I

      В своей брошюре «Еще о войне», вышедшей в 1916 году Плеханов писал:

      «Россия принадлежит не царю своему, а своему трудящемуся населению. Кому дороги интересы этого населения, тот не может быть равнодушен к судьбам России… Мы должны восставать против эксплуатации одного народа другим, как восстаем против эксплуатации трудящейся массы господствующими классами. Я сочувствую своей родине, когда она подвергается нападению, и несочувствую ей, когда она нападает. Эксплуататор угнетает, следовательно, нападает, эксплуатируемый стремится освободить себя от угнетателя — следовательно, обороняется… Я никогда не говорил, что русский пролетариат заинтересован в победе русского империализма и никогда этого не думал. А убежден, что он заинтересован лишь в одном: чтобы русская земля несделалась предметом эксплуатации в руках германских империалистов.А, это нечто совсем другое».

II

 
 
      Весть о революции в России застала Плеханова в Сан Ремо, в Италии, где он обычно проводил зимние месяцы. Плеханов долгое время болел легкими. Несмотря на болезнь, он однако продолжал усиленно работать. Помимо многих статей о войне, которые он писал на разных языках, он в то время подготовлял свой большой труд «История общественной мысли в России». Но вдруг получилось известие о февральской революции, а затем он начал получать вместе с приветствиями и поздравлениями также просьбы друзей, чтобы он немедленно вернулся в Россию, где он теперь очень нужен.
      Март месяц был для Плеханова неподходящим для того, чтобы предпринять длительное и тяжелое путешествие по морю, в особенности когда это было сопряжено с большой опасностью для жизни, ибо немцы тогда вели отчаянную подводную войну и они, несомненно, постарались бы взорвать пароход, который вез такого опасного их врага. Однако, когда Плеханов получил приглашение ехать вместе с французской социалистической делегацией, которая направлялась в Россию, он сразу бросил все свои работы и в течение нескольких часов сложил свои вещи и вместе с женой отправился в Лондон откуда вместе с французской социалистической делегацией должен был отплыть в Россию.
      В Лондоне тогда находился старый друг и один из ближайших соратников Плеханова Лев Григорьевич Дейч, который тоже собирался ехать в Россию. О решении Плеханова он ничего не знал, как вдруг в одно туманное лондонское утро он получил от Плеханова приглашение придти к нему в гостиницу.

      «Моего старого друга, которого я не видал уже восемь лет, — писал в двадцать третьем году Дейч в американском журнале «Ди Цукунфт». — я застал в кровати, сильно кашляющим. Но он был очень бодро настроен и оживлен. И в последующие дни погода в Лондоне была сырая и холодная. При таких условиях его поездка мне казалась слишком опасной для его здоровья. И я поэтому пытался его уговорить, чтобы он не ехал. Но сразу, при первых же моих словах он сам признал, что поездка для него связана с большим риском. «Я предчувствую, — сказал он, — что долго жить в России не буду. Но не поехать я не могу. Старый солдат революции должен быть на своем посту, когда его зовут». Мои доводы в пользу того, почему он должен отложить свою поездку на более благоприятное время, на него не подействовали. Насколько он сам, как и жена его, сознавал всю опасность их поездки морем до Норвегии, показывает тот факт, что оба они у меня оставили прощальные письма, своего рода завещание, которое я должен был передать их дочерям, если они погибнут. Но Плехановым удалось благополучно приехать в Россию».

