Ошибка Одинокого Бизона

И Ки-па его понял. Разбойники… ассинибуаны… их много… — вот значение этих трех знаков. В ответ Ки-па взял за руки отца и объяснил ему, что «все должны идти в форт». Он разбудил своих помощников, и они тотчас же вышли, держа в руках ружья. Затем он приказал Са-куи-а-ки привести мою мать и сестру в достроенную комнату форта и заложить дверь болтом. К этой комнате примыкали с запада и востока две недостроенные. Белые разбились на два отряда, один из них направился в западную комнату, а другой, к которому присоединились мы с отцом, расположился в восточной. Во главе нашего отряда стоял Ки-па. Щели между бревен еще не были законопачены, и мы легко могли просунуть в них дула ружей. Прямо перед нами находился корраль.

— Ну, пусть идут ассинибуаны! — сказал мой отец. — Только бы они не мешкали. То-то мы повеселимся!

Да, отец мой любил войну.

Долго стояли мы, поджидая неприятеля, но ничто не нарушало тишины. Быть может, ассинибуаны хотели увести лошадей под покровом темноты, а быть может, ждали, когда взойдет луна. Второе предположение оказалось правильным. В полночь увидели мы на востоке бледный отсвет восходящей луны.

Когда луна ярко осветила долину, показались враги. Думали мы, что они придут из долины, но догадка наша не оправдалась: ассинибуаны появились со стороны реки; ползком приближались они к форту. Их заметил один из белых и тихим свистом позвал нас. Все мы выстроились вдоль южной стены комнаты. Восемь ассинибуанов ползли по лужайке. Шепотом сказал я отцу, что в неприятельский отряд входило человек сорок или пятьдесят, а отец знаками передал мои слова Кипа. Тот приказал нам не стрелять, пока он не даст сигнала.

Ближе и ближе подползали ассинибуаны, и наконец мы могли отчетливо их разглядеть. Воины были закутаны в кожаные одеяла, перехваченные на талии поясом; каждый держал в зубах лук, а из колчана торчали стрелы. Ружей у них не было.

Вскоре они разделились на две группы: четверо двинулись на запад, четверо — на восток. Часто они останавливались и прислушивались. Те четверо, которые были нам видны, прошли шагах в пятидесяти от нашей комнаты. Около задней стены корраля они встретились со второй четверкой.

Мы видели, как все они влезли на частокол и посмотрели вниз. Потом стали искать вход в корраль, а вход находился как раз около нашей комнаты.

Сначала они осмотрели западную стену корраля, затем двинулись в нашу сторону.

Вдруг из рощи, где были раскинуты вигвамы, донеслись выстрелы и торжествующие крики. Мы знали, что это значит, главный отряд ассинибуанов окружил наши два вигвама и стрелял в них, думая, что убивает нас, спящих.

Услышав выстрелы, восемь человек, за которыми мы следили, приостановились в нерешительности. И вот тогда-то один из белых выстрелил, не дождавшись сигнала. Впоследствии он говорил, что произошло это случайно. Тогда и мы стали стрелять, а первым выстрелил Ки-па. Вспышка пороха ослепила нас, и мы не попали в цель.

Поверишь ли, сын мой? Когда рассеялся дым, мы увидели, что убит только один человек, остальные семеро бежали к берегу. Да кое-кому из них не суждено было добежать до реки!

Белые, караулившие в западной комнате, выскочили из дома и стали стрелять в беглецов. Было у них шесть ружей, а убили они троих ассинибуанов. Между тем мы снова зарядили наши ружья и выбежали на лужайку, но было уже поздно: четверо уцелевших прыгнули в реку.

Крики, доносившиеся из рощи, смолкли, как только загремели наши ружья. Снова спустилась тишина. Отец мой четыре раза гикнул, а затем громким голосом запел песню победителя.

— Пусть они знают, на кого посмели напасть! — сказал он мне.

До утра мы оставались в форте, и никто не сомкнул глаз, но ассинибуаны нас больше не тревожили. Когда рассвело, Ки-па приказал бросить четырех убитых в реку.

