Тотчас же после захвата большевиками власти, Ленин начал свои «социалистические» эксперименты, хотя до этого уверял, что Россия не может сразу «перескочить в социализм». Троцкий в книге «О Ленине» рассказывает, как Ленин в первый период в Смольном на заседаниях Совнаркома неизменно повторял, что «через полгода у нас будет социализм и мы станем могущественным государством».

      «Левые эсеры, — пишет Троцкий, — и не только они одни, поднимали недоумеваючи головы, переглядывались вопросительно, но молчали. Это была, со стороны Ленина, система внушения и Ленин верил в то, что говорил», — добавляет Троцкий.
      (Л. Троцкий. «О Ленине», Госиздат, Москва, 1924, стр. 112).

      Действительно, в письме к петроградским рабочим, напечатанном 24 мая 1918 года в «Правде», Ленин писал:

      «Наша революция подошла вплотную, конкретно, практически к задачам осуществления социализма».

      В декабре 1918 года на чрезвычайном съезде Советов, выступая по вопросу о деревенских «комитетах бедноты», Ленин сказал: стр. 112).

      «Мы сделали этим гигантский всемирно-исторический шаг, который не сделан еще ни в одном из самых демократических республиканских государств. Деревенская беднота, сплачиваясь со своими вождями, с городскими рабочими, дает только теперь окончательный и прочный фундамент действительного социалистического строительства. Это величайший переворот, который в такое короткое время привел нас к социализму в деревне».

      Итак, социализм есть уже и в городе, и в деревне.

      Но уже в марте 1919 года на восьмом съезде партии Ленин говорил:
      «Насилие по отношению к среднему крестьянству представляет из себя величайший вред. Это — слой многочисленный, многомиллионный. Даже в Европе, где нигде он не достигает такой силы, где гигантски развита техника и культура, городская жизнь, железные дороги, где всего легче было бы думать об этом — никто, ни один из самых революционных социалистов не предлагал насильственных мер по отношению к среднему крестьянству»
      (Сочинения, т. 29, 4 изд., стр. 187).

      Через два года, в речи на десятом съезде компартии, в 1921 году, Ленин сказал, противореча прежним своим утверждениям:

      «В материальном, экономическом и производственном смысле мы еще в преддверии социализма не находимся».

      А еще через год, в 1922 году, в статье «Заметки публициста», Ленин писал:

      «Мы не доделали даже фундамента социалистической экономики… Надо это отчетливо сознать и открыто признать, ибо нет ничего опаснее иллюзий и головокружения, особенно на больших высотах»
      (Сочинения, т. 27, 2 изд., стр. 201).

      Захватив власть в 1917 году, Ленин только надеялся, что ему удастся удержать власть в России до того момента, когда произойдет мировая революция. Он был уверен, что она произойдет очень скоро. Но этого не случилось. И в речи на III конгрессе Коминтерна, 5 июля 1921 года, Ленин признал:

      «Когда мы начинали в свое время международную революцию, мы делали это не из убеждения, что мы можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию. Мы думали: либо международная революция придет нам на помощь и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную революционную работу в сознании, что в случае поражения, мы все же послужим делу революции и что наш опыт пойдет на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции в России невозможна… Но в действительности, движение шло не так прямолинейно, как мы этого ожидали. В других крупных, капиталистически наиболее развитых странах революция еще до сих пор не наступила»
      (Сочинения, т. 26, 2 изд. стр. 451).

      В 1921 году Ленин признал что советская власть была чудом. Чудом был октябрьский переворот, чудом был исход войны с Польшей, чудом было то, что русский крестьянин и рабочий могли эти три года все перенести. Причем же тогда здесь марксизм?
      Когда Ленин увидел, что мировая коммунистическая революция не приходит, что русские крестьяне, солдаты и матросы недовольны коммунистическим режимом и бунтуют, он объявил НЭП.
      В речи на десятом съезде партии в марте 1921 года Ленин сказал:

      «Мы должны постараться удовлетворить требования крестьян, которые не удовлетворены, которые недовольны и законно недовольны и не могут быть довольны. Мы должны им сказать: “Да, такое положение не может держаться дальше”…
      Мы не должны стараться прятать что-либо, а должны говорить прямиком, что крестьянство формой отношений, которая у нас с ним установилась, недовольно, что оно этой формы отношений не хочет и дальше так существовать не будет. Это бесспорно. Эта воля его выразилась определенно. Это воля громадных масс трудящегося населения. Мы должны с этим считаться, и мы достаточно трезвые политики, чтобы говорить прямо: давайте нашу политику по отношению к крестьянству пересматривать»
      (Сочинения, т. 26, 2 изд., стр. 238, 239, 240, 241).

