Я лелею не погасший-таки, не затушенный всеми вихрями революционными враждебными свечной же огонь, на миру вроде такой же неприметный, скорее служащий для декора, для модного застольного освещения, чем для сохранения, для поддержания огня лампады перед ликом Господа Бога, ставшего в наши дни опять же таки сувенирным символом, а не тем святым местом, пред которым, молясь, крепли духом русские мои предки, моя родня, о которой ниже второго колена ничего-то не ведаю...
      Так дай же мне, Господи, пронести этот подспудный маловедомый даже и для меня, этот славный и всегда для человеческого глаза странно притягательный своей древностью, своей неизъяснимой силой этот неяркий язычок свечного огня. Пронести этот, скрыто волнующий душу зыбкий неяркий тотемный свет через всю отпущенную мне Тобою, Господи, жизнь. Пронести, сохранив его малый жар; и все равно не поскупиться в трудный и тяжкий для кого-то из близких мне по крови, по духу час и поделиться ласковым жаром моей душевной свечи...
      Именно с этой маловразумительной для чуждого слуха самозванной, сочиненной молитвой обращаюсь я к Господу Богу. Обращаюсь не в специально отведенные для молитвы минуты, - почти что, походя, буквально чуть ли ни во время буденной суеты начавшегося или завершающегося рабочего и отдохновенного дня.
      И мне чудится, а впрочем, и верится, что наивная просьба рядового русского атеиста-мистика будет где-то там, на небесах, где правит всеединый Создатель всего нашего сущего, - будет услышана, будет принята к сведению.
      Моей наивной интеллигентской душе хочется верить не в летающие тарелки и прочую уфомифологическую занимательную чепуху, - хочется верить во что-то настоящее, мудрое, всечеловеческое. И верить спокойно, без религиозных теологических дебатов, без пышных церковных отправлений Богослужения.
      Возможно, я еще приобрету тягу ко всем вышеозначенным обрядам, постам, псалтырным молитвам, истинным, не дилетантским.
      Возможно, и цитировать примусь, несветскую эрудированность, проявляя, слегка бахвалясь пред любознательным светским обществом.
      Возможно, и поучать, как бы ненавязчиво возьмусь, просветляя головы заблудших и погрязших в человеческих мерзоприлипчивых грехах, - все может статься в моей судьбе.
      Но все это уже будет лично для моей души вторично, пусть и более чинно и благородно, благопристойно, в конце концов, - все равно лично для моей все еще мятущейся мистически неприкаянной души это церковное обрамление будет не более (как же грешно, по мнению церковнослужителей, я объясняюсь) как благородный подобающий гениальной картине багет.
      Все-таки Бог для человека Един и Вездесущ, и общается человек с Создателем посредством лишь своей личной, обраненной земной непутевой жизнью, души.
      И это мое личное понимание Бога и Сына Его Христа Мученика проистекает в независимости от моего цивилизованного разума.
      И еще я полагаю, что где-то в чащобе моего сознания гнездится та старая раннеславянская доправославная вера в единого Бога Вседержителя, Творца и Отца Творения, который именно своею премудрою, всетворною ладою (любовью) создал первоначальное бытие, то есть то сущее, что видят мои глаза, слышат мои уши, чувствует и участвует все мое плотское и духовное, которое вольно взять от природного солнцеворота лишь самую органичную малость, чтобы выжил и дал потомство, и чтобы мое потомство так же длило свой род человеческий...
      А кому и для какой надобности нужен этот мой род, что воспроизводит себя уже которое тысячелетие, - этот вопрос вопросов видимо когда-нибудь наконец-то и спасет бедное человечество, погрязшее в рутинных тысячелетних грехах, и все более стремительно погружающееся в дерьмо, в собственные цивилизаторские отправления.
      И дай-то Бог, чтобы этот вечный нечеловеческий вопрос будоражил, продолжал не позволять веселому и печальному человеческому роду спокойно или, напротив, беспокойно наслаждаться, отдаваться глобальным или семейным заботам.
