"Посмотри, как машина, проверь двигатель".
      Друг исчезает, как его и не было. Сидим с дядей, молчим. Потом дядя наливает, говорит:
      "За дружбу и взаимопонимание".
      Осушаем. Дядя ставит фужер и так тихо говорит:
      "Сынок сколько?"
      Я говорю:
      "Хорошая кура. И приготовлена хорошо. Хвала вашей хозяйке".
      Дядя говорит:
      "Сыпок, сколько?"
      Я говорю:
      "Что сколько?"
      Дядя говорит:
      "Сколько стоит твоя пленка?"
      Я говорю:
      "Не продается".
      Дядя говорит:
      "Знаю, что не продается, но может испортиться".
      Я говорю:
      "Не может испортиться. Хорошая пленка. Московская".
      Дядя говорит:
      "Ты же наш, кавказец".
      Я говорю:
      "Я кавказец. Но я работаю в Москве. Скажите лучше, уважаемый, на какие нетрудовые доходы вы все это имеете?"
      Дядя говорит:
      "Тысяча, сынок".
      Хорошо излагал Арслан Арсланов. Динамично, в лицах, все увлеклись. Сеня тоже увлекся и посмеивался вместе с остальными. Варька примостилась рядом с Сеней, смеясь, прижималась к Сене горячим плечом, - Сеня был уже без пиджака, в одной клетчатой рубахе, и так ему было славно, как никогда, наверное, в жизни.
      - Сижу и думаю, - продолжал Арслан Арсланов, - тысяча - хорошие деньги. Я тогда не был бедный. Из рейса привез кое-что. Но тысяча - хорошие деньги. Был бы не мой дядя - наказал бы его на тысячу рублей за нетрудовые доходы. Но родной дядя - нельзя. Пошутить, конечно, можно. А грабить - нет, нельзя.
      Дядя говорит:
      "Я небогатый человек, сынок. Для Москвы, может быть, и богатый. А для Кавказа - нет, небогатый. Две тысячи. Больше не могу".
      Я говорю:
      "Спасибо за угощение. Очень приятно было познакомиться".
      И встаю.
      Дядя говорит:
      "Куда же ты, сынок?"
      Я говорю:
      "В Москву".
      Дядя говорит уже с болью:
      "Две тысячи пятьсот".
      Я говорю:
      "Где мое кепи?"
      Беру кепи и откланиваюсь.
      Дядя провожает меня до калитки, ничего не говорит, знает, что я оглянусь. Я подхожу к машине, открываю дверцу, оглядываюсь. Дядя стоит у калитки, три пальца показывает. Я делаю отмашку, уезжаю.
      Только еду, конечно, не в Москву, а в свое родное селение к родителям. Там начинается пир: я приехал. Всем родственникам посылают телеграммы. Дяде тоже. Племянник приехал - приглашаем. Ну, по нашим обычаям, дядя приезжает. Племянник приехал - не может не уважить. По нашим обычаям. Приезжает, заходит в дом. В доме пир горой. Отец вскакивает, навстречу идет, мать встает, навстречу идет, сестра встает, навстречу идет. Дядя их отстраняет, смотрит в дальний угол, во главу стола, там я сижу. Дядя молчит, ничего не говорит, разворачивается, начинает уходить. Тут я поднимаюсь с места, подхожу быстрым шагом, говорю: "Дядя, извини". Никто ничего не понимает. Тут дядя со стенки кнут снимает - у отца на стенке кнут висел красивый, с наборной ручкой. Ну, дядя кнут снимает и раз меня по чему попало, раз по чему попало, я только лицо закрываю, уклоняюсь, а сопротивляться не имею права, по нашим обычаям.
      Все смотрят, ничего не понимают, дядя отхлестал, утомился, дышит тяжело. "Щенок", - говорит. Сам маленький, а я высокий, снизу вверх смотрит на меня. "Щенок, - говорит. - Я, говорит, из-за тебя, щенок, за два дня дом продал и машину переоформил. Это сколько стоило?"