      Через год, в 1922 году, Ленин писал:

      «С колхозами много наглупили… Надо опираться на единоличного крестьянина… Крестьяне социалистами не являются и строить социалистические планы так, как если бы они были социалистами, значит строить на песке… Наши средства насилия по отношению к крестьянству делу не помогут… Старательный крестьянин должен быть центральной фигурой нашего хозяйственного подъема».

      А за год до своей смерти, 4 января 1923 года, Ленин писал:

      «Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узко коммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма».

      В последней статье, написанной Лениным в марте 1923 года, за девять месяцев до своей смерти он признавал:

      «У нас, можно сказать, хорошее в социальном устройстве до последней степени не продумано, не понято, не прочувствовано, схвачено наспех, не проверено, не испытано, не подтверждено опытом, не закреплено и т. д. …
      Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием и т. д. Надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятность. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем, или на то, что у нас сколько-нибудь значительное количество элементов для построения действительного нового аппарата, действительно заслуживающего названия социалистического, советского и тому подобное»
      (Сочинения, т. 27, 2 изд., стр. 406-407).

***

 
      Мы видели, что Ленин отказывался от своего марксизма, когда это ему было выгодно или нужно было оправдать свою политику и тактику. В этом смысле Сталин был учеником Ленина, несмотря на то, что сталинская эпоха во многом отличалась от ленинской. При Ленине, например, не расстреливали руководителей и активных деятелей партии, которые с Лениным не соглашались. При Сталине несогласных со Сталиным расстреливали. Ленин не объявлял предателями и фашистскими агентами вождей Красной армии, — Сталин объявлял. Ленин никого не заставлял боготворить его и поклоняться ему, как это делал Сталин.
 
 
      Ленин строго осуждал всякое проявление антисемитизма, — Сталин в последние годы открыто вел антисемитскую политику. Ленин ввел НЭП, частичную свободу торговли и этим дал возможность крестьянству и всему населению свободнее вздохнуть. Сталин отменил НЭП и насильно загнал крестьян в колхозы.
      Но то, что именно Сталин стал наследником Ленина и что именно из ленинизма вышел сталинизм, не было случайностью. Главной идеей Ленина и ленинизма была идея диктатуры, то есть правительственной власти, неограниченной никакими законами и не контролируемой народом. К этой идее, в зависимости от обстоятельств, подгонялось все «учение марксизма-ленинизма» и соответственно «построение социализма», как теперь подгоняется и «построение коммунизма».
      Диктатура длительное время без террора не может удержаться. И это Ленин научил коммунистов (и не только коммунистов, но и фашистов, а позже и нацистов), как незначительное меньшинство путем военного заговора может захватить власть в стране и удержать ее при помощи обмана, террора и подавления всех гражданских свобод.
      К чему привела бы ленинская новая экономическая политика, если бы Ленина через год после введения НЭП'а не разбил паралич, конечно, нельзя знать. Сталин отменил НЭП и, несмотря на предостережения Ленина, загнал крестьян в колхозы. Наследники Сталина фактически продолжают политику Сталина по отношению к крестьянству, как и его внешнюю политику. В 1930 году правый коммунист С. Сырцов в своей брошюре «О наших успехах, недостатках и задачах» писал, что то, что коммунисты называют опытом, на самом деле представляет собой проявление самоуверенности людей, не знающих, что они творят:

      «Они действуют по правилу: попробуем, что из этого выйдет и если жизнь ударит нас по лбу, то убедимся, что надо было делать иначе».
      (С. Сырцов, «О наших успехах, недостатках и задачах», Москва, 1930 г., стр. 36).

