Глава первая, в которой Анна Эразмовна непрерывно плачет

Утро начиналось, как обычно. Лидусик набрасывала на щечки гемоглобин, подруги-ромашки Волгина и Вильнер выкладывали из кошелок продукты, выбирали скоропортящиеся, чтобы нести в холодильник к методистам и громко хвастались: одна дешевизной картошки, другая – ее размером. Тамарочка Петровночка лихорадочно искала какую-то бумажку, которая, ну, вот пять секунд назад лежала на столе, а сейчас бесследно исчезла.

– Барабашка шалит, – компетентно заметила мадам Вильнер, заворачивая селедку в списанную «Литературную газету».

– Какая барабашка! Вы лучше, Тамара Петровна, наведите порядок на столе, смотреть страшного с нескрываемым раздражением сказала заведующая отделом Лариса Васильевна. – И, вообще, кончайте этот служебный роман!

Лидусик фыркнула, схватила косметику и скрылась за стеллажами, где в укромном уголке висело мутное зеркало – ровесник Октября. В конце концов, не могла же она остаться с одним не накрашенным глазом!

Народ слегка притих, нарываться никому не хотелось, было видно, что начальство закипает не на шутку, время от времени бросая взгляд в дальний угол, где за заваленным столом, с которым не мог соперничать даже стол Тамары Петровны, никого не было. Анна Эразмовна каждый день опаздывала минут на пятнадцать-двадцать, но сегодня минутная стрелка подползала к шести, а это уже было явное покушение на авторитет.

Дверь резко распахнулась, крошечный колокольчик испуганно пискнул, и в отдел влетела Анна Эразмовна. Заведующая только открыла рот, чтобы сказать что-то резкое и нравоучительное, но осеклась. Анна Эразмовна рыдала в голос, картина была жуткая: волосы растрепались, правая рука судорожно сжимала сумку, а левая, в запястье которой врезался кулек с продуктами, размазывала по лицу слезы и сопли.

– Любочку Мишину убили, – истерически выкрикнула она и упала на стул.

– Боже мой! – Не может быть! – Кто убил? – Как это случилось? – Откуда вы знаете? – наперебой закричали сотрудники.

– Ну, что вы пристали? Я ничего не знаю, – сдавленным голосом прошипела Анна Эразмовна. В другой день такой тон ей бы с рук не сошел, но сегодня, учитывая ситуацию, Лариса Васильевна опять промолчала, но запомнила.

И в самом деле, почему это Анна Эразмовна так надрывается? Новость, конечно, ужасная, но ведь они с Любочкой даже не были подругами.

Тамара Петровна, оскорбленная в лучших чувствах, ведь все новости всегда приносила она, умчала свое пышно увядающее тело в основной корпус. Примерно через полчаса она вернулась с информацией. Информации было немного.

Любу нашли около часа ночи в собственном дворе. Сын стал волноваться, спустился с лестницы, прямо у первой ступеньки она и лежала.

– Ужас какой, а как ее убили? – хором спросили ромашки.

– Понятия не имею, муж об этом ничего не сказал, – недовольно ответила Тамара Петровна.

– Муж? Какой муж? Откуда он явился? – встрепенулась Лариса Васильевна. Она была одной из главных блюстительниц нравственности в библиотеке и досконально знала семейное положение всех сотрудников.

Семейное положение, в основном, было не ахти какое. Муж был редким явлением, зато ребенок или даже два, – сколько угодно. Особенно много было одиноких, несчастных, горевших на работе. Видимо, потому что страна долго и нудно была самой читающей в мире, библиотекарям платили мало. Нет, не просто мало, позорно мало, в списке заработной платы госслужащих библиотечные работники давно и прочно удерживали совсем непочетное последнее место. Как крутились одинокие – было совершенно непостижимо.

А у Любы муж был. Правда, она с ним не жила, только не он ее бросил, а, представьте себе, она сама его выгнала. И, что было совсем невероятно, у нее был любовник. Она и не думала это скрывать, почти каждый день он подходил к зарешеченному окну ее отдела, они о чем-то шептались, Люба встряхивала своими роскошными волосами и громко смеялась. Смотреть на это не было никаких сил. В прошлом году, когда ремонт докатился до библиографов, их подселили в Любин отдел, и пришлось целое лето наблюдать это безобразие.

Анна Эразмовна до того ясно увидела веселую, смеющуюся Любочку, что опять заплакала. На этот раз она плакала тихонько, наклонившись к столу и закрыв лицо рукой. «Сволочи, сволочи, сволочи», – повторяла она про себя и при этом прекрасно сознавала, что неправа. Жалко было всех: и бедную Любочку, и этих несчастных баб, которые, несмотря на одиночество и нищету, любили свою работу и делали ее честно.

Анне Эразмовне легко было быть благородной. У нее-то муж был и детей, как у Любы, было двое. Младшенький, четырнадцатилетний Мишенька, был ровесником Любочкиного старшенького, – Андрюши. Муж был любимый и работающий, поэтому в библиотеке она проходила за богатую. Премии, которые бывали крайне редко, ей не давали почти никогда.

– Что это за мода такая – давать бедным, несчастным и убогим? – злилась она. – Ладно, мне, конечно, плевать, только это несправедливо. Когда же будут давать за работу?

Да, соглашались сотрудники, это несправедливо, но и то, что говорила Анна Эразмовна, тоже было несправедливо. Примирить эти разногласия не было никакой возможности.

А с Любиным мужем действительно было непонятно. Квартира была Любина, точнее ее родителей, а еще точнее мамина (отец давно умер). Олег жил там в прыймах. Был он тихий, работящий, непьющий, только мыршавый какой-то. За что Люба его выгнала, никто не знал. Года два он жил где-то в другом месте, как же он так быстро узнал о Любиной смерти? Да еще утром явился сообщить в библиотеку. Нет, тут определенно что-то не вязалось. «Вечером пойду узнаю», – решила Анна Эразмовна.

Но до вечера было далеко. Время тянулось невыносимо медленно. За окном то выглядывало солнышко, то моросил дождичек – май в Одессе капризный. К обеду дождик припустил сильнее, сотрудники заволновались, особенно мадам Волгина и мадам Вильнер, промокнуть под дождем никому не хотелось. Но ровно без пяти час солнце вжарило с новой силой, и народ, счастливый и довольный, помчался делать базар. О Любе уже никто не вспоминал.

Анна Эразмовна с утра кое-что прикупила, мама обещала сварить супчик, так что обязательный поход за продуктами можно было пропустить. Она решила пойти в Любин отдел, а вдруг там уже что-то узнали? Условный рефлекс был силен: она спустилась с третьего этажа и ноги сами повернули на выход, к железным воротам.

«Боже мой, совсем голова не варит», – подумала она и пошла под арку, вглубь двора, к новому хранилищу. Здание было совершенно ужасное, уменьшенная копия саркофага над четвертым блоком. Строился этот шедевр архитектуры четырнадцать лет, начали еще в 70-е, когда Анна Эразмовна работала в школе. Зато окончили при ней, и она, вместе со всеми, убирала строительный мусор, таскала и красила металлические стеллажи и стояла в бесконечных цепочках. Что это такое, знают только библиотечные работники. Надев халаты и завязавшись платочками, по два, по три часа стояли они, глотая библиотечную пыль, и передавали пачки книг. Влево – вправо, влево – вправо, голова кружилась, руки обрывались, спасало только чувство юмора. Анна Эразмовна была в этом деле непревзойденным асом. Коренная одесситка, она обладала врожденной способностью юморить по ходу дела, обыгрывая слова и ситуации, замечая смешное везде и всюду, и народ благодарно ржал, когда она открывала рот.

Увы, сейчас ей было совсем не до смеха. Спустившись на пару ступенек, она попала в темный коридор, заставленный старыми каталожными ящиками. Пройти, не ударившись, здесь могли только свои. Ну, уж она-то была своя в доску.

– Здравствуйте, девочки, – сказала она, войдя в Любин отдел. – Дайте я сяду, ноги не носят.

Это был один из самых молодежных отделов библиотеки, пенсионеров здесь не было совсем. Девочки, от тридцати до сорока, сидели зареванные, посреди отдела испуганно переминались с ноги на ногу несколько читателей.

– Ужас, ужас, ужас, – обращаясь к Анне Эразмовне, всхлипнула завотделом, длинная и худая, страдающая желудком Лиля. Что-то в ее тоне насторожило Анну Эразмовну. Да, не каждый день в библиотеке кто-то умирал, а уж про убийства она и вовсе не слыхала. И все-таки Лиля была слишком напугана. Само слово «ужас» было нестрашно, слишком часто произносили они его к месту и не к месту. А вот от сдавленного голоса, от судорожных всхлипываний повеяло таким неподдельным, таким первозданным ужасом, что Анне Эразмовне вдруг стало холодно, мурашки побежали по всему телу, а маленькие выцветшие волосики на худеньких ручках стали дыбом.

– Что? Что? – выдохнула она. – Господи, да не томите же!

– Зарезали, – безжизненным голосом сказала Наташа, самая близкая Любина подруга. – От уха до уха. Вся кровь вытекла.

Очнулась Анна Эразмовна от запаха корвалола.

– Выпейте, выпейте, сейчас скорую вызовем, – участливо лепетала Лиля, подсовывая ей под нос бутылочку с лекарством.

– Не надо скорую, – прошептала Анна Эразмовна, – Боже мой, стыд какой. Старая дура, я сроду-веку в обморок не падала. Я пойду.

– Куда вы, – засуетились сотрудники, – посидите, вам надо отойти.

– Это я еще успею, торопиться некуда, – заметно окрепшим голосом сказала Анна Эразмовна и на ватных ногах заковыляла к выходу.

Опять накрапывал дождик и она побрела по двору, с каким-то новым, обостренным чувством вдыхая запах цветущей сирени и прибитой дождем пыли, любуясь маленькими вишенками, с которых медленными, бесшумными снежинками падали крошечные цветы. Она с удивлением поняла, что опять плачет, только теперь уже не по Любе.

Глава вторая, в которой Анна Эразмовна исполняет свой дочерний, материнский, супружеский и дружеский долг

Ровно в пять часов сотрудников как ветром сдуло и, не отставая от других, Анна Эразмовна помчалась домой.

– Мамулечка, как ты? – крикнула она с порога.

– Привет, Нюсик, – из кухни отозвалась мама, и она вздохнула с облегчением. Голос был бодрый, что бывало в последнее время не часто: мама была сердечницей, давление прыгало, ноги отекали, и она стала говорить о смерти. Анна Эразмовна ненавидела эти разговоры, раздражалась, начинала кричать, мама отвечала всегда что-то очень обидное, про то, какая она плохая дочка, все кончалось слезами, таблетками и угрызениями совести.

Войдя на кухню, она сразу поняла причину маминого хорошего настроения. Любимый змеино-овощной супчик уже был готов, а на столе лежал натюрморт, который вызвал бы восторг у какого-нибудь очень современного художника: пара сморщенных яблочек (ну какие яблоки в мае?), пара луковиц и подгнивший бурячок.

Мама поймала ее взгляд и немного смущенно, немного с вызовом, а больше с гордостью произнесла:

– Вот, на базаре дали. Я там с одной крестьянкой разговорилась, очень приятная женщина.

В другой раз Анна Эразмовна не смолчала бы, что они нищие, что ли?, к тому же мама видела все хуже и хуже, и она запрещала ей переходить через дорогу, а дорога перед базаром была опасная. Как будто угадав дочкины мысли, Беба Иосифовна сказала:

– Туда меня молодой человек перевел, а обратно один мужчина, ханыга, конечно, но очень приличный, он меня до самого дома довел и всю дорогу комплименты делал: «Ах, мадам, какая вы красивая, ах, мадам, какие у вас шикарные волосы».

– Ну, конечно, ты у меня самая красивая, – чмокнула она маму в щечку. Маме так приятно было быть добытчицей, а заодно продемонстрировать, что, в случае чего, она с голоду не умрет.

– А где Миша? – спохватилась Анна Эразмовна.

– Как где? Во дворе. Ты разве его не видела?

– Видела, видела, – соврала она, чтобы не волновать Бебу Иосифовну.

– Что же ты спрашицаешь?

– Забыла на минутку, я жутко устала, и потом у нас сегодня такое… – начала она и прикусила язык. Слава Богу, мама не расслышала, говорить про Любу было совсем не обязательно.

Мама не любила есть одна, поэтому Анна Эразмовна налила супчик ей и себе и съела с удовольствием. Супчик был дивный, похвала -искренней, и Беба Иосифовна просто расцвела от удовольствия.

К семи часам пришел муж, она пожарила к супу пару котлет, и он, напахавшись за день, упал на диван смотреть телевизор. Миши все еще не было. «И где только носит этого ребенка?» -думала ненормальная мамаша, моя посуду. Мишу могло носить где угодно. В их районе он знал всех, и все знали его. Запомнить всех друзей было невозможно. Конечно, самых близких Анна Эразмовна знала, они постоянно толклись в доме, звонили в дверь, звонили по телефону, вопрос: «А Миша дома?» звучал непрерывно. Бабушку это страшно раздражало, и она предрекала, что в один прекрасный день из дома все вынесут, и они останутся, в чем стояли, а ее просто пристукнут.

Вдруг кошка Мася, мирно дремавшая в ею же ободранном кресле, вскочила и помчалась к двери. «Слава Богу», – подумала Анна Эразмовна. Кошка Мася обожала мальчика Мишу и каким-то своим непостижимым кошачьим нюхом чуяла, что он поднимается по лестнице.

– Миша, ну, сколько можно, ты же знаешь, как я волнуюсь, – без всякой строгости в голосе сказала она.

– У Скрипы маму убили, ты что не знаешь? Она ж у вас в библиотеке работает. Мы с пацанами к нему во двор ходили.

– Да знаю я, знаю, только тише, чтоб бабушка не услышала.

– Все равно она узнает, они со Скрипиной бабкой подружки.

Что ж, это была правда. У Бебы Иосифовны раньше было столько же подруг, сколько у Миши друзей. Видимо, это было семейное. Все-таки на ночь волновать бабушку не следовало, Миша это прекрасно понимал, поэтому, понизив голос, он рассказал Анне Эразмовне все, что удалось узнать. Скрипа, ну, то есть Андрей, которого прозвали так за то, что он учился играть на скрипке в школе Столярского, во дворе не появлялся. Зато Миша видел, как засыпали песком лужу крови.

– Огромная лужа, я и не думал никогда, что в человеке столько крови, – задумчиво сказал впечатлительный сынок.

Анна Эразмовна накормила и его. Сынок был капризный, змеиные супчики и котлеты в пищу не употреблял, пришлось жарить ему биточки.

После еды он опять вышел во двор, объяснив, что уроков не задавали, а завтра годовая контрольная по математике, разве за вечер к ней подготовишься? Спорить с этим было трудно. Домочадцы смотрели программу «Время», можно было отлучиться.

– Мама, тебе ничего не надо? Я выйду во двор, подышу, – крикнула из коридора Анна Эразмовна.

– Аня, купи мне сигарет, – откликнулся муж, и она, захлопнув дверь, выскочила на площадку.

Во дворе было полно народа. Соседки вынесли маленькие стульчики и сидели под липами вокруг старейшины двора Клары Марковны. Она недовольно покрикивала на носившихся, как угорелые, детей, которые не обращали на это ни малейшего внимания. Анна Эразмовна подошла и поздоровалась. Обычно она в этих посиделках не участвовала, но сегодня надеялась услышать хоть что-нибудь об убийстве и не ошиблась.

– Это сделал кто-то свой, – компетентно вещала Клара Марковна. – Цепочка с крестиком и колечко обручальное на ней остались. Нечего было мужа выгонять, вот он и отомстил. А может, и любовник убил, дело это темное.

Соседки согласно кивали головами. Авторитет Клары Марковны был непререкаем. Каждый день она сидела на страже, провожая взглядом всех входивших в парадную. Если человек был ей незнаком, она окликала его сладким голосом: «Мужчина, вы кого-нибудь ищете?». Строгая, но справедливая, Клара Марковна считала своим долгом вмешаться в детскую драку и защитить слабого. Она мыла ему лицо под дворовой колонкой и обязательно сообщала родителям пострадавшего и родителям хулиганов.

Когда Миша был маленький, его обижали часто, и каждый вечер она говорила одно и тоже: «Беба Иосифовна, вы знаете, что вашего Мишу бьют?». Миша не жаловался никогда, постепенно он стал своим, и пацаны его зауважали. «Кто-то. прилагает море усилий, чтобы быть не таким как все, а Миша приложил море усилий, чтобы быть таким, как все», – жаловалась Анна Эразмовна подругам.

Больше об убийстве никто ничего не знал. Клара Марковна вернулась к своей любимой теме: какой у нее исключительно порядочный сын-судья, и какая у него вследствие его честности тяжелая жизнь. Никто с ней не спорил, но и верили не очень.

Анна Эразмовна задом-задом, чтобы никого не обидеть, попятилась от соседок, завернула под арку, вышла на улицу и тихонько поплелась к Любиному дому. Та жила по той же стороне улицы через дорогу, во втором доме от угла. Возле ворот кто-то стоял, но только подойдя поближе, она узнала Елизавету Степановну – Любину маму. Прижавшись к ней, стояла пятилетняя Верочка.

Смотреть на них было невыносимо. Елизавета Степановна почему-то вертела головой из стороны в сторону, глаза у нее были совершенно пустые, видела ли она что-нибудь, было непонятно. Во всяком случае, Анну Эразмовну она не заметила. Заметила ее Верочка, подбежала, вцепилась в руку, больно вцепилась, подняла папины голубые глазки и прошептала: «Тетя Аня, тетя Аня…». Больше она ничего сказать не смогла.

Анна Эразмовна задохнулась от жалости и так же шепотом спросила:

– Что, Верочка, что?

– Андрюши нету.

– Боже мой, Верочка, что ты говоришь? Как это нету?

– Когда Любу увезли, он ушел. И до сих пор нет, – вдруг сказала Елизавета Степановна.

Что-то странное произошло с Анной Эразмовной. Еще секунду назад она чувствовала себя совершенно разбитой, растерянной, ни на что не способной. Но вот перед ней стояли два несчастных, беспомощных существа, старе та мале, нужно было что-то делать.

– Елизавета Степановна, дорогая, пойдемте, Верочке спать пора.

Эти простые слова, сказанные спокойно и твердо, как будто разбудили пожилую женщину. Она взяла Верочку за одну ручку, Анна Эразмовна – за другую, и они вошли во двор. Двор был старый, типично одесский, с деревянными балконами-галереями. На перилах сушились круглые половики, связанные из разноцветных лоскутов, и сидело невероятное количество кошек.

В отличие от жизни, бившей ключом во дворе Анны Эразмовны, здесь царила тишина. Дети не гоняли по двору, на балконах никто не сидел, пахло кровью и смертью. В сгущающихся сумерках отчетливо белел песок, полностью перекрывающий подход к лестнице.

Анна Эразмовна взяла на руки Верочку и, содрогнувшись, ступила на песок. Переступить его своими короткими ножками она никак не могла. В длинной комнате, где дверь заменяла окно, царил жуткий беспорядок. Она помогла уложить ребенка и, прощаясь, сказала: «Не волнуйтесь, Елизавета Степановна, Андрей обязательно вернется». Кажется, она догадалась, где он мог быть, но предпочла промолчать. Взаимная пламенная любовь Олега и тещи была известна всему кварталу.

Почти совсем стемнело, и она поплелась домой еще медленней и осторожней, чем прежде. Состояние тротуаров никакими рациональными причинами объяснить было нельзя. Люди покорно обходили глубокие выбоины, ямы, рытвины и канавы, спотыкались, падали, ломали руки и ноги, никто при этом даже не вспоминал про ЖЭК или исполком. Беба Иосифовна дважды поимела здесь перелом ноги, сначала левой, а потом правой, чтоб не обидно было. У Анны Эразмовны на этот счет была своя теория. Видимо, в одном из параллельных миров их квартал был плацдармом, где шли тяжелые продолжительные бои, грохотали танки, рвались снаряды, глубоко в землю зарывалась пехота.

Ее собственное сражение на сегодня еще не было окончено. Муж спал у включенного телевизора, она разбудила его, выслушала все, что положено по поводу не купленных сигарет и напоила чаем, маме дала кефир и перестелила постель. Сынок был ярко выраженной совой, настоящий аппетит просыпался у него ближе к полуночи, и его пришлось кормить основательно. Кошка Мася, явившаяся к ним три года назад прямо из мусорного бака, теперь ела только корм для привередливых котов. Она сидела у пустой мисочки, изображая немой укор и недоумение.

– Ну, извини, Мася, совсем про тебя забыла, -Анна Эразмовна погладила кошку и насыпала ей хрупиков.

Наконец, все уснули, кроме Миши. Телевизор у него светился почти всю ночь (хорошо, хоть бабушке не мешал), кто его знает, что он там смотрел.