      Сеня смеялся до сладких слез. Сытый и обогретый и потому расположенный к юмору и благодушию, он думал растроганно и отчаянно, что, может быть, вот она, судьба-то его, - славная эта Варька и двое славных ребятишек, из которых один, можно условно сказать, почти что его.
      Добрый по натуре человек, Сеня Куликов почти влюбленными глазами смотрел на Арслана Арсланова и его незаконную сожительницу Нину, не имея в душе осуждения, и думал только, что вот есть у человека счастливый талант может и рассказать, и в лицах изобразить, а о том, что Арслан Арсланов, по сути дела, авантюрист, и своими непосредственными делами, то есть гаражом, занимается плохо, и техника безопасности у него не соответствует, об этом он в настоящий момент не думал.
      Варька тоже смеялась до сладких слез, расслабленно повиснув на Сенином плече, и у Сени тихонько кружилась голова. Ощущение теплого и мягкого Варькиного тела и слабый, но проникающий в самую душу запах парного молока вот что вызывало это приятное головокружение. А в довершение всего Варька запела негромким чистым голосом, и все стали негромко ей подпевать. Это была старая песня - грустная и удалая. "Скакал казак через долины" - так она начиналась, так она, наверное, и называлась. Песня эта удобна была для застольного исполнения, потому что припев ее имел каждый раз те слова, что и запев, и все, не знающие этой песни, могли ее все-таки петь.
      - "Прошел уж год, казак вернулся, - пела Варька, - в свое родимое село".
      И все стройно ей подтягивали, причем смотрели ей в рот, как бы ловя слетающую с ее губ мелодию.
      Прошел уж год, казак вернулся
      В свое родимое село...
      Сеня тоже смотрел Варьке в рот, ловя мелодию, и, несмотря на полное отсутствие музыкальных способностей, участвовал в песне довольно удачно. Варька отстранилась немного, отодвинулась, выпрямилась, подобралась вся. Она относилась к песне серьезно.
      Ребятишки возились в углу возле двери - строили чего-то там из кубиков. Пацаненочек голоса не подавал - то ли спал, то ли просто так тихо существовал, никому не мешая.
      Навстречу старая старушка...
      И речь такую говорит...
      Тут в дверь постучали и, видимо, сразу же вошли. Сеня сидел, полуобернувшись к Варьке, почти спиной к двери, и оглядываться сразу не стал, оглядываться ему не хотелось. Он словно бы надеялся, что посторонний этот стук и чье-то вторжение можно отменить, и станет все, как было минуту назад, и все смотрел на Варьку, ожидая продолжения песни, но Варька песню не продолжала, лицо ее словно окаменело, и вся она словно окаменела и смотрела уже мимо Сени, через Сенино плечо, в сторону двери, и тогда Сеня обернулся.
      У двери, подпирая шапкой притолоку, стоял, расставив ноги, Варькин муж Николай и прижимал к себе Наташку, которая вжималась носом в его поросшую многодневной щетиной щеку и обвивала ручонками мощную дубленую шею.
      Тяжелое, давящее молчание повисло в комнате. И в этом молчании, в этой расползающейся по комнате тяжести Варькин муж Николай, не спуская с рук Наташку, ни на кого не глядя и тем более никому ничего не говоря, проследовал, не сняв унтов, к детской кроватке и застыл, разглядывая красными, словно обожженными морозом глазами малыша, который сучил ножками и, пуская слюни, расползался беззубым ртом в бессмысленной улыбке.
      Он прокопченный был, Николай, с ног до головы и обшарпанный - настоящий бич, бродяга, перелетная птица, горе-работник. Нелегко, однако, бродяжничать по морозному времени. Сколько костров пожег он на дорогах, дожидаясь попуток, никому, конечно, не было известно, но сомневаться не приходилось намытарился вдоволь. Не заладилось, видно, у него и на приисках, раз приполз обратно к Варьке, которой он был - Сеня в этом не сомневался - не нужен. Не нужен-то не нужен, а Наташка вон прилипла к нему - родная кровь, и никуда от этого не денешься.