      Ночью тридцать первого марта к финляндскому вокзалу в Петрограде тянулись массы рабочих, учащаяся молодежь, общественные деятели, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, члены Государственной Думы и Временного правительства. Вместе с ними шли части бывшей царской гвардии с красными знаменами и оркестрами музыки. Этот огромнейший человеческий поток сразу наводнил весь вокзал, платформу и даже ближайшую площадь. Люди, которые были легко одеты, не по погоде, дрожали от предрассветного холода» но все же терпеливо ждали опоздавший поезд, который должен был прибыть из Финляндии. Но вот издалека послышался свисток, показались огни локомотива, и поезд медленно остановился у платформы. Оркестры грянули «Марсельезу». Многотысячная публика рвалась вперед с возгласами радости и приветствия. То приехал Плеханов.
      И когда Плеханов с женой вышел из вагона, тысячи рук потянулись к нему. Глаза у всех сияли. У многих на лицах были слезы и радостные улыбки. Его обнимали, прижимали к себе, целовали. При непрекращавшихся звуках оркестров и радостных возгласов толпа Плеханова оторвала от его супруги и захватила его в людской водоворот. Жена его, которая очень опасалась за его здоровье, напрасно умоляла публику не налегать на него слишком сильно, никто к ней не прислушивался. «От большой любви и большой радости мои соотечественники меня чуть не задушили» — рассказывал потом Плеханов, который после этой торжественной встречи испытывал большие муки. Из-за больных легких ему трудно было дышать. Его так прижали, что он чуть не упал в обморок.
      В обширных царских палатах, куда «дорогие соотечественники» его в конце концов привели, начались длинные приветственные речи. Говорил председатель Совета рабочих и солдатских депутатов Николай Чхеидзе, члены Временного правительства и другие. На лицах у всех была радость, у многих в глазах стояли слезы. Несмотря на то, что было уже очень поздно и Плеханов страшно устал, его сразу повели на заседание Совета рабочих и солдатских депутатов, где опять-таки продолжали приветствовать и обнимать больного гостя, который еле держался на ногах. Все же он вынужден был отвечать на эти речи.
      Так петроградский пролетариат, войска, интеллигенция и население приветствовали ветерана русской революции, старого борца за свободу, который 37 лет провел в изгнании, а теперь с большой опасностью для жизни предпринял поездку в Петроград.
      В своей речи на заседании Совета Плеханов, между прочим, сказал:

      «По своему происхождению я мог принадлежать к числу угнетателей. Я мог принадлежать к «ликующим, праздно болтающим, обагряющим руки в крови». Я перешел в лагерь угнетенных, потому что любил страдающую русскую массу, потому что любил русского крестьянина и русского рабочего. И когда я признаюсь в этой любви, разве кто-нибудь обвинит меня в преступлении? Такого человека между нами нет и быть не может. (Шумные аплодисменты). Я всегда был за освобождение русской трудящейся массы от ига ее домашних эксплуататоров. Но когда я увидел с полной ясностью, что к числу Романовых, к числу их приспешников, к числу всех тех, которые стояли жадной толпой у трона, к числу угнетателей русского народа спешат присоединиться Гогенцоллерны, спешат присоединиться немцы, то я сказал: наша обязанность защищать весь русский народ от немцев, защищать его от Гогенцоллернов».

      «Я никогда не видел, товарищи, почему эксплуататор, говорящий по-немецки, должен пользоваться каким-нибудь снисхождением с нашей стороны сравнительно с эксплуататором, говорящим по-русски. Это не имеет никакого смысла. Мы желаем России освобождения от всякой эксплуатации, откуда она бы ни шла. Да здравствует вольная Россия, независимая, избавленная от эксплуатации как со стороны внутреннего врага, так и со стороны внешнего!… Мы должны помнить, что, если немцы победят нас, то это будет означать не только наложение на нас ига немецких эксплуататоров, но и большую вероятность восстановления старого режима. Вот почему надо всемерно бороться как против врага внутреннего, так и против врага внешнего».

      И в последующие дни, в продолжение нескольких недель двери дома Плехановых не закрывались. К нему приходили разные посетители — члены Исполкома Совета рабочих депутатов, представители фабрик и заводов, депутации рабочих, солдат, матросов и такие лица, как адмирал Колчак, генералы Алексеев, Корнилов, Родзянко и даже монархист Пуришкевич. Со всех концов России ежедневно получались на его имя десятки писем и телеграмм с пожеланиями, просьбами, предложениямиоторганизаций, групп и отдельных лиц.
      В 1917 году Плеханов оказался одним из самых ярых и последовательных противников большевизма. В мае 1917 г. он писал в своей петроградской газете «Единство»:

      «Большевики хотят искусственно ускорить исторический процесс, сделать в России социалистическую революцию в такое время, когда еще нет необходимых для нее условий. Их выступления очень дорого обошлись России. Поэтому необходимо как можно скорее отмежеваться от них. И когда они говорят другим социалистам: «Не душите своих друзей, давайте совместно работать», революционное демократическое большинство должно решительно ответить им: «Работать вместе с вами можно только на гибель русского государства и русской революции…»…

      «Захват власти большевиками — будет самым большим несчастьем, которое только могло случиться с русским рабочим, а стало быть, и с Россией».