Глава третья, которая знакомит с первым сном Анны Эразмовны

И приснился Анне Эразмовне сон. Снится ей библиотечный двор, но не сегодняшний, где цветущая природа милостиво камуфлирует позор запустения, а столетней давности, виденный ею на старинной фотографии в библиотечном Музее книги. На месте огромного деревянного сарая, наскоро сбитого из старых досок, стоит затейливая чугунная беседка, а там, где наяву высятся кучи ржавой жести и битых кирпичей, разбиты клумбы. «Они разбили клумбы, а мы разбили все остальное», – думает Анна Эразмовна.

Картина, открывшаяся перед ней, – это негатив: на сером небе пульсирует черное солнце, пеплом летают цветы вишни, чугунная беседка раскалена добела.

В абсолютной тишине она идет к беседке, в которой сидит похожая на Любу красавица-гречанка, жена писателя – Нобелевского лауреата, которая на расспросы о нем всегда и всем отвечала одно и то же: «Ничего не помню». Она подходит ближе и видит сидящего рядом маленького мальчика, весело болтающего ножками.

Большая белая птица пролетает прямо у него над головой и усаживается на перилах. Анна Эразмовна узнает библиотечную ворону, испокон веку живущую во дворе и ворующую еду у бесчисленных библиотечных кошек. Ворона из сна омерзительна. Нет, смущает вовсе не ее цвет, что-то не то у нее с глазами. Это очень знакомые, холодные, безлсалостные, без капли интеллекта глаза. Глаза человека, переступившего черту.

Мальчик пугается вороны и начинает плакать, он рыдает все горше и горше, беззвучно разевая крошечный ротик. Женщина сидит неподвижно, не делая никаких попыток успокоить ребенка, и странная улыбка кривит ее губы. Судорожные рыдания сотрясают маленькое тельце, ребенок начинает задыхаться, и вдруг у него горлом идет кровь, бело-серая, отливающая металлическим блеском и распадающаяся при ударе об пол на крошечные юркие шарики.

Ворона поворачивает голову, Анна Эразмовна понимает, что через секунду этот невыносимый взгляд остановится на ней, и закрывает лицо руками.

Ей холодно, очень холодно, она отнимает руки от лица и обнаруживает, что стоит на улице ночного города. Светится одно-единственное, разделенное на прямоугольники, окно на первом этаже, она подходит, сквозь один из них заглядывает внутрь и видит картину почти идиллическую: в камине горит огонь, совсем еще юная женщина (ей очень подходит ее имя), перебирает прозрачными пальчиками струны маленькой позолоченной арфы, странный молодой человек сидит за круглым столиком и что-то быстро пишет. Время от времени он поднимает голову и устремляет на свою подругу взгляд, полный любви и страха. Он панически боится ее потерять, она – его единственная надежда на нормальную человеческую жизнь.

Вдруг Анна Эразмовна видит рядом с собой мужчину средних лет с обвисшими усами, потом у окна появляется юноша с пышной шевелюрой и упрямо выдвинутой нижней челюстью, потом смешной лысый клетчатый человечек. Множество еще каких-то людей толпится у нее за спиной. Все они неотрывно смотрят на молодого человека, кто с любопытством, кто с сочувствием, а клетчатый – с безграничным обожанием.

С раздражением и тоской она думает о том, что произойдет через секунду. Не жить страдальцу в любви и покое, не быть ему нормальным, и все это слетевшееся воронье урвет каждый в свое время кусочек от его несчастной славы.

Женщина отрывает пальчики от струн, широко открывает рот, мужчина вскакивает, зрители замирают в ожидании…

Нет, она совершенно не намерена это видеть, слишком, слишком много крови, она с трудом продирается сквозь толпу и бежит прочь по вымощенной камнями улице. Вот уже и окраина.

Перед ней вырастает высокая стена, она идет вдоль нее, доходит до железных ворот, которые со скрежетом распахиваются и оказывается на очень старом кладбище.

С небольших, глубоко ушедших в землю вертикальных мраморных и гранитных надгробий ей улыбается ангел смерти с крыльями, растущими прямо из черепа.

Имя на одном из могильных камней привлекает ее внимание, она становится на колени, букву за буквой очищает ото мха эпитафию, чтобы, наконец, прочесть: «И я была когда-то такой же, как ты сейчас».

Глава четвертая, в которой ругаются даже дети

На следующее утро опять все было, как всегда. Анна Эразмовна накормила завтраком свою шайку-лейку и опоздала совсем чуть-чуть. Электрический чайник, отделовский перпетуум-мобиле, уже кипел, сама она дома не успела позавтракать и выпила чаю с превеликим удовольствием.

Она совсем уже было встала, чтобы пойти и поговорить с Любиной подругой Наташей, но не тут-то было. Два часа, ерзая на стуле, она вела глубоко научную беседу с постоянным читателем Дмитрием Александровичем Галузо, поехавшим на проблеме времени. Если честно, и сама Анна Эразмовна относилась к этой проблеме с большой любовью, именно сейчас она работала над вторым рекомендательным библиографическим указателем, посвященным этой теме. Но сегодня ей не терпелось проверить свои предположения, и она каждые пять минут выразительно поглядывала на часы, что не производило на Галузо никакого впечатления. Он принадлежал к славной когорте постоянных читателей, известной библиотекарям всех времен и народов.

«Постоянный читатель» – это эвфемизм, за которым скрывается слово, нет, не «сумасшедший», а «маргинал». Для постоянного читателя библиотека – дом родной, а библиотекари – его семья. Здесь он всю жизнь пишет одну огромную книгу, бесконечно листает самые разные научные журналы, учит по самоучителю японский, изучает специальную и общую теорию относительности и постепенно становится таким же неотъемлемым атрибутом библиотеки, как читальный зал или каталоги. Он стареет, и его костюм, всегда один и тот же, стареет вместе с ним. Сначала локти и колени начинают лосниться, потом появляются дыры, сквозь которые виднеется почему-то намазанное зеленкой тело. Дышать рядом с ним не рекомендуется, молодежь проскакивает мимо, воротя носики, но кадровые сотрудники никогда не откажут такому читателю ни в книге, ни в человеческом общении.

– А что, лучше водку пить? – воинственно вопрошала Анна Эразмовна, и никто с ней не спорил. Некоторые, самые выдающиеся постоянные читатели, навсегда входят в историю библиотеки. Таким был (вечная ему память!) Александр Абрамович Гельфман, которого Анна Эразмовна называла «санитаром природы». Он внимательно и скрупулезно читал не только все изданные библиотекой указатели и методички, но и все объявления и заголовки выставок. От его зоркого взгляда не укрывался ни один ляпсус-трубецкой. Работы ему всегда хватало, обнаружив очередную ошибку, он с восторгом тыкал в нее автора мордой и сообщал всей библиотеке. Мало кто любил Гельфмана, но Анна Эразмовна принадлежала к меньшинству. Он научил ее так работать над текстом, чтобы потом не было мучительно стыдно, и она была ему за это бесконечно благодарна.

Наконец Галузо, десять раз раскланявшись со всем отделом, ушел, и Анна Эразмовна отправилась к Наташе.

По дороге она обогнула полукруглый выступ библиотечного здания, в цокольном этаже которого с одной стороны помещалась переплетная мастерская, с другой – столярная, а посередине – дворовой туалет. Проходя мимо переплетной, она вдруг вспомнила свой сон, но тут же о нем забыла. Ей повезло: Наташа курила на косо сбитой лавочке из одной узкой некрашеной доски. Скамейка стояла под деревьями, огороженными невысоким заборчиком.

За заборчиком была вкопана металлическая доска, присмотревшись, можно было прочесть: «Гинкго двулопастный. Памятник природы. Охраняется законом».

Реликтовые деревья росли раньше на месте нового хранилища; когда началось строительство, их выкопали, пересадили, они прекрасно прижились на новом месте и шелестели маленькими листочками-веерочками на длинных черешках. Осенью вся земля вокруг этих живых ископаемых была усеяна мясистыми семенами, которые никто и никогда не поднимал, уж очень они дурно пахли.

– Наталья, привет, ты что, куришь? Никогда раньше не видела.

В библиотеке курение не поощрялось, но курили многие. Девицы из хранилища бегали в курилку, на их этаже выходили на балкон.

– Тут закуришь! И что он ко мне пристал? Сил моих нет, тоска зеленая, шли бы они все на…

Вот матерились в библиотеке немногие, институт культуры все же наложил на сотрудников свой неизгладимый отпечаток. Анна Эразмовна библиотечных факультетов не кончала, поэтому Наташина манера разговора ее ничуть не смутила. Иногда, доведенная до крайности, и она говорила пару теплых слов. В начале ее библиотечной карьеры сотрудники ужасались, но с годами слушали эти теплые слова все с большим и большим одобрением.

Из разговора с Наташей выяснилось, что к ним в отдел приходил следователь (ну, чисто тебе козел!) и приставал ко всем (а к ней особенно) насчет Любиного мужа и любовника, очень интересуясь их адресами.

– Ну и что, дали адреса?

– Какие адреса? Откуда я знаю? Откуда, вообще, этот Жорка взялся? – горячилась Наташа. Фамилия Наташи была Гинкул. «Гинкул сидит под гингкго», – совершенно автоматически подумала Анна Эразмовна. Это сработало ее дурацкое, вечно юморящее сознание, а в подсознании шла какая-то ей самой неведомая работа.

Она вспомнила Жорку, которому эта сокращенная форма имени совсем не подходила. Просто в Одессе всех Георгиев зовут Жорами. «Ну-ка, Жора, подержи мой макинтош! Жора, рубай компот, он жирный, – опять совершенно автоматически подумала Анна Эразмовна. – Нет, он не Жора, он Георгий. Хорош, как греческий бог». Высокий, широкоплечий, загорелый, с черными глазами, перед которыми невозможно было устоять, Георгий был потрясающе красив. «Как греческий бог», – опять подумала Анна Эразмовна и почему-то смущенно улыбнулась.

– Так, Гинкул, не заливай. Можно подумать, ты не знаешь, где живет Олег. Хрен с ним, с Жорой, но про Олега никогда не поверю.

И она рассказала Наташе о вчерашней встрече с Елизаветой Степановной и Верочкой.

– Я абсолютно уверена, что Андрей у Олега. Колись, гони адрес, вечером туда схожу.

Конечно, Наташа раскололась. Точного адреса она не знала, помнила только название улицы и объяснила на пальцах, как туда добраться. Это было где-то на Слободке, про «пешком» Анна Эразмовна погорячилась, и вечером пришлось уговаривать мужа, чтобы он ее отвез.

– Вечно ты меня дергаешь, – злился Леонид Владимирович. Конечно, какой мужик с радостью вскочит с дивана и помчится неведомо куда? Но прожила ли бы Анна Эразмовна со своим мужем двадцать пять лет, если бы не научилась его убалтывать? Вскакивал, вскакивал, как миленький, и мчался, ведомо и неведомо куда, и еще удовольствие при этом получал.

Через минут двадцать на своей старой «Волге», собранной очумелыми ручками Леонида Владимировича из металлолома, они были на Слободке. Покружившись еще минут десять в кромешной тьме, они, наконец, нашли улицу с поэтическим названием Ветрогонная, где в одноэтажном домике (а на Слободке почти все дома такие – частный сектор), снимал комнату Олег.

Муж выполз из машины и стал стучать в железные ворота. Загавкали все слободские собаки, басовито отозвалась и какая-то собака за воротами, явно очень большая.

– Ой, я боюсь, – жалобно произнесла Анна Эразмовна.

– Боюсь, боюсь, нечего было ехать, – сказал муж и заколотил еще громче. Собака от злобы просто заходилась. Наконец, калитка в воротах заскрипела и, в неверном свете луны, которая именно в этот момент (спасибо ей!) вынырнула из-за туч, они увидели Олега.

– Анна Эразмовна, что вы здесь делаете?

– Олег, нам надо серьезно поговорить. – Когда Анна Эразмовна говорила таким тоном, спорить с ней было бесполезно. – И уберите, пожалуйста, собаку.

Пройдя по заасфальтированной дорожке (а по сторонам, в темноте, что-то раскачивалось и благоухало, сладко и тревожно), они оказались сначала на застекленной веранд очке, а потом в крошечной низкой комнатушке.

На разобранной, мятой и грязной постели сидел Андрей. И лицо у него было плохое, и глаза нехорошие. Взглянув на него, Анна Эразмовна испытала почему-то не жалость, а страх. Да, пожалеть вчера Верочку было гораздо легче.

– Здравствуй, Андрюша, – как можно ласковее произнесла она, но в ответ получила такой взгляд, что прикусила язык.

– Олег, – сказала она, повернувшись к отцу, – Андрюша должен вернуться домой, Елизавета Степановна страшно переживает, ей и так тяжело…

– А пошла она на… – отозвался вдруг Андрей.

– Ты чего выражаешься? – вмешался Леонид Владимирович.

– Не трогайте моего сына, – вдруг тонким голосом закричал Олег. – Вы зачем пришли, мораль читать?

Муж хотел что-то ответить, но Анна Эразмовна тронула его за руку. С нее слетела вся ее уверенность:

– Ладно, Леня, не надо. Олег, я вам очень сочувствую, очень, но вы же взрослый человек, вы должны понимать – ребенку здесь не место. И потом, – она заставила себя подойти к кровати и сесть рядом с Андреем, – Верочке без тебя очень плохо. Разве ты не хочешь помочь сестре?

Этот идиотский вопрос остался без ответа, и супруги, пробормотав «Спокойной ночи», вышли в темноту.

– Ну что, получила, благодетельница? -спросил муженек, когда они сели в машину. Тошно было на душе, но на своего благоверного Анна Эразмовна не обиделась. Она его очень хорошо знала и понимала, что ему жаль Андрея, жаль Олега и за нее, любимую, обидно.

Домой ехали молча.

Глава пятая, похоронно-кладбищенская

Любу хоронили девятнадцатого мая. Этот день Анна Эразмовна любила с детства. Аня была замечательной, активной пионеркой. Ее приняли в пионеры во втором классе, одну из первых, еще зимой, и она до весны ходила в распахнутом пальтишке, чтобы все видели ее красный галстук. Любимым Аниным писателем был Аркадий Гайдар, а еще она прочла все книги про пионеров-героев: и про Володю Дубинина, и про Леню Голикова, и про пионерку Лару. Это сейчас она стала старая, чувствительная и сентиментальная, а тогда считала, что плакать стыдно, и не плакала никогда, ни над книгой, ни в кино.

И сейчас, увидев Любу в гробу, она не заплакала. Она так злилась, что было не до слез. Пришла почти вся библиотека, а вот начальства не было. Начальство Любу не любило. Да и за что было ее любить? Молодая, красивая, независимая, жопу не лизала, к тому же на всех библиотечных вечерах дивно пела романсы, аккомпанируя себе на гитаре и вызывая бурный восторг коллег. Эти вечера, а точнее утренники, к Новому году, к 1 и 9 Мая, а также к Октябрьским организовывала Анна Эразмовна, много лет подряд возглавлявшая в профкоме культмансовый сектор. На этой почве они с Любой и нашли общий язык. В отличие от большинства других сотрудников, Люба никогда не ломалась, на коленях перед ней валяться не надо было, она соглашалась охотно и пела с радостью.

«Ладно, ладно, – думала Анна Эразмовна, -дождетесь вы теперь, сколько можно комедию ломать, что я, шут гороховый?». И над Любиным гробом она поклялась, что из профкома выйдет и больше никогда и ни за что… Заглядывая в будущее, скажем, что из профкома она таки да вышла, а вот дурью маяться не перестала. Характер человека – это его судьба.

Да и сейчас, в глубине души она знала, что перестать быть шутом гороховым практически невозможно.

Гроб стоял во дворе. Вокруг кучковались соседи и сотрудники и тихонько перешептывались. Люба выглядела ужасно. Конечно, такая мысль могла прийти в голову только женщинам. Недаром они почти никогда не вешаются, чаще травятся газом, чтоб и в гробу выглядеть красивой. Особенно дико смотрелись накрашенные помадой губы на обескровленном лице. В руках горела свечка, а голову прикрывал

платок.

Люба по восточному гороскопу была Обезьяной, обожала свои волосы и всячески их холила и лелеяла. За несколько дней до убийства Анна Эразмовна встретила ее во дворе библиотеки и с удивлением увидела, что она постриглась.

– Любця, ты зачем волосы срезала? -воскликнула Анна Эразмовна.

– Ничего, отрастут, – засмеялась в ответ Люба. Не отросли.

Елизавета Степановна сидела возле гроба и то рыдала, то замолкала, гладила Любу по щекам и надрывно вскрикивала: «Доченька моя!». Ближе к ногам стоял Олег и неотрывно смотрел на мертвое лицо. Верочка прижалась к нему и на маму совсем не смотрела. Ей было страшно.

«Где же Андрей?» – подумала Анна Эразмовна, не веря, что он мог не прийти. Она стала смотреть по сторонам, почему-то стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, почти все смотрели в землю. Вдруг она увидела Бебу Иосифовну, которая медленно, опираясь на палочку, пробиралась к Елизавете Степановне. Сердиться было глупо, разве мама могла не поддержать подругу? Замечательная была у Анны Эразмовны мама.

Конечно же, Андрей был здесь. Просто он стоял по эту же сторону гроба, спиной к ней, лица не было видно, и слава Богу.

О Боге подумалось не напрасно: Любу начали отпевать. Молодой красивый священник с холеной черной бородой, чем-то похожий на Георгия, махал кадилом, большой крест подрагивал на вполне обозначившемся животике. Анна Эразмовна уставилась на этот крест и вдруг поняла, что с мозгами у нее напряженка. «О каком это крестике на цепочке распиналась Клара Марковна? Не было у Любы крестика», -сообразила она. Она прекрасно знала, что именно висело у Любы на цепочке. Это была крошечная золотая обезьянка с рубиновыми глазками, ну, очень красивая вещица, Анна Эразмовна даже в руках ее держала. Кулончик еще до свадьбы подарил Олег, Люба считала его своим талисманом А вот был ли он на Любе во время их последней встречи, Анна Эразмовна вспомнить не могла. Что было на Любе сейчас, проверить было невозможно, да и не стала бы она этого делать даже под дулом пистолета.

Отпевание закончилось, народ зашевелился, стал разбирать венки, несколько друзей Олега ухватились за покрашенный белой краской крест.

Увидев этот крест, Анна Эразмовна опять затрусилась от злости. Да, вчера ей крупно не повезло. Часа в три Лариса Васильевна была послана «решать вопросы» в коридоры власти, то ли в райисполком, то ли в горисполком. Ровно в половине пятого всех завотделами вызвали на совещание. Это мода у них в библиотеке была такая: проводить совещания либо в обеденный перерыв, либо за полчаса (а то и за пятнадцать минут) до окончания рабочего дня. Пришлось идти Анне Эразмовне. Чтобы не портить себе нервы, она постаралась отключиться от происходящего. Она и так наизусть знала, кто как себя будет вести. В основном, народ безмолвствовал. Самые рьяные ловили слова начальства, чтобы не ошибиться, высказывая свое мнение. Начальство изображало отца родного, строгого, но справедливого, лучшего друга физкультурников и библиотекарей.

– Что это вы улыбаетесь, Анна Эразмовна? Я говорю что-то смешное?

Вопрос застал ее врасплох, она утратила бдительность и посмотрела руководству в лицо. Ах, не надо было, не надо было этого делать! То, чего ей удалось избежать во сне, случилось наяву. Так вот чьи это были глаза! Анну Эразмовну передернуло, но она не испугалась, ну уж нет, фиг вам! Начальства opia не боялась давно. «Хватит, отбоялись», – решительно заявляла она и, как всегда, принимала желаемое за действительное. Народ молчал, терпел, размазывания по стенке очередной жертвы происходили регулярно, и все боялись, боялись, боялись… Ничего удивительного в этом не было: на улице можно было оказаться в два счета, да и страх этот имел глубокие исторические корни, он просто пропитал стены библиотеки. В 30-е годы были репрессированы семь директоров, а сотрудники, не переставая, чистили каталоги и картотеки, изымая бесчисленных врагов народа, и стоял над библиотечной трубой густой черный дым от сжигаемых карточек.

Но к чему бы приснились ей эти дивные глазки? Неужели это был какой-то намек, какая-то подсказка подсознания? «Нет, Анет, ты точно свихнулась, такие люди убивают только словами», – подумала Анна Эразмовна и, окончательно очнувшись, стала вслушиваться в происходящее. Последним пунктом повестки дня был вопрос «О бесплатном предоставлении банки краски обратившемуся с просьбой в администрацию супругу умершей сотрудницы библиотеки Мишиной Л.Д. в связи с необходимостью произвести покраску креста».

– Мы должны быть милосердными, – сладким голосом вещало начальство. «Счас сблюю», – подумала интеллигентная Анна Эразмовна и проголосовала «за» вместе со всеми.

Те, кто решил ехать на кладбище, потянулись к автобусу. Ох, как не хотелось Анне Эразмовне ехать, но с совестью лучше было не заводиться -сгрызет. Слишком часто приходилось ей в последние годы бывать на кладбище, правда, чаще всего на 3-м еврейском.