      Должен же человек сознавать или чуять душою свое божественное неразгаданное предназначение. Чуять той нетронутой потаенной частью своего хрупкого смертного существа, в которой горит его свеча, - свеча зажженная когда-то и зачем-то Богом...
      И эту-то божественную свечу неугасимую и пытаюсь приметить в человеке с древнеславянским прозвищем Ярослав. Ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живонаблю-дающим моим родительским бдящим оком.
      И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие поступки его, цепенения, и глаза... Глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне обидчивому родителю бездну...
      И через страшно длящиеся мгновения, с душевной тревожащей благодарностью примечаю там, в самой глубине, на миг умерших глаз его, мой молитвенный, жертвенный и вечный в своем божественном очаровании свечной язычок жизни.
      * * * * * * *
      Я отчего-то пробудился, не сознавая еще мгновение: где я, что я... и разглядел склоненную к моему сонно недоумевающему лицу голову златопенную, пригожую, прибранную, - родную голову моей жены, моей обожаемой, ненаглядной, юной...
      Да, именно юной в свои тридцать бальзаковских, и именно же ненаглядной. Потому что я успел соскучиться, пока почивал (дрых!) невежливым, равнодушным, измотанным медведем - я проспал всю ночь!
      Я спал совсем рядом с моей женой (женушкой!), и я проспал всю нашу ночь, как натуральный пьяный извозчик из новеллы Антона Павловича!
      Я, супруг с немалым стажем, я все равно каждое утро так вот нежданно-негаданно выбираясь из сна, успеваю-таки прочесть про себя самодеятельную (и сколько их у меня!) молитву благодарения Господу Богу за его божескую милость, за то, что Господь одарил меня, старого грешника, светлым наивным чувством к женщине, что склонилась сейчас надо мною, видимо для единственной почти ритуальной цели: трогая слипающиеся мои глаза своими теплыми мягкими, случается уже и напомаженными, но всегда такими родными устами, от которых я почти всегда стараюсь удрать, куда-нибудь поглубже схорониться: под приплюснутую сладко притягательную подушку, или...
      Вместо привычных нужных губ я слышу нечто невообразимо любящее, невообразимо печальное, которое до меня, сонного ле-жебоки-медведя, доходит несколько с трудом:
      - Ну почему все так устроено? Почему так нелепо? Почему я ухожу от моего любимого? Зачем я бросаю в такую рань моего мужа? Моего сынульку? Я совсем забросила своих любимых мужчин, самых мне родных, а? Ты мой голодный и любимый мужчина... Ты встаешь, а я, как идиотка, убегаю!
      - Нет, ты мне ответь - зачем я извожу тонны дорогущего макияжа? Чтоб какие-то чужие мужики пялили на твою роднульку жирные глаза, да? Ты скажи, да?
      - Почему я должна уходить, красивая, нарядная, - Генка, я ведь даже выспалась сегодня! - и сразу к чужим людям... И слушать, слушать их бесконечные, бестолковые, канючие жалобы, жалобы, жалобы... Чтоб к вечеру придти домой, придти обыкновенной усталой женой. Раздраженной и пыльной, и... Понимаешь, Генадь, пыльной! И я, как дура, смываю всю свою дорогущую красоту вместе с пылью. И мне лень краситься снова, чтоб только для тебя... И жду тебя всегда некрасивая, всегда заспанная... Зачем я сплю, сплю и говорю - не трогай меня, потому что я всегда хочу спать! И ты, Генадь, прекрасно знаешь, что будить меня нельзя. И ты злишься и идешь сам себе что-то подогреть...
      - Почему я обязана все прелестное, что есть еще во мне отдавать чужим людям, которые такие неблагодарные скотины бывают! Нет, ты мне ответь, почему так по-дурацки устроена жизнь? Я ведь люблю свою работу... Я первоклассный специалист, я специально столько училась... Я не хочу такой жизни! Я устала от такой жизни!
