- Имя мое, - сказал он чуть торжественно, - мало что скажет. Отшельник я. Изверг рода человеческого, чтоб понятней.
      - Скажи проще, - улыбнулась женщина, - сын человеческий.
      - Ну иди, - махнул рукой У.
      - Идти мне некуда.
      - Ты же бежала куда-то, - не поверил У.
      - Не куда-то бежала, а откуда.
      - Раз оттуда убежала, значит знала куда.
      - Сгорел мой дом.
      У посмотрел на нее внимательно.
      - Ты что, остаться у меня хочешь?
      - Нельзя? - спросила женщина.
      - Почему? Лес прокормит, и море рядом. Крестьяне мне рис приносят. Живи.
      Она тоже посмотрела на него. Взглядом спросила.
      - Мне нужно, чтобы кто-то бил меня, понимаешь? Такое условие. Не прихоть это. Иначе я старею.
      - А так не стареешь?
      - Нет, - признался У. - Я вообще-то давно живу и ничего. Нужно только, чтоб меня били, чтоб что-то там внутри меня отмирало и восстанавливалось. Иногда так изобьют, что кажется - насмерть, а потом очнусь - весь новый.
      - Что же ты к людям не выйдешь? - спросила женщина. - Там война. Там хоть кого не то что изобьют, убить рады. Что те, что другие, - и посмотрела выжидающе.
      - Нельзя мне к людям, - потупился У. - Знают они меня что те, что другие.
      - Нельзя? Но если знают, тем более убьют.
      - Нет, не того я боюсь. Видишь ли, правитель пообещал, если еще попадусь, в тюрьму посадить, в камеру-одиночку.
      - Зачем?
      - Чтоб людей не смущал. Почему-то всегда среди людей находятся такие, которые следуют моему примеру. Ходят и провозглашают. "Бейте меня! Не боюсь я побоев!". Странно даже. Им-то побои не на пользу, а во вред. А для правительства такие люди - нож острый. Что им делать с человеком, который боли не боится? Без страха - какая же власть?
      - Да, - подумала вслух женщина. - А ты не боишься? Не боишься, что я все про тебя узнала и всем расскажу?
      - А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить будет некому?
      - Не свернешь.
      - А вдруг?
      - Не свернешь.
      У махнул рукой:
      - И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова... тоже украшение, на стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай кому хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только не рассказывали.
      - Я останусь, сын человеческий, - сказала женщина, - не гони меня.
      Они вернулись с дороги в лес. В гору.
      Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель человечества, а люди его не любят Стесняются своей колыбели. Вспоминают, конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что сохранились разве что две-три картинки статичные и неточные, как фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те воспоминания. Другие, прочие отсечены, чтоб не мешали в пути, когда нужно работать, спешить и не отставать, а выйдет - так перегнать, обойти, прижать к бортику, оттолкнуть, в конце концов, чтоб выбраться на простор, - и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут я радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные корни родства - помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему - мудрецы, уставшие от человеческой суеты, тяготеющие к истокам.
      Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки, оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А через лес люди прокладывают дороги. Дороги - их территория, здесь они свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят чувствовать себя неуверенно.
      Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой, близкой к дороге трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, - скажет он себе потом. - Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не могу, не смог бы, страшно. Страшно.
      Страшное скучное время работы и послушания.
      Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте, засыпьте болота - будете ездить навстречу друг другу.
      Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели.
      Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот рупор, через который время диктует людям приказы?
      - Ненавижу, ненавижу, ненавижу, - повторяла женщина. Эти слова стали припевом ее жизни.
      - Да оставь ты, - возражал У.
      - А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь. Больше, чем кто-либо другой.
      - Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй.
      - Убивать ты не можешь, - возражала в свой черед женщина.
      - "Не могу? Хотя, верно, не могу. Не хочу, точнее.
      - Вот! И оттого ненавидишь еще сильней.
      - Да ты что? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты говоришь: "Плохо!", а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но такого времени не упомню.
      Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножия плескалось море.
      3
      У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек в залив и теперь доставал одну из них.
      - Интересно, - приговаривал У. - Интересно, знают ли осьминоги, что домики эти - ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут! Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь, - У вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался на песке. У посмотрел на него задумчиво.
      - Я тебе, мое головобогое, голову и бога оторву, - пообещал он возмущенному осьминогу.