Если вы думаете, что в Одессы три еврейских кладбища, так вы ошибаетесь. В Одессе было три еврейских кладбища. Когда было уничтожено первое, Анна Эразмовна не знала, а вот уничтожение второго наблюдала летом 1979 года. В тот год ее старшей дочери Полине исполнилось шесть лет, и они снимали дачу в Люстдорфе. Мотаясь в город на 29 трамвае, она скорее с любопытством, чем с возмущением смотрела, как бульдозеры сравнивают с землей могилы, сносят крепкий каменный забор и огромную красивую арку -вход на кладбище. Здесь весной 1919 года белогвардейцы расстреляли членов «Иностранной коллегии» и Жанну Лябурб в том числе. Не было в Одессе человека, который бы этого не знал. Ну, а приезжие изучали мемориальную доску, прикрепленную у входа на кладбище. И вот, однажды утром, оказалось, что ни кладбища, ни входа, ни доски уже нет. Или кто-то что-то сказал, или до этих идиотов самих дошло, только через пару дней арку стали восстанавливать, почему-то не на том же самом месте, это было совершенно непонятно, и без всяких архитектурных изысков, попроще, это как раз было понятно.

Любу хоронили на Таировском кладбище, основанном лет сорок назад и за эти годы превратившемся в огромный город мертвых. На новом участке без единой зеленой травинки экскаваторы ряд за рядом рыли могилы, в одну из них Любу и опустили.

На поминки Анна Эразмовна не пошла.

Глава шестая, в которой дети, подростки и молодежь помогают Анне Эразмовне

Через день после похорон Анна Эразмовна, вернувшись с работы, застала маму в слезах. Только этого ей не хватало. Беба Иосифовна объяснила, что была у Елизаветы Степановны, та совсем из сил выбилась: Верочка днем все время молчит, а ночью ее мучают кошмары, она кричит, плачет, зовет маму.

Что-то надо было делать. Еще раз поговорить с Андреем и Олегом? Ей совсем не хотелось этого делать.

Глупо было обижаться, но слаб человек, слаб!, и она вспоминала поездку на Слободку с обидой и раздражением.

Утром, по дороге на работу, она сообразила, куда ей не мешало бы сходить и притом поскорее.

Вырваться из библиотеки было не так просто. За многие годы работы Анна Эразмовна обрела все же кое-какую свободу маневра. Она могла пойти в университетскую библиотеку, в областной архив, иногда необходимо было сходить в Литературный или Краеведческий музей.

В половине десятого, соблюдая конспирацию, Анна Эразмовна пошла к редакторам и позвонила.

– Юлик, узнаешь? – кокетливо спросила она, услышав в трубке сонное «Алло».

– Обижаете, Анна Эразмовна.

– Юлечка, мне очень надо с тобой встретиться, ты когда на работе будешь?

– У меня урок в 12.45. А зачем я вам, вроде еще не Новый год?

– И не стыдно тебе смеяться над старой больной женщиной? Кыця наша солодкая, ты нам всегда нужна. Вот приду, все расскажу.

– Ой, Анна Эразмовна, вы меня заинтриговали, жду.

Вернувшись в отдел, она очень твердо и уверенно заявила Ларисе Васильевне, что ей необходимо сходить в Дом Ученых.

– Я что, когда-нибудь вам не разрешала? Если для дела, я только приветствую, -милостиво отвечала заведующая.

– Для дела, ой, для дела, – пробормотала Анна Эразмовна.

В половине двенадцатого, заранее, чтобы не спешить, она вышла из библиотеки, дошла по Пастера до университета (именно в этом здании она провела пять незабываемых лет на своем любимом мехмате), вышла наискосок на Щепкина, прошла небольшой квартал по переулку Маяковского, завернула на Гоголя (одну из самых красивых улиц Одессы), еще раз завернула и оказалась у Дома Ученых. Здесь у нее был школьный выпускной, сюда она водила детей на уроки английского, сама ходила на компьютерные курсы и по всяким библиотечным делам.

Но сегодня она только мельком взглянула на герб графов Толстых над воротами, вышла на Сабанеев мост и остановилась у парапета.

Впереди, через Тещин мост, виднелся порт, а за ним море. Как хорошо было просто стоять, улыбаться, подставлять лицо легкому ветерку, дувшему с моря, и думать о том, что ей несказанно повезло родиться в этом городе, да нет, не думать, а чувствовать это каждой клеточкой своего маленького, смешного, толстопузенького тельца. Как хорошо было просто быть живой.

Так простояла Анна Эразмовна довольно долго, времени у нее было достаточно, цель путешествия была уже близка, просто рукой подать. Потом она посмотрела на часы (была четверть первого), вздохнула, перешла на другую сторону и открыла тяжелую дверь знаменитой не только на всю Одессу, но и на весь мир школы Столярского. «Школа имени мине», – говорил Петр Соломонович, мало кто при жизни удостаивается такой чести. Конечно, Одесса уже не та, что прежде, когда каждый второй ребенок пиликал на скрипочке, чтобы стать как Ойстрах, а каждый первый бацал на фоно, чтобы стать как Гилельс. Но вундеркиндов и сейчас хватает. Люба привела Андрюшу в школу Столярского, когда ему еще шести не было. Как она гордилась сыном, как мечтала увидеть его на сцене…

Прозвенел звонок, и юные дарования вырвались на свободу. Они гоняли по коридорам, бесились и кричали, совсем как обычные дети. Анна Эразмовна в любой школе чувствовала себя, как рыба в воде. Дети безошибочно узнавали в ней училку, здоровались, показывали дорогу, а один смешной рыжий пацан просто взял ее за руку, повел на второй этаж, распахнул дверь в класс, закричал: «Здрасти, Юля Аркадьевна, вот я вам привел!» – и умчался.

– Какой замечательный ребенок, просто ясное солнышко, – расчувствовалась Анна Эразмовна.

– От этого солнышка у меня ожоги первой степени, – рассмеялась Юлечка.

Вот кто точно был замечательным человеком, так это она. Веселая, умная, талантливая, кончила консерваторию, сочиняла музыку, прекрасно пела и преподавала теорию музыки в школе Столярского. А уж какая красотка, просто пупсик: крепко сбитая, ладная (недаром играла в большой теннис), щечки пухлые, носик аккуратный, губки бантиком, глаза большие, карие, стрижка короткая, тьфу, осталось написать «особых примет нет», и словесный портрет готов.

История их знакомства была удивительной. Пару лет назад они с подругами писали очередной сценарий к очередному Новому году. Все было ничего: и шутки придумали, и песни написали, и роли распределили, а вот музыки, как всегда, не было. Больше так продолжаться не могло. Анна Эразмовна раскрыла свой блокнот, села на телефон и по цепочке, по цепочке, выслушивая бесконечные вежливые отказы, вышла на Юлечку. Через минуту она поняла, что нашла то, что нужно, а через пять – уже Юлю обожала.

– Ну, что вы опять придумали, Анна Эразмовна?

– Ладно, ладно, смейся сколько угодно. Ты мне опять позарез нужна, только совсем по другому поводу. Ты Андрея Мишина знаешь?

– Конечно, я тут всех знаю. Способный мальчик, Инна Яковлевна говорит, что у него большое будущее.

– А кто такая Инна Яковлевна?

– Это его педагог по специальности, очень известный, между прочим.

– Первый раз от тебя слышу, ты же знаешь, музыка – это не мой фасон и не мой размер. Как ты считаешь, мог бы Андрей поделиться с ней чем-то очень личным?

– Она с ним музыкой занимается, а не психоанализом.

– Юля, подумай, это очень важно, у Андрюши в школе есть друзья?

– Приятели, конечно, есть, но вообще-то, он очень замкнутый мальчик, а сейчас особенно.

– Ясно, – разочарованно сказала Анна Эразмовна. – Ладно, Юлечка, не буду больше тебя задерживать,

– Постойте, постойте, может вам будет интересно, Андрею очень нравится одна девочка, Рита Виноградова. Я их вместе часто вижу.

– Мне не просто интересно. Мне очень интересно. Юля, я должна с этой Ритой поговорить. Только так, чтобы нас Андрей не увидел.

Дверь приоткрылась, и в щелку просунулась совершенно мокрая от пота голова рыжего пацаненка, замурзанная мордашка горела огнем.

– Вы чего к нам не идете, Юля Аркадьевна?

– Сейчас иду. Эдик, позови Виноградову из класса Инны Яковлевны. Все, Анна Эразмовна, я бегу, только вы мне так ничего и не рассказали.

– Пока-пока, Юлик, все узнаешь, куда я денусь с подводной лодки.

Прозвенел звонок на урок, и Анна Эразмовна вышла из класса. По коридору, перебирая ножками невероятной стройности и длины, к ней приближалось мимолетное виденье, она же ангел чистой красоты, она же четырнадцатилетняя одесситка, рядом с которой все забугорные топ-модели были просто мокрыми курицами.

– Ты Рита?

– Да, я, а где Юлия Аркадьевна?

– Риточка, это она мне посоветовала с тобой поговорить, у меня к тебе очень важное дело, -сказала Анна Эразмовна и сразу вспомнила, что почти теми же словами начинала такой неудачный разговор с Олегом и Андреем.

– Извините, но у меня сейчас урок. Я пойду.

– Рита, я насчет Андрея.

Мгновенная метаморфоза произошла на глазах у Анны Эразмовны: взрослая красавица превратилась в испуганного, неуверенного подростка.

– Рита, пойдем на бульвар, там будет удобнее.

Без единого слова Рита пошла за ней. Музыка, то веселая, то печальная, сопровождала их до выхода из школы, улица встретила шумом моторов и скрипом тормозов.

Бульвар был в двух шагах. Они обогнули памятник потемкинцам (в Одессе его называют «Копейку нашел», хотите знать почему, приезжайте и посмотрите) и подошли к Дюку. Повертев головой, Анна Эразмовна увидела слева свободную скамейку и пошла туда. Рита покорно следовала за ней.

Молоденькие мамаши гуляли с младенцами, бабушки смотрели за детками постарше, почти на каждой скамейке заседали члены клyбa «Кому за…». Анна Эразмовна все не начинала разговор, и не потому, что была такая умная и ждала, чтобы клиент созрел, а потому что была такая дурная и не могла найти нужных слов.

Начала Рита:

– Вы откуда Андрея знаете?

Анна Эразмовна тяжело вздохнула и не спеша, по порядку, рассказала, кто она, откуда знает Андрея, как ей жалко его маму и как она волнуется и за него, и за Верочку, и за Елизавету Степановну.

– Я не знаю, как ты к Андрюше относишься… – сказала Анна Эразмовна и запнулась.

Возраст от тринадцати до семнадцати – самый смутный, самый опасный в жизни человека. Можно только догадываться, что происходит с детьми, которые уже не дети и еще не взрослые, какие страсти бушуют в сердцах, какие тревоги гнетут душу, какие глупости лезут в голову. В одном дворе с Анной Эразмовной жила ее однокурсница. В семнадцать лет ее сын, домашний, благополучный мальчик, повесился в коридоре собственной квартиры, так никто и никогда не узнал почему. Анну Эразмовну особенно поражало то обстоятельство, что ребенок много лет увлекался авиамоделированием, ходил в кружок при Станции юных техников. Ей казалось, что такие дети не вешаются. А вот, однако же…

Две женщины, одна современного бальзаковского возраста (классический бальзаковский возраст – тридцать лет), другая, по современным же меркам, вполне взрослая (в двадцать лет ты уже старая дева), сидели в Одессе, на бульваре, слева от Дюка, если смотреть из города, и справа, если смотреть с Потемкинской лестницы, на скамейке с видом не на море, а на зубную поликлинику и молчали.

– Я его люблю, и он меня любит, – прошептала, наконец, Рита.

Очень хотелось Анне Эразмовне взглянуть ей в лицо, такое юное и прекрасное, но она постеснялась.

После этих слов дело пошло веселее, все-все рассказала Рита Анне Эразмовне. Ребенок очень нуждался в носовом платке, и в каком-нибудь романе героиня вытащила бы его, белоснежный и надушенный, из сумочки, но не только платка, но и сумочки не было у Анны Эразмовны.

Был полиэтиленовый кулек, в котором лежали еще три, разных размеров, на случай базара, а с носовым платочком была напряженка.

Ужасные вещи рассказала Ритуля. Андрей безумно ревновал мать и ненавидел Георгия. Он и бабушку ненавидел, считал, что, если бы не она, родители были бы вместе, и никакой Георгий вообще бы не появился. Когда мать гуляла с Жорой, он следил за ними, провожал до его дома (часто вместе с Ритой), стоял на улице и ждал, пока Люба выйдет.

– На него было страшно смотреть, – сказала Рита.

– И что, так вы и шли за ними, и они вас не замечали?

– Я, когда с Андреем гуляю, тоже никого не замечаю.

Что ж, это было понятно. Влюбленным нет дела до этого мира. Вы считаете, что вокруг полно народа, а они уверены, что вокруг вообще никого нет. (По библиотеке гуляла байка о том, как начальство, узрев целующуюся парочку, возмущенно воскликнуло: «Это просто сексопатологи какие-то!»).

Домой Люба почти всегда возвращалась одна, и они провожали ее до ворот.

– А если бы она вас увидела?

– Ну и что? Мы всегда могли сказать, что просто гуляем. Только она ни разу не оглянулась. Она домой очень спешила, Арямо бежала, видно было, что нервничает.

В тот несчастньш вечер, перед Любиной смертью, Андрей остался дома. Верочка капризничала, не хотела брата отпускать, и он позвонил Рите, что гулять не будет. Где-то в двенадцать, когда Елизавета Степановна и Верочка уже спали, он вышел на балкон. Так он простоял около получаса, волнуясь все больше и больше, и уже совсем собрался идти матери навстречу, как она с Жорой вошла во двор. «Они ругались, точно, я еще обрадовался», – рассказывал он Рите. «Только очень тихо, а я за столб у нас на галерее спрятался, потому что луна вышла. Они к лестнице подошли, он ее обнял и начал целовать, это я так подумал. Мне стало противно, я на минуту глаза отвел, а когда посмотрел, Жорка уже за ворота выбегал, а мама на земле лежала. Я ничего не понял, пока по лестнице мчался, уже много крови вытекло, я к маме наклонился, она на меня смотрела так удивленно-удивленно… «

Тут Рита опять заплакала. Анна Эразмовна и хотела бы ее утешить, да не знала, как. Никакие утешительные слова в голову не приходили. Когда всхлипывания стали потише, она спросила:

– Как ты думаешь, Андрей домой собирается вернуться?

– Я с ним поговорю, он Верочку очень любит. Знаете, какой он добрый! Он маму просто обожал. Я не верю, что он…

Рита замолчала и испуганно посмотрела на Анну Эразмовну.

– Что он, Рита?

– Ничего, мне действительно надо бежать, у меня специальность, опаздывать нельзя.

Анна Эразмовна попросила Риту об их разговоре Андрею не рассказывать, повторила несколько раз ее телефон, заставила ее несколько раз повторить свой, а Жорин адрес запомнить было несложно.

Глава седьмая, в которой Анна Эразмовна начинает что-то соображать

Что происходит со временем? Кто только не пытался ответить на этот вечный вопрос! И Анна Эразмовна вносила свои пять копеек, работая над указателем, посвященным проблеме времени. Тихонько тикали в каждом биологические часы, грозно били куранты истории, время измеряли и даже взвешивали, великий Эйнштейн показывал вечности язык, а стрела времени все летела, летела, летела без остановки и только вперед.

В Одессе время текло по своим, особенным законам. Отцвели каштаны, на следующий день после Любиных похорон зацвела акация. Где взять слова, чтобы описать, как пахнет акация, как хочется быть молодой, гулять в густой южной тьме, вдыхая этот такой родной, такой знакомый с детства запах, как хочется любить и быть любимой. Но вот отцвела акация, и зацвели липы, и этот сладкий, какой-то мыльно-пластмассовый запах будоражил душу.

А на базаре, что творилось на базаре! Клубничная волна захлестнула прилавки, хозяйки гоняли с пластмассовыми ведрами, за отдельными счастливицами их волочили мужья. Вся Одесса варила клубничное варенье.

Потом пошли вишня, малина, черная смородина. Об не сварить вишневое варенье нельзя было даже подумать, а ягоды перетирали с сахаром: на кило ягод – два кило сахара.

Стояла жара, работать было и так тяжело, а душа рвалась на базар. Подруги-ромашки мадам Волгина и мадам Вильнер каждое утро травили эту самую душу своими достижениями. Ах, какую крупную абиркосу (это не опечатка!), роскошную помидору (да, именно так: женский род, единственное число!) и шикарную сардельку (это не родственница сосисок, а маленькая плоская серебристая рыбка!) приносили они с базара. Про сардельку – это отдельный разговор. Эту дешевую вкусную рыбку обожают в Одессе и готовят ее по-всякому: вынимают хребетик, обваливают в муке и взбитых яйцах и жарят обалденные биточки, тушат в уксусе и постном масле, а самую крупную выбирают, солят и уже на следующий день кушают с черным хлебом, помидоркой и парой маслин.

Анна Эразмовна, связанная по рукам и ногам своей семейкой, никак не могла попасть на базар с утра пораньше, злилась и завидовала ромашкам.

О Любе практически никто не вспоминал. И все же какая-то заноза сидела в голове у Анны Эразмовны, что-то надо было вспомнить, сообразить, и никак не получалось во всей этой круговерти.

Жизнь продолжалась, от Миши она узнала, что Скрипа вернулся домой и даже начал выходить во двор.

– Вы с ребятами должны его поддержать. Представь себе, что у тебя мама умерла.

Ответ Миши лучше не приводить. Да разве можно такое представить в четырнадцать лет? А в каком возрасте можно? Мама не может умереть, плохо без мамы, ох, как плохо…

От своей обожаемой мамули Анна Эразмовна узнала еще более потрясающую новость: вернулся домой Олег. Общая любовь порождала ревность, а общее горе сблизило.

– Детям нужен отец, – вздыхала Елизавета Степановна, – он очень старается, и я стараюсь, как могу.

Мама рассказала, что Олега допрашивали, только алиби у него было железное: он спал, когда к нему среди ночи прибежал Андрей и сообщил о смерти Любы. Андрюшу тоже допрашивали, в ответ он говорил одно: «Ничего не видел, ничего не знаю».

– Как не стыдно ребенка мучить, -возмущалась Беба Иосифовна, не понимая, что именно Андрей нашел Любу, и расспросить его менты были просто обязаны. «Только не скажет он им ничего», – думала Анна Эразмовна.

На работе она вообще ни о чем таком не думала. Бегала в каталоги, заказывала литературу, тащила тяжеленные стопки на третий этаж, листала книги и журналы, писала аннотации и очень старалась, чтобы читатель узнал как можно больше о проблеме времени и чтоб ему, любимому, было интересно.

В один из дней, в середине июня, когда она мучилась над очередной аннотацией (ну, никак не получалось толково и занимательно), к ней обратилась Лариса Васильевна:

– Кстати, Анна Эразмовна, а как там насчет книг, которые мы отдавали в переплет?

– Какие книги? – не поняла Анна Эразмовна, еще не вынырнув из глубин времени. – А, переплет! Так то ж сто лет назад было, за это время столько всякого произошло, забыла начисто.

– Не сто лет, а месяц назад. Зачем такой тон? Вас никто ни в чем не обвиняет, пойдите и узнайте.

Кипя, как чайник, Анна Эразмовна выскочила из отдела и прежде, чем выполнить задание, забежала на минутку в соседний отдел к редакторам излить душу. Они принадлежали к немногим в библиотеке, с кем Анна Эразмовна могла говорить откровенно. Умные, грамотные, чрезвычайно начитанные, дамы-редакторши были совсем нетипичными представителями библиотечной фауны (кстати, себя Анна Эразмовна представляла маленькой ученой обезьянкой). К тому же они были коренными одесситками, следовательно, как и она, принадлежали к вымирающему виду. Именно к ним она бегала жаловаться, плакать в жилетку и просто поболтать за высокое и прекрасное.

– Нет, вы подумайте, девочку нашла! – выступала Анна Эразмовна. – Я что, сижу, ничего не делаю? Да за такой указатель надо ноги мыть и воду пить!

Редакторы согласно кивали головами, возмущались и прекрасно понимали, что никто Анне Эразмовне ноги мыть не собирается, не говоря уже об воду пить.

Выпустив пар, Анна Эразмовна сбежала по лестнице и направилась в переплетную. Если совсем честно, то возмущалась она больше для проформы, редкие посещения переплетной ей были всегда приятны. Там было прохладно, стояли интересные, старинные, немного страшные машины, а главное, в переплетной работал очень ей симпатичный человек – старый переплетчик Константин Константинович, которого она считала единственным в библиотеке интеллигентом. Это был специалист высочайшей квалификации, который мог вернуть к жизни любую, даже очень старую и ценную книгу.