      - Я знаю, знаю, - ты меня скоро разлюбишь! И ты, Генка, будешь прав! А за что любить злую, раздражительную, пыльную женщину?! Которая потом спит, и спит... И встает сонная, ненакра-шенная, а? а? Зато ты мне скажешь гадостную новость: у тебя нужная презентация завтра вечером, и собираются одни мужики, без дам... А я тебе скажу: только посмей без меня! И сделаю тебе вместо любимого кофе хорошенький скандальчик... И ты скажешь, что ты свободный человек! И на всякий случай расколошматишь любимую свою чашку...
      - А я немножко испугаюсь, а все равно скажу, что ты мелкий предатель! И раз ты такой нежный и нервный: иди на все четыре, и можешь не возвращаться! Потому что твоя мамочка...
      - А хочешь знать, Генка, я точно знаю, тебе с твоим тяжеленным характером, тебе с твоим вселенским занудством не ужиться с твоей мамой... Потому что ты сразу устанешь от ее суматошного нрава, от ее энергии. Ты, дурачок, просто взвоешь, а будет уже поздно. Поздно! Потому что поезд уже уйдет. Ты меня знаешь... Я сразу замуж выйду за настоящего миллионера, или сразу умру... Я еще не решила!
      - Если ты будешь такой скотиной, что не захочешь мириться... Я вцеплюсь в тебя изо всех сил, и не буду отдавать никому-никому. А если вырвешься... Я, наверное, просто умру. Честное слово, Генка! Потому что мне Ярик не простит. А я... Я не знаю, как жить без твоей противной рожи, которая лежит себе и лыбится, как дебильный! Я знаю, ты меня все равно бросишь. Такую женщину может любить...
      -... только такой противный муж, который медведь и пьяный извозчик из новеллы Антоши Чехонте, - с большим трудом втиснулся я в тоскливо-пылкий монолог моей роднули, по-актерски потрясенно таращась и промаргиваясь, ловя такие родные, такие ясные и такие уже служебные наведенные загадочные глаза ее, и, видя печальное и нервическое жалобное шевеление напомаженного блескучего (уличного, общественного) родного рта.
      Разумеется, и глаза, и веки, и ланиты, и уста моей единственной были как всегда на высоте визажного мастерства, и наверняка били в самое сердечное яблочко зазевавшихся особей мужского пола, обречено столбенеющих при явлении моей ненаглядной в местах публичного столпотворения...
      Весь искусный и природный шарм предназначался улице, - в этом моя суженая права. Она, моя единственная, права, что любоваться мне, ее законным, так сказать, обладателем, все как-то недосуг, разве что вот сейчас, в эти стремительно утренние минуты.
      Минуты-мгновения нашей совместной супружеской жизни. А минуты идут себе своим равнодушным размеренным шагом.
      В утренние же нынешние, скорее - галопируют, скачут, проносятся, - но все равно я заканчиваю свое медвежье ласковое, успокоительное предложение:
      - И только твой противный муж любит свою жену всегда такую, какая... Разную жену любит, и заспанную, и спящую, которую будить страшно опасно для его психического здоровья. Потому что еще древние восточные мудрецы советовали, что старинное жмуркино упражнение после трудового дня или в заслуженный выходной, чрезвычайно укрепляет расшатанный нежный женский организм. В гаремах это пользительное времяпрепровождение...
      Между нами, говоря, эта редкая женщина свой законный сон бережет, точно самый натуральный ювелирный изумруд или прочие драгоценные уральские самоцветы и бриллиантовые камушки, которыми переполнены ее бажовские малахитовые шкатулки...
      Моя единственная лелеет свой сновидческий ритуальный покой, точно ревнивая львица своего недотепу-львенка...
      Не дай Бог в ее личный выходной, отдохновенный час потревожить ее какой-нибудь зряшной просьбой: какие приготовить полуфабрикаты к ужину, что почистить-отварить? Или просто по глупой самонадеянной супружеской глупости: переборщил с регулятором громкости какого-нибудь приемного электронного устройства, - миниатюрный, но едкий скандал вам, то есть, разумеется, мне, скотине, хаму и вообще врагу трудящегося народа, обеспечен...