      Осьминог молча выгибал щупальца, на которых присоски сидели густо, как пуговицы на ширинке.
      - К "оборву" рифма, стало быть, "в траву", - размышлял У. - А какая тут трава на берегу? Песок да галька. Я вас приглашаю, - он проткнул осьминога острой палкой - и из того брызнули густые чернила, - к себе на обед.
      Остальные ловушки У трогать не стал.
      - Если забрались, пускай посидят, - привычно сам с собой думал У, забираясь на кручу. - Пускай пользуются жилплощадью за мой, стало быть, счет. Пока не понадобятся. А как же иначе? Дашь на дашь.
      Дома у него оказались гости. На пне-табуретке сидел сынок, ненаглядный и единственный. Размахивая могучими ручищами, он жарко толковал что-то женщине. Та слушала чуть насмешливо, но заинтересованно.
      - Пришел? - спросил У.
      Сын осекся, посмотрел на У исподлобья, нехотя подтвердил:
      - Пришел.
      - Опять побили? - приветливо поинтересовался У.
      - А ты бы не отказался, чтобы тебя побили? - ушел от прямого ответа сын.
      - Да я бы со всей душой, - охотно согласился У. - А тебе как-то ни к чему. Не к лицу. Разбойник все-таки. Битый разбойник - это противоестественно, ты не находишь?
      - Не разбойник, а экстремист, - поправил сын.
      - Тем более, - со вкусом сказал У, - тем более.
      Он посмотрел на сына внимательнее и вздохнул.
      - Похудел ты, - сообщил печально. - Я вот осьминога принес, сейчас жарить будем.
      Сын поднялся.
      - У меня тень поблизости, - деловито сказал он. - Я сейчас выпить принесу.
      - Скажи пожалуйста, - восхитился У, - а я никого не заметил.
      Сына звали Я.
      Сварили рис, зажарили осьминога, выпили.
      Женщина тоже выпила, чему У втайне удивился, по его соображениям такие женщины пить не должны, да и обстановочка не располагала. Правда, до этого он ей не предлагал ни разу, не водилось в его пещере спиртных напитков, не положено отшельнику по штату. Мог бы найти, конечно, если б захотелось, если б знать.
      Стали есть.
      - Продали, суки, - не удержался, заговорил снова Я. Ругался сын вообще многовато, впрочем, без особого зла. - Все продали.
      - Тебя? - У покачал головой и ухватил кусочек осьминога.
      - Себя они продали, - горько, со слезой сказал сын.
      - Так ты бы объяснил им, - посоветовал У.
      - Я им еще объясню, - пообещал Я. - Как есть все объясню.
      - Ну-ну, - не поверил У.
      - Как же это - всем объяснить? - не поверила женщина.
      - Просто, - уверенно сказал Я. - Когда за гланды берут, все все понимают, хоть на иностранных языках.
      - Кого же за гланды брать? Всех - сил не хватит.
      - Ничего, я привычный, - успокоил Я.
      - Но что-то не очень получается, видимо, - посочувствовала женщина.
      - Нет, - поправил У, - тут такая особенность: хуже всего ему приходится, когда у него все получается. А сейчас еще ничего, сейчас его, видать, просто побили.
      - Ненадолго, - сказал сын, будто пригрозил кому-то.
      - Жалко, что ненадолго. Ты бы отдохнул, вовсе не помешает. Быть может, до чего хорошего додумался бы.
      - А что тут думать, - оборвал сын. - Все ломать надо, а не думать. Ты вон сколько думаешь - и до чего додумался? А я знаю: без резни не обойтись.
      - Ну вот, зарезал бы ты меня, - опять вмешалась женщина. - Его бы зарезал, - она кивнула на У. ("Пьянеет быстро", - подумал У с неудовольствием). - Ну, и что бы изменилось?
      Тут У и Я вместе засмеялись.
      - Его зарежешь, наверное, - пояснил сквозь смех сын. - А что, попробуем?
      - Попробуем, - согласился У и встал.
      Сын быстро схватил, как смахнул со стола, нож и ударил отца в живот. "А!" - вскрикнула женщина. У скользящим танцевальным движением ушел влево и, поддев левой рукой кулак с ножом, поднял его вверх. Перехватил правой за рукав, наладил сына в угол, через бедро. "Ох и шустрый растет мальчик, - восхитился про себя. - Ох и шустрый!".