      Так говорил Плеханов еще в мае 1917 года. Незадолго до Октябрьского переворота он писал:

      «Социалистический строй предполагает, по крайней мере, два непременных условия: во первых высокую степень развития производительных сил, так называемой техники; во вторых весьма высокий уровень сознательности в трудящемся населении страны. Там, где отсутствуют эти два необходимых условия, не может быть и речи об организации социалистического способа производства. Если бы рабочие попытались организовать его при отсутствии указанных условий, то из их попытки не вышло бы ничего хорошего. Им удалось бы организовать только голод. Неизбежным следствием «организации голода» явился бы жестокий экономический кризис, после которого рабочие оказались бы в положении гораздо более невыгодном, чем то, в котором они находились до своей попытки. Толковать об организации социалистического общества в нынешней России — значит вдаваться в несомненную, и притом крайне вредную, утопию».

      5 июля 1917 г., после провала июльского восстания большевиков, Плеханов писал в «Единстве»:

      «Когда сторонники Ленина начинают гражданскую войну, демократическое большинство обязано защищать свою позицию и свое правительство. А когда на эту позицию и на это правительство предпринимается вооруженное нападение, тогда нельзя довольствоваться добрыми советами по части общественного спокойствия и хорошими речами о выгодах общественной тишины. Оружие критики становится бессильным там, где начинается критика посредством оружия. Проклятие тем, которые начинают гражданскую войну в эту тяжелую для России годину. И горе тем, которые не умеют ответить насильникам ничем, кроме хороших слов!»

      А через два месяца, 3 сентября, Плеханов писал:

      «Число сторонников Ленинской тактики быстро увеличивается, по крайней мере в Петрограде. Если события пойдут так, как этого хотелось бы ленинцам, то скоро затяжной кризис, переживаемый нашей революционной властью, получит весьма определенное решение: Ленин займет место А. Ф. Керенского. Это будет началом конца нашей революции…
      Вскоре после возвращения своего на родину я писал, что опасные не столько Ленин и его последователи,сколько полу-ленинцы,отвергающие мысль о диктатуре пролетариата и крестьянства и в то же время ведущие себя так, как будто бы они одобряли ее. Теперь видно, что я был прав. Торжество — будем надеяться, временное, ленинцевв петроградских органах революционной демократии, больше всего подготовлено было вопиющей политической непоследовательностью их незаконнорожденных братьев-полуленинцев, имя которым — легион. И оно до сих пор поддерживается, главным образом, той же непоследовательностью… Поразительная, почти беспримерная, непоследовательность полу-ленинцев губит революционную демократию, которая в свою очередь погубит революцию, если только не опомнится, пока еще не совсем поздно».(Подчеркнуто Плехановым).

      Через две недели, 16 сентября, Плеханов писал:

      «Я всегда говорил, что опасны не ленинцы, а полу-ленинцы.Под полу-ленинцами я понимаю тех наших социалистов, которые, отвергая некоторые основные посылкиленинской тактики, все таки подготовляют его победу тем, что разделяют другиеего посылки, в практическом отношении более важные…Речь идет именно о практическом действии, об агитационном влиянии на массу. И вот тут то социалисты, разделяющие известную часть основных посылок Ленина, изо всех сил помогают ему, настраивая рабочих и солдат в желательном для него смысле… Когда у нас составилось коалиционное правительство, полу-ленинцы нашли нужным печатно заявить, что в противоположность западным социалистам наши социалистические светила вошли в министерство с тем, чтобы в недрах его продолжать классовую борьбу. Поставить себе такую роль значит отвергнуть идею коалиции наделе, признав ее на словах.Вот какова логика полу-ленинцев!… Нужно соглашение всех тех классов и слоев, которые не заинтересованы в восстановлении старого порядка. К такому соглашению нельзя придти без взаимных уступок. А им то и мешают полу-ленинцы, усердно работающие на Ленина».