      И случается, что я, одичалая скотина, умудряюсь всерьез, совершенно по-детски надуться и промычать невежливым запанибратским басом очевидную гадость: "Ну ладно тебе! Я хотел как лучше, чтоб..." Или вообще вздорность: "Это не я! Это телевизор виноват! Мастера нужно...", - дальше я не продолжаю, потому что вовремя ретируюсь, чтобы остаться живым и невредимым.
      Невредимым для дальнейшего совместного сосуществования, от которого я когда-нибудь рехнусь, повешусь, растрескаю в мелкие жемчужные дребезги очередную свою любимую чайную чашку...
      - Жена, а, жена! а какой сегодня день за окошком? Еще до лета далеко, да? Хмарь какая-то, и снег, наверняка, как кисель... Жена, ответь своему возлюбленному супругу, какова нынче в столице-матушке погода? Может, на асфальте весна гуляет, а сугробы ручьи веселые сочиняют? Вороны вон орут, вроде теток на базаре... Спишь тут, как забытый медведь в берлоге, а в природе всякие веселые перемены: нового доброго царя выбрали единогласно, снегири опять же в своих красных манишках нахохленные судачат, а? И сердце куда-то зовет, верно?
      Моя единственная игнорирует мое утреннее словоблудие, не воспринимает его должным образом.
      Моя роднуля давным-давно не со мною, ее Геннадием Сергеичем, мужем-лежебокой. Ей не до нашего сынульки, что дрыхнет в своей единоличной комнате и наверняка весь разметался в своей перекрученной постели.
      Моя единственная занимается кропотливым, вернее, суматошным изысканием стального проволочного приспособления, в просторечии называемого пимкой, а по научному булавкой. Чем же еще приторочить изящный атласный погон-подплечик под воздушную белопенную кофточку, - вовремя не пришила, не приторочила и поэтому осваивает с педантичной пунктуальностью в утренние мгновения специфические смежные специальные профессии: изыскателя, разведчика, сыщика...
      Легавая охотничья интуитивная деятельность по настырному розыску женских чрезвычайно важных мелочей, по всей видимости, доставляет моей единственной своеобразное мазохистское удовлетворение, которое чрезвычайно отчетливо и органично артистически излучает ее природно-породистый, не броско намакияженный лик мадонны. Впрочем, очень несвоевременно разыгралась негодница-булавка со своею приглядной полуобмундированной хозяйкой...
      Помочь разве что в изысканиях? Ведь давно бы пришила, приштопала, чем рыскать этак-то, - с этакой философической ленцою заразмышляла моя еще не окончательно пробудившаяся голова.
      А глаза между тем с еще сновидческой отрешенностью следили за утренним таким привычным, несколько раздраженным полетом по всей комнатной территории моей единственной, за ее копошливыми, психическими движениями-прощупываниями, за ее грациозными модельными ножками, затянутыми в чужеземную бронь колготок, ширине их парящего шага ничего не мешало, черная юбка небрежно свешивалась со спинки кресла...
      Вот-вот притянет ее кольчужно модное тело давно не пылесосенный хмуроватый палас. С небрежностью примет на себя, чтоб походя вызвать еще один очередной непредумышленный всплеск утренних суетных эмоций у моей ненаглядной.
      Впрочем, моя скорая помощь не понадобилась, - расшалившаяся, нужного микроскопического размера булавка смилостивилась. То есть тускло, но призывно блеснула своим мелким серебряным ребром в одной из переполненных нужной женской всячиной цветных чешских стеклянных пепельниц, приспособленных под открытые шкатулки.
      И, слава Богу, что запоздал со своей помощью, - в моем распоряжении есть еще несколько удивительных минут лежебоканья, ничегонеделания.
      Мне такие редкие минуты пробуждения - всегда кстати. В такие утренние минуты я начинаю вдруг раздумывать, размышлять.
