РОД ЛЕЙВЕР

(родился в 1938 г.)

В 1938 году произошло три на первый взгляд ничем не примечательных события, в значительной мере сформировавшие не только будущее, но и саму основу такого вида спорта, как теннис.

Именно в этом году Дон Бадж не только стал первым игроком, завоевавшим «Большой шлем» в теннисе, но и возглавил команду Соединенных Штатов, со счетом 3:2 победившую Австралию в финале Кубка Дэвиса. В этом же самом году стройный и светлоголовый австралиец по имени Гарри Хопман впервые появился на мировой теннисной сцене в качестве капитана австралийской команды на Кубке Дэвиса, ознаменовав этим эпоху доминирования Австралии в мировом теннисе. А еще на другом конце света, в Квинсленде, Австралия, родился рыжеголовый мальчик по имени Родни Джордж Лейвер.

Сопоставив все эти факты, вы получите начало истории о Роде Лейвере и о том, как он сумел превзойти Дона Баджа, обладателя права собственности на идею «Большого шлема», который он дважды выигрывал, сделавшись при этом одним из величайших игроков во всей истории тенниса.

Но сперва о Гарри Хопмане, начинающем ее вторую часть. Прозванный Лисом своими соотечественниками, Хопман был на Кубке Дэвиса 1938 года капитаном австралийской команды, которая проиграла в финале обладателям чемпионского титула, сборной Соединенных Штатов со счетом 3:2. В следующем году Хопман и его австралийцы изменили результат на противоположный и перевезли Кубок в Австралию, где он и оставался на длительном хранении все то время, пока бушевала более жестокая битва – Вторая мировая война.

После начала войны Хопман исчез в финансовом мире Мельбурна, чтобы вновь возникнуть в 1950 году и возглавить команду Австралии. И что же ему пришлось возглавлять? Если некогда теннис в Австралии представлял собой увеселение привилегированного меньшинства, приложение к приемам в саду, то к 1950 году в него играли двести пятьдесят тысяч игроков – в климате, подобно калифорнийскому, стимулирующему занятия спортом под открытым небом.

Гарри Хопман обозрел ряды молодых игроков взглядом опытного сержанта, выбирающего среди новобранцев, и занялся муштрой. Во-первых, он отделил от стада двух молодцов, Фрэнка Седжмена и Кена Макгрегора, уже облепленных достижениями, словно побывавшие в заморской поездке чемоданы ярлыками, и отправился за океан, чтобы бросить вызов команде Соединенных Штатов в борьбе за Кубок Дэвиса 1950 года. Седжмен и Макгрегор самым успешным образом достигли свою цель, так как они возвратились с серебряной салатницей и в 1951, и в 1952 годах.

Когда Седжмен и Макгрегор достигли своего любительского потолка и сделались профессионалами, Хопман оставил свою, с позволения сказать, сборочную линию и направился на австралийские теннисные фабрики, чтобы заполнить освободившиеся места звездами более молодыми – Лью Хоадом и Кеном Розуоллом. А потом, когда и Хоад вместе с Розуоллом вступили на профессиональную тропу, Хопман вновь перестроил свои ряды, укрепив их на сей раз Малкольмом Андерсоном и Нилом Фрейзером. Казалось, что сокровищница талантов у Хопмана не оскудеет, ибо австралийцы продолжали свое дело и стали едва ли не постоянными обладателями Кубка Дэвиса, завоевав его пятнадцать раз из восемнадцати лет правления Хопмана.

Если в правлении – нет уж, в режиме – Хопмана и был какой-либо недостаток, так это его склонность к суровой дисциплине, – почти как у занимающегося строевой подготовкой сержанта. Являясь сторонником оттачивания деталей, он заставлял игроков часами оставаться на корте, любил атлетические тренировки и ввел строгий комендантский час. Кроме того, он контролировал поведение своих игроков и вне корта, запрещая им давать интервью прессе, и считал каждого из них предельно невоспитанным и неспособным пользоваться за столом ножом и вилкой. Но что бы он ни делал, система его приносила результаты.

Но ничто так не сработало в его пользу, как один предпринятый в 1959-м поступок. Уязвленный утратой Кубка, доставшегося американцам всего только второй раз за девять лет в финале 1958 года, Хопман ввел в команду 1959 года новичка – огненно-рыжего парня со столь же ослепительным бэкхендом и могучей подачей: Рода Лейвера.

