Заседание месткома, на котором должны были решать вопрос об увольнении Толика, не состоялось, потому что этот день начался с того, что Толикина перевалочная база сгорела. Два хранилища, сколоченные из богатых светлой смолой досок лиственницы, занялись, как хорошо разложенный костер, и сгорели единым мигом, так, что приехавшие пожарники ничего не могли уже предпринять. Разве что предотвратить перекидку пожара на тайгу, и это единственно возможное, но тоже необходимое, они сделали.
      Зудин, который приехал на пожар чуть позже пожарников, но чуть раньше следователя, сказал тогда:
      - Это дело рук Толика, хоть у него алиби.
      И, поскольку следователь ничего не ответил, повторил:
      - У Толика алиби, но я даю голову на отсечение, что это дело его рук.
      У Толика действительно было полное алиби, потому что он ночевал в заежке - его видели в поселке поздно вечером, и рано утром, когда стало известно о пожаре, он тоже находился в заежке - его там разбудили. И следователь не стал вызывать Толика официально на допрос, он будто случайно встретил его в столовой и попросил, если у Толика найдется свободное время, зайти к нему в кабинет потолковать.
      У Толика, естественно, нашлось свободное время, и он после обеда, побрившись, пошел к следователю.
      Следователь был худ, нескладен и нетороплив. В разговоре производил впечатление человека простецкого и вместе с тем очень даже не простого. Простецкого - потому что был лишен всякой сановитости, надменности, важности, как угодно назовите эту повадку, когда человек и словом, и жестом дает понять, что ты ему не ровня. Не простого - потому что разговор у него был витиеватый, с шутками-прибаутками, из которых вдруг получалось, что следователь, оказывается, прекрасно понимает самую суть дела или события.
      - Друг мой, - сказал следователь, - не стану делать вид, что мне захотелось обсудить с тобой положение на Ближнем Востоке, хотя вопрос этот сам по себе заслуживает самого серьезного внимания.
      Следователь наморщил лоб и сложил губы трубочкой, как бы пробуя на вкус то, что уже сказал, и то, что сейчас скажет.
      - Да. О пожаре я, конечно, хочу с тобой потолковать, о перевалочной базе, которой ты до вчерашнего включительно дня с переменным успехом командовал.
      Толик сам был балагуром и шутником, но следовательские петли сбивали с толку, и твердая, надежная почва, на которой всегда стоял крепкими ногами Толик, вдруг начала незаметно уходить из-под ног, как палуба буксира, когда на Байкале неспокойно. И Толик довольно-таки невпопад спросил:
      - Почему с переменным?
      - Потому, друг мой Толик, с переменным, - с учительской назидательностью объяснил следователь, - что по неполным, но заслуживающим всяческого внимания данным фактическая наличность некоторых имевшихся до вчерашнего включительно дня наименований стройматериалов и инвентарного носильного имущества пришла в несоответствие с книгами учета. Каковое накапливающееся несоответствие сопровождалось твоими, друг мой Толик, невыходами на работу, приведением себя в нетрезвое состояние, именуемое пьянкой, и не далее как сегодня общественность уважаемого трудового коллектива должна была вынести тебе, выражаясь мягко, далеко не оправдательный вердикт, а выражаясь твердо - статью тридцать третью пункт "е". - И хитро прищурившись, добавил, явно копируя Зудина: - Так или не так?
      На что Толик, как загипнотизированный, ответил:
      - Так...
      Но тут же спохватился, взял себя в руки, лицо его стало строгим, гладко выбритые щеки обтянулись, отчего явственно обозначились скулы и острый, как у мальчика, подбородок.
      - Ну и че, - огрызнулся Толик, - ну и че тут такого? Я же базу не жег, я в заежке спал, сколь желашь народу может подтвердить...
      - И совершенно верно, - обрадовался следователь, - совершенно так! А я что? Мы же беседуем, просто беседуем, на интересующую нас тему. Это абсолютно вольная беседа двух абсолютно вольных людей. То есть до такой степени, что ты, друг мой Толик, в любое мгновение можешь встать и уйти пожалуйста. Если, конечно, эта тема тебя не интересует. Мало ли: сгорела твоя перевалочная база. Мне интересно, а тебе нет!
      - Не жег я, - резко, с обычной своей настырностью выдохнул Толик, - не жег я. Не веришь, че ли!