– Здравствуй, Аннушка, – поднял голову старый мастер, один из немногих в библиотеке, кто называл ее просто по имени. Он был ветераном войны и главным действующим лицом мероприятий, которые Анна Эразмовна организовывала ко Дню Победы. Она старалась найти самые добрые, самые сердечные слова благодарности, и, видимо, ей это удавалось. Константин Константинович был человек одинокий и относился к ней по-отечески, был в курсе ее домашних дел, а вот библиотечная мышиная возня его совсем не интересовала.

– Добрый день, Тин Тиныч, я так рада вас видеть. Как вы себя чувствуете?

– Не очень, Аннушка, жара на меня сильно действует.

– Ну, какая у вас тут жара, у вас рай земной, вот у нас под крышей жара… – затараторила Анна Эразмовна и вдруг замолчала. Она была близорука с детства (читать надо было меньше!), а на работе приходилось зрение все время напрягать, ясно, что от этого лучше оно не становилось. Вот почему, только подойдя почти вплотную к Константину Константиновичу, она увидела, как он выглядит, и ужаснулась.

Он был всего на пару лет моложе Бебы Иосифовны (мама была 20-го года), но выглядел всегда замечательно. Высокий, подтянутый, он ходил на море до глубокой осени. Темная, обветренная кожа, белоснежная шевелюра, карие внимательные глаза, только мицу надеть – и вылитый капитан дальнего плавания. Непонятно, как за столько лет ни одна библиотечная дама так и не зацепила его сердца.

А сейчас Анна Эразмовна просто глазам своим не поверила. Перед ней сидел глубокий старик, с трясущейся головой, который безуспешно пытался скрыть под вымученной улыбкой выражение глубочайшей тоски и тревоги.

– Боже мой, что с вами, Тин Тиныч? – не удержалась Анна Эразмовна и тут же об этом пожалела. Старик судорожно всхлипнул и закрыл лицо руками. Дыхание у нее перехватило от жалости и стыда, и она залепетала:

– Миленький, золотенький, не надо, у меня врач есть замечательный, вы же меня знаете, теперь Паркинсона лечится, вот увидите, все будет хорошо.

– Ничего уже хорошо не будет, – ответил Константин Константинович, взглянув на нее как-то странно, с облегчением, что ли?

Старик заметно успокоился, и Анна Эразмовна вспомнила, зачем пришла. Выяснилось, что книги еще не готовы, он приносит свои извинения, постарается сделать к концу месяца, в крайнем случае, к началу июля.

– А врачу я сегодня же вечером позвоню, от меня не отвертитесь, – сказала Анна Эразмовна и вышла во двор.

– Матушке кланяйтесь непременно, ~ донеслось из открытого окна.

– Непременно, всенепременно, – задумчиво откликнулась она, и ноги понесли ее почему-то не в отдел, а к огромному старому каштану.

Милейшая сотрудница каталогов, уже ушедшая на пенсию, как-то подвела Анну Эразмовну к каштану, прижалась к нему спиной и вполне убежденно, хотя и чуть-чуть смущенно поведала, что уже много лет это дерево питает ее своей энергией. «Сейчас бы мне это совсем не помешало», – подумала Анна Эразмовна и, прислонившись к стволу, посмотрела вверх. Высоко-высоко над ней раскинулась пышная крона, сквозь листья были видны голубые кусочки неба, прищурившись, можно было рассмотреть зеленых ежат, недавно бывших цветочками. Осенью из уже взрослых ежей посыплются каштаны, такие шустрые, веселые, глянцевые, что не поднять их просто невозможно.

Она вспомнила, как перед отъездом дядя Шура пошел попрощаться с тетей Марой. Над ее могилой росло почти такое же высокое дерево, белые мраморные плиты были усыпаны каштанами. Уже уходя, дядечка поднял один, что-то прошептал и положил в карман. Через несколько лет он умер во время диализа.

Анна Эразмовна посмотрела прямо перед собой, на то место, где когда-то была беседка, вспомнила свой сон и сразу же подумала о Любе. «Но, почему, почему?» – этот вопрос не давал покоя, ведь снилась ей совсем не Люба, а красавица-гречанка. «В греческом зале, в греческом зале, а ты, матушка, дура», – пробормотала она и, явно что-то сообразив, побежала к себе на третий этаж.

Миновав родную дверь, наша героиня прошла немного вперед и постучала в отдел кадров. Еще на лестнице она стала обдумывать стратегию поведения: Александра Захаровна работала в кадрах с 52-го года, стояла насмерть и военную тайну врагу не выдавала. Надо было скрыться под личиной известного деятеля международного профсоюзного движения. Правда, было лето, никакие праздники в голову не приходили. «Ничего, что-нибудь придумаю», – понадеялась на свою изворотливость Анна Эразмовна.

Ничего особенного придумывать не пришлось, Александра Захаровна охотно пошла на контакт (видимо, жара подействовала). Первый вопрос был совсем простой, Анна Эразмовна и сама уже знала на него ответ, просто уточнила. Ответ на второй вопрос вылился в монолог минут на тридцать. Анна Эразмовна ахала, охала, всплескивала руками, закатывала глаза, восклицала «Боже мой!», «Не может быть!», короче, всячески поощряла душку Захаровну и направляла разговор в нужное русло. Вспомнить молодость любят даже кадровички.

Анна Эразмовна покинула отдел кадров, проследовала в конец узкого коридора, вышла на балкон, с которого прекрасно просматривался библиотечный двор, и взглянула сверху на окна переплетной. «На правом борту, что над пропастью вырос, Янаки, Ставраки и папа Сатырос», – размахивая ручонкой, продекламировала она любимые строчки.

Глава восьмая, в которой Анну Эразмовну мучают сомнения

Вечером сынок опять пришел очень поздно. Анна Эразмовна несколько раз выходила во двор, Миши там не было. Не было и всей его компании, что успокаивало.

Жара не спадала даже ночью, народ выползал из раскаленных домов, малый Совнарком, возглавляемый Кларой Марковной, ежевечерне заседал под цветущими липами. Комары грызли нещадно. Дамы в наилегчайших халатах сидели на скамеечках, широко расставив ноги, вывалив роскошные бюсты, и размахивали газетами, отгоняя комаров и делая воздух. «Махайте на меня, махайте», – так и лезло в голову.

В двенадцать ночи Анна Эразмовна вновь стояла у ворот. Нет, наверное, на свете матери, которой бы не приходилось вот так стоять, вглядываясь в темноту, умирать от ужаса, воображая одну картину страшнее другой, и не знать, что делать, куда бежать, где искать свое бесценное дитятко. Когда наша героиня была помоложе, ее поражало спокойствие супруга. Потом она поняла, что он волнуется не меньше ее, только умеет держать себя в руках. Когда Миша задерживался, все всегда разыгрывалось по одному и тому же сценарию: Анна Эразмовна смотрела на часы, вскакивала, восклицала: «Ну, где же он?», высовывалась из окна и бегала на улицу. Все это страшно раздражало Леонида Владимировича, атмосфера накалялась, и он начинал на нее кричать. Анна Эразмовна старалась до этого не доводить, не столько из-за него, сколько из-за мамы, которая за временем не следила и спохватывалась, что Миши нет дома, только почуяв что-то неладное в их поведении.

Компания подростков приближалась ко двору, один из них замахал рукой и закричал: «Привет, мамуля! Ты что здесь делаешь?». Анну Эразмовну сразу попустило: увидев свое сокровище, она тут же перестала волноваться.

Оказалось, что вся гоп-компания пошла сначала к Скрипе во двор, а потом, вместе с ним, на Комсомольский бульвар (он же Собачий, он же Искусств).

– Молодцы, ребята, это просто замечательно! – обрадовалась Анна Эразмовна. – И долго вы его убалтывали?

– Да нет, пошел и все.

– Он хоть с вами о чем-то разговаривает?

– Знаешь, муля, он какой-то странный. Мы сидим, трепемся, а он вдруг говорит: «Я его все равно убью!». Ну, мы спрашиваем, кого, за что, а он в ответ: «Вот увидите, убью, его же ножом зарежу», а лицо злое, руки в кулаки сжал и молчит, как…

– Может, матери постеснялся бы? -автоматически отреагировала Анна Эразмовна. Миша, дитя улицы, цветок на асфальте, при матери выражений не выбирал, объясняя это огромной к ней любовью и полным доверием.

То, что сказал Миша, ей совсем не понравилось. «И зачем я только во все это лезу?» -недоумевала она. Ответ на вопрос «Кто виноват?» она уже знала, теперь надо было искать ответ на вопрос «Что делать?».

Боже мой, как было душно! Спали все этой ночью плохо: то мама ползла в туалет, то муж хлопал дверью холодильника – пил ледяную воду, то Миша среди ночи явился к ним в комнату и во весь голос заявил, что спать невозможно.

– Тише, тише, весь дом разбудишь, – шипела Анна Эразмовна. И только под утро, когда повеяло хоть какой-то прохладой, она решила позвонить Рите.

Позвонить удалось только на следующий день во время обеда, когда она с базара заскочила домой. Ей повезло дважды: мама сидела во дворе на табуретке, которую вынесла Клара Марковна, и можно было не бояться, что она что-то услышит, а главное – Рита была дома.

– Риту ля, ты ведь мне не все рассказала, правда? Я еще тогда почувствовала, а теперь точно знаю.

– Что вы знаете?

– Нет, это ты мне ответь, Андрей ничего рядом с мамой не находил?

– Находил, – прошептала Рита.

– Нож? Ну, что ты молчишь?! Ты знаешь, что он этим ножом собирается сделать?

– Неправда, неправда, неправда, он не сможет, он никогда не сможет, он просто грозится, – и в трубке послышались рыдания. Кажется, она сама не очень верила в то, что говорила.

Только после разговора с Ритой Анна Эразмовна начала по-настоящему волноваться. Андрею угрожала опасность, это было очевидно. О Георгии никто ничего не слышал. Может, его арестовали? Хотя, за что? Главная улика была у Андрея. Видел ли он Андрея во время убийства? Скорее всего, нет, вряд ли бы тогда убил. Все знали, что Любу нашел сын, значит, и нож нашел он. Хотя ребенок был в шоке, может, убийца считает, что нож нашли менты? Нет, если бы нашли, его бы арестовали. А может, он был в перчатках? Тьфу, летом в перчатках, провожал он Любу в них, что ли? Тогда и убийство заранее спланировал. Это совсем не вписывалось в версию Анны Эразмовны. Она была уверена, что Георгий у би Л Любу из ревности, та собиралась вернуться к мужу, они поссорились, вот южная кровь и взыграла. Оправдать Георгия было невозможно, но понять… В конце концов, вся мировая литература только этому и была посвящена: страсть, месть, кровь, любовь… А вдруг Андрей попытается привести свои угрозы в исполнение? О Господи, от всех этих мыслей у нее голова шла кругом, и она решилась.

Анна Эразмовна не любила ментов. Конечно, в нежном детстве ей нравился дядя Степа, но на этом ее положительное отношение к представителям органов правопорядка заканчивалось. Она не верила, что милиция ее бережет, и, когда видела на улице людей в форме, отличной от военной (хотя в последнее время разобраться было сложно), на всякий случай переходила на другую сторону. Истинные причины взаимной неприязни милиции и интеллигенции кроются в отечественной истории и коренном различии в менталитете сторон, обусловленном… Ладно, что тут рассусоливать, и так все понятно. Лично Анна Эразмовна с ментами никогда не сталкивалась. Она сорок лет прожила в своем доме, но участкового не видела ни разу. Когда дочке исполнился годик, ее коляску украли прямо от детской поликлиники. Отец ходил в отделение, там над ним только посмеялись.

Правда, этой весной произошла крайне неприятная история. Миша занимался настольным теннисом, тренировки заканчивались поздно, иногда он приходил сам, но чаще Леонид Владимирович ездил за ним на машине. В тот вечер Анна Эразмовна попросила его купить по дороге маме лекарство. На обратном пути он остановился у аптеки Гаевского (она работает круглосуточно), несколько минут простоял в очереди у окошка, а когда вернулся, обнаружил, что заднее правое колесо спущено. Пока он менял колесо, из машины исчезла барсетка с документами на машину и деньгами. Миша врубил радио на полную громкость, ничего не видел и не слышал. Самое смешное, что точно таким же способом у младшего брата дражайшего супруга среди бела дня сперли из машины куртку с бумажником. Леонид Владимирович так убивался, так корил себя за то, что не закрыл машину, что Анна Эразмовна его особо не пилила. «Лох – это судьба», – только и сказала она. Все же было решено обратиться в милицию, и Леонид Владимирович часов в 11 ночи отправился в Центральный райотдел. Вернувшись, он рассказал, что дежурный опер произвел на него очень благоприятное впечатление. Оказалось, что и с ним произошла точно такая же история, что за бандой этой охотятся давно, только поймать никак не могут. Он посоветовал заявления не писать, а ждать, когда документы вернут, за деньги, конечно. Вечером следующего дня муж продемонстрировал заточенный обрезок металлической трубы и сказал, что на вулканизации за последний месяц извлекли еще восемь точно таких же. «Неужели нельзя их поймать? – удивлялась Анна Эразмовна. – Устроили бы засаду у аптеки Гаевского». Муж выразительно покрутил пальцем у виска, и она замолчала, лучше было его не трогать, и так человек весь на нервах. Все это случилось в среду, а документы принесли только в субботу вечером. Два здоровенных амбала, лица кавказской национальности, потребовали за «найденные» документы сто пятьдесят долларов. Сошлись на ста и то, только потому, что Леонид Владимирович психанул и заявил, что договорился за эти же деньги документы восстановить (что было неправдой, в ГАИ брали дороже).

Симпатичный опер дал Леониду Владимировичу свои координаты, но тот, опасаясь за семью, так ему и не позвонил.

Муженек имел обыкновение записывать телефоны на разных обрывках и клочках, найти их в нужный момент было невозможно.

Весь вечер, стараясь не привлекать внимания, Анна Эразмовна искала телефон следователя, но маму провести не удалось.

– Нюсик, ты что-то ищешь? Может, я знаю, где лежит?

– Ничего я не ищу, что ты от меня хочешь? -раздраженно отвечала она.

Беба Иосифовна сразу обиделась и замолчала.

– Не могу найти квитанцию за телефонные переговоры, – соврала Анна Эразмовна.

– Ну, я же вижу, что ты что-то ищешь. Все квитанции сложены у меня в шкатулке.

Пришлось для вида открыть подаренную когда-то учениками деревянную шкатулку с парой мчащихся лошадей на крышке. И, о чудо!, среди квитанций за последние лет десять лежал аккуратный прямоугольник плотной бумаги с фамилией мента, его рабочим и мобильным телефонами. Имени-отчества не было, и Анна Эразмовна минут десять гадала, как к нему обратиться: «товарищ»? «гражданин»? «господин»? «пан»? Махнув на эти глупости рукой, она решительно набрала рабочий телефон и услышала в трубке: «Дежурный Литовченко слушает». Нет, ей определенно везло.

– Добрый вечер, товарищ Литовченко, извините, что так поздно. («Товарищ» выскочил изо рта совершенно автоматически. И почему она извинялась, он-то на работе?)

– А кто говорит и по какому делу?

– Меня зовут Анна Эразмовна. Помните, несколько месяцев назад мой муж (она назвала фамилию) обращался к вам насчет барсетки, которую из машины украли. Вы еще сказали, что документы принесут.

– Ну и что? – недовольно отозвался товарищ Литовченко. – Если документы не принесли, вряд ли мы вам сможем теперь чем-то помочь. Раньше обращаться надо было.

– Ой, нет, нет, я совсем по другому поводу. Я в библиотеке работаю, ну, где Люба Мишина работала…

– А, так вы по делу Мишиной? – совсем другим тоном, очень заинтересованно спросил опер.

– Да, я бы хотела с вами поговорить, только не по телефону.

– Конечно, не по телефону. Я дежурю до девяти утра, потом могу зайти к вам в библиотеку.

– Нет, знаете, мне в библиотеке не хотелось бы, я к вам лучше сама приду, часам к восьми. Только мне на работу опаздывать нельзя.

– Так я вас подвезу, я на машине. Подходит?

– Очень даже подходит, спасибо, и до завтра.

И в эту ночь Анна Эразмовна почти не сомкнула глаз. Она крутилась с боку на бок, переворачивала и взбивала подушку, считала до ста, слушала храп мужа, вставала и на цыпочках шла в другую комнату, проверяла, дышат ли мама и Миша. Сынок спал так тихо, что она даже руку к носу подносила.

Подруги дразнили ее «Эразмой Роттердамской», но такой глупой и неуверенной наша самоуверенная героиня давно себя не чувствовала. «Ой, Аня, Аня, какая же ты Эразма Роттердамская, – думала она. – Ты уже точно Анна Маразмовна». Так много лет назад назвал ее один ученик, она страшно обиделась, потом он долго перед ней извинялся.

Говорить или не говорить следователю про нож? Андрей, правда, несовершеннолетний, интересно, с какого возраста наступает уголовная ответственность? Говорить или не говорить про Георгия? Он же убийца, конечно, говорить. А вдруг это повредит Андрею? Имеет ли она право скрывать такие вещи?

Заснула Анна Эразмовна, когда было совсем светло.

Глава девятая, которая знакомит со вторым сном Анны Эразмовны

И приснился Анне Эразмовне второй сон. Если вы думаете, что между первым и вторым сном ей ничего не снилось, так вы ошибаетесь. Наука утверждает, что человек не может не видеть сны. Можно их не помнить совсем, можно проснуться утром и помнить все замечательно, а к обеду забыть начисто. Иногда снятся сны, которые помнишь всю жизнь, в которых ищешь глубокий смысл, намек, подсказку, объяснение, предсказание, ну, а кто ищет, тот всегда найдет.

Она стоит на площади небольшого города, явно не советского, досоветского или постсоветского. Посреди площади бьет фонтан, она подходит, опускает руку в сверкающую воду и смачивает лоб и затылок. Площадь образована каменными двухэтажными домами, рамы на окнах не распахиваются, а поднимаются, на уровне второго этажа висят горшки с ярко-красными некрупными цветами. Бывает тысячелетняя грязь – это когда тысячу лет не убирают, это знакомо, а здесь царит тысячелетняя чистота – это когда тысячу лет скребут, драят, чистят и моют, это раньше только во сне и можно было увидеть.

Часы на башне бьют четыре пополудни, а ведь опаздывать нельзя. Она торопливо идет по совершенно безлюдным узким улочкам, успевая на ходу читать вывески и заглядывать в витрины. Между магазином компьютеров и туристическим агентством приютилась антикварная лавка, из которой доносятся вполне явственные всхлипывания. В окне аптеки виднеются разноцветные стеклянные пузырьки, наводящие на мысль о ядах и коварстве, а в лавку букиниста очень хочется зайти и полистать старые толстые книги, несомненно, волшебные. Витрина одного из магазинов привлекает ее внимание, и она останавливается. На черном бархате разложены кинжалы, стилеты, кортики, финки и обыкновенные кухонные ножи. Все это холодное оружие снабжено фанерными бирками, на которых чернильным карандашом выведены цифры. Большинство цифр ей ничего не говорит, некоторые смутно знакомы. Два кинжала лежат рядом, надписи у них разные: 15.3.44 ВС, и 13.7.1793. «Ну, это я, пожалуй, знаю», – думает она. В центре витрины блестит хирургический скальпель, цифры выстроились в столбик из четырех строчек:

Еще секунда и удастся сообразить, что это обозначает, но картина меняется.

Под дождем в густом тумане бредет она по улицам другого города, огромного, грязного, зловонного (о какой это тысячелетней чистоте она бредила?), мокрый подол бьет по ногам, высокие башмаки невыносимо жмут, шерстяной платок прилип к спине. Она выходит к реке, которая в тумане не видна, но ошибиться невозможно: в ноздри бьет свежий и, в то же время, тошнотворный речной запах.

Ей страшно. Она прислушивается и вдруг сквозь шорох дождя, сквозь смягченный туманом крик ревуна слышит у себя за спиной шаги. Шаги все ближе, ближе, ближе, она не может, не смеет оглянуться, тот, кого она боится больше всего на свете, уже совсем рядом, она хочет закричать, какой-то хрип вырывается из горла, рука в кожаной перчатке зажимает ей рот, еще секунда…

И она опять стоит у магазина (да магазин ли это?), и ее взгляд падает на странный, непохожий на другие, очень острый нож, который лежит справа в углу у самого стекла. На лезвии возле рукоятки выгравированы близнецы, а на бирке чья-то непривычная к письму рука вывела корявые цифры 12.05.1998. Ниже есть еще одна строчка, еле видные цифры то возникают, то исчезают, она пытается их рассмотреть, это важно, очень важно, но разобрать можно только четыре последние.

Часы на башне бьют один раз, уже половина пятого, она почти бегом устремляется вниз, к реке. Река та же самая, только это не устье, а среднее течение, и теперь, в ярком солнечном свете, она прекрасно видна: широкая, неторопливая, в зеленых берегах. Перебегая через каменный мост, она останавливается. Из-под моста выплывает лодка, забавный джентльмен на веслах что-то рассказывает, видимо, очень смешное, потому что три девочки весело смеются. Одна из них вдруг поднимает голову и машет ей рукой, и она машет в ответ и не может насмотреться на это дивное, невинное лицо, воплощение самого детства.

