И, что самое обидное, такого рода обвинения, конечно же, справедливы: властвующие силы, кажется, никогда и ни в чем не преуспевали так хорошо, как в обращении во зло практически чего угодно. Разве только ошметки объективизма заставят внести некоторое уточнение: лишь совсем недавно властвующие силы стали безоговорочно отождествляться с силами темными (и в том смысле темными, что способны натворить бед просто по дремучему невежеству). А до того и оружейных дел мастера, сооружавшие копья, арбалеты и прочие средства уничтожения, и поэты, сочинявшие воинственные марши, имели полную возможность наслаждаться лицезрением собственной незапятнанной совести. Более того, в античном мире именно поэзия оказалась секретным (правда, по недосмотру допущенным к экспорту) оружием, о чем с несомненностью свидетельствует история хилого, но велеречивого Тиртея. Что же касается властвующих, им традиционно полагалось знать, уметь и понимать все; этакие исчадия, понятно, в состоянии были внушать разве что благоговение и восторг - в случае самых что ни на есть деспотов слегка разбавленный благочестивым ужасом. Те же ошметки вынудят признать, что среди наиболее успешных провокаторов раздора, войны, хаоса, экономического и морального упадка сколь угодно безумные ученые до сих пор еще безнадежно уступают солидным университетским философам, не говоря уж о религиозных мыслителях. Общечеловеческая культура едина уже потому, что чуть ли не все в ней может быть обращено во зло. И вот какая картинка приходит на ум. Осознав, что культура опасна, а бросать ее жалко, образованный люд преисполнился боязливой жалости к себе и в результате пришел к совершенно логичному выводу, что мудрец (каковым способен если не стать, то считать себя едва ли не всякий желающий) по самой мудрости своей если не благодетелен, то уж хотя бы безвреден, а опасно как раз тайное знание (опять по той же самой сущности). То есть, понятное дело, различие оказывается примерно такого же порядка, как между благочестивым религиозным мыслителем (пусть даже и в пейсах) и всемирным жидо-масонским заговором. Ну, коль скоро речь зашла о мудрости, то, допустим, можно при желании, как следует напрягшись, признать нацизм непотребным (и даже неродным) бастардом от классической немецкой философии (хотя симпатии к нему Хайдеггера, пусть и довольно сдержанные, заставляют все же заподозрить темные семейные тайны и засиженный эполетами скелет в шкафу), то марксизм - вполне легитимный отпрыск великой традиции нетайного знания. А что касается знания тайного, так никому не дано вообразить, насколько хуже пришлось бы человечеству, если бы Франкенштейн открыл не способ оживления собранного из кусочков трупа (как известно, от последствий этого открытия успели пострадать немногие, а научной школы бедняга не создал), а, положим, учение о классовой борьбе. Странным образом знание тайное стало отождествляться со знанием профессиональным - до такой степени, что музыкант или художник, не просто радостно и смиренно талантливый, но именно путем долгих разысканий постигший, как добиться сверхчеловеческого совершенства, тоже оказывался фигурой демонической, трагической и подлежащей каре каких-нибудь потусторонных инстанций. Вообще говоря, и такой взгляд на вещи можно было бы понять и принять; для понимания и приятия потребно лишь, чтобы его пропагандисты были одновременно безыскусны и даровиты, - ну, и чтобы плоды обладания талантом были хоть мало-мальски приглядны. Только от воспитания и предрассудков наблюдателя зависит, удивляться ли тому, что подобные сочетания действительно встречаются, либо тому, что встречаются они далеко не всегда. Примитив в живописи может быть очарователен, примитив в ядерной физике просто невозможен. Примитив в прозе... В одном из посмертных сборников В. Семина (к сожалению, мне сейчас не доступном, поэтому мое изложение, возможно, неточно) были опубликованы письма авторам рукописей, поступавших в редакцию, кажется, "Нового мира". Кроме явных и неявных графоманов, кроме немногочисленных удачников и еще менее многочисленных авторов прозы, слишком рафинированной для этого несовершенного мира, был там человек с большим и несомненным дарованием, но едва грамотный, воспитанный не в традиции великой русской культуры, а в традиции поселка, барака, диалекта. Его текст не был понятен без перевода, - а именно перевод и был невозможен. Перевод предполагает существование двух различных и равноправных норм, то есть как раз того, что, в избытке наличествуя в русской культуре (классической, традиционной, общепринятой - назовите как угодно), полностью