На первый взгляд Род Лейвер был абсолютно не похож на законного наследника Седжмена, Макгрегора, Хоада, Розуолла и др. Не вышедший ростом – всего 176 см – легкий, 70 кг, кривоногий и веснушчатый парень, лицо которого украшал небольшой нос крючком, казалось, изрядно побродивший по всей физиономии, прежде чем наконец занять свое место, тем не менее проявлял некоторые признаки потенциального величия, среди которых наиболее выдавались левая лапища в стиле Попая[31], но величиной как у Рокки Марчиано[32], и ноги борзой, позволявшие ему успевать за любыми мячами. Добавим к этому списку кистевой резаный удар, которым он умел пользоваться словно электрическим выключателем, и способность вкладывать все свое существо в каждый удар, и вы узнаете причины, побудившие Хопмана, заметившего юное дарование еще в юношеских турнирах, сделать его своим фаворитом и поставить в команду, когда Лейверу было всего восемнадцать лет.

Теперь в возрасте двадцати одного года Лейвер возглавил команду Австралии, которая сумела отвоевать Кубок, год назад предоставленный во временное пользование американцам, и возвратить его на родину, где Господь вместе с Гарри Хопманом и определили ему место пребывания. В том же году Лейвер выиграл соревнования смешанных пар в Уимблдоне и парное первенство Австралии. В 1960 году он добавил к своим титулам и первенство Австралии в одиночном разряде, а в 1961 году пушечные подачи и топспины (крученые свечи) принесли ему титулы чемпиона Уимблдона и Германии среди мужчин. События эти, отлетая вместе с листками календаря, ведут нас к 1962 году, величайшему году в жизни этого теннисиста, так как Лейвер впервые после Дона Баджа выиграл теннисный «Большой шлем», победив в первенствах Австралии, Франции, Британии (то есть выиграв Уимблдонский турнир) и Соединенных Штатов.

Далее, следуя уже накатанной многими кирпично-красной и травяной зеленой тропой, Лейвер сделался профессионалом и победил во многих турнирах, принесших ему и торговую марку и имя. Так, во всяком случае, казалось.

Однако в мировом теннисе задули ветры перемен. Начиная с Уимблдонского турнира 1957 года, когда Лью Хоад превратился в профессионала менее чем за двадцать четыре часа после победы на чемпионате, все большее и большее число самых сильных теннисистов мира тут же обменивали свои новообретенные трофеи на звание профессионала, лишая тем самым так называемые «любительские» состязания, подобные Уимблдону, лучших игроков. А зрителей – удовольствия, которое они получали от их игры. Устав от этого – и от ханжеского «псевдолюбительства», с его подложными счетами и подпольными выплатами и премиями любителям, всесильная Британская ассоциация лаун-тенниса рекомендовала сделать Уимблдон «открытым» турниром, то есть разрешить доступ на него и любителям, и профессионалам.

Вопреки требованиям Международной федерации тенниса, Британская ассоциация, которая первой предоставила женщинам равный с мужчинами статус, вновь вошла в историю тенниса, проголосовав за проведение первенства Англии 1968 года как «открытого» турнира. Среди профессионалов, возвратившихся на площадки Уимблдона, были Панчо Гонсалес, Лью Хоад, Кен Розуолл, Тони Роше, Рой Эмерсон, Джон Ньюкомб, Алекс Олмедо и конечно же в немалой степени простимулировавший это отклонение от правил Род Лейвер. В финале сошлись два профессионала – Лейвер и Роше. А победителем стал – трубите в трубы! – Род Лейвер.

Молнию нельзя поймать в бутылку, тем более нельзя сделать этого дважды. Но именно это и сделал Лейвер в 1969 году. Находясь в самом расцвете сил, теперь, когда были устранены все препоны для профессионалов, Лейвер приготовился к новому наступлению на бастионы своего второго «Большого шлема».

«Большой шлем» составляют четыре самоцвета, каждый в собственной оправе. Чемпионат Австралии 1969 года был сыгран на переувлажненной и коварной австралийской траве, чемпионат Франции на медленном местном грунте, Уимблдон на покрывале зеленого дерна, а Форест-Хиллз на траве.