      Сын поднялся, широко улыбнулся, перебросил нож в левую руку и снова двинулся на У. Тот ждал его, но женщина закричала, бросилась между ними, заслонив отшельника спиной.
      - Ты что кричишь? - удивился Я. - Его же невозможно убить. Он тебе что, не объяснил? Шутим мы, балуемся.
      Женщина подышала, поискала слова. Нашла.
      - Балуйтесь, пожалуйста, без меня, - сказала и пошла вон. Показала: Мне ваши шутки вон где!
      У повернулся, попытался задержать ее, но тут сын ударил его ножом в спину, и У упал.
      Бред
      Снится: стою у раздачи, и повар плюхает в протягиваемые котелки густое и пряное варево жизни. По диетам - тому из этого котла, этому из того. А я прошу добавки, но он сверяется со списком, что в памяти у него, и качает отрицательно головой. "Проходи, - говорит, - тебе не положено". Может быть, я и выпросил бы еще немножко, но оттолкнула меня очередь. Всем ведь надо, все голодные. И отошел я, сжимая котелок в руках и осторожно ступая по жирному, заляпанному кухонному полу, чтоб не расплескать. Половник - за все про все. Но котелок-то, пожалуй, два половника вместит и еще место останется! Зачем же такие котелки делают? - спросил я, помню, того, который оказался рядом. "Да ведь котелки - на двоих", - пояснил сердобольный, внимательно отнесшийся ко мне человек. "Значит, - подумал я тогда, - если бы дали мне варева на двоих, пришлось бы искать второго, с кем разделить его, и есть из одного котелка? Ну, да все равно у меня здесь одна порция, на двоих не хватит". Съел, нет ли - не помню, это уж из других снов. Вспоминаю только звук, с каким ложка о дно скребется: то ли кончается порция, то ли гущу пытаюсь со дна достать. Гуща - она на дне.
      У пришел в себя. Удар был хорош, очень хорош. Главное - точен. "Научился бить мальчик. Опыт появляется". Очень хотелось полежать. У шло на пользу, когда его убивали, но отлеживаться приходилось дольше. Через силу он поднялся, подождал, пока остановится мелькающий вокруг мир, включил слух. Женщина все еще сопротивлялась. "Долго, однако, - подумал У. - Или я так быстро поднялся. С чего бы?" Послушал еще: нет, вроде не притворяется, и, решившись, подошел. Похлопал сына по крутому плечу и, как только начал Я оборачиваться, ударил его ладонью по шее.
      - Пошли, - сказал У женщине.
      - Куда?
      - Впрочем, можете оставаться, - передумал У, - он быстро в себя придет. Его ведь тоже убить не так просто. Только я пойду тогда.
      - Пошли, - согласилась женщина.
      Когда У вернулся, сын сидел на лежанке и машинально потирал шею.
      - А где она? - спросил.
      - Спрятал. В глубинке. Там ее никто не найдет, - на всякий случай добавил У.
      - Да нужна она! - рассердился сын. - Так бы сразу и сказал, что твоя. Я разве против.
      - Раз у меня живет, значит, моя. Слушай, неужели людей обязательно бить надо, чтобы простые вещи понимали?
      - Обязательно, - убежденно сказал сын.
      Завтракали втроем.
      - А тень? - спросила женщина. - Что же вы тень свою не позовете?
      - Тень не пьет, не ест, не спит, - патетично ответил Я. - Тень делает только то, что абсолютно необходимо для правого дела мятежей. И если я погибну, останется тень - продолжать мое правое дело.
      - Задираться-то перед другими будешь, - благодушно отозвался отец.
      - Вот что, У, - несколько официально обратился к нему сын. - В полдень по этой дороге будут проходить победоносные правительственные войска. Пленных ведут. Много их похватали, всех, кто попадался, - под гребенку, чтобы потом отчитываться о проделанной работе. Так вот, я желаю им малость триумф испортить. Не хочешь присоединиться? - Чего-чего, а получишь за все прошлое и на пять лет вперед в таких случаях запросто, сам знаешь.
      - Отчего же, - быстро ответил У. - Я с удовольствием.
      - Это христиан ведут? - спросила женщина.
      - И христиан, - подтвердил Я. - Всех.
      - Всех, кто остался?