Все наши съестные припасы хранились в вигвамах. Двое белых остались сторожить лошадей, а мы все отправились в рощу. Шли мы очень медленно и, раньше чем войти в лагерь, кольцом окружили маленькую рощу.

Как мы и предполагали, ассинибуаны давно ушли. Оба вигвама имели жалкий вид. Кожаные покрышки были продырявлены стрелами и пулями. Стрелы густо усеяли наши ложа из звериных шкур, и было их столько, сколько игл на дикобразе. Но все вещи оказались на своих местах. По-видимому, ассинибуаны не успели войти в вигвамы и обратились в бегство, как только началась стрельба около форта. Убедившись, что враги ушли из рощи, отец послал меня за матерью, сестрой и Са-куи-а-ки.

Женщины приготовили всем нам поесть, а затем Ки-па и Са-куи-а-ки переселились в форт и перетащили туда все свои вещи; мы же перенесли наш вигвам к самым стенам корраля. Начиная с этого дня мы не выгоняли наших лошадей на равнину, паслись они на опушке леса.

Когда волнение в лагере улеглось, мой отец впал в уныние. Он не позволил мне вернуться на мой помост и поститься.

— Наш сын не обретет «тайного помощника», сколько бы ни постился, — сказал он матери. — Боги прогневались на меня за то, что я потерял Трубку Грома.

В течение нескольких дней мы не ходили смотреть наши западни для бобров. Когда же мы убедились, что неприятельский отряд покинул эти края, бобры, попавшие в ловушки, уже начали гнить.

Снова расставили мы западни и поехали на охоту. Отец, скакавший на быстрой лошади, убил одной стрелой молодого бизона. Он был метким стрелком. Выходил ли он на охоту пеший, или скакал верхом — стрелы его всегда попадали в цель.

Зная, что путь к родному племени для нас отрезан, мы — мать, сестра и я — рады были бы остаться в окрестностях форта. Но отец мой скучал: с белыми не было у него ничего общего. И потеря трубки не давала ему покоя. Да и мать моя считала, что эта потеря предвещала для всех нас беду.

Наконец набралось у нас достаточно бобровых шкурок, чтобы купить седло. Отец отнес их Ки-па и обменял двадцать три шкурки на седло и кое-какие вещи для моей матери и сестры. На следующее утро мы должны были покинуть лагерь и отправиться на поиски большебрюхих.

Узнав об этом, Ки-па вручил нам подарки, которые просил передать старшинам племени большебрюхих.

— Скажите им, что я останусь здесь в форте. Пусть несут они сюда бобровые шкурки.

В тот день отец мой был весел и счастлив: Ки-па подарил ему талисман, дарующий огонь, — тонкий, круглый кусок камня, похожего на лед и наделенного волшебной силой. Нужно было подержать его над пучком сухой травы или листьев так, чтобы подали на него лучи солнца, — талисман притягивал священный огонь с неба, и трава загоралась. Отец был уверен, что этот талисман могущественнее, чем пропавшая Трубка Грома.

На следующее утро тронулись мы в путь, и путешествие наше прошло без всяких приключений. К вечеру второго дня мы отыскали лагерь большебрюхих, раскинутый на берегу Маленькой — или, как вы, белые, ее называете, Молочной

— реки, к северу от западных отрогов гор Медвежья Лапа. Мы въехали в лагерь, и нам указали дорогу к вигваму Короткого Лука. Был он вождем племени и близким другом моего отца.

Весть о нашем приезде опередила нас. Мы подъехали к вигваму, сошли с коней, и отец мой откинул занавеску у входа, как вдруг из-за вигвама выбежал вождь, бросился к отцу и, обнимая его, воскликнул:

— Я тебя увидел раньше, чем ты меня! Я дарю тебе трех лошадей!

Таков был обычай в те далекие времена. Друзья, встречаясь после долгой разлуки, старались удивить друг друга и порадовать каким-нибудь подарком. Отец подосадовал, что не он первый порадовал друга подарком, но радушный прием был ему по душе.

— Мой вигвам — твой вигвам, — сказал Короткий Лук. — Входи, отдохни и поешь.