      - Пожалуй, верю, - серьезно сказал следователь. - Пожалуй, верю. И все-таки позволю задать тебе, друг мой, один вопрос, на который ты, вернее всего, мне не ответишь или ответишь неточно. Однако же я задам его хотя бы для очистки совести.
      - Че еще за вопрос? - проворчал Толик и насупился еще сильней.
      - Недостача большая была? - просто спросил следователь.
      И, так как Толик сразу не ответил, повторил тем же учительским, разъясняющим тоном:
      - Большая была недостача?
      - Не, - сказал Толик, прикрыв в задумчивости глаза, - не. Небольшая да, была, а большой не было. Ну че там: пара полушубков...
      - Пара? - переспросил следователь.
      - Ну, три, - уступил Толик, - унты там давал одному...
      - Все? - уточнил следователь.
      - Ну! - энергично кивнул Толик. - Так я че, я бы уплатил, знамо дело...
      - А скажи, друг мой Толик, - вопросил следователь, - записан ли ты на абонементе очень даже неплохой библиотеки нашего славного поселка Северный?
      Поскольку Толик не знал слова "абонемент", он сначала диковато взглянул на следователя, потом, сообразив (он вообще-то был сообразительный!), ответил:
      - Не. Не записан в библиотеке. Не успел.
      - А зря, - сказал следователь, согласно кивнув головой, - зря, друг мой Толик. И вот почему. Во-первых, книжки читать - дело не только полезное, но и интересное, советую попробовать, когда будет свободное время. Во-вторых, будучи читателем библиотеки, ты бы знал, что за утерянную, скажем, книгу библиотека взимает в десятикратном размере. А почему? А потому, что цена книги сегодня фактически очень высока: книг не хватает. То же самое можно сказать и о полушубках. Как цена полушубков по ведомости обозначена?
      Ишь как вывернул, черт долговязый, из-за угла! Но делать нечего, надо отвечать, и Толик ответил:
      - От шестидесяти до восьмидесяти...
      - А сколько за него дадут на толкучке в Красноярске? Или в Иркутске? Или еще ближе - в Улан-Удэ?
      Ну, положим, этого Толик мог просто не знать и, стало быть, недоуменно пожать плечами. Он и пожал недоуменно плечами и сказал удивленным голосом:
      - Не знаю...
      - Знаешь, Толик, знаешь, - возразил следователь, - двести, двести пятьдесят, а то и триста. А, Толик? Вывод, Толик, напрашивается?
      Толик молчал.
      - Не отвечаешь? Можешь, конечно, не отвечать, поскольку у нас просто вольная беседа двух вольных собеседников. Но у меня теперь к тебе, Толик, вот такой простой вопрос. Как поживает Цапцын? Помирился ли он с женой, или все живет бирюком в новом доме? Кстати, достроил ли он его? А?
      Эти слова произвели на Толика странное действие. Во-первых, Толик встал со стула и несколько раз в волнении прошелся по комнате. Во-вторых, он стал рассматривать следовательское лицо сбоку, потом с другого бока, потом уставился глаза в глаза и спросил в сильном волнении:
      - Так это ты, че ли, тогда ночевал?
      - Я, я, - успокоил следователь, - а кто же!
      - Ни себе хрена, - пробормотал Толик, - чувствую, где-то видел, а где хоть убей!
      - Неудивительно, друг мой Толик, - пояснил следователь, - ибо был ты в состоянии, близком к нирване, вполне во взвешенном состоянии.
      Толик помолчал минуту, соображая, что это за нирвана такая, а сообразив, заявил даже с некоторой обидой и достоинством:
      - Я, между прочим, памяти никогда не теряю. И соображения. Но ты был тогда с бородой. Зачем сбрил?
      - Баловство это, друг мой Толик, борода - баловство одно.
      - Ни себе хрена, - опять пробормотал Толик и спросил осторожно: - Ну и че я трекнул тогда че, че ли?
      Следователь загадочно развел руками.