Приятно было бы сказать, что «ветерком пронесся» по всем четырем турнирам, однако дело обстояло совсем не так. Дело в том, что его «Большой шлем» едва не «сошел с рельс» уже в самом первом турнире, проведенном в Брисбене на Милтон-Корте под испепеляющим 40-градусным солнцем. В полуфинале, встречаясь с Тони Роше, Лейвер промочил своим потом три солнцезащитные шляпы и сыграл самый продолжительный сет из всех, которые ему доводилось выигрывать – 22:20. Однако к концу третьего сета, когда Роше повел 11:9, Лейвер находился в состоянии грогги, словно боксер, пропустивший увесистый удар Марчиано. Получив возможность принять душ в перерыве, соперники вернулись на корт и возобновили игру с того места, где прервали ее. А оставили они ее при преимуществе Роше. Проигрывая 5:0 и двойной сетбол в шестом розыгрыше четвертого сета, Лейвер, проявив гибкость мышления, сообразил, что если он уступит 6:1 на подаче Роше, в пятом и последнем сете первая подача достанется ему.

Панчо Гонсалес некогда сказал о Лейвере: «Он играл каждую игру так, словно он в каждой из них проигрывал со счетом 5:0… настолько велика была его собранность». Так было и в тот раз. Лейвер проиграл тот четвертый сет со счетом 6:1, но взяв шестой гейм, он получил право на первую подачу в финальном сете. И человек, способный играть своим противником столь же хорошо, как он владел мячом, сумел оказать на Роше все необходимое давление. «Я заставил свой ум бороться за каждое очко так, как если бы оно было последним».

И стащив с головы третью и последнюю солнцезащитную шапку, Лейвер напряг ум и вплотную занялся противником. На подаче Роше в восьмом гейме, при счете 4:3 и 40:15, Лейвер выдал один из своих патентованных леворуких бэкхендов. Посланный им мяч был закручен так, что, казалось, мог бы вращаться целую неделю. Мяч этот принес очко, и Лейвер повел 5:3. А потом на своей подаче выиграл сет, а с ним и матч: 7:5, 22:20, 9:11, 1:6, 6:3.

После Лейвер победил Андреса Гимено в финале первенства Австралии, Кена Розуолла в финале чемпионата Франции, Джона Ньюкомба в Уимблдоне и снова Роше в Форест-Хиллз, завоевав свой второй «Большой шлем», тем самым превзойдя достижение первопроходца Дона Баджа.

ДЕЙЛИ ТОМПСОН

(родился в 1958 г.)

Перефразируя Джорджа Оруэлла, можно сказать, что все атлеты созданы равными, только одни в большей степени, а другие – в меньшей. В век суперспециализации атлет может сделаться суперзвездой на основе одной только силы – бейсболист может совершать пробежки на базу или бросать мяч, а футболист может быть превосходным раннером или бросать мяч с безошибочной точностью, а гольфер может творить чудеса с мячом или безупречно точно класть его в лунку и т д. и т п. Но десятиборец должен быть атлетом совершенным, умеющим делать все и преуспевающим в широком диапазоне дисциплин.

Со времен незапамятных, или даже еще раньше, человек, называвшийся «Величайшим атлетом мира» – таким титулом первоначально наградил Джима Торпа король Густав V после Олимпийских игр 1912 года, – был десятиборцем. И никто не заслуживал этого титула в большей мере, чем Дейли Томпсон, общительный отпрыск отца-нигерийца и матери-шотландки, наделенный целым турецким базаром талантов.

Удостоенный от рождения имени Френсис Морган Томпсон, молодой человек получил от отца, Фрэнка-старшего, еще и африканское прозвище Айоделе (означающее «радость, вошедшая в дом»), позволяющее отличить юного молодца от прочих Фрэнков в семье. Имя спустя некоторое время сократилось до Деле, а потом наконец деградировало до простого старины Дейли. Но, откровенно говоря, с этим юнцом в дом вошла не радость, а постоянный разгром. «Этот ребенок с самой первой минуты своей жизни был настоящим кошмаром», – вспоминала впоследствии его матушка. Сверхактивный, обладающий железной волей, любитель уличных драк, юный Дейли всегда находился на краю кратера созданного им самим вулкана.

Не имея более сил управляться с этой блаженной душой, родители сплавили своего молодца в возрасте семи лет в государственный интернат для трудных детей. И именно там несчастный молодой человек наконец открыл для себя спорт и в этом процессе обнаружил собственные сильные стороны: прыжки и бег.