Женщины вышли из вигвама, поздоровались с моей матерью и сестрой и начали снимать с лошадей поклажу. Потом помогли они матери раскинуть вигвам, а я погнал лошадей на пастбище, стреножил вожаков табуна и вернулся в лагерь.

Наш вигвам был уже разбит, постели сделаны, все приведено в порядок. Родители и сестра сидели в вигваме Короткого Лука. Я присоединился к ним, а женщины поставили передо мной тарелку с мясом.

Короткий Лук, рослый и красивый, был человеком храбрым и великодушным, потому-то избрали его большебрюхие вождем всего племени. Он владел могущественным талисманом — небесным огнем, ниспосланным молнией. Я знал историю этого талисмана. В далекие времена отец его отца вышел на охоту, а в колчане у него было только три стрелы. Дичи в лесу водилось много, но ему не повезло, и долго бродил он по лесу. Наконец подошел он на расстояние выстрела к большому оленю. Он спустил тетиву, но промахнулся, а кремневый наконечник стрелы, ударившись о скалу, разбился.

Ближе подкрался он к оленю, выстрелил, снова промахнулся и нигде не мог найти второй стрелы. Пошел он дальше. Олени, почуяв его приближение, бросались в заросли раньше, чем успевал он прицелиться. Осталась у него только одна стрела, и он не хотел рисковать.

На закате солнца увидел он молодого оленя, который стоял на крутом берегу реки. Осторожно пополз он к нему, а олень безмятежно щипал траву и не чуял беды. Подкравшись к нему совсем близко, охотник прицелился и спустил тетиву. Со свистом пролетела стрела над спиной оленя и упала в реку.

Тогда сказал себе охотник:

— Я — хороший стрелок, но сегодня я промахнулся трижды и потерял три стрелы. Видно, не ждать мне удачи. Пойду-ка я домой.

Он отправился в обратный путь и шел быстро, но темная ночь застигла его далеко от лагеря. Черные грозовые тучи заволокли небо, и в двух шагах ничего не было видно. Часто он спотыкался и падал и наконец чуть было не полетел с крутого берега в реку. Тогда решил он дальше не идти и ждать рассвета. Вытянув руки, прошел он еще несколько шагов, нащупал ствол большого тополя и опустился на землю.

Разразилась гроза, молния разрезала небо, ветер гудел над его головой, но дождя не было. И вдруг в нескольких шагах от испуганного охотника молния ударила в старое сухое дерево. С оглушительным треском повалилось оно на землю, ломая ветви соседних деревьев. И кора на упавшем дереве загорелась. Сначала появилась только маленькая искорка, но с каждой минутой разгоралась она ярче и ярче, и вскоре весь ствол был охвачен огнем, зарево осветило лужайку, и человек увидел мертвого оленя — большого самца, лежавшего около дерева, в которое ударила молния. Подивился он, кто убил этого оленя и почему медведи или волки его не сожрали.

И наконец полил дождь, холодный, пронизывающий, и человек промок до костей. А огонь медленно поедал сухую кору расщепленного дерева. Молния — страшное, смертоносное оружие Птицы Грома — зажгла этот огонь, а к священному огню приближаться опасно.

Но охотник был храбрым человеком. Кожаная его одежда пропускала влагу, и, дрожа от холода, сказал он себе:

— Возьму-ка я щепку, загоревшуюся от священного огня, и разложу костер, чтобы согреться.

Поборов страх, направился он к дереву, чтобы отодрать кусок горящей коры. Проходя мимо оленя, он остановился. Глаза животного были широко раскрыты, и казалось оно живым. Человек наклонился и потрогал его рукой: тело было еще теплое и мягкое.

И вдруг он все понял: Птица Грома сжалилась над ним. Узнав, что потерял он три стрелы, она зажгла этот огонь и убила оленя, чтобы охотник утолил голод. И страх покинул человека. Смело подошел он к горевшему стволу, взял кусок коры и разложил большой костер. Кремневым ножом он вырезал кусок мяса из бока оленя, поджарил его и съел. Потом прислонился спиной к стволу тополя и стал греться у костра.