      Это было в конце минувшей зимы. Следователь Владимир Михайлович Корев ехал из Усть-Кута в Северный. Ехал он на попутной мехколонновской машине, вез его Коля Родимов. У Коли, однако, было задание заехать попутно в Нижний, в сопредельную мехколонну, завезти отгруженный для них ящик с тормозными колодками. Дорога, хоть и зимняя и морозом подправленная, все же нелегкая: где ветки приходилось рубить - под колеса, где песочек подсыпать (ковш песочка везли с собой предусмотрительно). Одним словом, в Нижний приехали глубокой ночью, когда сопредельная мехколонна безмятежно спала, даже не подозревая о радостном сюрпризе в виде ящика с тормозными колодками. Предстояло дожидаться утра и, стало быть, определиться на заслуженный отдых. Тогда Коля Родимов и вспомнил про Цапцына.
      - Есть тут один, - сказал он. - Летом от жены ушел, стал дом строить. В основном отстроился, однако. Один, места много. Может, на полу придется, но в тепле.
      Следователь Владимир Михайлович усомнился тогда, удобно ли среди ночи вторгаться, но Коля успокоил его, сказав, что удобно, что с Цапцыным раньше вместе работали, был он тогда водителем, но - пил, и права у него отобрали. Теперь работает мотористом в дизельной, вроде все нормально у него, кроме семейного вопроса, но тут никто никому не судья.
      Выбора не было, и они пошли. Дом у Цапцына оказался крепким, пятистенным, с трудом верилось, что человек - не бригада, не строительная организация, а человек, частное лицо, ухитрился возвести в столь короткий срок такое серьезное сооружение. Но Коля рассказал, что Цапцын - мужик здоровый, семижильный, к тому же мастер на все руки, к тому же браконьерит понемногу и под омулька, а то и под козлика, так что помощники, если в случае чего, всегда найдутся.
      Следователь Владимир Михайлович думал, что долго придется стучать, пока добудишься, но ошибся. Стучать не пришлось вообще, потому что на дверном косяке в сенцах красовалась голубая кнопка звонка. Коля нажал, и в доме, неожиданно напомнив о цивилизованном квартирном уюте, мягко возник колокольчик, пропев немудреную мелодию из двух нот: динь-дон!
      И дверь сразу открыли.
      Цапцын не спал. Он, оказывается, был не один. На полу, привалившись к стенке, сидел, покуривая папироску, пьяный Толик. Он смотрел в топку плиты на затухающие угли. Цапцын тоже был пьян, но держался бодро, был шумен и приветлив. Он обнялся с Колей, широким жестом пригласил в дом Владимира Михайловича и, сказав, что сейчас наладит ужин, послал Толика в подпол за картошкой. Цапцын был высок ростом - не ниже Владимира Михайловича, но, не в пример Владимиру Михайловичу, широкоплеч, костист, жилист. Одет он был в тренировочные брюки, шерстяные носки и тапочки и в теплую нижнюю рубаху.
      Когда Толик не без труда справился с поручением и извлек из подпола ведро картошки, Цапцын всем дал по ножу, и вчетвером быстро начистили большую кастрюлю, Коля накидал в плиту дровишек, а сам Цапцын принялся разделывать омулей.
      Владимир Михайлович осмотрелся. Дом был не вполне готов, но с первого взгляда можно было определить, что строился он добротно и любовно. И старательно настеленный и зашпаклеванный пол, и кокетливые подоконники, и аккуратный жестяной лист перед топкой - все говорило о том, что к делу тут прикладывались не только руки, но и душа. Большая комната, "зала", была, в сущности, уже готова: потолок побелен, подоконники и дверной косяк тоже побелены, оставалось обои приклеить да дверь навесить. Обои, причем уже частично были приклеены, а частично приготовлены, - отмеренные по длине, с аккуратно обрезанными кромочками куски лежали деловой стопочкой. Следователь Владимир Михайлович легко представил себе, как два мужика с завидным усердием делали эту, в сущности, скорее женскую работу, как прервались на ужин и как пьянка остановила их дальнейшую полезную деятельность.
      За ужином выпили немного - чудом уцелевшие остатки, - и тут Толика повело на красноречие, даже, можно сказать, на хвастовство, и он стал хвастать Цапцыным, какой Цапцын мужик независимый, взял ушел от бабы и, пожалуйста, отстроился, потому что он на все руки мастер и потому что Толик ему помогает. И, между прочим, Толик хвастанул тогда. Он такие слова произнес, бахвалясь:
      - Крыша у него знашь кака? Рубероид! Я дал. И че надо - Цапцыну всегда дам, потому что Цапцын - человек!