      - Да. Всех, кто побежден. Сами же они не освободятся? Значит, кто-то должен вмешаться.
      - Ты - христианин?
      - Нет-нет, но пока они христиан давят, я - с христианами.
      - Я с вами! - вызвалась женщина.
      - А уж это ни к чему, пожалуй, - расплылся а улыбке Я. - Хоть у него спроси: дело не женское.
      - Я - чем смогу...
      - А ничего христиане не могут и не смогут никогда. И если их за горло берут, обязательно нужен такой, как я, - нехристианин, короче говоря. Чтобы вторую щеку не подставлял. Так что я сейчас пойду один и освобожу их всех. Пускай потом псалмы поют и тебя благословляют, что вдохновила меня на подвиг. Ты ведь христианка, верно я понимаю?
      - Да.
      - Вот и молись за меня, безбожника.
      - Да, - подтвердил У. - Ты лучше здесь побудь. Дело действительно не женское.
      Они пошли вдвоем к дороге. Где-то рядом шла тень, но почему У чувствовал это, он и сам определить не мог. Короче, шли вдвоем.
      Я залег у дороги. У встал чуть поодаль, за кустами, прислонившись к дереву. Он видел дорогу, но знал, что с дороги его не увидят. Он умел стоять неподвижно.
      Долго ждать не пришлось.
      Скользнула разведка, проскакал авангард. Пыля и шумя, вывернулась из-за поворота колонна. Я лежал тихо. "И ждать научился, - опять отметил У. Что ни говори, растет мальчик, растет".
      Протопали по дороге всадники. Пошли пешие воины, много, сотни, а потом тысячи. "Большая сила, - подумал У оценивающе. - Солдаты у Полководца неплохие, и много у него солдат, если вдоль по дороге смотреть. А поперек - шестеро в ряд всего-то. Не пропустит дорога даже семерых в ряд. Значит, вся сила здесь на дороге, в данных условиях - шестеро". Все-таки правда в срезе. Разрежь и посмотри, если хочешь знать ее. Истина всегда не в общем виде, не в строчках боргесом, а в сносках нонпарелью, недаром в изданиях с претензией рядом с общим видом дают срез.
      Приближался сам. В закрытых носилках путешествовал Полководец завоеватель и усмиритель, слава и гордость. Охраняли его отборные, но было их - справа и слева двое, больше дорога не позволяла. А сзади и впереди считать не приходится, их пусть те, кому надо, считают. "А кому и ни к чему", - подумал У и, когда поравнялись с ним носилки, свистнул.
      Я встал из придорожной канавы и бликом метнулся к носилкам. Всего-то и нужна была ему секунда, и ему секунду эту дали. У рявкнул прежним своим военным голосом: "Стой!" - так, что присели на задние ноги лошади, и стрела свалила самого быстрого охранника, который занес было меч. "Тень, сообразил У. - Ай, хорошо работает!".
      Я выволок Полководца из носилок. Обнял его со спины крепче, чем возлюбленную, а в руках держал по ножу и ножами прикасался к сонным артерия. "Стоять! - визгливо закричал Я. - Все назад! Командуй", посоветовал он в обычном тоне Полководцу.
      - Назад! - подтвердил тот севшим голосом.
      - И чтоб ни одного лучника! - орал Я. - Всем разойтись на пятьдесят шагов, пленников сюда. Всех!
      - Нет! - возмутился наконец Полководец. - Рубите его!
      Я опустил один нож к полководческому животу, держа другой на горле, и пообещал: "Я тебя пока убивать не буду, на первый случай, а наследства за глупость лишу". Пощекотал тусклым металлическим жалом. Полководец задумался. "Потом убью, если не поумнеешь", - помог ему Я. - "Назад!" подтвердил свое первое приказание Полководец.
      Привели пленников, развязали, отпустили в лес. Выждав время, достаточное для бегства многих, последним, с Полководцем у груди, стал пятиться к лесу Я. Перешагнул канаву, все еще касаясь ножом жирного затылка, а потом кувыркнулся в кусты и, не оглядываясь, быстро побежал. Разговаривать с солдатами ему больше было не о чем, а тратить время зря он никогда не любил.
      У пошел в лес тоже. Конечно, неплохо было бы нарваться на драку, но сейчас, после ночного объяснения с сыном, он чувствовал себя заряженным бодростью надолго. Да и много их все-таки было, так что, если самому не убивать, скрутить могут. Больно уж много. Доставят в оправдание к правителю, а тот, пожалуй, и выполнит обещание: посадит. В одиночку У не хотел.
