Акела, Акела..." Охотник на медведей отбросил зеленый брусок и пал ниц перед мертвецом, оцепенев от непостижимого ужаса и блаженства, потому что эти звуки ласкали, а голос покинутой был грустный, призывный. Прошло много времени, пока он снова отважился прикоснуться к брусочку. И опять раздались звуки, шелест и голос. Он понял, что это завет мертвого бога. Завалил тело камнями, чтобы волки не растерзали его, и вернулся в свое селение с серебристо-зеленым ножом за поясом, топором в одной руке, а в другой - поющим, говорящим брусочком, повествовавшим о чем-то грустном и волнующем, от чего он уже никогда не откажется...
      Ворличек вздохнул и положил топор на письменный стол. Конечно, так могло произойти. Ну, а что, если этот, в серебристо-зеленой одежде, пришел в селение и протянул обе руки, ибо увидел подобные ему создания и хотел пожать им руки, но в этот момент один из них запустил в его голову топор и она треснула, как яичная скорлупа, а потом его быстро, со вкусом сожрали? И это возможно. Версия должна быть вероятной и в то же время выходящей за границы правдоподобия, так же как неправдоподобен этот магнитофон или как его там назвать, этот прибор из тогда еще бесконечно далекого будущего. И Ворличек, сидя с бруском в руке, размышлял, почему гость привез, видимо, из очень далекой дали это миниатюрное хранилище звуков, почему дорожил им, а если оно было ему дорого, почему оставил здесь. Предположим, что Охотник на медведей уже второй день прячется в ущелье на Белых Камнях, в животе у него урчит от голода, но он притаился, весь сжался и подстерегает маленького лося. Здесь пробегает кратчайшая тропинка, по которой лоси ходят к ручью по другую сторону холма. Если теленок появится в сопровождении матери, под охраной ее тяжелых карих глаз, если даже мелькнут метровые рога самца, Охотник готов умереть или убить, потому что в селении от голода уже начали есть молодые еловые побеги. Но шорох раздался сзади... Охотник оглянулся, и его рука с занесенным над головой топором замерла; вероятно, было слышно напряжение, звеневшее в мускулах поднятой руки и в затаившей дыхание груди. Должен сказать, что (воображаемая картина удалась Ворличку: скалы, бородатые, изуродованные лишайником хвойные деревья джунглей в нескольких метрах от Охотника, в ущелье - фигура в серебристо-зеленом скафандре, в шлеме, скрывавшем лицо, и человек в медвежьей шкуре с занесенным топором. Еще мгновение, каменное оружие полетит, и две цивилизации встретятся. Но случилось по-иному. Когда Охотник очнулся от оцепенения, человек в зеленом сидел поодаль на валуне, тихо и спокойно глядя в пространство. На колени! Скорее на колени и так ползти к нему! С протянутыми руками, пусть он видит, что в них нет оружия, со склоненной головой, пусть поймет что волен убить. Незнакомец встал; он видел протянутые жилистые, грязные, могучие и в то же время бессильные руки, склоненный затылок. Он ожидал. Коленопреклоненный тоже ждал. Смерть не приходила, и тогда он поднял голову и вскочил. Снова стояли они лицом к лицу. И Незнакомец протянул Охотнику его топор. Они пошли к селению. Человек в медвежьей шкуре и спокойный бог ночных светил, бог молнии и грома, который отнимает и дарует жизнь. Время от времени человек оборачивался, проверял, идет ли за ним это видение. Вдруг Охотник на медведей застыл на месте. Повелительным жестом он остановил Незнакомца, указывая влево, на заросли. Там дрогнули нижние ветки, едва-едва, словно на них присела ласточка. И сразу как бы пролетела буря. Треск! Ветки раздвинулись, и нечто огромное, черное, пыхтя, ринулось к обоим мужчинам. Охотник оттолкнул Незнакомца в одну сторону, сам мгновенно, как ужаленный, отскочил в другую, и тут же между ними, словно пыхтящий пушечный снаряд, промчался огромный кабан. Бог встал, одной рукой держась за ушибленный бок, а другой вытянул из-под одежды какую-то короткую серебристо-зеленую палку. Тем временем зверь описал большой круг и готовился к новому нападению. Но Охотник, высоко занеся топор, сурово сузив глаза, весь поглощенный этой бешеной игрой, уже очутился между кабаном и