      Так было в 20-х годах при Ленине, в 30-х и 40-х годах при Сталине и так происходит теперь при его наследниках.
      А международная коммунистическая революция, которую Ленин предсказывал в 1917 году, надеясь, что она окончательно обеспечит все победы советской власти, не пришла и через пятьдесят лет. И нет никаких оснований думать, что она наступит еще через 50 лет, ибо развитие современного общества идет совершенно по другим путям. Не по тем, которые предсказывал Ленин. Марксизм-ленинизм уже потому не может претендовать на научность и служить «путеводной звездой», что из идейного наследства Ленина можно черпать самые противоположные выводы. А сама идея ленинского коммунизма — вредная иллюзия, которая уже давно изжита рабочим классом всех наиболее развитых промышленных стран.
      Высшей целью социализма все выдающиеся социалистические мыслители всего мира, включая Маркса и Энгельса, всегда считали гуманитарный идеал полного духовного развития личности всех граждан и полное удовлетворение их материальных нужд.
      Коммунистические вожди утверждают, что они тоже социалисты и демократы и стремятся к победе свободы, равенства и братства. Но коммунистические теоретики до сих пор не объяснили нам, каким образом можно прийти к торжеству демократии при помощи диктатуры и деспотизма, к действительной свободе при помощи закрепощения человеческой личности и всего народа, и к братству при помощи уничтожения инакомыслящих.
 

 

I

      В 1899 г. в Лондоне вышла книга П. А. Кропоткина «Записки революционера». В предисловии к ней знаменитый скандинавский критик, историк и публицист Георг Брандес писал:

      «В настоящее время есть только два великих русских, которые думают для русского народа и мысль которых принадлежит человечеству: Лев Толстой и Петр Кропоткин… Хотя эти два человека радикально отличаются друг от друга, можно наметить параллель в их жизни и в их понимании жизни. Толстой — художник, Кропоткин — ученый… Оба любят человечество и оба сурово осуждают индифферентизм, недостаток мысли, грубость и жестокость высших классов. Обоих одинаково тянет к униженным и оскорбленным…
      Жизнь Кропоткина в одно и то же время велика и интересна… Он вел жизнь аристократа и работника: он был камер-пажом императора и был очень бедным писателем. Он был офицером, студентом, ученым, исследователем неизвестных стран, администратором и революционером. В изгнании ему приходилось часто питаться, как русскому крестьянину, чаем и хлебом, за ним шпионили и пытались его убить… Кропоткин называет себя революционером и совершенно справедливо. Но редко бывают такие гуманные и мягкие революционеры… Он никогда не был мстителем, но всегда мучеником…
      Никто не был больше бескорыстен и больше его никто не любил человечество».

      Так писал о Кропоткине Георг Брандес. А Лев Николаевич Толстой в письме к В. Черткову в январе 1903 года писал:

      «Во время болезни хорошо думается… Особенно занимали меня в эту болезнь (этому содействовало чтение прекрасных Записок Кропоткина) воспоминания».

      Позднее, в феврале того же года, он опять писал Черткову, который тогда жил в Лондоне:

      «Передайте мой больше чем привет Кропоткину. Я недавно читал его мемуары и очень сблизился с ним».

      Петр Алексеевич Кропоткин родился в 1842 году в Москве, в княжеской семье. Воспитание получил в Пажеском корпусе, в котором воспитывались дети великих князей. По окончании курса, в 1861 году, он отправился в Сибирь для геологических исследований. По возвращении из Сибири был избран членом, а потом и секретарем Императорского Геологического Общества. Написал несколько сочинений по геологии и начал большую работу о финляндских ледниках, которую закончил много лет позже. Прослужив некоторое время при царском дворе в качестве камер-пажа императрицы, Кропоткин отправился за границу.
      Там, в Бельгии и в Швейцарии, познакомился с революционным и социалистическим движением и примкнул к анархистской фракции Интернационала.
      Вернувшись на родину, Кропоткин вошел в знаменитый кружок «чайковцев», в котором ему поручили выработать программу и план организации. Написанная им в 1872 году программа под названием «Должны ли мы заниматься рассмотрением идеала будущего строя?» — была напечатана через полстолетия в петроградском журнале «Былое» за 1921 год. В качестве члена кружка «чайковцев», Кропоткин вел революционную и социалистическую пропаганду среди петербургских рабочих. В конце 1873 года Кропоткин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Через два года он бежал из тюремной больницы за границу, где участвовал в европейском социалистическом движении как анархист и несколько лет сидел во французских тюрьмах. В 1886 году он окончательно переехал в Англию, где главную часть своего времени посвятил науке.
 