      Больше всего Сене захотелось провалиться сквозь землю. Но, поскольку это было невозможно, оставалось другое, более реальное желание - чтобы кто-нибудь нарушил эту гнетущую, эту уже больше невыносимую тишину и чтобы можно было уйти.
      И такой человек, к великому счастью, нашелся. Это был, разумеется, Арслан Арсланов.
      - Так, - сказал он потухшим, но все-таки ясным голосом, - спасибо за угощение, нам пора.
      Никто ему не ответил, но гости поднялись, словно это была армейская команда "выходи строиться", и спешно стали натягивать валенки и полушубки и одевать детей. Причем Сеня оделся быстро и тоже помогал одевать детей...
      ПОСЕЛОК СЕВЕРНЫЙ. ОБЩЕЖИТИЕ.
      КАБИНЕТ ЗУДИНА
      Зима выдалась ранняя и снежная, а значит, не жестокая, даже можно сказать - мягкая. Потому что снегу сопутствует безветрие, а в безветрии мороз терпим, дыхание не перехватывает. В прошлом году затянулась оголтелая осень, в ноябре ударили морозы, снега долго не было, мерзлые комья земли рвали валенки, ветер хватал за горло, над поселком носилась серая колющая пыль. В этом же году снег пришел вместе с холодами, и мороз не угнетал, а веселил, и валенки поскрипывали. Зудин шагал по главной улице поселка, по краю широкой, хорошо накатанной дороги, - он сам эту дорогу отсыпал. В том смысле, что его мехколонна отсыпала этот участок дороги. Но в дорожностроительном мире бытует такая вольность; эту дорогу отсыпал Зудин, а эту, скажем, Овчаренко. Так же примерно говорят о себе капитаны всех в мире флотов, отождествляя себя с судном: "Я лег в дрейф"; или: "Я ошвартовался"; или: "Я бросил якорь у входа в Каттегат". Улица была пуста: рабочий день еще не окончился, да и потом, часа через два, когда люди пройдут с работы домой, в столовую и общежитие, она опять опустеет: хоть и мягкая сравнительно зима, но не настолько, чтобы просто прогуливаться. По правую сторону дороги стояло более десятка щитоблочных мехколонновских домов, и несколько ребятишек возились там с санками возле высокой деревянной горки, - горку Зудин строил непременно на каждые пять-шесть домов.
      Легко перепрыгнув через канаву, подбежал к Зудину молодой изящный пес роскошного полосатого окраса - тигровый боксер. Не первый раз удостаивал он Зудина своим вниманием, но близко не подходил и к себе не подпускал отскакивал, погладить не давал. А погладить как раз очень хотелось, хотелось дотронуться до теплой, покрытой короткой шерстью кожи. Зудин был почему-то уверен, что кожа у боксера теплая, и поэтому ему нехолодно в такую стужу. Ему даже казалось, что от кожи отходит легкий парок. Зудин снял рукавицу, протянул руку. Боксер отпрыгнул грациозно и пружинисто, как настоящий боксер, взглянул на Зудина укоризненно, мотнул головой и потрусил, пританцовывая, прочь. Зудин тоже мотнул головой и, усмехнувшись, надел рукавицу. И одобрительно подумал: "Независимый!"
      Зудин шел на узел связи, который назывался на их, связистов, языке дистанцией связи.
      Зудин сам был когда-то радистом - в армии, и привык к словам "узел связи", и поэтому называл всегда эту самую дистанцию узлом.
      Зудин шел на узел связи для того, чтобы лично договориться с начальником или с главным инженером о радиофикации общежития, которое находилось в двух шагах от узла.
      Общежитие это, только что построенное и заселенное, было предметом тайной зудинской гордости: большое парадное крыльцо с наличником, крытый пластиком пол, водяное отопление, красный уголок и комната для настольного тенниса. Общежитием командовала Варька, и хоть не кончился еще ее законный декретный отпуск, она то и дело забегала - мальчугана накормит, убаюкает, оставит на Наташку - и в общежитие, чтобы ребята, не дай бог, с общего направления не сбились, с чистоты и порядка, чтобы не сбились в сторону грязи, беспорядка и разгула.