Незнакомцем в зеленой одежде. Он отступил, лишь когда мчащаяся черная масса была в двух-трех шагах от него, и в тот же миг его каменное оружие обрушилось на нее со всей накопившейся в нем силой. Череп кабана хрустнул, по инерции зверь еще вырыл в земле глубокую, прямую борозду и свалился у ног Незнакомца. Три жизни вращались здесь несколько секунд, как в центрифуге; самый тяжелый оказался наиболее слабым, и его вышвырнуло. Еще несколько раз дрогнули задние ноги кабана - и все. Охотник на медведей подскочил к зверю и короткими, яростными ударами попытался проколоть шкуру на его шее. Но плохо отесанный каменный нож скользнул по щетинистому панцирю. К Охотнику, глаза которого сверкали страстью и опьянением победы, подошел тот, второй, и остановил его. Он отобрал камень и вложил ему в руку узкий серебристо-зеленый нож. Охотник снова ударил, и брызнула пенящаяся, ярко-красная кровь. В селение они притащили кабана на толстых суковатых ветвях. Оба согнулись, пошатываясь под тяжестью черной туши, земля загудела, когда они ее сбросили. Ворличек представлял себе изумление и ужас в хижинах охотников. Страх был, вероятно, так велик, что словно кулаком затыкал рты, открывавшиеся для крика, не давая вырваться даже возгласу. Да могло ли быть иначе? Сначала свет в ночи и грохот, разорвавший тишину, а сейчас посреди селения этот, отливающий зеленым Незнакомец... Значит, и так может выглядеть смерть. Это был, вероятно, ужас, который сначала превращает ноги в мягкий воск, а через мгновение переходит в затылок; свет виден лишь впереди и поблескивает с боков, за спиной - только страх, вокруг срываются и со свистом летят камни, ломаются ветви... А может, все-таки удастся бежать от этого ужаса, от непостижимого, может, и его силы иссякнут?.. Оба пришедших удивленно оглядывали мгновенно опустевшее селение. На утоптанной площадке перед хижинами лежали три топора, поодаль из-под нависшего камня вилась тоненькая серая струйка дыма. Охотник на медведей сел и снова превратил треугольник топоров в четырехугольник. А посередине положил серебристо-зеленый нож. Незнакомец постоял над рисунком, образованным каменным оружием, потом взял свой нож и в центре воткнул его в землю. Они сидели друг против друга, в селении царила тишина, даже собаки сбежали. Заходило солнце. Незнакомец медленно и грустно пожал плечами, встал и принялся смущенно рыться в карманах. Точь-в-точь дядюшка, который, приехав в гости к детям, забыл купить шоколад и ищет, чем бы возместить свое упущение. Он достал из кармана маленькую трубку, подошел к одной из хижин, направил трубку внутрь и что-то на ней нажал. Из трубки вырвался ослепительно-зеленый луч, осветил груду звериных шкур на утоптанном полу, кости и миски, одну из выдолбленного дерева, другую - из медвежьего черепа. А Охотник на медведей, увидев зеленый свет, снова коленопреклоненно ждал смерти. Представление о жизни было здесь, по-видимому, очень простым. Пища, любовь, гибель. Ничего другого от жизни не ждали, ничто иное не имело смысла. Ни для чего другого, вероятно, еще не были придуманы слова. Ведь слова подобны одежде, которую мы надеваем на живое тело поступков и опыта. Там, где нет рук, не возникнут рукава. Незнакомец снова поднял Охотника с колен, указал на себя и произнес одно слово: Акела. Открыл руку Охотника и вложил в нее маленький металлический брусок. Оба почувствовали трепет, музыка проникла в руки, грудь, теплой волной побежала по крови, вот колышащийся индиговый океан катит свои волны, языки их замирают на берегу, и в тишине слышится далекий голос: "Акела, но севири палеату. Акела, Акела..." Дрожащий Охотник возвращался откуда-то издалека с широко открытыми глазами. Незнакомец сжал его руку в кулак, оставив в ней брусочек. Указал на разгоравшиеся звезды, на лежащего черного, даже после смерти страшного зверя, потом на себя, медленно поклонился и еще раз повторил: "Акела". Протянул Охотнику руку, постоял, потом быстро повернулся и ушел. Опустевшее селение, мертвый кабан перед одной из хижин, четырехугольник из соприкасающихся топоров, а посередине одинокий, вонзенный в землю нож.