      Про дракона (II)
      Дракон шипел и плевался огнем. Шел к нему, заслонясь оплывающим шитом, рыцарь. Подошел - к убил с великим трудом и риском для жизни. Потом сел рыцарь на опаленную землю и, размазывая грязь по мужественным чертам, задумался. Но едва ли он думал о том, что было б, окажись температура пламени повыше или шкура еще толще. Не могут такие мысли приходить в рыцарскую голову. Тем более, что есть тут своя правда: не могло быть на него дракона с более убойными свойствами, потому что на каждый век - свой дракон. По силам, по способностям. Дракон, взращенный атмосферой своего времени, ведь не на пустом же месте он возник. Для появления дракона тоже нужны предпосылки, материальные и моральные.
      Когда кончались героические эпохи, вымирали богатыри и бандиты. Когда садились на землю и начинали строить и созидать батька Махно и мама Маруська, везло тем героям, которые наряду с трицепсами получили от родителей в наследство лишнюю извилину на сером веществе. До этого проще бывало: явится чудовище и убивает, потом явится герой - и убивает чудовище: мечом, камнем, "медными руками", наконец. Но тут явился сфинкс, убивающий вопросами: эпоха потребовала ума. И нашелся. Эдип. Ответил - и сгинул сфинкс.
      Одним драконам требуется построить мост через море за год и день. Других можно усмирить формулой. Всяких драконов хватает на человеческий век.
      Те, кого Я смог собрать в лесу, расположились неподалеку от пещеры. У поневоле слышал все, что сын энергично объяснял им в порядке знакомства. Конспект этой речи выглядел приблизительно так:
      - Туда вашу сюда и наоборот, - сообщал Я для зачина. - Какие знают себя мужиками, те со мной. Бороться за вечные идеалы. Демократию. Свободу печати. В едином порыве. Резать, жечь и к ногтю гадов! За поруганные святыни отомстим. Мать, мать... Родина-мать... И воссияет то, что должно воссиять, и мир наступит, и в человеках благо... это. Благо, короче в человеках. Понятно? Кто со мной - влево, остальные - на все четыре стороны, и черт с вами, я больше таких спасать не буду.
      Теперь лес на горе оказался густо населен, но люди прятались, изведав горя, и потому не спугивали тишину.
      Только шорохи в ночи стали гуще.
      Вокруг костра сидели втроем, тень не в счет. Я был радостен.
      - С тобой на пару мы бы поработали, отец, - приговаривал он. - Шел бы с нами, а? Ведь воевал когда-то? Воевал. Да как! До сих пор легенды рассказывают. Ведь подумать грустно, - обратился он к женщине, - каким воином он был! Сотню новобранцев за него предлагали! А теперь? Сидишь тут, - корил он У. - Думаешь, тогда война была, а сейчас - шутки? Сейчас, может быть, и похлеще, чем тогда.
      - Когда - тогда? - рассердился У.
      - Да во время той войны, великой.
      У раздраженно засопел, попытался промолчать, но не смог: может, вино в голову ударило или час такой выпал.
      - Не было никакой войны, - отрезал он высоким вредным голосом. - С чего ты взял, что была война, да еще - великая?
      - Как это с чего? - несколько оторопел сын. - Все говорят: великая война, великая победа.
      - Много ты знаешь! - фыркнул У.
      - Да это все знают! Хоть ее вот спроси!
      - Я знаю, - подтвердила женщина. - Полчища захватчиков хлынули на страну с северо-востока. Чужеземцы были сильны и свирепы. Сильных они убивали, слабых порабощали. Разрушали города и сжигали деревни, - женщина говорила словно бы наизусть, как школьник отвечает хорошо вызубренный урок: этот урок вдалбливался в головы уже несколько поколений. - Но в решительный час народ сплотился вокруг правителя, как большая дружная семья вокруг мудрого отца. И была война, славная самоотверженностью солдат, подвигами офицеров и дальновидностью военачальников. А потом была великая победа, и стране выпало счастье долгого и прочного мира. А многочисленные пленные и горстка предателей, оставшихся в живых благодаря доброте правителя, направлены были копать канал на северо-востоке - откуда пришли жестокие и куда бежали трусливые. Только, по-моему, канал так и не выкопали.