      Очень трезво, очень рассудительно, - и очень кстати не советую заниматься подобными утренними упражнениями прочим простодушным трудящимся гражданам. Потому что настроение на день грядущий подобные здравые размышления не поднимут, не вознесут, не приободрят...
      Судите же сами.
      Каким таким столоначальником придумано, чтобы вечером дома встречались два человека, два близких и обоюдолюбящих существа, два приморенных, почти выпотрошенных, индивидуума (достаточно ценных специалистов в своей служебной деятельности), - два довольно молодых еще человека, с изрядным благополучным опытом супружеского сожительства, встречаются наконец-таки вечером...
      И которым слово любовь уже малознакомо.
      А такое нужное и редкое слово - нежность - кажется насмешкой.
      И которые только в эти ранние-преранние минуты (минуты!) вдруг вспоминают, кто и что они есть друг для друга. Что все-таки не зря свел их случай - Господень...
      И, вдруг вспоминают, и торопятся что-то сказать самое важное, любящее, нежное...
      А получается - печальное, чуть ли не мелодраматическое, по-книжному искусственное.
      Хотя на самом-то деле, высказываемое впопыхах, - вот так, между прочим, вместе с поисками заколки, булавки - и есть же, наверное, самое истинное, искреннее, странное и по-девчоночьи обиженное и обижаемое, обижаемое суровостью, ироничностью и в большей степени абсурдностью существования, проживания, а в сущности, выживания в этих рутинных земных днях-сутках-месяцах-годах...
      И все равно же, что-то сугубо свое, личное проговаривают-ло-почут, на миг, отходя душою, на миг, проникаясь как бы забытым, интимным, недоговоренным, тщась продлить миг сближения своих сердец как можно долее...
      И дай-то Бог, чтоб противоположное сердце помягчело, уступило, припомнило бы ушедшее (не сгинувшее ведь), когда-то давным-давно неизъяснимо сладостно звериное, безрассудно чувственное. Какие-то стоны и замирания сердечные и прочие всегда же необходимые истовые томления не растраченные же...
      Не растраченные в пошло проходных похотливых изменах, в междоусобных и во все времена больно ранящих ругалищах-бранях, когда идут в дело самые подлые приемы, предупреждения, слова-выражения, угрозы и даже физические действия...
      Ведь не было же у нас подобных типических супружеских подвигов, которыми можно было побахвалиться перед приятелями и друзьями нашими общими и личными. Обошлись вот как-то без трагических фарсовых опытов, которыми так изобильно богата повседневная супружеская жизнь... в кинофильмах, в художественной прозе.
      И, видимо, для некоторых наших приятелей (моя ненаглядная как-то бесхитростно поведала мне об откровениях одной ее давней подружки, ее приятельницы глубокое и простодушное недоумение такой одно-постельной прозой...) наша с Милкой добропорядочная жизнь представляется такой скукой, таким невежественным, нецивилизованным прозябанием, такой бездарной нехудожественной беллетристикой, что о подобных супружеских отношениях вслух неудобно говорить в порядочном, приличном обществе, потому как за идиотов полноценных посчитают, за еретиков старо-обрядных.
      Короче, - за малодружественных иноверцев...
      И я, такой вот недоделанный еретик, лежу и горько вопрошаю у примлелой души своей: почему же так не интересно, не захватывающе, до обидности однотонно и буднично устроена моя супружеская вполне устроенная жизнь?
      Жизнь типичная, стандартная, как и сама мебель в нашей типовой двухкомнатной квартире, впрочем, как и сама эта многоэтажная коробка из железобетонных панелей улучшенной планировки.
      Дом-пенал, воздвигнутый на месте разоренного, порушенного вишневого сада. Железобетонный короб, воздвигнутый еще советским районным зодчим прямо посередине сшибающихся столичных децибелов. По одну стороны полноводная справная река - Ярославское шоссе - этак метрах в двухстах, и недалече же (а на слух, как бы под боком) сортировочные грузовые горки станции "Лосиноостровская" - Лосинка, с буцканьем, скрежетом, всесуточ-ной громкоговорящей связью: с перебранкой, заигрыванием, деловым трепом...