      Цапцын тогда, словно вмиг протрезвел, рявкнул на Толика, заткнул ему хвастливую глотку и стал компанию размещать на ночлег. Сам с Колей лег на раскладушке, а Владимира Михайловича уложил с Толиком на дорогом, но уже замусоренном ковре возле плиты. Следователь Владимир Михайлович профессионально запомнил этот разговор; что к чему, он еще не знал - ехал только должность принимать, но впрок запомнил.
      Отдых Владимира Михайловича той ночью не был безмятежным. Толик спал неспокойно. Он что-то бормотал во сне, мычал, то закидывал ногу на Владимира Михайловича, то шарил по тощей следовательской груди.
      Сейчас Толик испытующе смотрел на следователя, а следователь разводил руками, слабо улыбаясь, и Толик понял, что ничего следователь ему не расскажет, при себе оставит до случая, и от этого огорчился.
      И тогда следователь задал Толику совсем неожиданный вопрос.
      - Толик, - сказал он проникновенно, - ответь мне, если можешь, искренне. Не из каких-нибудь побуждений, а из собственного любопытства спрашиваю. Если представить, что пожара не было и вся твоя база цела-невредима - раз. И что тебе сказали: все, что на базе находится, твое. Твоя собственность неподотчетная - и стройматериалы, и полушубки, и унты, и шапки, и все прочее - твое. Что бы ты со всем этим сделал?
      - Понарошку, че ли? - с сомнением спросил Толик и поднял светлые кустистые брови.
      - Понимаешь, - с горячностью заговорил следователь, стараясь заразить Толика азартом игры, - представь, как будто так и есть, закрой глаза и представь. Твое, понимаешь, твое.
      Толик добросовестно зажмурил глаза и спросил:
      - Мое?
      - Твое, - подтвердил следователь.
      - Ясно, - усмехнулся Толик, - мое.
      - Ну и что ты с этим всем сделаешь?
      - Толкну, - не задумываясь, ответил Толик.
      - Так, - кивнул головой следователь, - а в мехколонну ничего не дашь?
      - Не, - сказал Толик, - не дам. Мое, дак. Мехколонна государственная. Ей государство дает.
      Толик подумал и добавил, размышляя:
      - Ну, который друг, подарю че надо, не жалко.
      - А куда деньги употребишь? - спросил следователь с большой заинтересованностью.
      Толик ответил с необычайной живостью:
      - Е-карэмэнэ! Пропью! - И пояснил: - Пропью и прогуляю! В город поеду, в Улан-Удэ, с буряточками прогуляю.
      - А может быть, у тебя есть какие-нибудь другие желания? добросовестно поинтересовался следователь.
      - Не, - твердо ответил Толик, - каки таки желания? Не, других нету.
      - Ладно, - как-то вяло сказал следователь, - это ведь так все, шутка. И задал последний вопрос: - А сколько тебе, Толик, лет?
      - Сорок два, - ответил Толик, пожав плечами. - А тебе?
      - И мне сорок два, - задумчиво ответил следователь, - и мне, друг мой Толик, сорок два. - И, посмотрев на часы, проговорил расслабленно: - Ладно, иди, Толик, ко мне тут должен ваш главбух прийти, я просил, с цифрами, сколько чего сгорело и на какую сумму.
      Уходя, Толик сказал на всякий случай:
      - Так что я не жег базу, меня видели.
      - Не жег, не жег, - согласился следователь, - до свидания.
      Когда раздался деликатный стук бухгалтера Якова Александровича, следователь сидел расслабившись, вытянув под столом длинные ноги. После беседы с Толиком он ощущал усталость, как после тяжелой физической работы.
      Когда вошел Яков Александрович, Владимир Михайлович поднялся и вышел из-за стола, протянув обе руки для приветствия.
      - Яков Александрович, дорогой, - говорил он при этом, - ради бога, извините, что побеспокоил, оторвал от дел. Мог бы просто зайти к вам в бухгалтерию, но хочется поговорить спокойно с глазу на глаз, а у вас людно и суетно...
      - Что вы, Владимир Михайлович, - вежливо отвечал на эти деликатные слова Яков Александрович, - что вы, что вы! Надо так надо, я же понимаю. Пожалуйста, располагайте мной безо всяких угрызений совести. Вот, пожалуйста, я заготовил справку по перевалочной базе. В общем, не так уж много: на четыре тысячи шестьсот без учета стоимости складских помещений. Ее, в сущности, почти разгрузили за год...