Гроза пронеслась. Засверкали на небе звезды, взошла луна, но человек ничего не видел: он спал. А во сне тень его, скитаясь по земле, встретила Птицу Грома, и птица повелела ему всегда поддерживать огонь, упавший с неба.

На рассвете он проснулся, вспомнил свой сон и слова Птицы Грома. Из влажной глины сделал он горшок и положил в него кусок гнилого дерева и красный уголек. Глиняной крышкой он прикрыл горшок, но сделал в ней дырочку, чтобы огонь мог дышать. Сын мой, огонь, как и человек, умирает, если нечем ему дышать. И охотник понес домой огонь, упавший с неба.

Войдя в свой вигвам, приказал он женщинам затоптать старый костер и, раздув уголек, тлеющий в горшке, разложить новый. И начиная с этого дня священный огонь не угасал в вигваме. На ночь прикрывали его золой, а когда племя кочевало по равнинам, женщины несли огонь в глиняной посуде. Переходил он от отца к сыну и, должно быть, и по сей день живет в вигваме сына Короткого Лука.

Теперь ты знаешь, сын мой, историю того огня, вокруг которого сидели мы в лагере большебрюхих. И вскоре ты поймешь, почему рассказал я тебе об этом.

— Какие новости принес ты мне? Что делается в лагере пикуни? — спросил Короткий Лук, протягивая отцу зажженную трубку.

— Я навсегда покинул пикуни. Я не вернусь к этому неблагодарному племени, — ответил отец.

— Не может быть! — воскликнул Короткий Лук, испытующе всматриваясь в наши лица.

— Будет так, как я сказал! — громко крикнул мой отец.

Потом рассказал он, что заставило его покинуть лагерь пикуни. Когда он умолк, спустилась тишина, и никто не прерывал молчания. Отец рассердился.

— Ха! Почему вы молчите? — спросил он. — Или вы не рады, что я вошел в ваше племя?

— Я говорил тебе, брат, что мой вигвам — твой вигвам, — отозвался Короткий Лук. — А теперь я скажу: мой народ — твой народ. Но вот тебе мой совет: поживи с нами, а потом вернись к родному племени. Ни мы и никто другой не заменят тебе пикуни.

— У пикуни нет сердца! К ним я не вернусь. Я останусь с вами, — сказал отец.

Позднее, когда в вигваме вождя собрались воины и старшины, отец передал им слова Ки-па и рассказал о постройке нового форта. Эта новость обрадовала большебрюхих. Они редко посещали форт на реке Иеллоустон, потому что в тех краях жили индейцы враждебного им племени сиу, а форт Красных Курток находился далеко на севере. Вот почему они охотно согласились вести торговлю с Ки-па и решили заняться ловлей бобров. Нам показалось, что все большебрюхие рады были принять нас в свою среду.

Так как далеко не все большебрюхие говорили на нашем наречии, то отец, разговаривая с ними, пояснял свои слова знаками. Рассказал он о нашей встрече с военным отрядом ассинибуанов и о пропавшей священной трубке. Когда он закончил свой рассказ, все ему посочувствовали, а Короткий Лук сказал:

— Брат, это тяжелая потеря. Что же ты будешь теперь делать?

— Есть у меня другой талисман, я его получил от белого торговца, — ответил отец. — Этот талисман притягивает огонь с неба. А трубку свою я отыщу. Ассинибуаны — трусы, собаки! Я проберусь в их лагерь и найду трубку.

Человек, сидевший против моего отца по другую сторону костра, засмеялся презрительно и недоверчиво. Все покосились на него. Наклонившись вперед, он знаками сказал отцу:

— Ассинибуаны — храбрые воины. А пикуни — трусы, собаки!

Потом он встал, завернулся в одеяло и медленно вышел из вигвама.

Мой отец был так удивлен, что в первую минуту растерялся и ничего не ответил. Наконец он повернулся к Короткому Луку и спросил:

— Так ли я его понял? Кто он?