II

 
      Кропоткин был не только революционером и социалистом, но и большим ученым. Он — географ, геолог, биолог и историк. Во всех этих областях научного знания труды Кропоткина были значительным вкладом, в некоторых он проложил новые пути. Его научные заслуги были признаны ученым миром, даже и теми, кто не разделял его социальных теорий. Будучи эмигрантом, Кропоткин, однако, никогда не порывал связи со своей родиной. Он всю жизнь оставался революционером, горячим русским патриотом в лучшем смысле слова и одновременно настоящим интернационалистом. Не разделяя взгляда народовольцев 80-х годов на террор, как на средство, при помощи которого можно свергнуть самодержавие или добиться от него уступок, Кропоткин, тем не менее, преклонялся перед героизмом и самопожертвованием народовольцев. Кропоткин не верил в возможность совершения революции длянарода, но безнарода. Он был убежден, что осчастливить народ без его участия нельзя, что народной деятельности не может заменить ничто.
      Еще в начале 90-х годов П. А. Кропоткин в очерке «Революционная идея в революции», напечатанном во французском журнале, писал:

      «Каждый революционер мечтает о диктатуре, будет ли это “диктатура пролетариата”, т. е. вождей, как говорил Маркс, или диктатура революционного штаба, как утверждают бланкисты; в общем это одно и то же. Все мечтают о революции, как о возможности легального уничтожения своих врагов при помощи революционных трибуналов, общественного прокурора, гильотиныи ее слуг — палача и тюремщика.
      Все мечтают о завоевании власти, о создании всесильного, всемогущего и всесведущего государства, обращающегося с народом, как с подданным и подвластным, управляя при помощи тысяч и миллионов разного рода чиновников, состоящих на содержании государства…
      Все революционеры проповедуют абсолютное подчинение закону, изданному диктаторской властью. Все революционеры мечтают о “Комитете Общественного Спасения”, целью которого является устранение всякого, кто осмелится думать не так, как думают лица, стоящие во главе власти. Революционер, осмелившийся думать и действовать вопреки революционной власти, должен погибнуть…
      Думать, говорят многие революционеры, — это искусство и наука, созданные не для простого народа. И если позднее, на другой день революции, народным массам и будет дана возможность высказать свою волю, то это делается лишь для того, чтобы народ избрал своих вождей, которые и будут думать за народ и составлять законы от его имени».

      «Социальная революция, — писал Кропоткин в книге «Речи бунтовщика», — не может быть руководима одним лицом или совокупностью нескольких лиц… Только свободный почин, инициатива народа может создать нечто хорошее и долговечное».
      (Цитировано по статье Волина «Вожди и массы по П. А. Кропоткину» в международном сборнике «П. А. Кропоткин и его учение». Под редакцией и с примечаниями Г. П. Максимова, Чикаго, 1931 г.).

      Позднее, в 1904 году, когда многие анархисты в России в своем отрицании «буржуазного парламентаризма» считали нужным относиться враждебно к политической агитации русских либералов за замену самодержавия конституционным строем, Кропоткин выступил против такой точки зрения:

      «Пусть либералы, — говорил он, — ведут свою работу, мы не можем быть против нее; наше дело — не бороться с ними, а вносить в существующее революционное брожение своюидею».

      Особенно резко Кропоткин выступил против «экспроприации» (вооруженных налетов), которые тогда практиковали революционеры в России. Кропоткин «заклинал молодежь отказаться от этого опасного пути», — пишет близко стоявшая к Кропоткину известная анархистка М. Корн в том же сборнике «П. А. Кропоткин и его учение».

      «Только труд, — говорил Кропоткин, — должен быть источником как личной жизни, так и жизни партии. Наша пропаганда должна поддерживаться только сочувствующими рабочими, читателями наших газет».