отсутствует в культуре, скажем так, обочины. Проза едва ли не уникальна среди изящных искусств в том отношении, что здесь можно и, если угодно, следует говорить о прогрессе. Не только современные художники, но даже и современные поэты (хоть и работающие вроде бы с тем же словом) заведомо не лучше старых мастеров, но кто в здравом уме станет утверждать, что Гелиодор или даже Ахилл Татий, эрудит, пародист и насмешник, интереснее Джойса? То есть никто не запретит поспорить, ссылаясь на различия между novel и romance, никто не станет так уж рьяно отрицать, скандинавские саги гораздо больше похожи на современный роман, нежели роман не только античный, но и средневековый. Самое забавное, что спорить-то не о чем: именно так, похоже, обстоит дело, - но ведь не об этом речь; речь о том, что это вот кинематограф, пусть хоть черно-белый, греки освоить не могли бы, а проза - что проза? Чем уж она так отлична от поэзии или, скажем, драмы, что оказалась античному миру не по зубам? Собственно, такую уникальность прозы можно толковать по-разному: можно, в частности, попросту исключить ее из числа изящных искусств. В конце концов, изящные - они еще и свободные, а что-нибудь менее свободное и представить трудно. Стихи без пунктуации возможны, хотя и могут вызывать некоторое раздражение, вполне, по-моему, понятное: все равно ведь при чтении расставляешь запятые по местам, и трудно понять, зачем понадобилось заставлять ни в чем не повинного читателя работать за автора - ну, на самый уж худой и принципиальный конец, за редактора. Проза без пунктуации безграмотна - и только. Можно, разумеется, сказать, что все без исключения великие культуры начинались с варварства, с отсутствия нормы или с отрицания нормы, - и тогда оставалось бы разве только отбиваться цитатой из Якобсона: мол, если даже и поэт может быть грамматичен либо антиграмматичен, но ни в коем случае не аграмматичен, так и прозаикам в этом смысле явно не легче. Можно заявить, что и христианство было попервоначалу во всех смыслах плебейским - разве только народные трибуны им в ту пору не баловались. Можно, и кому-то этакая чреватая величием и славой первобытность, должно быть, мила и приятна, - но мне, право же, понятнее и ближе тогами одетое племя, коему плохо обработанная религиозная философия может внушить разве что брезгливость. К тому же едва ли так уж и всс без исключения: ведь новые научные дисциплины, даже и при самом зарождении своем выглядят вполне респектабельно. Более того, юная гистология, скажем, микробиология либо молекулярная биология, в большой мере являли собой совокупность специфических приемов и методов - самого тайного, что может быть в тайном знании. Даже и экология была отрадой пижона-адепта, - и отчасти осталась таковой до сих пор: массовые ее природоохранные отрасли вполне заслуживают особого названия. Подобная же дистанция - между парижским, допустим, реалистом и каким-нибудь мессианским движением, по определению открытым для всех желающих. К прозе это, пожалуй, если и применимо вообще, то в гораздо меньшей степени; то есть, конечно же, сколько бы мы ни старались и ни выискивали истово преисконнейших исторических корней и корневищ, а поток сознания это все же "письмо по Джойсу". Но проза стремится к получению невоспроизводимых результатов, что, казалось бы, приличествует лишь искусствам поистине свободным. А как может искусство быть свободным, если вот она, рядом - бесконечность, не какая-то ильичевая неисчерпаемость, более всего вызывающая ассоциации даже не с вулканом, а с вулканическим прыщом, не дурная бесконечность (право же, хватит с меня на сегодня классической философии, а то впору уже в который раз пересказывать бородатую хохму про Гегеля и закон Ома). Проза - это попытка протащить в речь то, что шебуршит где-то там, в языке, в этой чудовищной яме, набитой виртуальной шушерой до такой степени, что куда там физическому вакууму, попытка тем более безнадежная, что речь не какая-то, именно письменная речь, и нет никаких неязыковых придатков и довесков, так хорошо помогающих речи устной. И не надо меня успокаивать, сам знаю, что раз уж речь письменная, так тут и письмо к услугам, благословенная третья сущность, которая как раз по силам человеку: уж слишком явно она отмерена точнехонько под эти силы. Все равно ведь не можешь не думать о том, что это только человеческим хитроумием порожденная перегородочка между нами и вселенной; и, обалдело таращась в непостижимое, нечеловеческое богатство, уповаешь лишь на то, что язык все же как-нибудь куда-нибудь да доведет. До Киева там - или до Чернобыля?
      1995