      И сейчас я отоспавшимся медведем лежу и машинально сортирую привычные, почти уже родные, заоконные звуки. Причем даже взрыв-звон-лацканье в дружеском прикосновении буферов и автоматических сцепок не затрагивают включенную нервную систему мою...
      Систему столичного жителя, натренированную к пошлым визгливым станционным звукам, к несмолкающему бодрящему шороху-гулу шоссе. Но странным же образом беззащитную к иным живым звукам, которые тоже родные, привычные, близкие, но так всегда больно и непреходяще долгоранящие мою такую нежную и уязвимую для такого здоровенного индивидуума нервную конструкцию...
      Вероятно, отзвуки матушкиного малосурового воспитания сказываются.
      Но, чу! - я вновь слышу божественные грудные звуки голоса моей ненаглядной откуда-то из кухни или из ванной комнаты:
      - Кажется, еще, когда договорились! Что ты все лежишь, как медведь! Ведь опять, опять будешь торопиться, опять будешь читать мне свои диктанты занудные: почему да почему не разбудила? Опять тебе придется объясняться перед шефом... И опять я буду виновата, а?! А, ты не спишь, надеюсь, Генка?!
      Разумеется, я не сразу подал ответный сигнал. Неужели эта женщина думает, что после ее трагического монолога можно вновь отдаться славным чудесным утренним сновидениям? Если она так думает!..
      Выходит, по ее мнению, я законченный бесчувственный подлец! Какой-нибудь мужлан, для которого любимая жена существует лишь для любовных утех, так да?!
      Нет же, моя дорогая, ты, оказывается, своего Геночку, отвратительно плохо знаешь! И не желаешь понимать, что заводишь эту вековечную пошлую пластинку насчет моих справедливых упреков, которые нетактично и двусмысленно обзываешь...
      Я же прекрасно помню твое недавнее дерзкое замечание:
      "Твои занудные диктанты опротивели. Если они тебе так дороги почитай их своей мамочке. И прошу тебя, уволь меня от своего правильного занудства! Я сплю, а ужин сам подогреешь, не умрешь", - и это в ответ на мою ласковую просьбу, из которой явствовало...
      - Ты что, издеваешься? Оглох, что ли?! - нечаянно вызывающе появилась моя ненаглядная в дверях нашей комнаты. - Ты что, специально, что ли молчишь. Генка, мы ведь договорились: Ярика будишь сегодня ты, кормишь его, каша еще горячая, а ты нахально молчишь... Ладненько, пусть я опоздаю, пускай мне влетит... Я провожу сына в школу, а ты можешь продолжать лежать и молчать, сколько твоей душе угодно. Лежи, лежи, мое солнышко, лежи!
      Когда подобным зловещим тоном моя ненаглядная сравнивает меня со светилом, которое в эти мелодраматические минуты наверняка уже трогает своими холодными предвесенними лучами углы нашей уютной кухни, в которой, оказывается, дожидается Ярку (и меня, разумеется) свежайшая манная сливочная, а, возможно, гречишная...
      Интересно, интересно, сударыня, оказывается мое интеллигентное ненавязчивое молчание, есть беспардонное нахальничание?!
      И вообще, к чему этот жутчайший тон? Солнышко... Какое, к чертям - я солнышко?!
      Я, который добываю деньги, не считаясь ни со временем, ни с настроением, ни со здоровьем, наконец... Я обязан выслушивать про "солнышки"!
      Боже мой, и это-то после ее драматических причитаний: зачем она, видите ли, бросает своего разлюбезного муженька в такую рань...
      И не просто мужа-добытчика, а единственного в своем роде, добавил бы я.
      Закончились! - давно закончились такие терпеливые мужья, черт меня возьми!