      Такой вариант хода событий учитель Ворличек одобрил. В нем были встреча, борьба, расставание и далекий голос, через бездны пространства шепчущий мужчинам то, о чем они не должны никогда забывать. Можно придумывать какие угодно версии. Быть может. Охотник на медведей нашел эти металлические предметы подле обломков, валявшихся среди скал уже полмиллиона лет. Акела - это angelus, ангел. Надеюсь, что его не сожрали. Но как ни крути, а брусок очутился на третьей планете солнечной системы, он пел, играл, говорил, оправдывался. Его шепот проникал в сновидения. Охотник, схватив одну из женщин за волосы и, увлекая ее в лес, вместо рычания тоже начал что-то шептать, не только наносил удары, но и гладил. Потом оттолкнул женщину, прогнал ее, а сам нажал выступ на брусочке, вслушивался в этот взывавший голос, устремив взгляд к звездам, и отвечал ему, придумывая новые слова: "Я хотел бы вернуться к тебе, Акела, и к ней, к ее голосу..." Он вытащил серебристо-зеленый нож, ожесточенно вонзил его в землю и все так же, не подымаясь, не снимая руки с ножа, лежал, дрожа от ярости и тоски.
      "Ладно, - говорил себе Ворличек, - кости Охотника я отправлю сегодня в Академию вместе с топором, медвежьими зубами и ножом, но брусок им не отдам, даже не подумаю. Представляю себе, как они стали бы записывать этот шепот на магнитофон, пускали бы его замедленно, по словечку, туда и обратно, потом ускоряя темп, как выясняли бы сочетание гласных и согласных, их ритм, искали бы математическое выражение взаимоотношения тонов и мелодии, как разложили бы все на составные элементы, превратили бы эту фразу в пятьсот шестьдесят звуков длительностью в тысячную долю секунды, и никто бы уже этой фразы не расслышал, никогда и никто не увидел бы в этих осколках первоначальной статуи, не услышал бы голоса женщины, шепчущей через чудовищные пропасти пространства, через гигантские сугробы времени, шепчущей тихо и горячо... А я хочу к ней вернуться". Брусочек остался в футляре от старой батарейки, в самой глубине ящика письменного стола. Ради него Ворличек сочинил новый вариант своего рассказа, чтобы не проговориться никогда и ни перед кем, даже во сне. Он казался себе человеком, изменяющим жене. Но любовница должна стоить такого риска, усилий, душевных сил, и тело ее должно быть незабываемым. "Я хочу каждый раз, прикрыв глаза, увидев вздувающийся от ветра занавес, представлять себе, как выглядит та, которой принадлежит этот голос; я молился бы на нее, как на деву Марию, или бежал бы от нее... Но голос у нее молодой, красивый и тихий, значит, и сама она тихая, прекрасная и молодая... Я схожу с ума", - говорил себе Ворличек, но говорил это с радостью, открывая ящик, нажимал выступ на бруске и ждал, что вот-вот снова услышит желанное. Он не ходил в кино, не смотрел телевизор, не показывался на людях, и соседи уже начали перешептываться. Наш учитель, мол, пишет стихи, иначе зачем ему запираться в одиночестве, а может, он спятил, а может быть, пишет оперу или страдает из-за какой-нибудь женщины? Соседи были недалеки от истины. То, что происходило с Ворличком, напоминало стихи, музыку, безумие и кипение крови из-за женщины. Загляните в его окно, посмотрите, как он сидит и смотрит в пространство, словно прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу, словно отвечая кому-то.