      В противоположность многим другим изгнанникам, которые вянут и блекнут, оторвавшись от родной почвы, Кропоткин, попав в Европу, стал быстро превращаться в величину международного значения. Кропоткин завязал близкие отношения с европейскими анархистами, — особенно с человеком родственного ему типа, крупным французским географом и анархистом Элизе Реклю, редактировал анархистскую газету «Le Rйvoltй», писал и публиковал много статей, памфлетов, листовок, брошюр и т. д. Три года Кропоткин провел во французских тюрьмах. В 1886 г. он попал, наконец, в Лондон и здесь окончательно бросил якорь. В Англии он прожил свыше 30 лет, вплоть до революции 1917 г.
      Именно в этот период появилась большая часть важнейших произведений Кропоткина: «Речи бунтовщика», «Записки революционера», «В русских и французских тюрьмах», «Государство и его роль в истории», «Великая французская революция», «Взаимопомощь у людей и животных» и другие. И именно в этот период он превратился в общепризнанного лидера мирового анархизма, а вместе с тем — приобрел большую популярность и в кругах либеральной Англии.
      В годы после первой русской революции Кропоткин находился в расцвете своей славы. Влияние его в Англии было очень велико. К словам Кропоткина прислушивались даже «министры Его Величества». Жил он постоянно за городом, в Брайтоне, на берегу моря, и держался несколько особняком от русской эмигрантской колонии, лишь изредка появляясь на собраниях Герценовского кружка. Авторитет Кропоткина был громаден.
      Конечно, «принципиальное» отношение к нему у разных групп и лиц было различно: оно естественно вытекало из их партийно-политических воззрений. Однако все единодушно признавали, что Кропоткин большой человек и большой революционер.
      Будущий советский посол в Англии Иван Майский, который до 1918 г. был меньшевиком и с 1912 г. жил в Англии, вскоре после своего приезда в Лондон познакомился с Кропоткиным и несколько раз бывал у него в Брайтоне.

      Кропоткин занимал довольно большой дом английского типа и усердно работал в своем заваленном книгами кабинете.
      «Меня сразу поразила, писал Майский, внешность Кропоткина: огромный голый череп с пучками вьющихся волос, острые глаза под резко очерченными бровями; блестящие очки, пышные седые усы и огромная, торчащая во все стороны белая борода, закрывающая верхнюю часть груди. Все вместе производило впечатление какой-то странной смеси. Дом Кропоткина в Брайтоне походил на настоящий Ноев ковчег: кого, кого тут только не бывало?! Революционер-эмигрант из России, испанский анархист из Южной Америки, английский фермер из Австралии, радикальный депутат из палаты общин, пресвитерианский священник из Шотландии, знаменитый ученый из Германии, либеральный член Государственной Думы из Петербурга, даже бравый генерал царской службы — все сходились в доме Кропоткина по воскресеньям для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение хозяину и обменяться с ним мнениями по различным вопросам».

      «С одной стороны, пишет Майский, Кропоткин мне очень нравился. Мне импонировали его огромные знания, его многообразные таланты, его мировая слава, его мужество, его благородный характер, вся великолепная история его жизни. Особенно я любил смотреть на Кропоткина, когда он говорил…
      Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно — не только для сочувствующего, но даже и для инакомыслящего. Слушая Кропоткина в Брайтоне, я хорошо понимал, почему лекции его в Петербурге за Невской заставой в 70-ых годах пользовались таким огромным успехом среди рабочих».