После интерната молодой Томпсон оказался в небольшом лондонском колледже, где посвятил себя делу превращения в самого быстрого спринтера Англии. Однако один из его первых тренеров быстро заметил, что молодой человек обладает изрядным набором талантов. Определив, что курс десятиборья станет для Томпсона лучшей школой, он начал уговаривать молодого человека посвятить все свои таланты десятиборью. Вполне понятным образом упрямый Томпсон уперся копытами в землю и лишь после – как вспоминал потом один из партнеров по команде – «целой лужи крови и слез» он наконец признал то, что его тренер уже вычислил: его шансы на достижение мирового класса гораздо выше в десятиборье, чем в спринте.

Томпсон впервые попробовал вкус соревнований в 1975 году, когда в возрасте шестнадцати лет при росте 188 см и весе 86 кг он выступил на Открытом первенстве Уэльса, но лишь после того как получил особое разрешение, так как не достиг еще нужного возраста. Не имея ни малейшего намерения финишировать вторым, он выиграл свое первое десятиборье, набрав 6685 очков и превысив британский юниорский рекорд примерно на 2000 очков. Потом он победил в молодежном чемпионате (ААА) Ассоциации спортсменов-любителей 1975 года с 7000 очков, превзойдя при этом результат взрослого чемпиона, а к закрытию сезона еще раз улучшил британский молодежный рекорд, доведя его до 7100 очков. Теперь Дейли уже видел в десятиборье собственное призвание.

Но если Дейли нашел свое призвание в десятиборье, то его мать так не считала. Его решение посвятить все свое время спорту не нашло одобрения дома, и мать, хотевшая, чтобы сын начал работать, велела ему или найти себе работу, или убираться из дома. Что Дейли и сделал, чтобы лучше сконцентрироваться на стоявших перед ним великих целях. «На улицах тогда подобных атлетов было хоть пруд пруди, – говорила впоследствии матушка. – Я и представления не имела, каков его потенциал и кем он может стать».

Но Дейли, привычно задиристый, не сомневался в собственных возможностях. И твердо намеревался реализовать их. Чтобы помочь своему честолюбию, в конце 1975-го он переехал жить к своему тренеру Брюсу Лонгдену, и как вспоминал Дейли: «Мы разговаривали о легкой атлетике двадцать пять часов в сутки – о технике и стиле всех спортсменов, о соревнованиях. А потом смотрели фильмы, снятые на состязаниях».

Отрешившись от всего вокруг и как бы надев на глаза постоянные шоры, Дейли тратил несчетные часы на совершенствование в десяти дисциплинах, составляющих десятиборье, – перечислим их по порядку: бег на 100 метров, прыжки в длину, толкание ядра, прыжки в высоту, бег на 400 метров, бег на 110 метров с барьерами, метание диска, прыжки с шестом, метание копья и бег на 1500 метров. Дело в том, что в итоге суть десятиборья представляет собой равновесие и компромисс. Атлет должен иметь способности к бегу на 1500 метров, но при этом он обязан обладать талантом спринтера; находить в себе мощь и силу для толкания ядра, метания диска и копья, не жертвуя при этом упругостью и прыгучестью, необходимыми для прыжков. Потому Дейли, наделенный взрывной резкостью, необходимой для спринтера и прыгуна во всех видах прыжка, нахмурил чело и, напрягая гранитные мышцы, приступил к покорению всех десяти дисциплин.

Навязчивая привязанность Дейли к тренировкам дала свои плоды, когда он прошел отборочные соревнования перед Олимпийскими играми 1976 года, став при этом самым молодым среди участников олимпийского десятиборья после Боба Матиаса, участвовавшего в Играх 1948 года. На Играх в Монреале он отметил свой восемнадцатый день рождения, финишировав – соответственно – восемнадцатым, с 7905 очками, отстав на 526 очков от победителя Брюса Дженнера. Томпсон проводил большую часть своего времени, изучая Дженнера, впитывая его манеру пользоваться собственными силами. Но наибольшее впечатление произвела на Томпсона собранность Дженнера. «Я увидел, что он был не настолько одарен физически. Просто он умел работать. И он научил меня необходимости трудиться».

Возвратившись домой, Дейли воплотил свои наблюдения в жизнь, тренируясь с сосредоточенностью монаха. Позднее он признавался: «Десятиборье было для меня делом жизни и смерти».