      Общежитие никогда не пустовало. Дело в том, что на участке Холодная работали по неделям, и одна смена отдыхала целую неделю, и в обеих сменах было по нескольку холостяков, обитателей общежития.
      Зудин хотел было проследовать прямо на узел связи, но пройти мимо общежития было свыше его сил, и он свернул на прочно и красиво сбитое широкое парадное крыльцо и в следующий момент уже снимал рукавицы и расстегивал полушубок, отдаваясь сладкому благотворному теплу. Из комнаты для настольного тенниса слышался веселый пластмассовый стук.
      Навстречу Зудину по длинному светлому коридору спешила Варька:
      - Герман Васильевич! Срочно позвоните в канцелярию. Я уже посылать за вами собралась!
      - Что там еще! - ворчал Зудин, подходя к телефону. - Минуты не могут высидеть без меня!
      Он набрал номер.
      - Герман Васильевич, - раздался знакомый голос секретарши Светы, управляющий трестом к нам вылетел.
      - В Нижний?
      - Да, в Нижний вертолетом, а оттуда его надо забрать.
      - Мой "уазик".
      - Я скажу, чтоб ехал?
      - Да.
      - А ночевать?
      - Заежка. Пошлите уборщицу, пусть сменит белье. Там никто сейчас не живет?
      - Нет.
      - Ясно. Посуда там... Чай, сахар, сигареты "Опал" - за мой счет.
      - Герман Васильевич, а он разве не у вас остановится?
      - Нет.
      Зудин помолчал немного и добавил тихо:
      - Нет, не у меня...
      И положил трубку на рычаг.
      Вот и все.
      Вот и допрыгался.
      Снятие.
      Дохорохорился.
      "Бульдозеристом пойду!"
      Кого там бульдозеристом!
      Глупо. Горько.
      В башке завертелась старая какая-то песенка без начала, без конца:
      Что же теперь мне делать?
      Что же мне делать?
      Мне так обидно-стыдно!
      Чушь. Но что же действительно делать? Кому нужны деньги, кому слава, кому власть, кому бабы... А ему, Зудину, нужно, оказывается, не так много, но и не так мало: руководить передвижной механизированной колонной. Человек должен быть приставлен к своему делу. К тому, на которое у него хватает сил, способностей и охоты! Которое он охотно делает. Не каждому человеку удается найти свое дело. Не каждое дело обретает истинного своего хозяина. Бывает, разминается человек со своим делом, и всю жизнь ходит в неудачниках. Бывает, приставят к делу не того, и дело чахнет. Зудин не разминулся. Он слился со своим делом. И дело его, что ни говори, не чахнет. Нет, не чахнет.
      А может, и не снимать его летит сюда управляющий? Нет, кого там - не снимать! Все же ясно... Агентурные сведения имеются. Приказик уже нарисовали. Но не положено подписывать, так сказать, воочию не убедившись. Ну, скажет, показывай, что у тебя. А что показывать? Пепелище на Джигитке? Зудин медленно шел по коридору - шапка на затылке, рукавицы под мышкой. За одной из дверей звонко цокал пинг-понговский шарик.
      "Расхныкался! - сказал сам себе Зудин. - Расхныкался, паря!"
      Он толкнул дверь и закричал, отчаянно швыряя в угол шапку, рукавицы, полушубок и пиджак:
      - Ну, кто свою очередь уступит?!
      Ему сейчас же дали ракетку.
      Зудин легко выиграл партию и спросил!
      - Ну кто там посильнее?
      - Попробовать, что ли, - тихо сказал Генка Спицын, экскаваторщик и музыкальный человек.
      - Давай, Спицын, - поощрил Зудин и улыбнулся, приоткрыв металлические коронки: - Давай, Генка!
      Зудин играл хорошо. Он вообще был спортивный - ловкий и выносливый. В армии занялся боксом - дошел до второго разряда. Это не мало - второй разряд за два года. Потом-то некогда было заниматься регулярно: работа, курсы механизаторов, вечерняя школа, вечерний институт... Но всякие там любительские лыжи, волейболы, футболы и настольные теннисы - здесь Зудин мало кому уступал.