      - Вот! - сказал сын.
      - Все это складно. Но войны не было, - отозвался У.
      - А что было?
      - Я хорошо помню, что тогда было: голод был. - У помолчал, преодолевая нежелание говорить об этом, но все же продолжал: - Два года подряд голод был. Засуха. А знаешь, с голоду люди злыми становятся. Самое спокойное это если человек целый день работает и получает столько, чтобы самому поесть и семью накормить. Лучше, чтобы на завтра не оставалось, тогда он завтра снова работать пойдет - куда денется! С сытыми ладить труднее: если у него есть все и надолго, с чего он тогда слушаться станет? Приказы выполнять? Но, с другой стороны, сытый человек - спокойный. Разве что с жиру дурь найдет, побезобразничает немного, кровь разгонит. Вообще же сытый боится, как бы не отняли у него его достояние, а потому особых беспокойств начальству не причиняет. Пока были зоны, вопросы эти решались довольно просто, поскольку излишки отнимались, продукты производства распределялись между работниками, голодных не было. А тут голод настал, настоящий. Экономика - штука хрупкая. Сломались стенки, разделяющие зоны, но сломалось и что-то в экономике страны. А голодными, по-настоящему голодными людьми управлять трудно. Потому, кто долго голодает, если даже кинешь кость, он воспримет это не как дар небес, а как должное. А если человека за работу его не кормить, он и работать перестанет. Зачем ему работать? Так ничего не дают и этак ничего. Что работай, что нет - все одно. Дальше - хуже. Дальше он думать начнет, где хлеб доставать. А голова у него свободна, и руки тоже, работать-то он бросил.
      Я слушал, все еще усмехаясь, но усмешка сползала с его лица. Женщина совсем затихла.
      - Дальше - хуже, - повторил У. - Есть хочется, чем дальше, тем сильнее. Когда голодный начинает пищу добывать другим путем, не работой - тогда и происходят беспорядки. Голодный человек - страшный, он слов уже не понимает, ему слово - ничто. Он на любое преступление пойдет, потому что мирные и послушные скорее подохнут, а по-другому - надежда есть: может жив будешь, или хоть нажрешься разок. И начались грабежи, разбои, убийства. Поджоги начались. В обычные времена на разбой идут одиночки, а тут чуть не все. Кто не в открытую грабит - тянет что где плохо лежит, до чего достать можно. Запасаются: вдруг еще более черный день выпадет. Наблюдают. Голодный человек, он внимательный, он-то заметит, на что сытый и взгляда бы не обронил. Так и пошло: кто горит ясным пламенем среди бела дня, кто с голоду помирает, а кому уже ничего не надо, лежит в пыли и улыбается от уха до уха глоткой перерезанной. Вот тогда и заговорили о войне. И это поначалу даже всех обрадовало. Так надоела жизнь голодная и тоскливая, что хоть каким переменам обрадовались бы. А раз война - все, как при войне. Одних сразу в армию забрали, там хоть кормили. Других прижали. Когда в мирное время безобразничаешь, одно дело. Но если в стране законы военного времени действуют - спрос другой. Тут нарушитель уже враг или пособник врага, поскольку непослушанием своим нарушает общее единство и помогает противнику. Введены были военные трибуналы. Чиновники форму надели. Работать от зари до зари - это само собой. Как же - война! У кого запасы были - отобрали. Кто позволял себе говорить лишнее, исчезал. Война многое предполагает. Защитников кормить надо, порядок охранять. И через некоторое время тишь настала. Раз молчат - все довольны. Все слушаются приказов и работают от зари до зари. Война.
      - Понятно, война, - странным голосом проговорил сын.
      - А солдаты копали канал, тот самый северо-восточный. И те, которых брали за беспорядки и разговоры, тоже копали канал. Только отношение к ним было другим и охраняли их, чтобы не разбежались.
      - А подвиги, победы? - нехорошо усмехнулся сын.
      - Трудовые победы, - поправил У. - "В работе - как в бою", "Труд - как подвиг", "Мы ведем бой за лучшую жизнь для всего народа". По этому каналу, видишь ли, должна была вода пойти, чтобы от засухи спасать, если повторится. Овощи еще сажать собирались на северо-востоке.
      - Посадили? - мрачно спросил Я.