Следующие четыре года Томпсон преследовал мировой рекорд Дженнера в 8617 очков. Впервые превысив 8000 в 1977 году, в следующем сезоне на Играх Содружества он показал третий результат в истории десятиборья, который – увы – не мог быть зарегистрирован официально в связи с большой скоростью ветра во время прыжка в длину. Тем не менее уже три недели спустя на первенстве Европы он набрал рекордные 8200 очков, хотя и финишировал вторым после Александра Гребенюка из России.

Поражение было сокрушительным для человека, который видел в десятиборье вопрос «жизни и смерти». «Я никогда не помышлял о самоубийстве, – говорил он одному из журналистов, – но так, по-моему, чувствуют себя эти люди. Все безразлично, потому что ты проиграл. Ты знал, что должен был победить, но проиграл».

Поражение это укрепило его решимость. Он работал еще усерднее, чем прежде – если это вообще было возможно, над хуже получавшимися у него видами второго дня, оттачивал технику бросков, при этом придерживаясь режима, заставлявшего Томпсона начинать свой день в 5 часов утра бегом на три мили и заканчивать уже после заката солнца.

Отдохнув годик от сражений в десятиборье, Дейли вернулся в 1980 году, чтобы наконец поставить рекорд Дженнера на колени, набрав 8622 очка на предолимпийских соревнованиях в Готцисе, Австрия. За рекордом последовала и золотая олимпийская медаль на Играх 1980-го в Москве, где он наконец добился звания «Величайшего атлета мира», которым он и должен был стать, как всегда говорило его сердце. Он отпраздновал свою коронацию, непочтительно насвистывая «Ближе, Мой Господь, к Тебе» с пьедестала почета под звуки официальной трансляции британского национального гимна.

Дейли Томпсон вдруг сделался сенсацией, хотя, чтобы стать ею, ему потребовалось пять лет упорного труда. Болельщики всей Британии ощущали симпатию к этой превосходно отлаженной машине, наделенной по-детски открытым лицом, впрочем, скрывавшим свою открытость под топорщащейся щеточкой усов и за двумя щелочками, в которые превращались его глаза всякий раз, когда Дейли смеялся.

Все симпатизировали ему, все, кроме разве что пишущей братии, находившей его задиристость схожей с надменностью, а манеры отталкивающими и даже жесткими. Стачивая карандаши до огрызков, они описывали его шутки о принцессе Анне, и те крепкие выражения, с которыми он принимал от Би-Би-Си приз лучшему спортсмену года. А уж когда он послал на три буквы семилетнюю дочь одного из британских олимпийских селекционеров, подошедшую к нему за автографом, прессу едва не хватил апоплексический удар.

Тем не менее Томпсон продолжал свое победное шествие, прославляя и себя самого, и свой вид спорта, который в те времена, когда он начинал выступать, вызывал интереса не больше, чем какие-нибудь местные облигации. Цепь непрерывных побед протянулась на следующие шесть лет, причем одна из этих побед пришла к нему на Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе, где он подтвердил свое величие новым мировым рекордом и был вновь провозглашен «Величайшим атлетом мира».

Но, как случается даже с самыми великими атлетами, песок в верхней склянке часов Томпсона начал иссякать, и, удрученный серьезными травмами и возрастом, он наконец закончил свою карьеру, после того как не сумел попасть на пятые в его жизни Олимпийские игры 1992 года в Барселоне из-за порванного сухожилия.

Тем не менее за свою спортивную жизнь он успел и набегаться, и напрыгаться, и насоревноваться. И жизнь эта одарила его многими титулами, в том числе и званием «Величайшего атлета». Когда кто-то посетовал в присутствии Томпсона, что, мол, «нет на тебя Джима Торпа, и считай, что тебе повезло», он ответил, что «повезло не мне, а ему!» Слова эти достойны, чтобы их написал на своей чемпионской ленте любой чемпион, где бы он ни жил.

ДЖОННИ УНИТАС

(1933—2002)

Генеральный менеджер команды «Балтимор Колтс» Дон Келлетт позвонил двадцатидвухлетнему полупрофессионалу, квартербеку по имени Джонни Унитас и предложил работу.