      С другой стороны, -пишет Майский, -я никогда не мог преодолеть чувства какого-то смутного недоверия к Кропоткину, чувства, которое питалось двумя главными источниками. Прежде всего, между мной и Кропоткиным лежало основное противоречие анархизма — марксизма. Это противоречие, как известно, с чрезвычайной остротой обнаруживалось еще в годы Первого Интернационала. И, хотя на протяжении последующих десятилетий Кропоткин, Реклю и некоторые другие идеологи анархизма постарались в известной мере перекрасить свое старое знамя, тем не менее в годы моей эмиграции острота принципиального конфликта между обоими лагерями нисколько не ослабела.
      Помню, как однажды, придя вместе с Ароном Зунделевичем к Кропоткину, я застал его излагающим сущность своего «кредо» небольшой компании русских и английских гостей. Кропоткин сидел в кресле перед камином и, точно пророк, поучающий непросвещенных, яркими, сильными мазками рисовал основные контуры своей идеологической концепции. Я присел в сторонке и прислушался.
      Ход мыслей Кропоткина был типично анархический, и все изложение было пропитано резко отрицательным отношением к марксизму. Мне показалось даже, что полемический задор Кропоткина значительно усилился, когда в числе своих слушателей он заметил меня. Закончив свою речь, Кропоткина, обращаясь в мою сторону, с усмешкой бросил:
      — Ну, конечно, вы сейчас станете атаковать меня. Я не заставил себя долго просить и с слегка бьющимся сердцем — ведь приходилось выступать против мировой знаменитости! — начал возражать Кропоткину. Несколько минут он слушал меня молча, с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка, но потом мои слова, видимо, стали раздражать громовержца. По лицу Кропоткина прошла какая-то тень, и, несколько невежливо прервав меня, он громко воскликнул:
      — Ну, давайте, выпьем по чашке чая!
      Во время русско-японской войны 1904-1905 гг. Кропоткин был ярым «русским патриотом», хотя в те дни не только социалисты всех направлений, но даже многие либералы были противниками этой войны и вели борьбу против царского правительства. А во время войны 1914-1918 гг.?

III

 
      С первого же дня вступления германских войск на территорию нейтральной Бельгии и нападения их на Францию П. А. Кропоткин, как и основоположник русского марксизма Г. В. Плеханов, выступил на защиту Бельгии, Франции и ее союзников. 10 сентября 1914 года Кропоткин писал своему другу, редактору еврейской анархической газеты «Фрае Арбайтер Штиме» в Нью-Йорке, С. Яновскому:

      «Тяжелые мы переживаем времена. Каждый шаг, завоеванный этой ордой гуннов, которая пошла на Францию и Бельгию, каждый город, каждая деревушка, сожженные и разграбленные ими, каждая семья, пущенная ими по миру, жестокой болью отзывается в сердце. Каждая опустошенная ими деревушка и каждая обесчещенная ими женщина взывают к мести! Если бы не годы, да не гнилые легкие, не сидели бы мы здесь. Как в 1870-71 году Бакунин, Гарибальди, Либкнехт-отец и Бебельи все думающие люди понимали, что разгром Франции даст Европе полстолетия застоя, военщины, торжества алчущей наживы буржуазии и регресса во всей умственной жизни Европы, — так и теперь мы должны стать глашатаями тех же истин и звать всех на защиту Франции и Бельгии».

      Кропоткин провозгласил право каждой нации свободно развиваться, как ей угодно, ее право восставать против тех, кто ей в этом праве отказывает, и долг всех трудящихся объединиться и сопротивляться всякой попытке одной национальности угнетать другую. 17 февраля 1915 года в письме к упомянутой выше М. Корн он жаловался:

      «Все они — прежде всего националисты. Итальянцы думают об Италии и наплевать на Францию, ерунда, мол, считать ее во главе движения; поляки видят Польшу; евреи — еврейский вопрос, русские хотят “сокрушения” России ради “освободительной революции” — и у всех них никакого нет представления о каком-то европейском международном прогрессе».

      Как-то летом 1916 г. Майский вместе с Георгием Чичериным, будущим большевистским Комиссаром Иностранных дел, был у Кропоткина по делам комитета помощи политическим каторжанам в России. Комитет хотел привлечь в свои ряды нескольких видных англичан и просил Кропоткина обратиться к ним с письмами по этому поводу. Кропоткин охотно согласился исполнить их просьбу, и они уже было поднялись, чтобы откланяться, но как раз в этот момент Кропоткину принесли вечернюю газету. Он взглянул на нее и вдруг громко выругался.
      — В чем дело? — невольно спросил Майский.
      — Да вот опять на русском фронте неудачи!
      Это послужило искрой. Сразу вспыхнул острый разговор. Чичерин не без ехидства заметил:
      — Неужели вы хотите победы русскому царизму?