Лодка плывет все дальше, она минует мост, запыхавшись, замедляет шаг и взбирается на вершину холма, туда, где стоит огромный тюремный замок. Ей надо обязательно попасть вовнутрь.

Кажется, во сне можно было бы птицей перелететь через глубокий ров, через толстые стены или пройти сквозь них, бесплотной и невидимой. Но она совсем не чувствует себя бесплотной и медленно бредет вдоль рва, пока не замечает маленького рыжего мальчика. Это Эдик, его такая смешная наяву мордашка сейчас искажена гримасой непереносимого горя. Никогда, никогда у ребенка не должно быть такого лица, она обнимает это несчастное, страдающее дитя и прижимает к своей теплой и мягкой материнской груди.

Через мгновение это уже опять веселый, беззаботный Эдик, который берет ее за руку, совсем как наяву, и они спускаются в ров, она присаживается на корточки, хватается за острые ветки терновника, оставляя на них крошечные капли крови. Наверх карабкаться легче, не так страшно, и вот они уже у стены. Эдик подводит ее к маленькой железной дверце и исчезает.

Дверь не поддается, она налегает на нее всем телом и сквозь узкую щелку протискивается вовнутрь. Перед ней огромный тюремный двор, заполненный людьми. Мужчины, женщины, дети, опустив глаза, бесцельно бродят по каменным плитам, и над всем этим броуновским движением стоит невнятный шум: шорох, шелест, шуршание. Да это и неудивительно: каменные плиты покрыты черными, почти истлевшими листьями и обрывками бумаги. Ее тренированный взгляд безошибочно узнает книжные, журнальные, газетные страницы, изорванные в клочья. Нет ни малейшего ветерка, но некоторые из них вдруг вспархивают, как бабочки-капустницы, и улетают за каменную стену. Она подпрыгивает и хватает один такой обрывок.

Что там написано, ее пока не интересует. Ее интересуют эти люди, некоторые совершенно обыкновенные, из плоти и крови, некоторые уже начали таять, многие почти совсем прозрачные, как стекло, только мутное, давно не мытое нерадивой хозяйкой. Внимание ее привлекает молодой мужчина с зеленой ромашкой в петлице фрака. Он божественно некрасив и отчаянно влюблен. Его рука обнимает за плечи почти истаявшую тень юноши. «Вот кто был прехорошеньким», – думает она, вспоминая золотые кудри и васильковые глаза.

Влюбленная парочка исчезает в толпе, она разжимает маленький кулачок и читает потрясшие ее в юности строки: «И каждый, кто на свете жил., любимых убивал, один – жестокостью, другой – отравою похвал, трус – поцелуем, тот, кто смел, кинжалом наповал».

Глава десятая, в которой Анна Эразмовна пытается ввести в заблуждение правоохранительные органы

В половине восьмого утра Анна Эразмовна тихонько выскользнула из дома. Все еще спали, она вечером предупредила, что должна срочно перед работой заплатить за переговоры, а то отключат телефон.

До райотдела транспортом ей было добираться неудобно, и она пошла пешком. Сначала спустилась по Ольгиевской до линии 28-го трамвая, пошла по Старопортофранковской мимо одного сквера (в Одессе их называют садиками), потом мимо другого, потом мимо 2-го роддома, в котором родила своих обожаемых деток, на остановке похвалила себя, что пошла пешком (28-го все еще не было), и стала спускаться по улице Градоначальницкой, ранее Перекопской победы. Ноги весело бежали вниз, прохожих было совсем мало, прохладный утренний ветерок выдул из головы все мрачные мысли, и Анна Эразмовна твердо решила, что главное – это жизнь и безопасность Андрея.

Милиция находилась рядом со Староконным базаром. По выходным она часто ходила сюда с детьми смотреть рыбок и птичек, собак и кошек, хомячков и морских свинок. Когда в доме перегорал утюг или тёк кран, муж искал в рядах нечто электрическое или канализационное, и не было случая, чтобы не нашел. Здесь и шмотки можно купить, и мелочевку всякую…короче, Староконный – это блошиный рынок Одессы, и одесситы любят его всем сердцем.

Возле райотдела она на секунду остановилась, надела на лицо маску библиотекарши и открыла дверь. Внутри было так пусто и уныло, как только и может быть поутру в казенном доме. На одной из облупленных дверей она прочитала табличку «О/У ОУР Литовченко В.А.», постучала и вошла.

За столом сидел спортивного вида мужик лет сорока с лицом, не обезображенным интеллектом.

– Здравствуйте, Анна Эразмовна, проходите, садитесь.

Анна Эразмовна насторожилась, произнести ее отчество вот так сразу, не исказив и не запнувшись, могли немногие. Надо было держать ухо востро.

– Доброе утро, извините, мне бы тоже хотелось узнать ваше имя-отчество, так легче будет разговаривать.

– Василий Антонович, – представился мент. «Василек-василек, мой любимый цветок», -пронеслось у нее в голове.

– Василий Антонович, я пришла к вам как член профкома библиотеки. Вы понимаете, мы все Мишину Любовь Дмитриевну уважали, она к нам после школы пришла, у нас институт культуры заочно закончила, на наших глазах замуж вышла, детей родила. Это ведь ненормально, человека убили, а кто, что, почему, никто не знает. Вот коллектив и хочет знать…

– Очень похвальное желание. Вижу, коллектив у вас здоровый, – с нескрываемой иронией произнес следователь. – Буквально вчера ваше начальство обращалось к нам по этому же поводу.

– Да? – растерялась Анна Эразмовна. – И что вы ответили?

– То же, что сейчас отвечу вам, уважаемая Анна Эразмовна. До конца следствия мы никаких сведений разглашать не имеем права. Может, это вы нам что-то хотите сообщить?

– Я вижу, вы уже поняли, никакой коллектив меня не посылал, глупости все это. Просто меня очень волнует Георгий. Вам не кажется, что любовник – это всегда фигура очень подозрительная?

– А у вас есть какие-то конкретные факты?

– Нет, никаких, – ей казалось, что она отвечает очень спокойно и уверенно.

– Так вот, у Георгия стопроцентное алиби. Его дед утверждает, что он в тот вечер из дома не выходил.

– Его дед?

– Да, его родной дедушка, Ставраки Константин Константинович, кстати, сотрудник вашей библиотеки. А вы что, не знали?

– Не знала. Раньше. Совсем недавно догадалась. Откуда он только взялся?

– Вопрос, конечно, интересный. Гражданин России, прописка московская, кстати, сейчас укатил в Москву.

– Как в Москву? И вы отпустили? Я в кино видела – у подозреваемых берут подписку о невыезде.

– Ну, мало ли что вы в кино видели, -насмешливо сказал мент. – Не волнуйтесь, мы свои меры приняли.

– А фамилия у него какая? Это, случайно, не секрет?

– Случайно не секрет. Хвамилия ему будет тоже Ставраки.

«Ню-ню», – восхитилась Анна Эразмовна, сама обожавшая коверкать великий и могучий. – «Вот вам и Вася-Василек».

– А вы фамилию отца не знаете? Это ведь фамилия матери.

~ Не интересовались. Это что, имеет какое-то значение?

– Может, и имеет. Отец у него то ли грузин, то ли армянин.

И она кратенько изложила Васильку содержание разговора с Захаровной.

– Да, это может быть важно. Идемте, Анна Эразмовна, вот мой сменщик явился, а то вы на работу опоздаете.

– У вас на самом деле так строго? – уже подъезжая к библиотеке, спросил следователь.

– На самом деле, – ответила Анна Эразмовна, которая всю дорогу размышляла о своем сне. -Василий Антонович, вы здесь остановите, а то вся библиотека будет знать, что я утром не из дома пришла. Скажут, мужика подцепила, да еще такого молодого и интересного.

Щеки Василька вдруг заалели, как маков цвет.

– Анна Эразмовна, если что-то вспомните или узнаете – звоните, – строго сказал он. «Жигуленок» обдал ее вонючим дымом из выхлопной трубы и умчался.

В отделе царило оживление: мадам Вильнер принесла бесплатную тощую газетенку с объявлениями, из тех, что стопками лежат в продуктовых магазинах. Сотрудники давно уже ничего не выписывали. Миновали времена, когда каждый получал и газеты, и научно-популярные, и толстые литературные журналы. Из, и так недлинного, списка жизненных удовольствий начисто выпало получение свежего номера журнала.

Какой это был кайф! Ты подходишь к почтовому ящику, в круглых дырочках виднеется нечто разноцветное, ах, неужели?, любимый, долгожданный!, вот он уже в руках, ни в коем случае нельзя открывать сразу, сначала нужно вдохнуть волнующий, многообещающий запах типографской краски, прижать к груди, предвкушая райское наслаждение первого просмотра, и нести, нести его домой, обладать им, лишить невинности, а уж потом пустить по рукам вожделеющих родственников.

Почему бы сотрудникам не пойти в зал периодики и не почитать свежую прессу? Вы будете очень удивлены, но работники библиотеки на работе ничего не читают. Они описывают литературу, шифруют, каталогизируют, снимают с полок, расставляют по полкам, выдают читателям, просматривают de visu, аннотируют, расписывают, подшивают, но не читают.

Вот почему народ так обрадовался газетенке и постарался извлечь максимум удовольствия из минимума информации.

– Алкоголизм излечим! Даже без ведома пьющего! – провозгласила мадам Вильнер, и Анна Эразмовна отреагировала мгновенно:

– Он продолжает пить и не ведает, что его уже вылечили.

Газета перешла к Тамарочке Петровночке, ее внимания удостоилось объявление: «У вас болит голова? Компьютер ответит, почему!». Голова болела у всех и часто, поэтому Лариса Васильевна решительно набрала указанный номер и попросила проинформировать о стоимости исследования.

– Почему так дорого? – закричала она в трубку, от унизительно-праведного гнева нищего Анна Эразмовна скривилась, как от зубной боли.

Лидусик взяла газету, и глазки ее загорелись неподдельным интересом:

– Известная знахарка и спасительница Серафима гадает, прорицает, предсказывает судьбу. Делая предсказания, Серафима использует пятнадцать видов карт, в том числе…

– Географические, – не смогла удержаться Анна Эразмовна.

Лидусик взахлеб перечисляла виды карт и гаданий из арсенала спасительницы, Анну Эразмовну особенно восхитило гадание на древнешумерских манускриптах (так они вроде писали на глиняных дощечках?), по нумерологическому коду (а по идентификационному?) и по засушенным и перетертым в порошок насекомым.

Над насекомыми ржут все. Рыжие, наглые, неистребимые тараканы давно достали отдел, и принимается решение засушить их, перетереть в порошок и продать Серафиме за большие деньги.

– А тут, между прочим, есть письма тех, кому она помогла, – сказала Лидусик.

– Дайте, дайте мне, – вырвала у нее из рук газету Анна Эразмовна, – нет, я не могу, это, как вы, мадам Вильнер, говорите, просто шедеврик:

– Вот такое письмо трудящихся. Из грязи да в жены.

С газетного разворота на Анну Эразмовну пристально смотрела здоровая, мордатая девка в вышиванке и платочке по самые брови.

– Стать что ли народной целительницей, – размышляла вслух Анна Эразмовна. – Что я, дурнее ее, что ли? А вдруг разбогатею? Ну, как идея, нормальная?

– Ненормальная, – отрезала Тамарочка Петровночка. Баба-Яга всегда против и всегда права. Не стать Анне Эразмовне народной целительницей, страшно далека она от народа.

Лариса Васильевна вскочила и на бегу сообщила:

– Я в периодику, в музей и в каталоги.

– Руки в ноги и в каталоги, – кокетливо улыбнулась мадам Волгина и тоже убежала.

Анна Эразмовна поняла, что может остаться одна, тогда из отдела не выйдешь. Она схватила ручку и пару карточек (нет, не каталожных, все давно забыли, как они выглядят, а просто нарезанных из бумаги) и решительно направилась в основной корпус.

Как же так получилось, что читатель все еще там не побывал? Здание, радующее взор классической стройностью и красотой, возвели в начале прошлого века за четыре года, и получился-таки памятник архитектуры, охраняемый государством.

Любит, очень любит Анна Эразмовна свою библиотеку, просто жить без нее не может. Впервые вошла она под сень храма науки, когда училась в восьмом классе. Школьников сюда не пускали, да и студентов – только с третьего курса. Их, троих неразлучных школьных подруг: Аню, Олю и Еву, привел Евин старший брат Шурик. Он заканчивал юридический факультет, много и упорно занимался, и как-то так получилось, что сотрудники стали просить его оказать помощь в различных делах, связанных с высшими инстанциями: то заявление написать, то просьбу, то жалобу, то объяснение. За это пользовался он полным доверием и мог не просто читать, а брать домой (что было строжайше запрещено) литературу, скрытую от глаз обычного читателя.

Вы думаете, читатели приходят в библиотеку читать? Ошибаетесь. Они приходят заниматься, готовиться к экзаменам, писать рефераты, курсовые, дипломы, искать материалы к кандидатским и докторским диссертациям, к статьям и книгам. Чтение – занятие интимное. Зачем кому-то видеть, как вы плачете, когда расстреливают Овода, когда падает на баррикаду Гаврош, когда хоронят бедного Илюшу? Зачем кому-то видеть ваше лицо, когда вы смеетесь, томитесь желанием, совершаете подвиги и бежите по волнам? Тот, кто прочитал главные книги в жизни, не может быть плохим человеком, – в это Анна Эразмовна верила свято.

Уехали, давно и далеко уехали Оля и Ева. Только разве можно жить без друзей? И в университете крепко, на всю жизнь подружилась она с Лидой и Людой, вместе ходили они сюда заниматься, сидели в Большом читальном зале, хихикали и перебрасывались записочками, глупые девчонки, и в голову тогда не приходило Анечке, что станет она Анной Эразмовной, серьезной и солидной дамой, и что вся ее жизнь и судьба будут связаны с библиотекой.

За эти годы многому научилась Анна Эразмовна, но главное, что она умела делать чуть ли не лучше всех, – это вести глубокий библиографический поиск. «В книгах есть все, надо только уметь искать», – утверждала она, и чем сложнее был вопрос, тем было интереснее и тем азартнее отдавалась она любимому занятию.

Вот и сейчас тревожащая ее смутная догадка о ноже, который поднял Андрей у тела Любы, заставила обратиться к книгам. Анна Эразмовна спустилась в каталоги, миновала алфавитный и систематический и подошла к любимому предметному. Там она отыскала ящик «Переплетное дело», выписала несколько книг и пошла в хранилище. Рыться в книгах было и ее любимым занятием, она долго и упорно боролась за свободный доступ к книжным сокровищам и была, наконец, внесена в заветный список. На лифте она поднялась в шестой ярус, свернула в темноте налево, прошла по широкому походу между стеллажами и нащупала выключатели. Лампочки между стеллажами горели не все, но шифры можно было разобрать. Нужные ей книги были старыми и хранились на самых первых стеллажах, с большинством ей повезло – они стояли низко, а за одной пришлось лезть на верхнюю полку.

– Нет, вы посмотрите на мои руки, – сказала она, заходя в отдел, – а еще считают, что у нас чистая работа.

– Конечно, мы тут сидим – книжки читаем, – подхватила любимую тему мадам Вильнер, сама только что вернувшаяся из подвала, где листала старые, неподъемные, рассыпающиеся в прах газеты.

– Ой, послушайте, что я вспомнила, -воскликнула Лидусик. – Когда я в отпуск домой ехала, в купе еще двое мужчин было, они меня спрашивают: «Девушка, вы где работаете?», а я им отвечаю: «Я библиограф», а они мне говорят: «Вот и замечательно, расскажите нам про Библию, мы давно хотели узнать».

Дамочки смеются и продолжают оживленно болтать, благо Лариса Васильевна еще не вернулась. Анна Эразмовна в разговоре не участвует, она погрузилась в изучение принесенных книг.

Умение быстро просмотреть книгу, найти то, что ищешь, не пропустить важное – одно их главных в профессии библиографа. Она листает книжки, с удовольствием читая волшебные слова: переплет, форзац, слизура, корешок, коленкор, пегамоид, гранитоль, шагрень. Удивительно, сколько инструментов нужно, чтобы переплести книгу, названия у них странные, даже страшноватые: шрифткасса, филета, штриховка, кашировка, гобель, лощильные зубы, щипцы для обработки бинтиков.

«Что за бинтики такие?» – недоумевает Анна Эразмовна, впрочем, через секунду ей становится все понятно. Книги хорошо иллюстрированы, и особое внимание она обращает на то, что ее интересует больше всего – на ножи. Она и не подозревала, что их так много.

Оказывается, при изготовлении кожаного переплета используют шерфовальные ножи, существуют немецкий, венский и французский, имеющие различную форму; при тиснении переплета золотом необходим нож для резания листового золота, еще есть костяной нож или косточка, который называется фальцбейн, а для резки картона используется специальный нож, очень острый и крепкий, состоящий «из деревянной рукоятки, внутри выдолбленной, в которую вставляется стальной клинок, имеющий форму копья, сточенного с обеих плоских сторон; клинок этот закрепляется винтом и может быть выпущен на разную длину».

«Ничего себе», – передергивает плечами Анна Эразмовна, от этого описания становится ей как-то неуютно. И все же интуиция подсказывает, что это все не то. Чаще всего в переплетном деле используют переплетный нож, интересно, он чем-то отличается от обыкновенного?

Она выясняет, что нож должен быть всегда острым, как бритва, иначе он будет рвать бумагу, особенно тонкую, что точить его нужно как можно чаще, что опытные переплетчики предпочитают точить его только с правой стороны, чтобы не портить линейку, по которой нарезается бумага. И вдруг, листая последнюю, самую невзрачную книжицу, изданную уже после революции, в 20-е годы, она натыкается на описание переплетного ножа.

Описание ностальгическое, подробное, видимо, у большинства переплетчиков такого ножа уже не было, а до войны (автор так и пишет «до войны», а не «до революции») его можно было купить за 20-25 копеек. «Нож переплетный, немецкой фирмы Генкельс, с выбитым на лезвии ножа названием фирмы и фабричной маркой -близнецы», – читает Анна Эразмовна и отчетливо видит нож с близнецами на лезвии и пульсирующие, то появляющиеся, то исчезающие цифры.

Глава одиннадцатая, в которой Анне Эразмовне удается избежать смертельной опасности

Поговорив со следователем, Анна Эразмовна немного успокоилась. Георгия в городе не было, слова о принятых мерах она поняла так, что за ним установлена слежка, значит, Андрею ничего не угрожает. Свой сон она постаралась выкинуть из головы. Подумаешь, близнецы! Она сама Близнец. Наверное, видела когда-то такой нож у Константина Константиновича, сознание не отметило, а подсознание запомнило. Все-таки не мешало сходить в переплетную и посмотреть, каким ножом он работает.

Посещение пришлось отложить на вторую половину дня: в отделе намечалось грандиозное событие. Одной из ромашек, мадам Вильнер, исполнилось пятьдесят, эта дата всегда широко отмечалась в библиотеке. Правда, несколько месяцев назад был издан приказ, предписывающий проводить подобные мероприятия только во время обеденного перерыва и без распития спиртных напитков, но народ не сдавался.

Вот и сегодня мадам Вильнер приволокла две совершенно неподъемные сумки и побежала за хлебом.

Чайный сервиз, красный в белый горошек, был закуплен еще неделю назад. Скидываться пришлось аж по пять гривен, что вызвало у большинства тихую грусть, а у Тамары Петровны – бурный протест, но профоргом отдела была мадам Волгина, перед ее натиском никто не мог устоять.

Было ровно одиннадцать часов, когда она подошла к Анне Эразмовне и умоляюще посмотрела ей в глаза.

– Ничего не получается, Татьяна Николаевна. Я уже час мучаюсь, в голове совершенно пусто.

– Анна Эразмовна, миленькая, человек же обидится, такой юбилей, а от отдела ни строчки. Посмотрите, какую я открытку купила, правда, шикарная?

Наша героиня была широко известным в узких кругах датским поэтом. На все отделовские дни рождения она отзывалась очередным шедевром, за пределами отдела такой чести удостаивались немногие. «Вечером в тиши я пишу стиши», – юморила она, никогда всерьез не воспринимая свои опусы.

Иногда ей в голову лезли стихотворные строчки, но она отмахивалась от них, как от назойливых мух, давно и наповал сраженная настоящей поэзией.

Правда, в один из мартовских дней, с ней произошла таинственная история. Часа в четыре пополудни на Одессу пал такой густой туман, что домой пришлось пробираться чуть ли не на ощупь. Она брела еле-еле, упасть и поломать руки-ноги она просто не могла себе позволить (хотя кто спрашивает?).