      - Спасибо, дорогой Яков Александрович, спасибо. А как вы расцениваете, велика ли была недостача?
      - Так ведь, Владимир Михайлович, не ревизовали, только собирались, так что утверждать не могу. Знаете, бухгалтеры народ точный: или есть данные, или нет данных.
      - Так уж никаких данных нет, а, Яков Александрович?
      - Официальных данных, Владимир Михайлович, нет, а вопрос вы задаете серьезный, и отвечать на него следует ответственно.
      Следователь улыбнулся ласково, можно даже сказать, что он с любовью посмотрел на главного бухгалтера и произнес следующие убедительные слова:
      - Дорогой Яков Александрович! Вы даже представить себе не можете, как я ценю вашу щепетильность. Поскольку по роду своей работы мне довольно, к сожалению, часто приходится беседовать с гражданами скорее нечестными, чем честными, ваше болезненное чувство ответственности за свои слова мне особенно по вкусу. И вы, раз у вас нет данных, разумеется, не отвечайте на мой вопрос. Но может быть, совершенно случайно вы, будучи на еще не сгоревшей перевалочной базе, проверили выборочно наличность некоторых наименований и составили для себя предварительное, может быть, весьма приблизительное резюме... И поскольку у нас с вами не допрос свидетеля, а в общем и целом частная беседа... А, Яков Александрович?
      - Откуда вам это известно, Владимир Михайлович?
      - Любопытствую, Яков Александрович, согласно функциональным обязанностям - любопытствую.
      Тогда главный бухгалтер Яков Александрович сказал:
      - Примерно полторы тысячи... Примерно так. Но очень приблизительно. Но если вы думаете, что это он сам... Его видели, он в заежке ночевал...
      - Спасибо, Яков Александрович, спасибо, я это просто к сведению. А насчет Толика мне известно: он не поджигал. Но ведь, Яков Александрович, кто-то поджег, а?
      - Поджег какой-то мерзавец, что говорить!
      - А кто, Яков Александрович, - не спросил, а будто подумал вслух следователь, - а кто мог быть заинтересован в этом пожаре?
      - А черт его знает, - недоуменно пожал плечами Яков Александрович, черт его знает кто!
      Помолчали. Потом следователь спросил осторожно:
      - А каково положение Зудина сейчас, на ваш взгляд?
      Но если следователь спросил осторожно, то главный бухгалтер отвечал с еще большей осторожностью. Он развел руками и сказал неопределенно:
      - Да как вам сказать!
      - Я-аков Александрович, - укоряюще протянул следователь. - у нас же разговор приватный, неофициальный, однако не буду скрывать, весьма нужный... А?
      - Неважное положение, - нахмурился Яков Александрович. - Если говорить откровенно, на волоске висит.
      - А вы лично как к этому всему относитесь?
      - Видите ли, у Зудина я вижу по крайней мере три достоинства как у руководителя: он честный, энергичный и знающий дело человек.
      - А в чем же дело, почему на волоске?
      - Ну, главное - то, что он напролом всегда двигает. По сути часто прав, а по форме... С начальством на ножах. И в мехколонне многих против себя восстановил.
      - Кого именно?
      - Из начальства - заместителя управляющего. Последнего - это по вопросу детсада. Но он тут, Зудин, исключительно прав. Я это почему особенно знаю моя жена уже назначена заведующей садиком, так что ей ситуация известна. Короче, отстроили садик на сто сорок человек, а в тресте велели половину отдать под жилье, причем в мостоотряд... Одним словом, Зудин не послушался, и этого ему, конечно, не простят.
      - А из подчиненных?
      - Ну, тоже есть. Письма писали на него... Он зарплату упорядочил, это было необходимо, мы из фондов выходили, да и закон - он ведь обязателен в денежных вопросах... Но опять как-то напролом, да... И главный инженер тут... Зудин ему вроде как бы дорогу перешел... да. Так как-то одно к одному. Пьяницу уволил без месткома. Суд ее восстановил, да еще Зудин теперь алименты ей выплачивает.
      - Палей?
      - Палей.
      - Понятно, Яков Александрович, понятно. А скажите, этот пожар может явиться той каплей, которая переполнит чашу терпения треста в отношении Зудина?
      - Может, - согласился Яков Александрович, - да, конечно.
      - А кто все-таки больше всех заинтересован в снятии Зудина? Ну, главного инженера снимем все-таки со счетов?..