— Ассинибуан, — ответил вождь. — В начале прошлой зимы он и его жена пришли к нам пешком. Он сказал, что поссорился со своим племенем и навсегда его покинул. Нас он просил сжалиться над ним и приютить его. Мы исполнили его просьбу. Он живет в вигваме Черного Кролика, стережет его лошадей и приносит ему свою охотничью добычу.

— Я его проучу! Никто не смеет называть меня собакой, трусом! — крикнул отец, бросаясь к выходу.

— Нет, брат! — воскликнул Короткий Лук, удерживая его за руку. — Здесь, в нашем лагере, ты не должен с ним драться. Мы обещали взять его под свою защиту и не нарушим данного слова.

— Но он обругал меня… пикуни!

— Ты первый стал ругаться, — напомнил ему Короткий Лук. — Послушай, ведь не тебя он ругал, а пикуни. Ты же сам говорил, что навсегда ушел от своих соплеменников. Пусть он их ругает. Не всђ ли тебе равно, если ты теперь не пикуни?

Мой отец отталкивал вождя, который удерживал его за руку. Ему хотелось бежать за ассинибуаном, но, услышав последние слова Короткого Лука, он перестал сопротивляться, без сил опустился на ложе из звериных шкур и умолк. Кажется, только теперь начал он понимать, какие последствия влечет за собой его поступок. Да, перестав быть одним из пикуни, он потерял право их защищать. Гордость его была задета, а он не мог стереть оскорбление, нанесенное ассинибуаном.

Вскоре ушли мы в свой вигвам и улеглись спать. Так закончился наш первый вечер в лагере большебрюхих.

Я спал плохо. Мне не давала покоя мысль о наших лошадях. Перед тем как лечь спать, я хотел еще раз проверить, хорошо ли стреножены вожаки табуна, но устал и поленился идти на пастбище. Как только рассвело, я потихоньку встал, оделся и пошел посмотреть на лошадей. Идти мне пришлось пешком, потому что весь наш табун мы выгнали на пастбище. Отец не видел необходимости привязывать лошадей к колышкам перед вигвамом, так как каждую ночь большебрюхие посылают отряд юношей, на обязанности которых лежало караулить табуны и предупреждать о приближении неприятельских отрядов.

Я внимательно осмотрел долину реки и поднялся на равнину, где паслись табуны, принадлежавшие большебрюхим, но нигде не видно было наших лошадей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Взошло солнце, а я, потеряв надежду найти наш табун, вернулся в лагерь.

— Лошади наши пропали! Кто-то угнал наших лошадей! — крикнул я, вбегая в вигвам.

— Никто не мог их угнать. Просто-напросто ты их не нашел, сынок, — спокойно отозвался отец. — Если бы они пропали, то вместе с ними были бы уведены и табуны большебрюхих, и в лагере поднялась бы тревога.

А сейчас все спокойно. Ты ошибся, сынок. Отдохни, поешь, а потом мы с тобой отыщем табун.

В эту минуту Короткий Лук вышел из своего вигвама и стал выкрикивать имена воинов, которых он приглашал на пир. И первое имя было имя моего отца. Отец побежал к реке, умылся, расчесал и заплел волосы в косы, натер лицо и руки священной красно-бурой краской и отправился в вигвам Короткого Лука.

Как только он ушел, мать спросила меня:

— Уверен ли ты, что наших лошадей украли?

— Совершенно уверен, — ответил я. — Я их искал в лесу, у реки, я поднимался на равнину. Их нигде нет. Я знаю, что враги их угнали.

Мать вздрогнула.

— Ну, что ж! Я этого ждала, — задумчиво проговорила она. — Не видать нам счастья, пока Одинокий Бизон не вернется к пикуни. Если бы жили мы в лагере пикуни, лошади наши остались бы целы.

Сестра заплакала. Лошадей — и особенно маленьких жеребят — она любила больше, чем своих кукол.

Между тем в вигваме Короткого Лука Черный Кролик объявил, что ассинибуан и жена его скрылись. Ушли они тайком среди ночи и унесли все свое имущество, свои седла и лассо.

Услышав это, отец воскликнул:

— Мой сын прав! Сегодня утром он нигде не мог найти наших лошадей и решил, что их украли, а я ему не поверил. Да, лошадей украли, их увел этот ассинибуан!