Вдруг она почувствовала, что рядом кто-то есть. Этот кто-то шел за ней так близко, что она отчетливо слышала его шаги и даже дыхание. «Что вам надо?» – стараясь говорить громко и уверенно (получилось тихо и испуганно), спросила она, резко повернулась, чтобы встретить опасность лицом, но за ней никого не было. Тем не менее, кто-то явно дышал совсем близко, прямо перед ней. Она протянула вперед руку, чтобы оттолкнуть незнакомца (в том, что это был мужчина, она ни секунды не сомневалась), но от резкого движения чуть не упала, перед ней точно никого не было. Послышалось хихиканье, и чья-то рука опустилась ей на плечо. Ладонь была такая теплая, такая дружеская, что она внезапно совершенно успокоилась. И чей-то голос стал шептать ей строчки, которые запоминались сами собой:

Только через неделю она взяла у Миши тетрадь, которую он начинал как тетрадь по алгебре, а потом до половины изрисовал полу роботами, получудовищами, и записала эти стихи без единой помарки (называть их «стишами» ей почему-то не хотелось).

Обидеть юбиляршу было совершенно немыслимо, и загнанная в угол, Анна Эразмовна начала шевелить извилинами. Она всегда отталкивалась от чего-то конкретного, и сейчас, вспомнив, что совсем недавно вышел в свет указатель «Города-побратимы Одессы», автором которого была мадам Вильнер, стала шустро катать юбилейную оду:

Стиши вызвали бурный восторг присутствующих. Мадам Вильнер даже смахнула с пухлой румяной щечки растроганную слезу. Народ, непривычный к такому количеству еды, расслабился и неосмотрительно громко смеялся. Где-то около трех, когда библиографы, редакторы и методисты, слившись в экстазе, попытались затянуть «Ти ж мене підманула, ти ж мене підвела», Лариса Васильевна спохватилась, вернула присутствующих к реальности, и через полчаса только стойкий чесночный аромат выдавал, что в отделе что-то происходило.

От обилия гастрономических шедевров, а главное, от домашней вишневки, Анна Эразмовна совершенно осоловела. Она немного вздремнула, потом поняла, что пройтись просто необходимо и поползла в переплетную.

– Здрасьте, Тин Тиныч, – глупо улыбаясь, произнесла она.

– Здравствуй, Аня, ты зачем пришла? Мы же договорились на конец месяца, книги еще не готовы, – на редкость недовольно и даже невежливо ответил ей переплетчик.

– Извините, Тин Тиныч, – растерялась Анна Эразмовна, – я просто хотела вам сказать, что доктор, про которого я вам говорила, в отпуске и вернется…

– Не нужен мне никакой доктор, – прервал ее Константин Константинович.

Действительно, выглядел он гораздо лучше. Конечно, до бравого капитана дальнего плавания теперь ему было далеко, но голова не трусилась, и рука крепко сжимала совершенно обыкновенный, только очень острый ножик с рукояткой, обмотанной синей изоляционной лентой.

Увидев нож, Анна Эразмовна опять глупо заулыбалась и сказала:

– Вы знаете, Тии Тиныч, у нас сегодня юбилей, Елене Георгиевне полтинник стукнул, ни за что ей не дашь, правда?

Переплетчик молчал, но ее это не смутило:

– Я просто объелась, а вишневка!, вишневка – это что-то с чем-то, работать совсем невозможно, может, покажете мне мастерскую, я столько лет в библиотеке работаю, а даже не знаю, как у вас что называется.

Было совершенно ясно, что единственное, чего хочет мастер переплетного дела, так это чтоб она поскорее ушла (но, почему? почему?). Анна Эразмовна, не дожидаясь ответа, пошла по переплетной и, тыча пальчиком в хорошо ей уже знакомые по книгам машины, стала спрашивать:

«А это что? А это как называется? Ой, какая страшная, для чего она? Или он? Или оно?».

Константин Константинович, поняв, что отвязаться от нее не удастся, стал показывать ей папшер – резак для картона; еще одна страшная, похожая на гильотину, машина была предназначена для обрезывания книг.

На стойке резательной машины была прикреплена медная табличка:

На электрической плитке в алюминиевой кастрюльке грелся клей, покрытый пенкой цвета крем-брюле.

– Я так люблю, как у вас в мастерской пахнет, это ведь не столярный клей, у того запах противный.

– Столярный, только светлый, костяной. На, посмотри.

И он протянул ей тонкую, продолговатую и прозрачную желтую пластинку, через которую, закрыв один глаз, она стала рассматривать мастерскую, превратившуюся то ли в тайную комнату Синей Бороды, то ли в пыточную камеру инквизиции. В желтоватом тумане она вдруг увидела нечто, давно забытое, которое раньше не замечала.

– Ой, – сказала она и выронила пластинку, которая разлетелась на крошечные слюдяные кусочки.

– Та-а-чить, та-а-чить, ножи, ножницы та-а-чить, – пропела она, подражая уличным точильщикам, и увидела себя босую, в штапельном цветастом платьице на кокетке, стоящую с другими ребятами во дворе на Хуторской возле точно такого же точильного станка и завороженно наблюдающую за вылетающими искрами. Точильщик был в длинном черном плотном фартуке, закончив работу, он взвалил станок на плечо и пошел дальше, то ли вверх к Алексеевскому базару, то ли за угол к Чумке, чтобы заработать свои пару копеек, затачивая ножи таких же нищих, как он, обитателей окраины.

– Зачем вам это? – наивно спросила она и получила ответ, на который рассчитывала.

– А вот, смотри, – он взял лист цветной бумаги, сильно прижал к нему металлическую линейку, как-то по-особенному обхватил нож, уперев прямой указательный палец в торец, сделал легкое неуловимое движение и поднял отрезанный листик, демонстрируя абсолютно гладкий разрез.

– Обалдеть можно. Только я все равно не поняла.

– Как не поняла? – скорее с подозрением, чем с удивлением спросил Константин Константинович. – Тупым ножом разве так отрежешь?

Да, это был перебор, Анна Эразмовна явно перегнула палку. «Тоже мне, Сара Бернар», – с досадой подумала она, а вслух произнесла:

– Не обижайтесь, Тин Тиныч, это я с перепою.

– Пить меньше надо, – назидательно произнес переплетчик, и они дружно расхохотались. Мир был восстановлен, и Анна Эразмовна с легким сердцем, но на тяжелых ногах вышла из мастерской.

Голова кружилась, мир вокруг был каким-то нечетким. Она огляделась, во дворе никого не было, сняла очки и, нагнув голову, стала протирать их подолом юбки. Вдруг что-то просвистело мимо лица, больно ударило по руке, очки выпали и разбились вдребезги. У ее ног лежал здоровенный обломок карниза, каким-то чудом не попавший ей в голову.

– Убило бы точно, – убежденно сказала она, все еще не двигаясь с места.

– Что случилось, Аня? – из окна выглядывал Константин Константинович. Лицо его было испуганным и жалким.

– Вот, – сказала она, показывая на обломок, – упало.

Глава двенадцатая, в которой Анне Эразмовне становится понятна причина убийства

В библиотеке только и было разговоров, что о смертельной опасности, угрожавшей Amie Эразмовне и о ее невероятном везении. Всего несколько лет назад была закончена реставрация, на которую ухлопали кучу денег. Внутри все сделали красиво, а вот почему не отремонтировали крышу и фасад, с которых, наверное, и следовало начинать, было неведомо. Впрочем, для советских и постсоветских людей такие вопросы относятся к разряду мистических и в ответах не нуждаются. При более или менее приличном дожде крыша протекала, по углам расставлялись алюминиевые ведра, под мерное падение капель в головах читателей всплывало слово «клепсидра» и рождались мысли о вечности.

Во время новогоднего утренника, сценарий которого базировался на «Иронии судьбы», один из немногих библиотечных мужчин, очень удачно изображавший Ипполита, взглянув на потолок, задумчиво произнес: «Какая прелесть, эта ваша заливная… библиотека». Шутка имела бешеный успех.

Падение карниза не вызвало ни у кого ни малейшего удивления. Такое происходило регулярно. На улице часть тротуара была огорожена, и висело предупреждение «\ Опасно \ «. Душка Захаровна вспомнила совершенно жуткую историю о том, как в 60-е годы во время грозы под карнизом спрятались две женщины – мать и дочь, кусок над ними рухнул и убил их на месте. „Большой грех, очень большой грех лежит на нашей библиотеке“, – качала головой Захаровна.

Дома Анна Эразмовна и словом не обмолвилась об упавшем карнизе. Разбитые очки и обдертую руку она объяснила падением на улице. «Под ноги смотреть надо», -посочувствовал муж, мама охала и ахала (что было бы, если бы она узнала правду?). Стекла были вставлены на следующий же день в детской оптике на Комсомольском бульваре (сменных очков у нее почему-то никогда не было), рука, намазанная зеленкой, потихоньку болела, и только в голове, счастливо избежавшей удара, творилось что-то непонятное. Она постоянно вспоминала последний разговор с Константином Константиновичем, прокручивала его, как магнитофонную запись, и с каждым разом все отчетливее и отчетливее слышала какие-то посторонние звуки.

Тут следует объяснить, что вход в переплетную был не сразу со двора, сначала надо было войти в небольшие сени (в Одессе так не говорят, говорят почему-то «предбанник»). Сразу направо была дверь в мастерскую, а налево – железная лестница, которая вела на чердак. Со второго этажа можно было попасть в ротонду Большого читального зала. На ее памяти вечно закрытую дверь отпирали всего один раз, во время торжественного открытия библиотеки после реставрации, когда они подготовили капустник по «Просто Марии». Перед ротондой был сооружен помост, и «артисты» поднимались на сцену по этой железной лестнице.

Так вот, теперь она готова была поклясться («положа два пальца на три тома Фихтенгольца и три пальца на два тома Бухгольца», – вспомнила она слова первоапрельской мехматскои клятвы), что слышала на лестнице чьи-то тихие торопливые шаги.

Через несколько дней после происшествия, когда все эти мысли достали ее окончательно, она минут за пять до обеденного перерыва вышла на балкон. Ровно в час окна мастерской закрылись, и Константин Константинович с кошелкой в руках отправился по тому же маршруту, что и все, – на базар.

С деловым видом Анна Эразмовна прошла по двору и, воровато оглянувшись, заскочила в предбанник. Дверь в мастерскую была закрыта, но она туда и не собиралась, а стала подниматься по железной лестнице. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы увидеть, что лестница, которую сроду-веку не убирали, была совсем недавно помыта, только очень небрежно, пыль по краям ступеней осталась не тронутой. У двери в ротонду ее ждал неприятный сюрприз: лестница, до второго этажа вполне обыкновенная, теперь ввинчивалась во тьму, и конца ей не было видно.

«И оно тебе надо?» – подумала Анна Эразмовна и, не дождавшись ответа, по очень узким ступеням стала карабкаться наверх. Голова кружилась, ей казалось, что прошла целая вечность, и минуты через две-три она уперлась в обитую жестью дверь. «Ну, и что дальше?» – уже вслух спросила она, ответа опять не было. Поражаясь самой себе, она нащупала огромный амбарный замок и стала бессмысленно дергать его здоровой левой рукой. Вдруг он вырвался, ударил по пальцам и повис на одном колечке, вделанном в жесть. «Ай, ай, больно», – пожаловалась она в темноту и потянула на себя тяжелую дверь. Впереди, в открытое чердачное окно лился солнечный свет. Идти дальше не было никакого смысла. Но она пошла. Чердак был завален заляпанными известкой остатками лесов, которые валялись здесь, возможно, еще с дореволюционных времен, и вполне советскими поломанными стульями. К окну вела узкая расчищенная дорожка, сюда время от времени поднимались взглянуть на текущую крышу. Последний дождь был больше месяца назад, в мае, тем не менее, на пыльном полу виднелись свежие отпечатки. «Следы мужского размера», – подумала Анна Эразмовна и коротенечко заржала. И Эркюлем Пуаро не надо было быть, чтобы прийти к такому глубокому умозаключению. Впрочем, Эркюль Пуаро по чердакам не лазил, предпочитая напрягать серое вещество, шевелить извилинами. На крышу она, слава Богу, не полезла.

«Итак, что мы имеем с гусь?» – сидя в отделе, рассуждала Анна Эразмовна. Кто-то пытался ее прикончить. И этот кто-то – скорее всего Георгий. Возможно, ее бурная деятельность и раньше привлекла его внимание, а подслушав разговор, он окончательно убедился, что она что-то подозревает. Недаром милый дедушка Константин Константинович настойчиво пытался выпереть ее из мастерской.

И все же ей было сложно поверить, что нормальный человек вот так, налево и направо, готов убивать всех подряд. В детективах она читала, что страх разоблачения может толкнуть убийцу на еще одно (или не одно) убийство. Только жизнь – это не детектив, убив из ревности, в порыве страсти, в состоянии аффекта, несчастный либо сам приходит в милицию, либо кончает жизнь самоубийством. Ничего подобного до сих пор не случилось, видимо, человек был ненормальный, в смысле, плохой. Зато милиция, милиция хороша! Думают, что он в Москве, а он тут, в Одессе, по крышам лазит, людям каменюки на голову бросает. Не такой уж умный Вася-Василек, как ей показалось, раз Жорка (она теперь категорически отказывалась называть его Георгием, Жоркой обойдется!) запросто обвел его вокруг пальца.

Оставался открытым главный вопрос: почему этот нехороший человек убил Любу? Ответ пришел совершенно случайно и очень скоро.

Подкрепив тающие силы чаем и булочкой с повидлом (пришлось в очередной раз плюнуть на фигуру), Анна Эразмовна отправилась в отдел редких изданий и рукописей, называемый в библиотеке просто Музеем.

Огромный зал, второй по величине после Большого читального, встретил ее удивительной, умиротворенной тишиной. Свет в Музей проникал через стеклянный фонарь, в полумраке на полках старинных резных шкафов приглушенно сияли золотые корешки бесценных книг. Она улыбнулась им, как старым, верным друзьям. С портрета строго, но одобрительно смотрел на нее последний попечитель библиотеки, после долгих лет забвения вернувшийся в зал, когда-то носивший его имя. Справа от входа стоял рояль, раз в год оживавший под тонкими Юлиными пальчиками, слева – компьютер, за которым сидела заведующая отделом, с которой Анна Эразмовна была в приятельских отношениях. Шесть лет подряд они были членами библиотечной команды «Эрудит», которая дошла однажды до финала городского розыгрыша и проиграла команде проектного института, в составе которой были Эдик Злотников, Толик Вассерман, Витюша Мороховский и другие, не менее сильные игроки, ныне играющие в других странах и в другие игры. Она даже входила в сборную города, а ее ближайшая подруга дошла аж до Центрального телевидения. Те шесть незабываемых лет были самыми веселыми в жизни Анны Эразмовны.

– Аля, привет, помоги мне, пожалуйста.

– Привет, – Алина Александровна оторвала сомнамбулический взор от светящегося экрана и обратила его, уже осмысленный, на малютку Анютку, которая была ниже ее на целую голову (хорошо, что на целую, а не на поломанную).

– Ну, ты знаешь, что я указатель о времени делаю, второй уже, так хотела посмотреть старые книги но философии: Платона, Аристотеля, Спинозу, Канта, можно, конечно, и Синелона.

Они дружно заржали. Как-то в начале перестройки обкомовское начальство, услышав о существовании и других классиков, кроме классиков марксизма-ленинизма, позвонило библиотечному начальству и огласило список философов, гуманистов и просветителей, с чьими произведениями оно желало бы ознакомиться. Сотрудница, которой было поручено это архиважное задание, чуть ли не в слезах обратилась за помощью к эрудитам. То ли так продиктовали, то ли так услышали, только большинства авторов в истории мировой науки и культуры не существовало. Расшифровка, сопровождавшаяся истерическим хохотом и антисоветскими замечаниями, заняла не слишком много времени, и только таинственный Синелон вызвал бурный спор членов команды. Выдвигалась даже совершенно нелепая версия, что это Сименон, пока, наконец, в результате мозговой атаки не родился единственно возможный ответ: конечно же, это был Сен-Симон!

Отсмеявшись, Алина Александровна, уже направляясь к шкафам, спросила:

– А разве ты сможешь включить эти книги в указатель? Он ведь у тебя рекомендательный.

– Алечка, конечно же, нет, просто мне для себя интересно.

Старые книги рекомендовать читателям категорически запрещалось, это было одно из идиотских правил, установленных еще Главлитом. Большинство из них Анна Эразмовна уже давно имела в виду крупным планом, с некоторыми еще предстояло бороться.

Она села на место Алины и вдруг увидела слева от компьютера очень старую, изданную ин-фолио книгу в роскошном, тисненном золотом, кожаном переплете.

Чтобы скоротать время ожидания, она открыла фолиант и стала разбирать латынь титульного листа, но, увы, гимназиев она не кончала и смогла понять только имя автора: ERAZMI ROTERODAMI. «Вот это да!» – восхитилась Анна Эразмовна и спросила Алину, которая волокла уже ей огромную стопку книг: «Это ведь не «Похвала глупости», правда?, та не такая толстая».

– Что, родственника встретила? Это пословицы Эразма Роттердамского, одна из наших альдин.

– Чаво-чаво? Это по-научному, нам не понять.

– Некоторые старые книги называются по именам их издателей: альдины, этьенны, плантены…

– Эльзевиры, – радостно подхватила Анна Эразмовна. – Что-то я еще знаю. Так издателя звали Альдин?

– Не Альдин, а Альд, полностью Альд Пий Мануций, знаменитый издатель эпохи Возрождения. Он и древнегреческих философов печатал, только я тебе на русском принесла.

– Да уж, по-древнегречески я не особо. А чего это мой родственник у компьютера лежит, неужто каталог готовите?

– К сожалению, нет. Просто мы отдаем ее в переплет.

– Как в переплет? Такую старую? И переплет у нее, как новенький.

– В переплет, в смысле, на реставрацию. Да и не саму книгу надо восстанавливать, а вот эту страничку, гораздо более позднюю, с биографическими и библиографическими заметками про автора. Видишь, уголок вот-вот оторвется, его надо укрепить. Эта страница и делает книгу маргинальной, а значит, особенно ценной.

– Интересно, сколько она может стоить? Скажите, пожалуйста, приблизительно, конечно, сколько стоит этот пароход?

– Понятия не имею. Продавать мы ее не собираемся, несомненно, очень дорого.

– И давно вы ее на реставрацию отдать собирались?

– Еще в начале мая, только Константин Константинович болел, не мог этим^ заниматься. Вот сегодня отнесем.

– И вы не боитесь такую дорогую книгу в переплетной оставлять? Там ведь сигнализации нет, не то, что у вас.

– Мы так всегда делаем, чужие ведь про это не знают, все всегда было в порядке.

– Знаешь, Аля, я свой философский уровень завтра повышу, а сейчас дай-ка мне лучше почитать про Альда и альдины.

Листая книгу известного библиографа, она узнала, что альдины – это палеотипы, то есть книги, изданные на самой заре книгопечатания -в первой половине XVI века. Книг таких осталось очень мало, и хранятся они в крупнейших библиотеках мира. Некоторые были в разное время подарены частными коллекционерами, которые осознали, что такие книги являются достоянием всего человечества.

Анна Эразмовна не могла удержаться и нашла описание «своей» книги и рассказ о том, как Эразм Роттердамский, большую часть жизни проведший в путешествиях, посетил однажды дом Альда в Венеции и как ему, усталому и голодному, было предложено угощение, состоявшее из нескольких листочков салата, плававших в уксусе, и сухой корки хлеба.

Описав в одном из писем друзьям со свойственным ему сарказмом эту скудную трапезу, Эразм добавляет, что «чрезмерная бережливость издателя, ворочающего огромными средствами, объясняется не столько скаредностью, сколько преданностью своему делу, ради процветания которого он вынужден соблюдать во всем величайшую экономию».

Движимая природной любознательностью, она выяснила, что издательская марка «якорь и дельфин», которая привлекла ее внимание, когда она изучала титульный лист, символически изображает латинскую поговорку Semper festina tarde [1].

«Не суетись под клиентом», – перевела она поговорку на одесский язык. Действительно дальнейшие действия следовало хорошенько обдумать.

Глава тринадцатая, которая знакомит с третьим сном Анны Эразмовны

И приснился Анне Эразмовне третий сон.

Она стоит на углу Коблевской (бывшая Подбельского) и Конной (бывшая Артема) прямо перед Новым базаром. В одной руке у нее большая, цвета гнилой вишни, лаковая сумка (о такой она мечтала всю жизнь), а в другой -телефонная трубка с обрезанным проводом. «Что, чтр он сделал?» – отчаянно кричит она в трубку, но слышны только гудки и далекая музыка. Секунду назад ее вызвали в школу: Миша опять что-то натворил.

Делать нечего, надо идти, и она бредет через базар, с удивлением озираясь по сторонам и не узнавая знакомые места. В узком центральном проходе, идущем от ворот до ворот, где обычно торгуют всякими сладостями, теперь стоят лотки с рыбой. Рыбы огромное множество, живая, яркая, зубастая, она шевелится и сверкает на солнце.