      А вот Генке Спицыну уступил. И "мертвые" вытаскивал, почти с пола поднимал, и бил с размахом и с придыханием, а уступил. Уступил Генке музыкальному человеку, потому что у Генки была реакция, как у кошки, и скрытая, скупая какая-то техника - одним словом, он стоял почти неподвижно, еле шевеля ракеткой, и гонял Зудина по углам. Зудин старался, словно кубок проигрывал, - он всегда все делал старательно, и настольный теннис не был исключением. Пот лил с него градом. Он осклабился азартно, ударил что было силы и промазал. Досады не было. Но было большое желание выиграть.
      - Ген, ты че делаешь? - кричали зрители. - Выиграл у начальника проиграл в жизни!
      - Не забывай, из чьих рук кормишься!
      Остряки не были слишком изобретательны, но и этих обычных в таких случаях шуток хватило для куража.
      Зудину очень хотелось выиграть, но он проиграл. Потому что Генке ведь тоже очень хотелось выиграть, а играл он, конечно, лучше.
      - А, черт! - в сердцах воскликнул Зудин, пропустив последний двадцать первый мяч. - Ну и силен ты, Генка! Ну погоди, я потренируюсь, еще доберусь до тебя!
      И, наскоро одевшись, ушел распаренный, как после бани, блаженно улыбаясь и нехотя натягивая рукавицы на горячие руки. Через пять минут он входил в кабинетик начальника узла связи.
      По неписаным правилам служебного этикета, Зудину следовало сесть в машину и поехать в Нижний встречать управляющего трестом. Зудин, однако, не поехал. Он представил себе, как они едут с управляющим в машине, и он, Зудин, отвечает на какие-то вопросы и, боясь впасть в заискивающий тон, говорит дерзости, и его несет как на вороных - с ним такое бывало. Одним словом, не поехал Зудин встречать управляющего, послал главного инженера, благо, главный в поселке оказался. Пусть молодой человек попредставительствует, может, завтра дела будет принимать, пусть привыкает. Да и начальство пусть знает, что Зудин не из тех, кто хвост заносит. За дело готов отвечать, пожалуйста, а встречи-речи - это не по его части. Так или примерно так думал Зудин, шагая домой по вечернему морозу, и ранняя луна висела на всегда чистом в этих местах небе, и казалось, что от нее, как от собаки, исходит легкий парок, будто луна дышит.
      Ходьба успокоила Зудина. Ходьба всего его успокаивала. И он явился домой, как обычно, ровным, бодрым, уверенным в себе, и от уверенности в себе - чуть насмешливым.
      Зудин все же думал, что управляющий, приехав, пошлет за ним, и спать долго не ложился, возился по хозяйству, стругал полочку для кладовки, чистил ружье, смазку менял. Однако за ним не приехали. В двенадцать часов он понял, что и не приедут, и спокойно лег спать.
      Сон, однако, не шел, и это было все-таки странно, потому что был Зудин человеком неприхотливым, в смысле нервов прямо-таки железным и спать мог в самых невероятных обстоятельствах. Так, однажды он часа два проспал в вездеходе, в "атээлке", когда "атээлка" прыгала по бездорожью, форсируя ручьи, овраги и прочие складки земной поверхности. Зудин ездил тогда осматривать новый участок и вот на обратном пути заснул. Обмяк в креслице рядом с водителем, ухватившись, однако, за поручень, и уснул. Причем вследствие неровностей рельефа местности голова его так болталась, что водитель вездехода Кеша, Кешка-танкист, стал беспокоиться, как бы с головой что-нибудь не случилось, как бы не лопнула в шее какая-нибудь жила. Ему хотелось как-то придержать зудинскую голову, но руки его были заняты рычагами - дорога была более чем сложная. И Кешке оставалось только посматривать на болтающуюся голову своего шефа, причем посматривал он не только с опаской, но и с изумлением, потому что эта вышедшая из управления голова спала и даже умудрялась похрапывать...