      В общем, ласковое сравнение моей ненаглядной выгнало меня из сновидческой дури окончательно. Причем этот малокультурный призыв смял во мне и нечто зарождавшееся, хрупкое, призабытое, невесомо ломкое - и никуда не годное!
      Довольно сантиментов, Гена, оглянись: где ты, с кем тебя судьба-злодейка свела...
      Черт с ними, с этими мифическими секундами, службами, шефами, пропади они все пропадом!
      Пусть я опоздаю, пусть она будет слушать диктанты за опоздания...
      Пусть мы опоздаем на тысячи, на миллионы секунд! но зато...
      Зато я буду уверен, что я...
      Я! Конечно, только я для нее все...
      В конце концов, к черту работу, к черту эти секунды, которые точно сумасшедшие проносятся мимо нас, мимо нашей жизни, любви...
      Проводила бы спокойно Ярку в школу, сказала бы ему, мол, наш папулик сегодня прихворнул, а проводивши... нырк к своему единственному и родному...
      Что работа, что эти деньги, которых вечно будет недоставать, - этих забав милых на весь век хватит нам, и еще кому-нибудь достанется.
      Неужели нельзя хоть раз в жизни допустить этакую безобидную шалость?
      Неужели моя ненаглядная такая вся незаменимая?
      О себе - я вообще молчу!
      Я угрюмым молчуном выбираюсь наружу из засасывающей гибельной обломовской трясины постели, - трясина уже не такая сладкая и желанная. Молчком сажусь, свесив свои мохнатые ноги.
      Я молча переживаю за себя, за нее, куда-то пропавшую в глубине квартиры, за Ярика, - ему, я абсолютно уверен: в школьную казарму топать смерть как не хочется. Но нужно, нужно!
      А мне нужно его накормить, иначе его любимые (математика!) и малоуважаемые науки не застрянут в ненакормленной его...
      Короче, папуля, довольно валять обломовского мудреца! Та-ак, игде же мои доспехи, игде мой меч-кладенец?
      - Мил, а ты игде? Игде моя обиженная занудным молчуном? Игде мое самое ценное?
      Это приходится вопрошать уже вслух, потому что моя ненаглядная где-то притихла, в каком-нибудь закутке-укроме забилась от страшной несправедливой обиды-боли, и голосу не выказывает боле, потому как нет угомона на мужа ее лежебоку.
      А мужу теперича и сам черт не сват-брат, раз порешил на службишку почетную государеву из принципу припоздать.
      И пущай у его шефа нервы воспрянут и завибрируют!
      Плевать я хотел со своей единоличной верхотуры на дела государственной важности и неотложности, которые не стоят того...
      Если бы кто-нибудь ведал и чувствовал (сочувствовал!), до чего же хочется на все плюнуть и перестать вот сию минуту суетиться всеми своими мыслями, что давно пробудились сами, помимо мой воли, и мучают меня единственным, паническим: как бы не опоздать на свою службу, работу, где меня почему-то всегда (или притворяются, делают вид) ждут, чтоб тотчас же свалить на мою благородную терпеливую шею многотонный ворох всяческих полезных (кому-то!) дел, - не желаю!
      Не желаю!
      Ну, нет во мне сегодня хронического желания служить на моей несчастной (но нужной народу!) государевой службе. И ничего не могу с собою поделать.
      Внизу живота чего-то некстати пребольно кольнуло, где-то... Аппендицит разве что? Нет, зачем это! Я не держу никаких тайных мыслей насчет передышки в какой-нибудь удушливой послеоперационной палате, - еще чего. Вот черт! опять как заноза...
      - Милюсик, игде ты? игде тебя черти носят? А, Мила, я вроде проснулся! Знаешь, Мил, чего-то в животе колет, а? Милюсик, подай квалифицированный совет. Честное слово! Вот, вот здесь прямо как иголки тычутся... Как бы изнутри кто залез и тычет, гад та-кой! Может, но-шпу, а? Одной хватит, да?
      - Вот и прекрасно, мой дорогой... Можешь не провожать, я пошла.