За лотками никого нет. Покупатели сами выбирают рыбу, наполняют торбы, крупную хватают за жабры и волокут кто куда, но рыбы меньше не становится. «Какой-то рыбный коммунизм», – удивляется она и не спеша идет дальше.

Но спеши, не спеши, а вот уже она – родная школа, сооруженная из камней взорванного собора. Она достает из сумки пачку документов: ее и старшей дочери табеля, похвальные грамоты, аттестаты; все это, как ей кажется, должно сейчас помочь.

В вестибюле полно детей, но слышно только шарканье ног. Взявшись за руки, парами, они ходят по кругу, девочки в коричневой форме и черных фартуках, мальчики в каких-то странных мундирах, то ли гимназических, то ли военных. Малявка с черными бантами в туго заплетенных косичках пытается что-то шепнуть подружке. «Молчать!» – кричит седая дама, в которой Анна Эразмовна с ужасом узнает любимую англичанку. «Жанна Беньяминовна, что это?» – дрожащим голосом спрашивает она, вопрос звучит испуганно и жалко. «В кабинет директора!» – рявкает любимая учительница. В кабинете перед пустым директорским столом сидят незнакомый мужчина и Миша в шортах и майке «Prodigy». Майка совершенно жуткая, но сейчас она ей почему-то нравится.

– Миша, что случилось? – косясь на мужчину, шепчет она и садится рядом.

– Что, здороваться уже необязательно? -язвительно спрашивает кто-то из-за стола.

Она вскакивает, растерянно лепечет:

– Извините, я вас не заметила, – и по-прежнему никого не видит в директорском кресле.

– Ладно, садитесь, – сухо разрешает голос. -Вы в курсе вопроса?

– Нет, мне не сообщили, – как-то сразу вписываясь в ситуацию, отвечает она.

– Странно. Было поручено довести до сведения. Разберемся. Так вот, ваш сын Михаил, 1984 года рождения, учащийся 8-го класса, исключен из школы.

– За что? – спрашивает она, оправдательные документы испуганными чайками разлетаются по кабинету.

– Как за что? Вы посмотрите, в чем он ходит в школу. Вы почему не выполняете приказ об обязательном ношении формы?

Не дожидаясь ответа, голос продолжает:

– Сегодня ваш сын перешел все границы дозволенного. Он сорвал урок, издевался над нашим новым учителем основ дарвинизма.

Миша, до сих пор сосредоточенно смотревший в пол, вдруг срывается с места, на полусогнутых прыгает по кабинету, руки болтаются вдоль туловища, он показывает учителю язык и вопит:

– Обезьяна без кармана потеряла кошелек, когда мамочка узнала, прямо в обморок упала.

Сходство с гипотетическим предком столь достоверно, что Анна Эразмовна хохочет. Удивительно, но учитель смеется даже громче ее.

– Хорош, ой хорош, – повторяет он. Миша радостно ржет вместе со всеми.

– Что происходит? Как вы смеете? Немедленно прекратить! – надрывается голос.

– А, надоело! – вдруг машет рукой учитель. – Пошли.

И они, не обращая внимания на несущиеся вслед угрозы, выходят из кабинета.

В вестибюле все начинает меняться: дети, пока еще одетые в форму, разговаривают друг с другом, самые смелые даже смеются, банты у крохотули уже не черные, а голубенькие. Жанна Беньяминовна улыбается им на прощанье, и они прямо со школьных ступенек спускаются на пляж.

Море, родное, Черное, совсем не черное, но и не синее, ежесекундно меняющее цвета и оттенки, так прекрасно, шумит так приветливо, накатывает волны на берег так шаловливо, так явно пытается дотянуться до ног, что они сбрасывают обувь и с дикими воплями носятся по берегу.

– Пойдем со мной, – взывает к Мише странный учитель, и только теперь она по-настоящему обращает на него внимание. Он, как море, меняет цвета и оттенки: от ослепительно белого на солнце до жемчужно-серого в тени.

– Посмотри наверх! – кричит он Мише.

Она тоже поднимает голову и видит в небе громный, сияющий город.

– Да, я пойду с тобой! – отзывается Миша, лицо его сияет от восторга, таким она никогда раньше не видела своего ребенка. С неба спускается открытая летающая машина.

– Меня, меня возьмите, – умоляющевопит Анна Эразмовна, учитель милостиво манит рукой, и она, увязая в песке и спотыкаясь, еле успевает упасть на заднее сиденье.

Она чувствует себя маленьким глупым розовым воздушным шариком, который распирает от счастья, но ниточку завязали некрепко, счастье с тихим шипением рассеивается в воздухе, и когда они подлетают к городу, она смотрит на все вполне трезво.

Город сплетен из серебряных и золотых нитей разной толщины, купола соборов похожи на опрокинутые корзины, а мосты – на гигантские гамаки. Теперь она кажется себе мушкой, попавшей в паутину. Вдруг она видит, что учитель исчез, а за рулем сидит Миша. Он смеется, как безумный, крутит руль в разные стороны, машину бросает по вверх, то вниз, сердце бешено колотится, они еле уворачиваются от сотен несущихся навстречу летающих автомобилей. Постепенно их количество уменьшается, становится тише, и они вылетают на открытое пространство, в центре которого возвышается гигантское серебряное дерево. Среди листьев, удивительно похожих на листья диких маслин, золотыми шарами-галактиками роятся пчелы, очень много одиноких, мерцающих далекими звездами.

Сыночек поворачивает к ней серьезное лицо и произносит:

– Это души невинно убиенных.

Под деревом на обыкновенной садовой скамейке сидит живая и невредимая Люба и расчесывает свои дивные волосы маленьким черным пластмассовым гребешком (мужчины, особенно лысеющие, носят такие в верхнем карманчике пиджака). Над ней парит Андрей, глаза закрыты, скрипка прижата к подбородку, от звуков, которые извлекает смычок, мурашки бегут по телу.

– Это Реквием, – объясняет Миша.

Андрей опускается все ниже и ниже, через минуту его ноги коснутся скамейки, но допустить этого почему-то никак нельзя.

– Вперед! – командует она, сыночек понимающе кивает головой, они подлетают к мальчику, и она втаскивает его, совершенно невесомого, в машину. Через секунду они вылетают из города. За машиной тянется липкая золотая и серебряная паутина, она достает из сумки дочкину золотую медаль, перерезает ею паутину, а потом со всего размаха кидает этот бесполезный предмет в сторону покинутого города.

Далеко внизу виднеется другой, неузнаваемый сверху город. Они подлетают к нему со стороны моря и, перебивая друг друга, радостно кричат: «Смотрите, маяк!», «А вон морвокзал!», «А вон Оперный!».

– А это что? – хором спрашивают Миша и Андрей, указывая на что-то красненькое, ползущее вдоль Потемкинской лестницы.

– Боже мой! Не может быть! Мальчики, это фуникулер…

Глава четырнадцатая, в которой вторая строчка исчезает, а коллекция пополняется

В половине девятого утра Анна Эразмовна на цыпочках вошла к маме и Мише. Вчера перед сном сыночек строго наказал разбудить его именно в это время: он с пацанами шел играть в футбол на стадион «Пионер». «Только точно разбуди, не забудь, у нас игра на кубок», -несколько раз повторил он. На кубок чего: двора? квартала? улицы? она не выясняла, и так было ясно – дело чрезвычайной важности.

Тихонько, чтоб не потревожить маму, она стала будить Мишу. Это было нелегкое занятие: совы покидают объятия Морфея крайне неохотно.

– Миша, ну ты же сам просил тебя разбудить, – раздраженно шептала она, – я уже опаздываю.

Сыночек то открывал, то закрывал мутные глазки и, наконец, очухался.

– Мамуля, послушай, мне приснился потрясающий сон.

– Какой? – невнимательно спросила она, но присела на кровать: выслушать ребенка было святой материнской обязанностью.

– Значит, снилась мне школа, я в коридоре гоню с одного учителя, как всегда, ну ты знаешь (увы, и ах!, она знала). Вдруг мы оказываемся на берегу моря, а над нами летает огромный город. Этот учитель говорит мне: «Пойдем со мной», а я ему отвечаю: «Да! Да! Я пойду с тобой!» и чувствую такую радость, такой восторг, знаешь, я никогда в жизни ничего подобного не испытывал.

Сынок умолкает, она смотрит на него с изумлением и страхом, лицо его сияет отраженным светом чудесного сна.

– А дальше, что было дальше?

– Дальше? Ничего особенного. Мы сели в летающую машину, полетели в город, там этот учитель пропал, а машину украл какой-то гном.

– Гном? Какой гном? – неосторожно восклицает она и прикусывает язык. – Ладно, я побежала.

– Мама, ты меня любишь? – вдруг спрашивает Миша, она возвращается, целует заспанную щеку и говорит тихонечко:

– Люблю, люблю, просто обожаю.

Интересно, что еще она может ответить?

В отделе царила гробовая тишина. Анна Эразмовна серой мышью прошмыгнула на свое место и только тогда осмелилась поднять виноватые глаза. О, счастье!, испепеляющий взор Ларисы Васильевны был устремлен не на нее, а на пустой стул Лидусика. Электрические искры уже проскакивали между столами, вот-вот блеснет молния и раздастся гром.

Дверь распахнулась, колокольчик зазвенел совсем не испуганно, а радостно, даже с каким-то вызовом. На пороге стояла Лидусик в кожаной юбке. Восхищенное «Ах!» вырвалось из уст, душ и сердец сотрудников. Атмосфера мгновенно разрядилась. Тем, кто никогда не работал в библиотеке, не понять восторга коллектива.

Женщины десятилетиями ходили в одном и том же, все наизусть знали наряды друг друга, каждая новая вещь становилась событием международного значения.

Лидусик, виляя тощеньким задом, несколько раз прошлась по отделу, изображая супермодель.

– Какая красота! – А как она на тебе сидит!

– Лидусик, просто нету слов! – восхищались дамочки.

– Да, это вам не седьмой километр! – гордо отвечала Лидусик. – Фирма, смотрите, из каких крупных кусков, а кожа какая – настоящая лайка.

– Хорошо, что не Белка и Стрелка, -меланхолично заметила Анна Эразмовна, погруженная в личные переживания.

Вдруг Лидусик преобразилась, ее чуть привядшее личико исказила гримаса гнева и обиды:

– Сколько можно, Анна Эразмовна! Вы меня уже достали своим юмором, сил никаких нет! И попрошу вас всех впредь меня Лидусиком не называть! Меня зовут Лидия Александровна!

Народ потрясенно смотрел на всегда спокойную и сдержанную Лидочку и не ведал, что сегодняшнее самоопределение – это первый шаг к тому, что произойдет через несколько месяцев.

Анна Эразмовна была в шоке.

Она жалобно заверила Лидию Александровну, что совсем не хотела ее обидеть, что это она автоматически, что у нее безумно болит голова, и она больше никогда не будет.

Голова действительно очень болела. Анна Эразмовна ненавидела принимать таблетки, но, чтобы заслужить прощение Лидии Александровны, она демонстративно выпила анальгин из отделовской аптечки и покинула родные пенаты.

Она пошла в Большой читальный зал, села за один из дальних столов и приступила к выполнению принятого вчера решения обдумать ситуацию основательно. Все вокруг этому благоприятствовало: читателей было совсем мало (нормальные люди все на пляже), зеленый цвет ламп успокаивал, венские стулья былых времен очень удобны. Она воздела очи горе, туда, где по обеим сторонам зала выстроились бюсты русских классиков, и спросила: «Что делать? Хоть раз в жизни я дождусь от вас ответа на этот вопрос?». Господа писатели бессмысленно таращили гипсовые глаза. «Понятно, опять я все сама», -вздохнула Анна Эразмовна.

Хотя, погодите, почему сама? А муж? А умный мент Василий Антонович? Что скажет насчет ее поведения муж, ей понятно, а вот что она должна сказать менту, ей непонятно. Она уверена, что Жора еще в мае собирался украсть бесценный фолиант; вынести его из переплетной – это даже не раз плюнуть. Он поделился преступными намерениями с любимой женщиной (ну, почему ей так хочется, чтобы с любимой?), она возмутилась, сказала, что молчать не будет, дальше все понятно. Увы, далеко не все понятно Анне Эразмовне. Вся эта схема довольно логична, но что же это за человек такой, который вместо того, чтобы отказаться от воровства, убивает так хладнокровно и так профессионально? Нож-то он взял из мастерской заранее. «И тебя пытался пристукнуть», – напомнила она себе. И еще один вопрос не давал ей покоя: какова во всем этом роль Константина Константиновича? Кто он -сообщник или несчастный старик, жестоко обманувшийся в собственном внуке? Почему он молчит? Почему обеспечил ему алиби? Может, он сам и подал идею украсть альдину? Нет, не может быть! Такой порядочный человек, такой мастер, фронтовик, воевал не где-нибудь, а в морской пехоте, а что ему пришлось пережить после войны!, и вообще, тот, кто всю жизнь проработал в библиотеке, не может даже подумать о том, чтобы украсть книгу. Или может? Ах, как не хочется разочаровываться в человеке!

Анна Эразмовна сокрушенно качала головой, на губах ее играла смутная, то ли грустная, то ли ироничная улыбка, которую муженек называл «национальной».

Ладно, допустим, она звонит следователю и лепечет, что ей кажется, нет, она уверена, и так далее. Приходят менты – книга в переплетной. Так, а если бы она была Жоркой? Она бы больше и носа не сунула в библиотеку, зачем?, дедушка сам принесет. Между прочим, сегодня второе июля, четверг, завтра пятница, библиотека для читателей закрыта, работники основного корпуса отдыхают, значит, никто из Музея о книге справляться не будет. А в субботу и воскресенье переплетная закрыта. У Жорки есть целых три дня, чтобы… Чтобы что? Ну, доставить заказчику. В том, что книгу «заказали», она не сомневается. Не в букин же он ее понесет. Хотя, какая разница, это не ее дело.

И Анна Эразмовна пошла делать то, что считала своим делом. Во дворе она остановилась. Идти или не идти в переплетную? Очень хотелось посмотреть, есть ли там книга, может, еще вчера унес? Нет, это совсем смешно, в смысле, подозрительно, как бы не спугнуть. Была еще одна причина, чтобы не идти, – ей было страшно.

Она поднялась в отдел и два часа просидела, не проронив ни слова. В любой другой день это вызвало бы удивление, но не сегодня: всем было понятно – переживает из-за инцидента с Лидочкой. «Я закрою отдел, никто не возражает?» – наконец заговорила великая немая и в ответ услышала топот ног убегающих сотрудников.

Без десяти пять наблюдательный пост на балконе был занят, в пять появилась сгорбленная фигура переплетчика. Руку его оттягивала большая полотняная торба.

Анна Эразмовна колобком покатилась по лестнице и затормозила только у ворот. Она осторожно выглянула на улицу: старик стоял совсем рядом. Поколебавшись, он повернул направо, к Библиотечному переулку. Она совсем уже собралась последовать за ним, как вдруг ее внимание привлек подросток, который, выскочив из-за дерева, стремительно перебегал улицу. «Ну, разве это дети? Еще чуть-чуть, и был бы под машиной», – наша героиня была большой любительницей повозмущаться. Долго предаваться этому занятию не довелось: она узнала нарушителя правил дорожного движения. Это был Андрей! Константин Константинович уже заворачивал в переулок, Андрей – за ним, она пристроилась третьей. Внимательному наблюдателю эта группа могла бы показаться странной: впереди шаркал дедка с тяжелой торбой, за ним – руки в брюки – еле сдерживал шаг внучек, последней семенила то ли бабка, то ли мышка.

Только никто на них не смотрел, пусто было в переулке.

Анна Эразмовна, судорожно порывшись в кошельке, нашла бумажку с заветными телефонами. Надежды встретить стражей порядка не было, хоть бы какой мужик нормальный попался. Они уже подходили к Софиевской. За углом, совсем рядом был дом, где жил Константин Константинович и где много лет назад, не сумев пережить смерти жены, застрелился великий математик.

«Боже, помоги, я ведь к тебе никогда с пустяками не лезла. Прошу тебя, помоги», -молилась Анна Эразмовна. «Шма, Исроэл! Адойной элогейну, Адойной эход», – вдруг выплыло из каких-то неведомых глубин подсознания.

И помощь пришла. Слева, на углу возле булочной стоял Эдик и самозабвенно выковыривал мякушку из любимого одесситами батона «Обеденный». Она перескочила через дорогу и, тряся пальчиком, зашептала: «Тихо, Эдик, ша. Надо срочно позвонить по этим телефонам. Скажи, от Анны Эразмовны». «Я помню», -мотнул головой Эдик. «Умница. Скажи, пусть немедленно выезжают к Ставраки, иначе произойдет убийство. Ты понял?». «Ага», -донеслось вслед, она уже торопилась догнать сладкую парочку.

Что делать, когда Константин Константинович зайдет в свою коммуну, было загадкой. Все зависело от Андрея. Оставить его одного никак нельзя, значит, надо следовать за ним. В воображении возник длинный темный коридор, двери, двери, двери, за одной из которых ждет безжалостный убийца…

Но жизнь преподнесла ей еще один сюрприз. Старик на секунду остановился у дома, заглянул под свод высокой арки и еще медленнее поплелся через дорогу к переулку, ведущему на Комсомольский бульвар.

«Боже мой, куда это его несет?» – нервничала Анна Эразмовна.

Несло его к широкой каменной лестнице, которая сначала петляла по заросшим склонам, а потом, сужаясь, круто спускалась вниз к Пересыпи, порту, судоремонтному заводу.

Какое-то странное возбуждение охватило Анну Эразмовну: сердце учащенно билось, внутри все сжалось, во рту пересохло, волнами подкатывала тошнота.

Ноги сами осторожно ступали по скользким, торчащим вкривь и вкось антрацитовым квадратам лавы; взгляд ее был прикован к возглавлявшему шествие старику.

Дойдя до середины лестницы, он не стал спускаться дальше, а повернул налево, на пустырь.

Она прекрасно знала это место: когда Миша был маленький, он иногда тащил ее сюда, его манило то, что ее отпугивало, ~ пустынность и заброшенность.

Увлеченная преследованием, она чуть было не наткнулась на Андрея. Совсем рядом друг с другом они притаились за облупленным парапетом и напряженно наблюдали за происходящим.

Георгий сидел на трухлявом стволе акации. Увидев старика, он отбросил сигарету и поднялся навстречу.

Тот молча протянул ему торбу.

– Ну, вот и замечательно. Некоторое время я тебя, дедуля, не потревожу. А может, больше и не свидимся никогда. Засим, прощавайте. Пойду-ка я в люди.

– Жорик, ты мне обещал… – начал старик.

– Ладно, дед, не нуди, – бросил на ходу внучек и решительно направился к лестнице.

– Стой, сволочь, стой, не уйдешь! – ликующе закричал Андрей и бросился ему наперерез. В руке его блестел стальной, острый, как бритва, переплетный нож.

Анна Эразмовна вдруг совершенно ясно увидела переплетную мастерскую: Тин Тиныч прижимает одной рукой линейку к бумаге, а другой делает неуловимое, стремительное движение…

– Не на-а-ада, Андре-е-ей, на на-а-ада! – стошно заголосила она, хватаясь за голову, но – поздно! поздно! – уже ничто на свете не могло его остановить.

Ангелом возмездия, юным и прекрасным, подлетел он к убийце и полоснул по горлу точно так же, как тот его маму, от уха до уха.

Ни капли, ни единой капли крови не показалось на крепкой загорелой шее.

– Ах, ты пащенок! – зашипел Георгий. Отбросив торбу, он правой рукой схватил Андрея за кисть, резко развернул к себе спиной, приставил к горлу нож, а левой зажал рот.

В реальном физическом времени все это продолжалось всего несколько секунд. Но они длились достаточно долго для того, чтобы оценить ситуацию, перепрыгнуть через глубокую канаву, схватить валяющуюся в пыли торбу и прижать к груди.

– Знал же я, знал, что нож у тебя, – цедил сквозь зубы Георгий, -сейчас отправишься вслед за своей мамочкой.

– Хватит чушь молоть, зачем вам мальчик? Вам книга нужна, а книга у меня, – голос Анны Эразмовны срывался, но ей казалось, что говорит она совершенно спокойно и убедительно. – Давайте так: вы отпускаете Андрея, я отдаю книгу, и бегите себе, куда хотите.

– Мадам, не имею чести вас знать, – с убийственной вежливостью солгал Георгий. – Ваше предложение совершенно неприемлемо. Посудите сами, зачем мне свидетели?

– Жорик, я вас умоляю…

– Молчи, сука старая! – заорал Жора. Мгновенно овладев собой, он ласково продолжил: – Счас мы мальчика зарежем. Нет, мальчик сам себя зарежет, ножичек-то у него в ручке. А был ли мальчик?

И он улыбнулся. Ничего общего с человеческой улыбкой не имел этот звериный оскал.

Время опять замедлило свой бег. Нож двинулся к левому уху Андрея, близнецы крепче обхватили друг друга, стальное лезвие отражало солнечные лучи, скрипел разрезаемый воздух.

Лицо ребенка было совершенно спокойно.

