкий нос. Когда она улыбалась, меж алых губ сверкали голубовато-белые зубы. На шее цыганки густо бряцали ожерелья, на пальцах поблескивали перстни, в ушах покачивались золотые кольца-серьги. Говорила она приятным мягким голосом, с шутками-прибаутками. Все в ней было до того цыганское, словно напоказ. Словно специально, чтобы прикрыть нечто, не ускользнувшее все же от наблюдательных постничай. Во-первых, пришла цыганка совершенно одна: ни табора, ни даже отдельных ее соплеменников в округе не было слышно. Во-вторых, по-цыгански она не говорила, даже когда перемежала речь прибаутками. И сам язык ее был несколько странный: с одной стороны, нет-нет да и проскакивали мудреные или слишком книжные слова, с другой - были в нем звуки какого-то гортанного, но явно не цыганского выговора. Кроме того, в руках ее был не тряпичный узелок, а баул из кожи, а на ногах высверкивали из-под длинных юбок "городские" ботинки. Правда, по поводу последних мнения постничай разделились. Одни говорили, что ботинки "барские", другие уверяли, что именно в таких цыгане теперь и ходят. Так или иначе, но все сошлись на одном: если она и взаправду цыганка, то странная какая-то. И это еще более насторожило. Бабы, едва завидев ее, позагоняли детей в избы, мужики, хотя и продолжали работу, косились на пришелицу острым оком. Цыганка же ходила по дворам, предлагала погадать, как того и ждали попрошайничала. Но главное - зорко все оглядывала, ко всем словам прислушивалась. "Гляди, стащит чего-нибудь",- переговаривались бабы, пряча подальше скарб да тряпки, встречали гостью настороженно, а то и вовсе прогоняли сразу. Цыганка не обижалась, скорей всего и не рассчитывала на иной прием, переходила к другому двору. Кое-кто все же выходил ей навстречу, что-нибудь выносил - картошки ли, хлеба ломоть, кусочек сала. Она ни от чего не отказывалась, все/аккуратно складывала в свой баул и заводила разговоры. Егору, у которого четыре девки были, она мальчонку предсказала; Прасковье, у которой в зиму бычок околел, пообещала телку к осени; пропившемуся намедни Митрофану-клад найти посулила. Первую ночевку цыганка провела неизвестно где, на вторую ее пустил-таки в кузнецу Филипп. А на третий день она исчезла, удивив всех тем, что так ничего и не стащила. Кое-кто вроде видел, что подалась она к Лесному озеру... С тех пор цыганка в деревне не появлялась. Но детишки, ходившие в лес, говорили, что слышали бархатистый и грудной - явно не Светланин - голос и смех на озерке и в бору. А плутоватый Митрофан, однажды поперший хмельным в лес клад искать и там уснувший, рассказывал, что видел, как любилась цыганка с Петром. "Эх, пригожа ж, ох, красива баба!.." - восклицал он, округляя глаза и разводя руками. Мужики посмеивались: "Тебе спьяну и не то привидится...", бабы отмахивались, как от мухи, и пробовали выведать что-нибудь у Светланы. Но та в последние свои приходы в деревню была молчалива, озабоченна, болезненна. Видать, тяжко давалась ей беременность. А вскоре она и вовсе перестала приходить. Так и осталось все с цыганкой неясным пересудом... А перед самым Возненсением - заканчивали уже последние посевы - к Агафье заявился поздним вечером Петр. Схватки начались у Светланы. Агафья не мешкая метнулась за бабами - и к Лесному. Ох, и мучилась бедная Светлана, мальчонку уже мертвым родила и, видно, смилостивился бог - принял и ее. Так и схоронили потом рядом... В избе - клялись после бабы - следов цыганки не видать было, а вот вокруг вроде как ходил кто-то все время... И в ту же ночь еще большая верба, которая стояла на самом берегу Большого озера, напротив Прокопова дома, вдруг в воду упала...
      * * *
      Петр так и не казался в деревню - отшельничал на Лесном. Хотя парни, ходившие перед Троицей в лес за березками, слышали от озера азартный и развеселый бабий смех, так и не нашлось в Постничах настырных, чтоб точно выяснить - один Петр живет или с цыганкой. А после Иванова дня, когда перед петровскими праздниками стоял пост, грянула буря. Сорвалась она вечером, неожиданно и свирепо. Всю ночь дождь лил как из ведра, молнии терзали небеса, гром катался по земле. Ярый ветер с треском валил на землю деревья. Многие из постничай в ту бурную ночь слыхали сквозь вой ветра лютое рычание и жалобные вопли о помощи. А когда утром стало сразу тихо-тихо и заблестело солнце, сошлись бабы и с замиранием делились ночными страхами. Поскольку дул ветер со стороны Лесного, так и решили, что в ту ночь Петр цыганку мордовал. Теперь уж бояться стали ходить на Лесное, прокляли Петра и вбили кол в тропинку, ведущую к нему. Увидели Петра в деревне лишь через месяц.