      На входной бронированной двери забряцала связка ключей, неслышно втягивая в железное нутро свое многочисленное сейфовое хозяйство, стальные штыри. Забряцала нервически, но с положительным достоинством.
      Ага, моя ненаглядная желает наконец-то удрать-умчаться-уне-стись к своим долгожданным чужим дядькам и теткам, чтоб выслушивать их бесконечные канючные жалобы...
      Удирает, роднуля, не отведав моего ритуального супружеского чмока-поцелуя. Эк же, сударыня, как вас взвинтило!
      В какую-то секунду, нашедши шлепанцы, вымахиваю в прихожую и застаю свою единственную в последнем прицениваюшем огляде-прищуре - в упор! перед настенным зеркалом.
      Да, меня всегда забавляет: зачем же разглядывать свою распригожую присурманенную мордаху буквально в сантиметрах от своего отражения?
      И как-то не выдержав такого впритирку оценивания собственной внешности, я не без сардонического подтекста заинтересовался: "Скажи, Милюсик, тебя кто будет так рассматривать? Так близко? Даже произведения мирового значения рассматривают с десяти шагов. И заметь - через кулак! Ты бы еще в мелкоскоп, через лупу..."
      - Мил, знаешь, колет чего-то, а? Кололо так! Ты моя самая любимая и неповторимая в веках. И попрошу не отпихивать своего нежного и...
      - Не приставай, говорю я тебе! Все. Я говорю все! Ты меня, наверное, уже разлюбил. Скажи, ведь разлюбил - и я спокойно пойду. Все равно опоздала на свою электричку. И все из-за тебя, паразит! Машину разбил, продал успокоился... Давно бы встал и помог!
      - Милюсик, ты не права насчет личного средства передвижения. Сейчас выгоднее пользоваться общественным. Вот, Милюсик, вот здесь внизу, вот погляди, прямо как...
      - Я так и знала! Как же ты мне надоел со своими болячками! От своих колик ты сразу не умрешь. Можешь успокоиться. Иди уж, иди... Подлиза! Иди буди Ярика! Кашка еще теплая, подлей молока ему. Как же ты мне надоел! Без машины. Засоня. И зачем я тебя люблю? Ну, все, все! Верю, верю. Проверь, чтоб Ярик ключи не забыл. Вот, опять из-за твоего занудства опоздала.
      И моя ненаглядная, моя единственная упорхнула. Ушла.
      Ушла... На целый день! На целый неповторимый день...
      Вместо того чтобы прибраться в квартире, - пожалуйста, на паласе в комнате и прихожей настоящее ассорти из мусора.
      И самый ужасный и главный - точно из раздерганного клубка ваты - это мусор от нашего общего любимца, вредителя и четвертого члена семейного клана, домашнего прирученного зверя, который имеет честь носить имя великого русского Актера.
      Вот именно, главного поставщика пречудесного альбиносного мусора, кличут - Иннокентий.
      Его кошачья светлость, нахально притягивающим завлекательным нетающим сугробцем, изволит неслышно почивать в своем любимом, роскошно ободранном (его милость точит об него свои кинжальные крючки) германском кресле. Следовательно, кормить этого прожору и убирать последствия его пищеварительного тракта уже нет надобности, - уже легче.
      А вон нитка белая свернулась безопасной змеей, но почему-то трогает своим невинным видом мои утонченные расходившиеся нервы!
      Потому что ушла из дому женщина. Единственная и неповторимая...
      А кто пойдет за продуктами? А в прачечную? А отстоять очередь в Сбербанке, чтоб внести, наконец, плату за коммунальные услуги? А в школу на собрание?
      А кругом живые люди, не всегда уступающие, не всегда доброжелательные.
      И дома, и на улице масса мелких и дурных проблем, которые может решить только женщина с ее дьявольским терпением, - умением приспособиться, не впасть в дамскую (которая давно уже привилегия сильного пола) истерику, но с хладнокровием и хваткой тигрицы...