      А один раз выехали на охоту с ночевкой, и, пока затевали костер, Зудин прилег прямо на снежок за кустиком, свернулся калачиком и - готово. Только воротник поднял...
      А сейчас не спалось что-то. Зудин твердо знал, что нет никакого смысла психовать заранее. Пусть объявят, он сдаст дела, тогда будет в самый раз почертыхаться, а сейчас-то чего? Бессмысленно. И он не психовал, вроде бы просто не спал, бодрствовал. Детство вспоминалось почему-то. "Интересно, подумал насмешливо, - все перед снятием с должности мамку вспоминают?" А картины детства не исчезали между тем, сменяли одна другую и вносили в душу просветление. Нельзя терять свое детство, нельзя забывать его, оно всегда для человека - очищение, легкое ли оно было, тяжелое ли, - всегда честное и бесхитростное и, в конечном счете, безгрешное.
      У Зудина нелегкое было. Себя и окружающий мир запомнил он с довольно мрачного момента. С того момента, когда в село пришли немцы. Было ему тогда четыре года, но вот он все же запомнил. Немцы заняли хату. Семья сначала забилась за печку в закуток, а потом младший, двухгодовалый, братишка разревелся, и их тогда с матерью выгнали вообще из хаты, чтоб не мешали. Зудин вот что запомнил: мать плачет, а сама засыпает колодец. Так в колодце и жили какое-то время, а потом в чьей-то хате, но здесь провал - не вспомнить.
      Отец Зудина не вернулся с войны. В сорок третьем году во время атаки пулеметная очередь распорола ему живот, и он умер от потери крови.
      Зудин рос абсолютно недисциплинированным человеком, обожающим рыбную ловлю. Если ему, например, приходило в голову отправиться на рыбалку, он без зазрения совести пропускал школу. В школе был почти неуправляем, авторитетов для него не существовало. Несколько раз его исключали из школы. Мать не плакала, не охала, просто к этому относилась. От нее он и унаследовал простое отношение к неприятностям - бесценное качество, так редко встречающееся, например, у руководителей.
      Мать относилась к очередному исключению просто, посылала немедленно за хворостом: не хочешь - не учись, как раз хворост некому заготавливать. Этот хворост так его замучивал, что он приходил с повинной к директору и просил:
      - Хочу учиться!
      - Правда?
      - Правда!
      - Ну учись, смотри только...
      Директор преподавал математику и испытывал к Зудину слабость, потому что по математике Зудин шел хорошо. Однако в шестом классе он остался на второй год из-за двойки по русскому языку.
      Второй раз в шестом классе учиться было и вовсе легко. В особенности по математике. Правда, с математикой-то как раз и получилась осечка. Теперь этот предмет вел не директор, а "классная", классный руководитель. И вот однажды на уроке математики Зудину стало неинтересно. Ему стало неинтересно, потому что все ему было знакомо, и он занялся художественным оформлением тетрадки по биологии (он хорошо рисовал). Учительница очень обиделась и рассердилась, что на ее уроке оформляют тетрадку по совсем другому предмету, и порвала ее в клочья. Вспомнив свое от этого потрясение, Зудин усмехнулся. Он усмехнулся и подумал, что учительница та явно не страдала от избытка педагогического такта. Правда, сам Герка Зудин не имел тогда никакого вообще представления ни о каком вообще такте. И реагировал он нецензурно, и назвал учительницу таким словом, которое, как он узнал позже, если и пишется пером на бумаге, то только в собачьих родословных.
      Одним словом, Зудина опять выгнали, и учебный год в школе благополучно закончился без него. Между тем директор, узнав, что Геру Зудина опять оставляют на второй год, теперь уже из-за математики, очень удивился и послал за ним уборщицу. Зудин явился в школу прямо с рыбалки, - там его отыскала уборщица. Директор дал ему контрольную задачу и запер на час в пустом классе. Задачу Зудин решил; голова у него работала хорошо. Но учительница математики все-таки отказалась поставить ему переводную тройку, потому что задачу он решил по-своему, не прибегнув к такому математическому инструменту, как проценты. А задача была, оказывается, на проценты. И Зудина не перевели. В третий раз в шестой класс Зудин не пошел: ему было стыдно. Он помнит первое сентября, линейку в школьном дворе и самого себя - возле помойки, в такой позиции, когда ты всех видишь, а тебя - не видать. Но директор все-таки заметил его, подозвал, говорит:
      - Становись в строй!