Внезапно нож натолкнулся на невидимую преграду, изо рта убийцы вырвалась струя ржавой жидкости (были отчетливо видны промежутки между каплями), пальцы разжались, руки повисли, и он начал валиться навзничь.

Истоптанная, загаженная, покрытая мусором и жухлой травой земля пустыря не принимала его. Налетевший вихрь подхватил тело, завертел, закрутил и где-то на задворках Вселенной швырнул в черную дыру забвения. И оно будет падать туда вечно.

– Вот они, вот они! – сквозь иные миры и времена зазвенел детский голосок. По лестнице летел Эдик, за ним Вася-Василек, а сзади еще люди, люди, люди…

Глава пятнадцатая, в которой Анна Эразмовна объясняет, что к чему

Инфарктников было много – в реанимации долго не держали, и через два дня Константина Константиновича перевели в обычную палату на шесть человек. Анна Эразмовна сидела на койке и кормила его куриным бульоном с фрикадельками.

– Это мама сварила, правда вкусно? Она вам привет передает, – фальшиво бодрым тоном говорила она.

– Вкусно, Анечка, только я больше не могу. Не лезет. Я должен тебе что-то сказать.

– Тин Тиныч, миленький, мы потом поговорим, вам сейчас волноваться нельзя.

– Потом? Когда это потом? Да забери ты эту тарелку! – повысил голос старик.

– Ладно, ладно, – испугалась Анна Эразмовна. Она поставила тарелку на тумбочку и стала гладить большую, очень холодную руку, лежавшую поверх простыни.

– Ты знаешь, я Любочку очень любил. Я так радовался, что они встречались, думал, наконец, и у меня будет семья.

Старик горько улыбнулся и замолчал.

– Только это был не человек, – собравшись с силами, продолжал он. – Я молчал. Я должен был молчать. Он сказал, что иначе убьет детей. Он мне описал, как это сделает, как это раньше делал. Подробно описал, в деталях…

Слезы катились по впавшим щекам, и она вытирала их краем простыни.

– Возьми, это Любина, – старик судорожным движением вытащил из-под тельняшки цепочку. Он приподнялся, она потянула ее наверх, кулак разжался, и блеснули кровавые глазки крошечной золотой обезьянки. – Поменялись мы. Она сказала – на счастье. А я ей крестик надел. Чтоб спасал и сохранял. Не спас и не сохранил.

Такая тоска звенела в этих словах, что утешения были бессмысленны. То, что он сказал дальше, было еще хуже:

– В сорок первом, перед тем, как мы Одессу оставили, меня в голову ранило. Тяжело ранило. Осколок так там и остался. Жалко, что не убило.

– Ну, что вы такое говорите, нельзя такие вещи говорить, – сокрушенно произнесла Анна Эразмовна.

Она поцеловала колючую щеку, пообещала прийти завтра и убежала.

Ночью он умер.

Прошло еще две недели. Была середина июля, сотрудники один за другим уходили в отпуск. После всех этих событий Анна Эразмовна ловила отходняк. В библиотеке никто ничего не узнал. Ей, правда, чуть не влепили выговор за то, что забыла повесить на ВОХРе ключи от отдела, но она объяснила, что встретила во дворе Константина Константиновича, ему было плохо, она повела его домой, по дороге он упал, инфаркт, скорая…, короче, какие ключи? Книгу она потихоньку отдала Алине, недаром в годы расцвета их занятий эрудизмом она написала ей стиш про то, что с таким человеком можно идти в разведку.

Константина Константиновича с почетом хоронила вся библиотека, много теплых слов сказали о нем люди, ветеранши плакали, вспоминая молодость и былую славу заведения.

Любимые подруги, интеллигентные дамы неуловимого возраста, давно уже что-то подозревали и изнемогали от любопытства. Перед тем, как разъехаться кто куда, они собрались у Тани, той самой, что дошла до Центрального телевидения. Место встречи изменить было нельзя: квартира у Тани была отдельная, ее собственная комната большая, родители к диким воплям и ржанию относились лояльно.

Анна Эразмовна дремала на диване. Надя, закинув ногу на ногу, листала «Космополитэн». Несколько лет назад она покинула библиотеку и пристроилась в коридорах власти – платили там так же, а морочили голову меньше.

В глубине квартиры, на кухне суетилась Таня. Ждали подругу Галю, она же Курочка, она же Галина Бланка. Галя опаздывала всегда и всюду, это было что-то физиологическое.

Зазвенел звонок. Таня бросилась открывать, и в комнату вошли смеющиеся Галя и Леонид Владимирович, он же кузен Леонидас, он же просто Кузен.

– Еду по Щепкина, вижу – Галка. Я ей сигналю, сигналю, она даже головы не повернула, гордо себе чешет дальше.

– Ну, откуда я могла знать, что это меня? -смущенно лепетала Галя.

– Ка-а-анечно, приличные девушки в такие машины не садятся, – томно протянула Надежда.

– А в трамвай приличные девушки садятся? – ожила Анна Эразмовна. – Сдается мне, кыця солодка, ты пользуешься исключительно городским транспортом?

– Ка-а-амунальным, – поправила просвещенная госслужащая. – Кстати, сегодня утром в трамвай вообпде влезть нельзя было. Кондукторша, молоденькая, хорошенькая, застряла посреди вагона и кричит: «Не зажимайте меня! Я прямо вся стерлась на этой работе!»

– А что я сегодня на базаре видела! -воскликнула Курочка. – На контейнере висят счеты, а под ними бумажка: «Контрольный калькулятор».

– Девчонки, это все мелочи жизни! Я вам счас такое прочитаю – три точки и не жить! Просматриваю я старые газеты и в «Известиях рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» за девятнадцатый год нахожу объявление. Внимание! Зачитываю!

А дальше фамилия и адрес!

Дамочки впали в транс:

– Настоящая цукер-бубочка! Нет, это форменный блинчик!

сметая все на своем пути, закружилась по комнате Галка.

В любимом кресле уютно устроился Леонид Владимирович и, снисходительно улыбаясь, наблюдал за резвящимися кузинами. Он привык быть единственным представителем сильного пола в этой дурацкой компании. Танин муж был вечно в рейсе, Надя давно развелась, а Галя никого не допускала до свого білого тіла.

– Все это, конечно, интересно, только кушать очень хочется, – наконец не выдержал он.

– Ой, картошка! – опомнилась Таня и убежала на кухню. Все бросились ей помогать. Через пять минут на журнальном столике стояла печеная картошечка с салом, тюлечка, помидорки, икорочка из синих и бутылочка «Перлини степу».

Под чаек и кофеек сытая и умиротворенная компашка приготовилась выслушать повествование Эразмы Роттердамской.

– Даже не знаю, с чего начать, – начала она и поведала изумленной публике о своих приключениях. Время от времени подруги перебивали ее вопросами и комментариями.

– А как ты догадалась, что Жорка – внук Константина Константиновича?

– Вещий сон видела, а там подсказка была. Мне аж три таких сна приснились.

Подруги тут же потребовали изложить их в мелких подробностях.

– Нет, я не расскажу, я стыдаюсь.

Они обсудили количество снов и пришли к выводу, что три ~ это гораздо лучше, чем четыре. Четвертым сном все давно уже сыты по горло.

– Ладно, пошли дальше. Фамилия Тин Тиныча – Ставраки, а думая о Жорке, я всю дорогу почему-то о Греции вспоминала и, что интересно, о Древней. Видимо мое умненькое подсознание уловило фамильное сходство.

О том, что Георгий напоминал ей то ли Аполлона, то ли Геракла, она умолчала.

– А чтобы удостовериться, я пошла к Александре Захаровне, хоть убейте не могла фамилию Тин Тиныча вспомнить. И Маразли в голове крутился и Фемилиди какой-то, кто угодно, только не Ставрвки. И представьте себе – какая везуха, по ходу дела Захаровна рассказала, что, когда в пятьдесят третьем году она пришла в библиотеку, он был уже женат и притом на нашей, на библиотечной девице, ее Мариной звали. Он во время войны в морской пехоте воевал, помните, их немцы «черная смерть» называли, так он, конечно, хотел идти плавать. А его отец, оказывается, тоже у нас всю жизнь переплетчиком проработал, он сына с этой Мариной и познакомил. Захаровна сказала, что такой красавицы она больше никогда не встречала.

Анна Эразмовна вдруг почему-то вспомнила Риту Виноградову и замолчала.

– Дальше, дальше, – торопили девицы.

– Ну, вот, – продолжала она, – плавать он не пошел, со своей Мариной расставаться не захотел, а стал работать у нас, он с детства отцу помогал, в общем, рабочая династия. В сорок седьмом у них дочка родилась, Женечка. Они ребенка с младенчества на море таскали, оба на море помешаны были, плавали потрясающе. Всю дорогу заплывы устраивали, соревнования «кто дальше, кто дольше» – идиотизм какой-то. Летом пятьдесят четвертого во время такого заплыва Марина утонула. Представляете, ребенок на берегу, в море входят мама и папа, а выходит один папа. В школу Женя уже без мамы пошла, и только ей семнадцать исполнилось, она вместо того, чтобы в институт поступать, замуж выскочила. Захаровна сказала, то ли за грузина, то ли за армянина, и он ее увез в Москву, он был московский грузин-армянин. Для отца это было страшным ударом. Он дочку обожал, а тут она его бросает. Только это еще не вечер. Через год Женя рожает ребенка, роды тяжелые, вот… она умирает! А ребенка папаша куда-то увозит! Представляете? Можно умом тронуться. Между прочим, Захаровна считает, что Тин Тиныч был слегка того, что он на море до поздней осени ходил потому, что искал свою Марину. Ее ведь так и не нашли.

Анна Эразмовна продолжала рассказ и дошла до упавшего карниза и путешествия на чердак.

– Зачем ты туда полезла? Разве тебе не было страшно? – недоумевали подруги.

– Сама на себя удивляюсь. А страшно было только один момент, и то слегка, когда замок отвалился. Кстати, Леня, я давно хотела тебя спросить, как называется это колечко с палочкой, на которой резьба, ну, на которое замок вешают?

– Скоба, – сдавленно ответил муженек. Напрасно, ох, напрасно не обращала на него внимания Анна Эразмовна.

– Скоба? Никогда бы не подумала! -воскликнула она. – Так одна из этих скоб была вытащена, там ракушняк, это для Жорки была не проблема.

Повествование дошло до кульминационного момента.

– Девочки, я не могу вам объяснить, что со мной происходило. Меня всю трясло, притом не от страха, а… знаю я вас, вы сейчас смеяться будете,…от возбуждения, ну, очень похоже на… это самое…

Никто не смеялся.

– А когда Андрей руку с ножом из кармана вытащил, и до меня дошло, что сейчас будет, я заорала, как ненормальная.

– Почему как? – язвительно поинтересовался муженек, но она его не услышала.

– Как же так случилось, что Андрей не только не убил, а даже не поцарапал Георгия? -недоумевали девицы.

– А вы догадайтесь, эрудиты вы или кто?

Гипотезы выдвигались самые разнообразные

вплоть до предположения о том, что Георгий был персонификацией инфернального зла, в смысле, исчадием ада.

– Что-то в этом, конечно, есть, – задумчиво изрекла Анна Эразмовна, – но, на самом деле, правильного ответа команда не нашла. Переплетный нож обычно точится с одной стороны, с правой. А если человек левша, то, естественно, – с левой. Поразительно, я ведь сто раз видела, как Тин Тиныч работает, и совершенно не брала в голову, что он левша. Так что у ножа правая сторона была тупая, а левая – острая, как бритва.

– А как же у Жорки получилось? Он что, тоже был левшой? – не догоняли подруги.

– Элементарно, Ватсон. Он сзади убивал. Левой рукой рот зажимал, а правой – от левогоуха до правого…

Это объяснение сопровождалось показом. Она вскочила, схватила со стола нож, подбежала сзади к Леониду Владимировичу, зажала ему левой ладошкой рот, а нож поднесла к горлу.

– Вот так он Андрюшу держал. Еще доля секунды, и он бы его зарезал. Только бог не фраер. Боже мой, какая у меня в голове каша с этим Богом! – воскликнула она в полной тишине.

Народ потрясенно слушал про ужасы нашего городка.

– Тин Тиныч всадил ему клинок прямо в сердце. Он взял с собой нож для резки картона, выпустил на всю длину и ударил сзади, нож через легкое прошел, кровь изо рта фонтаном… На Андрея много попало.

– Как он это все перенес? – дрожащим голосом спросила Таня.

– Ой, девочки, я не знаю. Эти нынешние дети какие-то совсем другие. Может, потому, что по телику непрерывно кого-то убивают, может, мир изменился. Мне казалось, ему было совсем не страшно.

– Нет, я считаю иначе, – твердо сказала Галя. – Ему было очень-очень страшно, но он сумел побороть страх, сумел броситься на убийцу…

– Слушай, Андрею за это ничего не будет? -Надю интересовали конкретные вещи.

– За что, за это? – удивилась Анна Эразмовна.

– Как, за что? За попытку убийства.

– Какую такую попытку? Какого такого убийства? Ребенок случайно мимо проходил.

– А переплетный нож?

– Какой нож? Кто его видел? Ой, я ж вас с ментом Васей не познакомила.

Рассказ о Васе вызвал у Нади нетюддельный интерес, и она тут же взяла его телефоны.

– Он мне про Жорку все объяснил. Его отец был не грузин и не армянин, а чеченец.

– Вот вам и чеченский след, – насмешливо сказала Таня.

– Смейся, смейся, только ничего смешного тут нет. Мне Вася о Жорке такое рассказал… Благодарил, что я им мысль про его отца подала, он ведь фамилию поменял. Среди тех, кто по лестнице бежал, даже московские менты были. Вот!

– Благодарил, значит? – еще более сдавленным голосом спросил Леонид Владимирович.

Анна Эразмовна, полностью утратившая бдительность, опять вскочила:

– Вы думаете, этот сумасшедший вечерок так и кончился? Я домой побежала, Кузена за барки, мы в кардиологию, там нам список на целый лист, мы по аптекам…

На этом сольная партия Анны Эразмов ны оборвалась. Вступил муж. Его оценка ее умственных способностей была дана в выражениях, для печатанья непригодных.

На следующий день, восемнадцатого июля, в субботу, супруги отправились на катере в Аркадию. Они прорвались в первых рядах и заняли скамейку у самого борта. Катер отошел от морвокзала, обогнул маяк и поплыл вдоль берега.

«Пора», – сказал Леонид Владимирович. Анна Эразмовна незаметно вытащила из торбы продолговатый предмет, плотно завернутый в полотняную тряпочку, и бросила его в море.

Глава шестнадцатая, в которой Анна Эразмовна вспоминает прошлое и с надеждой смотрит в будущее

Второго сентября был День города, и вечером Анна Эразмовна с муженьком пошли смотреть фейерверк. Ну, скажите, разве это звучит? «Пошли смотреть салют!» – вот это звучит замечательно. Салюты Анна Эразмовна просто обожала. Правда, не всегда это было весело.

В 80-м году на 9 Мая, когда отмечали 35-летие Победы, у Леонида Владимировича на работе была экскурсия в Москву, и он взял ее с собой. Жили они в гостинице «Россия», это был полный шок, такого они еще не видели. Номер двухместный, со всеми удобствами, горячая вода круглосуточно, по три полотенца на каждого и меняли их каждый день! Это обстоятельство Анну Эразмов ну очень смущало. Когда в последний день им тоже поменяли полотенца, она, несмотря на протесты мужа, спросила у горничной, можно ли ими вытираться. Взгляд горничной она помнила до сих пор. А чего только не было в буфете! Она договорилась с буфетчицей, совсем немного дала сверху, и они привезли в Одессу икру и сервелат. За три дня они даже пальто ей успели купить, очень даже ничего по тем временам, сейчас, конечно, она на него бы даже не взглянула.

Все это Анна Эразмовна помнила прекрасно, но помнила и другое. Помнила, как колонной шли ветераны, тогда их еще было много, и выглядели они совсем неплохо. Особенно выделялась высокая блондинка с уложенной узлом косой, в ладно сидящей солдатской гимнастерке, увешанной орденами и медалями.

А вечером на Красной площади был салют. Народу было – не протолкнуться, и они стояли на каком-то мостике, совсем рядом с гостиницей. Когда грянули первые залпы, она задохнулась, слезы покатились сами собой, так горько и безутешно она еще в жизни не плакала. Она стеснялась мужа, очень надеялась, что он ее слез не замечает, но остановиться не могла. Она оплакивала маминого жениха Юличку Блайваса, воевавшего за Ташкент, но похороненного почему-то в венгерском городе Байя, его брата Семочку, сгоревшего в танке под Курском, их отца, мобилизованного на рытье окопов и расстрелянного немцами, папиного двоюродного брата Миличку, которого не брали на фронт изза маленького роста, а он добился, чтобы взяли, и стал пулеметчиком и еще многих, многих, многих… Она не знала, что оплакивает и своего отца-фронтовика, которому предстояло умереть через пять месяцев…

На бульваре тоже было полно народа. Весь город высыпал на улицу, такое в Одессе можно увидеть еще только на Юморину. В прошлом году, после многих лет неорганизованных первоапрельских гуляний, когда по городу блуждали толпы пьяных подростков, и приличная публика просто боялась высунуть нос из дома, за подготовку Юморины взялся известный бизнесмен. Было объявлено, что каждый может принять участие в карнавальной колонне, и Анна Эразмовна загорелась. Она превратилась в маленький танк и, давя гусеницами на психику, сознательность и патриотизм, сумела завести коллектив и убедить начальство. Все делали сами: сочиняли и рисовали лозунги, придумывали и собирали по всей библиотеке костюмы, привлекали к работе родственников и друзей. В итоге получилось просто здорово. Они шли по Дерибасовской (люди были везде: на балконах, крышах, деревьях), впереди колонны шагал основоположник соцреализма в красной косоворотке и нес плакат «Библиотека имени мине». Шесть девиц в простынях, изображавших кариатид с фронтона, несли транспарант с названием библиотеки, а сзади валили литературные герои: три сестры, братья Карамазовы, дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях.

Анна Эразмовна нацепила побитую молью горжетку и шляпку с вуалью, два пальчика кокетливо сжимали ситечко, картонный кукиш предупреждал: «Не учите меня жить». Таня, скромно потупив глазки, размахивала корзиной с искусственными цветами, изъятыми из приемной, огромный тюльпан привлекал взоры мужиков утверждением: «Я честная девушка». Надя, одетая во все зеленое, с короной, пристроенной на широкополой шляпе, несла стрелу с призывом «Где же ты, Иванушка-Интернешенэл?». Неприличные предложения так и сыпались на них со всех сторон.

Но самый большой успех выпал на долю Леонида Владимировича. Безразмерная тельняшка свисала до колен, на голову, выставив одно ухо, он напялил вязаный синий шлем с козырьком и помпоном, испитую морду с красным носом украшал сине-черный бланш под глазом (красился сам!). Он тащил авоську с пустыми водочными бутылками и белым батоном, от которого время от времени отщипывал кусочек и вдумчиво его жевал. Пребывание ханыги в библиотечной колонне объяснял плакат в виде бутылки с надписью: «Читаю запоем».

Эта помесь Балбеса с Петровичем была близка народу, как никакой другой персонаж. «Петрович, наливай!» – кричали из толпы. Бабы выскакивали на мостовую, висли на нем гроздьями, чтобы запечатлеться со своим идеалом, его снимали киношники и телевизионщики, на следующий день фотография героя появилась во всех одесских газетах…

Народ все прибывал. Люди шли семьями, с детьми, даже совсем маленькими, молодежь пробивалась поближе к Дюку, все были веселые, возбужденные, а пьяных не было, ну вот не было – и все!

Куранты на Думе сыграли мелодию из «Белой акации», а салют все не начинался. По толпе прошел слух, что его перенесли на половину одиннадцатого. Люди стали волноваться, но никто не уходил. Вцепившись в муженька, Анна Эразмовна крутила головой, рассматривала публику, самые интересные экземпляры удостаивались ее комментариев.

Вдруг она услышала знакомое хихиканье, дружеская лапка опять легла на ее плечо и зазвучали строчки:

Ровно в половине одиннадцатого раздался первый залп. Все вокруг закричали, но громче всех вопила компания подростков, стоявших на ступеньках памятника Дюку. Анна Эразмовна присмотрелась и рядом с обожаемым сынком увидела Андрюшу. Он орал изо всех сил так радостно и самозабвенно, как можно только в ранней юности. Прижавшись к нему, стояла самая красивая девушка Одессы Рита Виноградова.

В небе разноцветными струями били фонтаны, расцветали и тут же увядали невиданные цветы, огромные шары разлетались на тысячи осколков, освещая волшебным светом Приморский бульвар, Потемкинскую лестницу, бронзового Дюка и старые платаны. Последняя ракета взлетела выше всех, пробила в небосводе крошечную дырочку, и из нее посыпались мерцающие звезды, гаснувшие над самыми головами. И в одно это мгновение люди были абсолютно счастливы.

1

Всегда спеши медленно.