Потом Келлетт утверждал, что сделал этот звонок потому, что однажды, в феврале 1956-го, просматривал формулярные списки лиги, и, когда наткнулся на имя Унитаса в душе его прозвонил колокольчик. Однако Уиб Юбэнк, тогда являвшийся тренером «Колтов», ни на какие списки не ссылался, назвал эту историю чистым вымыслом, обычной словесной завитушкой, без которой не обойдется всякий, кто взялся рассказывать о спортивном прошлом. «Унитаса заметили, – вспоминал Юбэнк, – после того, как мы получили письмо от болельщика, сообщившего нам, что в большой питтсбургской лиге есть квартербек, которого стоит попробовать в составе «Колтов». После чего Юбэнк, подморгнув, добавил: «Я всегда обвинял Джонни в том, что это письмо написал он сам».

Впрочем, что именно стало причиной звонка, списки или письмо, не столь уж важно. Существенно лишь то, что он был сделан. Вот вам еще один пример того, что трал, именуемый Удачей, как твердят телефонные компании в своих рекламах, «всегда может дотянуться и зацепить любого». Любым в данном случае является Джонни Унитас, повесть о жизни которого была полна прорывов – и в буквальном смысле и в переносном.

Первым прорывом для Унитаса стал день, когда основной квартербек команды крошечного питтсбургского колледжа сломал лодыжку. Располагая в плане выбора менее чем тремя сотнями студентов – в основном девушками, тренер просто выбрал обладателя самой сильной руки, которая в данном случае принадлежала Джонни Унитасу, и заполнил им свободное место в команде. Как оказалось, Унитас не просто заполнил свободное место, о чем свидетельствует его попадание в течение двух последующих лет в сборную всекатолическую команду Питтсбурга. В старшем классе это подтвердили письма из нескольких университетов, приглашавших Унитаса на просмотр.

Увидеть – еще не значит поверить. Посмотрев на 187-сантиметровый и 65-килограммовый стебелек как на кандидата в квартербеки, тренер «Нотр Дам» отправил его паковать вещички со словами: «Парнишка слишком легок. Я отсылаю его домой». Его примеру последовала «Индиана». Следующим стал университет Питтсбурга, куда он получил приглашение, однако сумел провалиться на вступительных экзаменах. Наконец, его пригласил университет Луисвилла. И Унитас при своем созревающем таланте и легкой комплекции отправился в колледж «Кардиналов».

Одна из игр, сыгранных Унитасом во время своего первого года, вполне способна продемонстрировать, каким он станет на поле в грядущие годы. В игре с явным фаворитом, командой Хьюстона при ничейном счете 21:21 в четвертой четверти матча, когда мяч находился на 40-ярдовой линии, все – в том числе игроки Хьюстона и Луисвилла – ожидали, что Унитас сделает передачу одному из рослых защитников в линию. Один из них, Билл Пенс, самый рослый среди беков «Кардиналов», сказал: «Давай сюда мяч. Я сделаю пару ярдов». Унитас, само лицо которого в обычных условиях словно источало вежливость, бросил на Пенса взгляд, достойный отпетого террориста, и голосом полным истинно кентуккской злости к врагу, отвесил Пенсу достойную словесную оплеуху: «Когда я захочу отдать его тебе, то скажу сам». А потом утер нос всем, отступив и отдав пас для заноса.

Позже в этой же самой игре, но уже при счете 28:21 в пользу Луисвилла, Унитас оказался позади голевой линии, после того как быстрый удар Хьюстона заставил «Кардиналов» далеко отступить на собственную территорию. Дважды Унитас поступал так, как принято, отправляя мяч на линию, и дважды это не приносило команде успеха. А потом, с холодной головой и сдержанностью, достойными человека более зрелых лет и опыта, Унитас потряс всех – в том числе и старшего тренера Луисвилла своим глубоким отступлением в конечную зону поля, откуда, обыграв финтами пару рвущихся вперед линейных, он отдал идеальный пас Бейбу Рею, находившемуся на отметке в сорок ярдов команды Луисвилла. Рей как в одиночестве принимал мяч, так в одиночестве и приземлил его за голевой линией хьюстонцев после шестидесятиярдового проноса.

По ходу первых двух сезонов квартербек «Кардиналов» Унитас сумел набрать вес, прибавив около пятидесяти фунтов к прочим достижениям – 2000 ярдам и 21 пасу. Последние его два сезона оказались не столь впечатляющими, как и у команды Луисвилла. Тем не менее он создал себе такую репутацию, что привлек к себе внимание «Питтсбургских Сталеваров», задрафтовавших теперь уже 88-килограммового квартербека в девятом раунде драфта НФЛ 1955 года.