      - В какой класс? - поинтересовался Зудин. А ему уже четырнадцать было с половиной.
      - В шестой, а то в какой же, - объяснил директор, - ты же не переведен, значит, опять в шестой.
      - Не пойду, - сказал на это Зудин, и ушел, и начал в этот учебный год болтаться.
      Мать и к этому отнеслась просто, то есть не ревела, не причитала, как иногда ревели и причитали матери некоторых его лихих приятелей. Она просто пошла к председателю колхоза и договорилась с ним, и он отправил Геру Зудина в район, на курсы трактористов.
      Учиться на курсах было очень интересно. Сначала над Герой Зудиным посмеивались: он был самый маленький, самый младшенький - там взрослые дяди учились. Но он учился очень хорошо, оказался на редкость понятливым в технике, и над ним посмеиваться скоро перестали. Это была уже вполне сознательная жизнь, интересная в своей основе, и вспоминать ее было приятно. Потом, когда Гера вернулся в колхоз уже с "корочками" и его включили в бригаду, было тяжеленько. Это время запомнилось ему как время вечного недосыпа. Иногда, в особенности после обеда, Гера засыпал где-нибудь под кустом, бригадир будил его и сажал за рычаги: пахота не ждала. И всегда хотелось спать... Зудин так явственно все вспомнил, что чувство это, это сонное желание повторилось, и он уснул.
      Утром Зудин, не заходя в заежку, направился в свой кабинет, Вагончик-заежка находился в трех минутах ходьбы от вагончика-канцелярии кабинета, и Зудин решил, что начальство, проснувшись и позавтракав, явится в служебное помещение. А пока что его ждали текущие дела, возникающие ежедневные вопросы, которые требовали разрешения независимо от возможной перестановки руководящих кадров.
      Зудина уже поджидали. В тамбуре стоял Александр Семенович, старший прораб из ЛенБАМстроя, который строил Зудину тот самый, набивший оскомину, детский сад.
      - Привет, субподрядчик, - бодро сказал Зудин, подавая руку, - скоро объект введешь? Дети плачут!
      Субподрядчик Александр Семенович ничего на это бодрое восклицание не ответил, а молча прошел вслед за Зудиным в кабинет, расстегнулся, рассупонился для долгого разговора, уселся за стол, уложил на зеленое сукно богатую шапку и рукавицы. Это был молодой полный человек, можно сказать - до срока располневший, небольшой пока еще начальник с повадкой ленивого кота и с капризными толстыми губами, которые он то и дело складывал бантиком.
      - Значит, так, - заявил он обиженно, - я все приготовил для покрытия масляной краской, а теперь говорят - штукатурить. Я не стану больше мотать нервы людям и себе.
      Ему трудно было что-нибудь возразить, потому что он был прав. Зудин действительно собирался раздобыть масляную краску для садика, но не раздобыл - не получилось.
      И, прежде чем Зудин успел что-нибудь ответить, в кабинет ввалилась еще одна шуба - начальник лесхоза.
      - Привет, Васильевич, - энергично начал он с порога, - я хочу тебе напомнить, что у меня под несерьезной внешностью прячется железное сердце лесника!
      Внешность у него была не такая уж несерьезная, если не считать черных нахальных усиков, будто приклеенных к молодой румяной физиономии. Но Зудин улыбнулся этой давно ему известной шутке, потому что начальник лесхоза был, во-первых, веселый человек и, во-вторых, спас Зудина от необходимости тотчас же что-то отвечать Александру Семеновичу.
      А начальник лесхоза напирал:
      - Ты дал мне "Магирус", спасибо. Но знаешь ли ты, что вся твоя промбаза сдвинута на полгектара в сторону против плана? А? А за это можно и штрафиком поощрить сотенки на четыре!