      Отец покачал головой.
      - Чем же все это кончилось?
      - Да как поумирали все строители канала, так все и кончилось. Легенды сложили про героев. Родным сообщили, что пали героями на поле брани. Меня приплели, про меня и без того сказки рассказывали, а тут старые слухи переиначивали на новый лад. Войну называть стали великой. В общем, победили сами себя, - подытожил У грустно.
      - Да, - задумчиво глядя в неяркий огонь угасающего костерка промолвил сын. - Война без войны. Интересно. А знаешь, я не отказался бы с тогдашним вашим правителем поговорить. Забавный, наверное, был человек?
      - А это, как я слышал, не он придумал, - опять устало поправил У. - В верховных жрецах тогда был такой Рока, Рока Мудрый - если полностью, или Рока Тихий, как еще его называли. Большого ума, говорили, был, людей знал. Литература, живопись, музыка, театр - что все они делали бы без войны? Правда, людей думающих и творческих несколько поубавилось, потому что из их числа формировались отряды доблестных строителей канала. Зато оставшимся был предоставлен простор: воспевание героев, воспитание на их героических примерах, клеймение трусов и врагов, воздаяние заслуг и сведение счетов - весь набор.
      - Да, - задумался Я.
      Его воинство дремало, притаившись в незнакомом лесу на горе. Беззвучно несла свой караул тень.
      Карательные отряды Полководца ушли уже далеко по дороге, их словно и не было вовсе. И войны не было, а было, продолжалось, счастье спокойного и прочного мира, время работы и послушания.
      4
      Наутро Я собрал своих молодцов.
      - Отец, - обратился он к У безлично (отец-родитель, отец-отшельник, отец - просто старший уважительно). - Я тут тебе работку подыскал подходящую.
      Три дня Я гонял с горки на горку, по скалам и кустам новоявленных экстремистов: учил драться. У работал тренером и по совместительству тренировочной грушей. Заодно воинство съело все его запасы, так что вопрос о пропитании встал ребром. Я надумал было устроить вылазку, а кстати проверить на деле боевую подготовку отряда. Но У решил по-своему.
      Он пошел к людям.
      Ходить к людям самому отшельнику вообще-то не стоит, ведь главный козырь отшельника как раз заключается в том, что он от людей ушел, и нет, и не может быть такой нужды, чтоб погнала его к жалким смертным, которые, как муравьи, все вместе в долине создают свои матценности да грызут друг друга в меру сил. К тому же любой зверь, не говоря уж о человеке, чувствует себя уверенным на своей территории, а идти в деревню для У значило выходить из лесу, раскрыться.
      Но что делать? Пещера У не рассчитана была на такое количество гостей, и требовались продукты, еда, матценности эти самые. И У пошел в деревню, заранее улыбаясь, потому что знал: улыбаясь легче просить - требовать. Он просить не любил, требовать было бы легче, но когда люди увидели, как он просит, не сгоняя улыбку с непривычных губ, до них доходил жутковатый юмор ситуации. Все сказки и легенды, скопившиеся в памяти, пробуждались от этой улыбки, и никто до сих пор не решился проверить, а что будет, если отказать ему. Он улыбался, глядя на дерево, на хилые дома и бессмысленные заборы, на немудреное крестьянское хозяйство и жалкие потуги украсить жилище. Людей не было видно ни во дворах, ни на улице, от этого деревня напоминала фанерные декорации.
      Деревня была пуста. Другого, меньше пожившего, она, может быть, поразила бы своей пустотой. Но У видал всякие времена. Он сразу пошел "на дракона" - к зданию с большим флагом на крыше и большим страшноватым драконом на флаге. Где дракон, там и начальство. А с начальством всегда разговаривать легче, оно памятливее и уязвимее, чем простые крестьяне, которым что терять-то, кроме жизни, да и то еще - как повезет.
      С деревенской площади доносился невнятный шум: значит, не была деревня вымершей. Решают, надо думать, свои несложные дела или казнят кого-нибудь, - понял У. А когда подошел вплотную, увидел: и верно, мается в колодках пара мелких нарушителей, наказанных ничегонеделанием за проявленную лень. Так сказать, доведение лени до абсурда.
      Справа на площади - дом приказов, слева - общественный склад. В центре костерчик небольшой потрескивает - символ очищения - у ног наказуемых.