— Сейчас мы узнаем, украдены они или нет, — сказал Короткий Лук.

И он приказал лагерному глашатаю созвать юношей и отправить их на поиски нашего табуна.

Пир продолжался, но отец ничего не мог есть.

Старуха, мать Короткого Лука, заглянула в наш вигвам и сообщила нам, что ассинибуан со своей женой покинул лагерь, а отец мой думает, что он-то и угнал наш табун. Мы с матерью разделяли опасения отца и не ошиблись. Вскоре вернулись юноши, посланные на разведку, и объявили, что лошадей наших не нашли, но видели следы их в траве, ведущие к низовьям реки. Как выяснилось впоследствии, один из ночных сторожей видел ассинибуана, бродившего ночью среди табунов. Думая, что он входит в караульный отряд, сторож не обратил на него внимания и ничего ему не сказал.

После недолгого совещания отец мой и Короткий Лук решили, что преследовать ассинибуана не стоит, так как он успел ускакать далеко от лагеря. Теперь нужно было узнать, где находится его племя, а затем попытаться увести лошадей.

— Да, так я и сделаю, — сказал отец. — Все равно я должен был идти за своей трубкой в лагерь ассинибуанов. Кто из молодых воинов пойдет со мной?

— Брат, тебе придется идти одному, — ответил Короткий Лук. — Прошлым летом мы заключили мир с ассинибуанами и не можем его нарушить.

Отцу это не понравилось. Большебрюхие пользовались покровительством наших трех племен — пикуни, черноногих и крови — и без нашего согласия не имели права заключать мир с нашими врагами. Отец пожаловался на это матери.

— Верно, — сказала она ему. — Но тебя это не касается: ведь ты теперь не пикуни.

Эти слова задели отца. Он не ответил ни слова и долго молчал. Наконец приказал он моей матери приготовить запасную пару мокасинов: решил он отправиться в путь этой же ночью и отыскать лагерь ассинибуанов.

В то время большебрюхие находились в долине Молочной реки. Днем отец еще раз заглянул в вигвам Короткого Лука и долго с ним беседовал. Вождь обещал ему заботиться о нас, пока он не вернется. После полудня отец отправился в священный «вигвам для потенья», чтобы очиститься перед дальней дорогой.

Когда зашло солнце, взял он свое ружье и сверток с сушеным мясом, военным убором, веревками и запасными мокасинами и распрощался с нами. Мать и сестра смотрели ему вслед и плакали.

У нас осталось три лошади — подарок Короткого Лука. Мать ездила в лес за дровами, а я охотился. Хотя я был еще мальчиком, но на мне лежала обязанность кормить семью. В лагере большебрюхих у меня было много сверстников-друзей; особенно привязался я к трем подросткам, матери которых были родом пикуни. Эти трое, да и другие мальчуганы, говорили на моем родном языке. Прежде мы часто вместе играли и охотились на кроликов. Но теперь я не принимал участия в их играх. Мне случалось убивать бизонов, — мог ли я после этого охотиться за кроликами?

Беспокоила меня также мысль о нашем будущем. Родное племя мы навсегда покинули, отец ушел, и мы не знали, вернется ли он когда-нибудь, и были мы бедны, очень бедны. Имея только трех лошадей, мы не могли перевозить на них все наши пожитки и вигвам, когда племя снималось с лагеря. Не удивительно, что мне было не до игр.

Юноши в лагере большебрюхих не обращали на меня внимания. Для них я был слишком молод. Они не принимали меня в свою среду, никогда не приглашали на свои собрания. Со мной им не о чем было говорить. И я чувствовал себя одиноким.

Спустя три дня после ухода отца большебрюхие переселились к верховьям реки, где водилось много бобров. Короткий Лук дал двух лошадей для перевозки нашего имущества, но нам самим пришлось идти пешком. И никто не предложил нам лошади, хотя сотни лошадей бежали без поклажи. И целый день брели мы пешком под палящим солнцем.