      Он говорил еще что-то столь же остроумное и грозное, а Зудин тем временем звонил в соседний вагончик, где располагался производственно-технический отдел, и не успел остроумный лесничий закончить свою не лишенную блеска речь, как в кабинете появилась инженер Галина Петровна с планами и документами, и они с лесничим склонились над бумагами.
      Начальнику лесхоза явно нравилась Галина Петровна, и Зудин сильно подозревал, что все его многочисленные придирки для того и делались, чтобы в конце концов вот так склониться с Галиной Петровной голова к голове и что-то там выяснять. Зудин усмехнулся поощрительно: у него были свои виды на начальника лесхоза.
      Тут в кабинет вошла Аня Родионова, инспектор по кадрам, а за ней бочком, смущенно, молодой парень, водитель Шевчук.
      - Герман Васильевич, - сказала Аня Родионова, придавая голосу интонацию служебной заинтересованности и личного безразличия. - Герман Васильевич, сказала она, - у нас была разнарядка на курсы по изучению импортной техники, вот Шевчук как раз желающий. Может, оформим его?
      Так, будто между прочим, будто все равно ей, кого оформить - Шевчука или совсем не Шевчука. И будто бы дело только в том, что вот Шевчук желающий. Будто бы каждый второй в мехколонне - не желающий. Ох, женщины, однако!
      Но Зудин сегодня ни на кого не сердился. Как-то он сегодня особенно ясно всех понимал и только усмехался.
      Усмехаться-то усмехался, но поступал по-своему, как он любил говорить в интересах производства. И поэтому, усмехнувшись добродушно, ответил Ане и ее Шевчуку все-таки отказом, он сказал, что курсы эти рассматривает как меру поощрения и у него есть другая кандидатура - человек полтора года добросовестно проработал на "КрАЗе", показал себя, пусть теперь "Магирус" осваивает. А Шевчук недавно в мехколонне, показать себя пока еще не успел, пусть старается, обойден не будет.
      Александр же Семенович во время всех этих разговоров ерзал на стуле, и скучал, и нервничал, видимо опасаясь, что у него мало-помалу спустится пар и должного напора создать уже не удастся. Поэтому, поймав паузу, он выпалил:
      - Короче, я сворачиваю работы и составляю калькуляцию на сделанное. Как хотите, так платите, что хотите, то...
      - Стоп! - закричал Зудин. - Стоп, не надо! Не надо сворачивать работы, сам посуди, к стенке ставишь, Александр Семенович! Мне же Стройбанк за незавершенку платить не станет, как же я с вами-то расплачусь?
      - Как хотите, так платите! - распалялся Александр Семенович. - А насчет стенки - все вы меня ставили, так хоть раз, ей-богу, отыграюсь!
      И тут Зудин с тревогой подумал: "Что-то управляющий не идет..."
      И ощутил неприятный холодок в груди. Но не дал этому холодку и вызвавшим его дурным мыслям воли, потому что сейчас было не до того, сейчас следовало действовать в интересах производства, то есть в данную минуту уломать Александра Семеновича. И он сказал:
      - Не надо сворачивать работы, Александр Семенович! Дела у тебя идут неплохо, хорошо идут дела, я же был, смотрел.
      - Конечно, - парировал непримиримый Александр Семенович, - но не благодаря вам!
      - Ну ясно, не благодаря, - подхватил Зудин, - мы здесь ни при чем, просто умеешь организовать работы...
      - Спасибо за комплименты, - как можно грубей бросил Александр Семенович, - мне они вот где, - он показал на горло, - эти комплименты!
      Но Зудин понял, что он польщен и до конца скрыть этого не может.
      - Значит, так, Герман Васильевич, три тысячи метров нащельника, и мы продолжаем работу. Иначе - все!
      - Герман Васильевич! - В кабинет входил Шатров, начальник подсобного производства.
      - Привет, Шатров!
      - Герман Васильевич, управляющий на территории промбазы!
      - Ясно...
      - Котельную осматривает.
      - Ясно...
      - Главный инженер с ним.
      - Так.
      Галина Петровна с начальником лесхоза все еще колдовала над планом.