      * * *
      В Постничах уже отаву косили, когда появились там урядник из волости и с ним двое с ружьями. Заволновались деревенские. Мало кто из них в жизни видел чинов таких... И свары здесь бывали, и драки - по-деревенски жестокие, но сами разбирались во всем. Прибывшие, однако, никого не тронули, явно заранее все решив, сразу направились к Лесному озеру. Ввечеру провели по деревне Петра - без обуви, расхристанного. И увели, ничего не объяснив. И снова забурлили Постничи, обсуждая. Так ему и надо - каторжнику беглому, - приговаривали бабы. Мужики покряхтывали в бороды: "Вот и селись незаконно..." И только Митрофан, опять напившись, вопил во все горло: "Утопил!.. Утопил, нечестивец, цыганку! Она ж мне клад обещала! Иде ж искать яво теперича?!." Пытались бабы его успокоить: "Уймись, Митрофан. Почем ты знаешь про то?" А он лишь пуще завывал: "Знаю! И-зна-а-ю-у!" А еще через неделю - уже рожь жали - сгорела изба Петра на берегу Лесного.
      * * *
      Случился пожар глухой ночью, и отблески его были видны далеко в округе. Кое-кто из постнических бросился было на сполохи, но никто не подошел постояли неподалеку, посмотрели, да и разошлись, перекрестившись. Никто сразу и не заметил, что с той ночи на три дня пропал одинокий Митрофан. А на четвертый его - забившегося в беспамятстве в стог сена, подобрал Егор. Митрофан был здорово чем-то напуган. У него дрожали руки, тряслись губы, и он, хотя был совершенно трезв, не мог сперва вымолвить ни слова. Только когда отпоил его Егор квасом и самогоном, Митрофан сбивчиво рассказал, что с ним произошло.
      * * *
      Выходило так, что в ночь пожара, когда все разошлись, Митрофан, будучи изрядно выпивши, остался у Лесного. И тогда вышла к нему цыганка. Была она в одном исподнем белье, вся мокрая, как из воды. Она то истерично хохотала, выплясывая вокруг пожарища, приговаривая: "Вот так-то, Петр, вот и сквиталась я с тобой!" То вдруг рыдания начинали душить ее: "Петр, Петр! Иди ко мне!" Она бросала в Митрофана головешки, кричала: "Сгори, несчастный! Не смотри на меня!" Потом неожиданно подступила к нему ласково, погладила по плечу, прошелестела: "Иди ко мне, любезный..." Митрофан, ошалев от выпитого, огня, а еще более - от цыганки, белое тонкое мокрое белье которой плотно облепляло, просвечиваясь, ее упругое тело, протянул к ней руки, заскулил... Она, отступая к берегу, входила в воду, будучи в ней уже по груди, ухватила Митрофана, потащила в озеро. Как он отбился - не помнил...
      * * *
      Слух мигом облетел дворы. Кто верил Митрофану, кто не верил. Он также утверждал, что вовсе баба та не цыганка никакая - просто прикидывалась. Что возлюбленная она Петра давняя, и долго искала его. И нашла. Что Петр, неблагодарный, утопил ее. И душе ее, сорок дней промучавшейся и прометавшейся, и так и не нашедшей успокоения, суждено навеки остаться в озере. За то и подожгла она избу Петрову. Да, кто верил Митрофану, кто не верил, но сам он поседел за десять дней, пить вовсе бросил и вскорости исчез из Постничей. Потом уж слух дошел, что где-то он клад выкопал... А у Прасковьи осенью корова отелилась... А у Егора к зиме сын родился... А после того, как утопли в Лесном Егор, снова наладившийся там рыбачить, и кузнец Филипп, пошедший туда за дичью, озеро и прозвали Ведьминым. И всем с тех пор говорили, что живет в нем страстная цыганка, и плачет тоскливо на закате: "Петр, Петр!.." и заманивает мужиков, и топит их... И заросла тропка к озеру совсем.
      * * *
      Заканчивала историю баба Варя, закрыв глаза, покачиваясь в такт неторопливому рассказу. Стукнула, вывалившись из печи, пылающая березовая чурка. Петька вздрогнул, замер, быстро спохватился и, вбросив полено обратно в топку, чтоб скрыть смятение, торопливо спросил: - И-и... Давно это было? - Ой, давно, унучек, давно, - протянула баба Варя.- Мать моя яшшо молода была... - А сейчас? - опять поспешно ляпнул Петька. - А што сячас? - спокойно ответствовала баба Варя. - Ся-час озеро глухим, дрямучим стало. То-опки берега яво. Так и осталась хозяйкой там цыганка. Плачить, сказывали, по ночам: "Петр, Петр!" Баба Варя, отгоняя воспоминания, отхлебнула чаю. - Из наших, местных, тудыть нихто ня ходить и чужим ня советують. А кто ня послушал - ня вярнулся. Последний раз - позапрошлу осень - охотник утоп залетный. Цыганка, стало быть, на дно утащила... Обозналась, за Пятра своего признала...