Как непохожи были эти большебрюхие на наших соплеменников! Пикуни — добрые люди. Никогда не допустили бы они, чтобы гости их шли пешком

Вечером, когда мы раскинули вигвам, я сказал матери, что мне пора приниматься за работу.

— Я буду ловить бобров, а шкуры их обменяю на лошадей. Если отец не пригонит домой нашего табуна, лошади у нас все-таки будут. А потом я пойду на войну и отниму лошадей у наших врагов.

— Ты — храбрый мальчик, — ответила мать. — Ты будешь ловить бобров и охотиться для нас. Но раньше чем идти на войну, ты должен увидеть вещий сон и заручиться «тайным помощником». Тебе не позволят отлучиться из лагеря, если ты еще не постился и нет у тебя «тайного помощника».

Я согласился начать священный пост, а мать с сестрой пошли в лес и построили для меня помост на дереве.

На закате солнца Короткий Лук позвал меня в свой вигвам, и я немедленно явился на зов. Он выкрасил мне лицо священной красной краской, а на лбу нарисовал черную бабочку — знак счастливых сновидений.

Мать и сестра устроили помост в ветвях большого старого тополя в ущелье, к югу от реки. Вряд ли могли заглянуть сюда враги. А большебрюхие, зная, что я пощусь, ни за что не приблизились бы к этому месту и не нарушили бы моего одиночества.

Когда я влез на дерево и растянулся на помосте, мать и сестра вернулись в лагерь. Спустилась ночь, и я крепко заснул.

Четверо суток провел я на этом помосте. Каждое утро мать и сестра приносили мне воду, спрашивали здоров ли я, и потихоньку уходили.

Первые два дня мне очень хотелось есть, потом я перестал думать о еде. Часами лежал я на своем помосте и припоминал рассказы стариков о том, как обрели они во сне «тайных помощников». Когда я засыпал, тень моя блуждала по горам и равнинам и беседовала с тенями древних животных — тех первых животных, населявших землю, которые, как, наши праотцы, говорили только на одном языке — на языке пикуни.

Да, я беседовал с ними, просил у них помощи, но сны мои обрывались. Я просыпался и лишь смутно мог припомнить, что видел во сне. Быть может, сон мой тревожен потому, что я беспокоился об отце. Мысль о нем не покидала меня. Я представлял себе, как бредет он ночью, печальный и одинокий, отыскивая лагерь ассинибуанов, а днем прячется в зарослях. Знал я, что на каждом шагу угрожает ему опасность.

Сын мой, настала четвертая ночь. Я ослабел от голода и уже терял надежду увидеть вещий сон. Снова стал я припоминать рассказы стариков и предания нашего племени, которые знал с детства. Наконец я заснул.

Слушай, сын мой, вот что приснилось мне. Усталый, шел я по равнине. Было мне жарко и хотелось пить. Я спустился в долину, где протекал ручей; утолив жажду, я уселся на берегу. Ворон пролетел над моей головой. Я воззвал к нему о помощи и, повернувшись, долго смотрел ему вслед, но он ничего мне не ответил. Когда он скрылся из виду, я снова повернулся к ручью. На песке, у самой воды, сидели в ряд четыре животных, которые водятся на земле и в воде. Не могу тебе сказать, что это были за животные. Ты знаешь, мы никогда не произносим вслух имен наших «тайных помощников».

Один из этих зверьков сказал мне:

— Мы слышали, как ты взывал о помощи. Что с тобой? Не можем ли мы помочь тебе?

— Да, да, помогите мне! — воскликнул я. — Долго скитался я по равнинам, ко многим животным обращался за помощью, и никто не откликнулся на мой зов.

— Да, мы слышали, как призывал ты Древнего Ворона. Мы — четверо братьев, четверо древних животных. В далекие времена мы и твои праотцы жили в дружбе. И теперь мы согласны быть твоими «тайными помощниками». Следуй за нами в наш вигвам.

Жили они не в вигваме, а в пещере. Вдоль стен тянулись ложа из травы, а на стенах висели красивые одежды. С любопытством осматривался я по сторонам. Один из братьев снова заговорил со мной, и вдруг все четверо превратились в людей. Да, сын мой, все древние животные могли в любое время принимать облик человека. Братья еще раз обещали мне свою помощь, а затем позволили мне уйти.