      Плеханов все время защищая идею честной коалиции между социалистами и либералами. В целом ряде номеров своей газеты «Единство» (номера от 25 мая, 16 июля, 13 и 15 августа, 8, 16, 17 сентября) он писал:

      «Коалиция нужна для избежания гражданской войны. Коалиция нам нужна для устранения той грозной хозяйственной разрухи, борьба с которой не может быть успешно ведома силами одной только революционной демократии. Вне коалиции для нас нет спасения. Нужна не капитуляция, а именно коалиция. Власть должна опираться на коалицию всех живых сил страны.Власть, воздвигнутая на узком социальном фундаменте, неизбежно страдает неустойчивостью. А неустойчивость власти так же неизбежно вводит в искушение разных авантюристов, пытающихся заменить ее новой властью, более удобной для их честолюбивых замыслов. Всякое коалиционное правительство возникает как результат взаимных уступок. Коалиция есть соглашение.Соглашение не есть борьба. Кто входит в соглашение, тот в его пределах, — заметьте, я говорю в его пределах, — отказывается от борьбы. А кто продолжает борьбу, тот нарушает соглашение. Тут середины быть не может: не хотите соглашения — идите за Лениным, не решаетесь идти за Лениным — входите в соглашение. Социалисты должны вступить в коалиционное министерство, чтобы работатьдля удовлетворения насущных нужд страны вместе с несоциалистическими его элементами,а не затем, чтобы вести с этими последними «классовую борьбу». К соглашениям нельзя прийти без взаимных уступок. Нет таких формальных препятствий, с которыми нельзя было бы справиться, обладая нужным запасом благоразумия и доброй воли. Но в том то и дело, что тут много, очень много, требуется как благоразумия, так и доброй воли. Чтобы побороть указанные препятствия, необходимо смотреть на предмет с точки зрения нужд всего населения,а не с точки зрения интересов отдельного общественного класса или слоя. В противоположном случае ничего хорошего не выйдет».

      В августе 1917 года Плеханов и его жена были в Москве на знаменитом Государственном совещании. Они прожили там 10-12 дней в доме старого социал-демократического писателя Николая Вольского, писавшего под псевдонимом Николай Валентинов. В. И. Засулич тогда тоже была в Москве. «Войдя однажды в мою комнату, пишет Валентинов, он попросил дать ему «Былое и Думы» Герцена и быстро нашел то место, где тот описывает, как, находясь на Воробьевых горах в 1827 году, он и юный Огарев, обнявшись, «присягнули пожертвовать жизнью» за счастье и свободу народа. В 1853 году, обращаясь к Огареву, Герцен писал:

      «Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем, через двадцать шесть лет, я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Так, Огарев, рука об руку, входили мы с тобой в жизнь. Путь, нами выбранный, был не легок, мы его не покидали ни разу, раненные, сломанные мы шли и нас никто не обгонял. Я дошел не до цели, а до того места, где дорога идет под гору, невольно ищу твоей руки, чтобы пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: вот и всё».

      Плеханов вслух, медленно, прочитал это место, особенно нажал на «вот и всё»и, резко захлопнув книгу, обратился к Валентинову:

      «Мне очень хотелось бы посетить место присяги Герцена и Огарева. Не могли ли бы вы организовать поездку туда? Это место можно считать священным в истории развития нашей общественной мысли. От этой присяги пошли и «Колокол», и «Полярная Звезда». Я думал о нем теперь едучи в Москву и очень часто раньше, живя в Женеве».

      Через день на нескольких автомобилях Валентинов, вместе с Плехановым, его женой и Верой Засулич, в сопровождении некоторых других лиц отправились на Воробьевы горы. Плеханов и Засулич долго любовались панорамой. «Нетрудно было заметить, — вспоминал Валентинов, — что Плеханова что-то волнует. Ставший очень бледным, он вдруг сжал руки Засулич и сказал:

      «Вера Ивановна, 90 лет тому назад, приблизительно в этом месте Герцен и Огарев принесли свою присягу. Около сорока лет назад, в другом месте — вы помните? — мы с вами тоже присягнули, что благо народа на всю жизнь будет для нас высшим законом. Наша дорога теперь явно идет под гору. Быстро приближается момент, когда мы, вернее, кое-кто о нас скажет: «Вот и все». Это, вероятно, наступит раньше, чем мы предполагаем. Пока мы еще дышим, спросим себя, смотря друг другу прямо в глаза: выполнили мы нашу присягу? Думаю, выполнили ее честно. Не правда ли, Вера Ивановна? Честно?»

      Валентинов не слыхал, что ответила Засулич. Он видел только, что на ее лице отразилось такое волнение, что казалось, она зарыдает. Согнувшись, она быстро отошла в сторону (Н. Валентинов. Трагедия Г. В. Плеханова. «Новый Журнал» (Нью Йорк) № 20.).
      По мнению Дейча, болезненное состояние Плеханова в 1917 г. было одной из главных причин, почему он не имел большего влияния на развитие февральской революции, хотя обладал такими исключительными способностями и был так популярен.
      Если бы он был здоровее, он мог бы чаще выступать на собраниях рабочих и солдат, у которых он, несомненно, мог быть духовным вождем.

      «Неоднократно я имел возможность убедиться в этом, — пишет Дейч. — Мне, например, пришлось выступать вместе с ним на огромнейшем митинге на Обуховском заводе, и я видел, какое воодушевление он вызвал у всей огромной массы своей блестящей речью. После долгих, долгих аплодисментов и возгласов рабочие на руках вынесли его к его автомобилю. Не меньший успех он мог бы иметь и у солдат, если бы состояние его здоровья позволило ему выступать на тех митингах, которые тогда происходили в казармах. В юности он сам ведь служил в армии, и военную обстановку он прекрасно знал. Но в то время, как Плеханову приходилось неделями из-за болезни лежать в кровати, его враги нарочно вели против него сильную кампанию. Некоторые из них даже не останавливались ни перед ложью, ни перед наветами, лишь бы очернить его в глазах массы».

      «В течение нескольких недель только на одном месте в Петрограде была специальная трибуна, где выступали один за другим ничтожные демагоги из бывших «товарищей», которые «срывали маску» с Плеханова. А окружающая толпа выслушивала этих ораторов, которые искажали мнения Плеханова и представляли его как изменника рабочему классу, который подкуплен капиталистами. Некоторые даже утверждали, что они сами видели, что он имеет собственную виллу и что по своим привычкам и образу жизни — он настоящий «буржуй». Эти устные и письменные нападки большевиков и других, крайне левых, несомненно имели влияние на массу. «Нет дыма без огня» — вероятно думали те, которые не знали скрытых мотивов гнусной травли самого талантливого мыслителя и борца из всех социалистов, которые боролись за торжество русской революции».

      «Будучи часто пригвожденным к кровати, он не мог и не имел возможности опровергать все лживые легенды, которые распространяли его враги о нем. Он был всецело занят другим серьезным вопросом… «Пусть они чернят мое имя, — говорил он, — но пусть революция победит. Пусть прусский военный сапог не раздавит ее». Итак, изо дня в день он в своих статьях указывал, при каких обстоятельствах революция может победить и спасти страну от гибели».

      10 ноября 1917 г., то есть через три дня после Октябрьского переворота, Плеханов писал, что это событие его глубоко огорчает:

      «…Не потому огорчает, чтобы я не хотел торжества рабочего класса, а, наоборот, потому, что призываю его всеми силами своей души. Но рабочий класс не может с пользой для себя и для страны взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть — значит толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России… Захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая в конце концов заставит его отступить далеко от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года».

      Так Плеханов писал в ноябре 1917 года, через три дня после переворота. Плеханов и в этом оказался
      прав: Октябрьский переворот вызвал гражданскую войну. В результате Октябрьского переворота рабочий класс России и вместе с ним весь народ утратили все те свободы, которые были завоеваны в феврале 1917 года.

III

      А в своей последней статье, написанной им в январе 1918 г., уже после разгона большевиками Всероссийского Учредительного Собрания, Плеханов, отвечая на упреки, сделанные ему, что он в 1903 г. на втором съезде РСДРП высказался за разгон будущего Учредительного Собрания, если революционная партия не будет иметь в нем большинства, писал, что он в своей тогдашней речи сказал, что теоретическимыслим такой случай, когда революционному правительству придется разогнать реакционное Учредительное Собрание.