Тень моя вернулась к моему телу, я проснулся и припомнил свой сон. О, как я был рад, что закончился для меня тяжелый пост! И обрел я не одного, а четверых помощников. До рассвета я лежал на своем помосте, потом спустился на землю, побежал домой и рассказал свой сон матери и Короткому Луку.

Узнав, что я окончил священный пост, юноши в лагере большебрюхих приняли меня в свою среду, стали приглашать на свои собрания и заглядывали в наш вигвам, чтобы поболтать со мною. Больше я не чувствовал себя одиноким. Я ездил с ними на охоту и привозил домой мясо и шкуры убитых животных. Я расставлял западни и каждое утро находил в них двух-трех бобров. В то время как я постился, один из воинов побывал в форте Ки-па и привез домой красивые одеяла, бусы, табак, ножи и западни. Теперь все племя загорелось желанием обменивать меха на товары белых людей, все стали ловить бобров. У большебрюхих много было лошадей, и стоили они дешево. За хорошую лошадь, приученную к охоте на бизонов, я отдал трех бобров. Вьючную лошадь можно было купить за одну бобровую шкурку. Те, у кого не было капканов, охотно покупали у меня бобров, сами сдирали с них шкурки и сушили их. Мы трое — мать, сестра и я — работали с утра до ночи и были бы счастливы, если бы мысль об отце нас не тревожила. Летели дни, а он не возвращался. Однажды моя мать прошла по всему лагерю и оповестила всех о том, что она дает обет сжечь во славу Солнца священный вигвам, если одинокий путник к нам вернется.

Каждое утро мать и сестра ходили со мной к реке, где расставлены были западни, и помогали сдирать шкурки с бобров. Я купил много лошадей, и теперь нам не пришлось бы идти пешком, если бы большебрюхие вздумали переменить место стоянки.

В те дни, когда не нужно было идти на охоту, я сам выгонял на пастбище своих лошадей. Много было у меня с ними возни. Они упорно возвращались к тем табунам, с которыми паслись раньше, а я хотел, чтобы они привыкли одна к другой и паслись вместе. Одних я привязывал друг к другу короткими веревками, других стреноживал, но некоторые все-таки убегали к старым своим табунам, и каждый день рыскал я по пастбищу, отыскивая их. Домой я приходил в сумерках, ел и ложился спать.

Думали мы, что лагерь ассинибуанов находится при устье реки, не очень далеко от места нашей стоянки. Этот путь можно было пройти пешком в пять дней. После ухода моего отца мы начали считать дни, и каждый вечер я делал зарубку на палке. Прошло двадцать дней. За это время он успел бы дважды спуститься к устью реки и вернуться назад. Мать сказала нам:

— Дети, тревожно у меня на сердце. Боюсь, что больше не увидим мы вашего отца.

Я разделял эти опасения, но старался успокоить мать.

Как-то вечером я делал тридцатую зарубку на палке, как вдруг чья-то рука отодвинула занавеску у входа, и в вигвам вошел отец. Он едва держался на ногах и, наверно, упал бы прямо в костер, если бы я не подбежал к нему и не обнял за плечи.

Поддерживая его под руки, мы подвели его к постели и помогли ему улечься.

Я заметил, что нет у него ни колчана, ни лука. «Где же они? — дивился я. — И где его прекрасный боевой наряд в коробке, украшенный бахромой и рисунками? Почему правая его рука распухла и почернела?» О, как он исхудал! Скелет, обтянутый кожей. Большие его глаза ввалились. Нас он словно не замечал и дико осматривался по сторонам.

Взгляд его пал на мешок, в котором хранились талисманы. Мешок этот подвешен был к шесту вигвама, над постелью. Дрожащей рукой указал он на него и прошептал:

— Сними его с шеста. Вытащи из него все, что там есть. Я повиновался, засунул руку в мешок и достал подарок Ки-па — талисман, притягивающий огонь с неба. Я показал его отцу.