      - Истомин?
      Яков Александрович даже мотнул головой, как бы избавляясь от наваждения.
      - Неужели Истомин? Нет, все-таки не может быть... А впрочем, черт его знает, он человек злобный.
      - Ну, Яков Александрович, - успокаивающим тоном проговорил следователь, - воздержимся от поспешных выводов... Но почему вы сказали злобный?
      - Характер такой, Владимир Михайлович.
      - А в чем проявлялась эта его, как вы говорите, злобность?
      - Да в разном, Владимир Михайлович, проявлялась. Ну вот, например, с Лехой-художником. Они свояки были с Истоминым. Истоминская жена Зинаида у меня в бухгалтерии работает. Ну, а на ее сестре этот самый Леха наш был женат. У нас тут все переплетено в мехколонне, да, наверное, на всем БАМе так... Да. Короче, жена-то от Лехи ушла. Кто там, что там, мне не судить. Но как он, Истомин, сообщил об этом: пригласил Леху к себе, подпоил и фотографию показал Лехиной жены с новым, так сказать, женихом. Жестокость, знаете, иезуитская прямо. Да.
      - А что, он сильно пьет, ваш Леха?
      - Да уж бывает...
      - После того случая?
      - После того - особенно, это совершенно определенно.
      Они немного поговорили о Лехе, посокрушались, пожалели его сообща, вспомнили мимоходом о Сене Куликове, который возится с Лехой как нянька, потом на Сеню перешли, установили, что парень он сердечный, старательный и что хорошо бы ему, с одной стороны, жениться, а, с другой стороны, перейти в будущем на освобожденную профсоюзную работу. Потом перешли на разные отвлеченные темы, и Владимир Михайлович, между прочим, спросил:
      - Яков Александрович, пусть вам не покажется странным мой такой наивный, чтобы не сказать - глупый, вопрос, но я его, с вашего разрешения, задам. Вот представьте себе. Ваш кассир привез деньги для зарплаты. По-моему, где-то более пятидесяти тысяч рублей. Так?
      - Так, - кивнул Яков Александрович. - Более.
      - Ну и вот. Эти деньги ваши.
      - Как - мои? А зарплата?
      - Предположим, что зарплата будет выплачена отдельно, из другого фонда.
      - Чудно, - пожал плечами Яков Александрович, - ну ладно.
      - А теперь, - торжественно провозгласил следователь, - изложите вашу волю. Что вы станете делать с этой суммой?
      Главный бухгалтер хмыкнул, потом помолчал, потом опять хмыкнул. Потом заговорил неуверенно:
      - Так ведь, Владимир Михайлович, так сразу и не придумаешь, что делать-то. Ну, премии кое-кому, так ведь есть у нас премиальный фонд... да и заработки более чем... - Он засмеялся. - Черт его знает, и не придумаешь. Дело в том, что деньги-то есть у нас. И на стройматериалы, и на оборудование... Купить-то мы можем, да негде. Фондов не хватает. Так что деньги вроде бы и ни к чему эти лишние-то... Да.
      Следователь тоже засмеялся.
      - Ну при чем тут, Яков Александрович, стройматериалы? Это лично ваши деньги. Не казенные в вашем распоряжении, а ваши. Поняли?
      - Что ж тут не понять, Владимир Михайлович. Только этот ваш условный подарок судьбы не вызывает, поверьте, во мне энтузиазма. По моим скромным запросам я обеспечен достаточно. Более того: жена и я - мы зарабатываем больше, чем тратим. Так что... К тому же моя профессия наложила отпечаток на мой характер. Я склонен к порядку, к разумному порядку причин и следствий, взаимосвязей работы, заработка, реализации заработанных денег. Авантюристическое вмешательство в этот порядок в виде предложенной вами условно суммы внесло бы хаос в мою душу, нарушило бы душевную удовлетворенность, как говорят медики, душевный комфорт. Так что я отказываюсь от вашего подарка и сдаю его обратно в банк. Да.
      Яков Александрович помолчал, потом, подмигнув, сказал мечтательно:
      - Вот если бы во времена туманной юности такой презент, тогда было бы много вариантов...
      - А сколько вам теперь лет, Яков Александрович? - спросил следователь.
      - Пятьдесят шесть, Владимир Михайлович.
      - Я так и думал...
      - А вам, если не секрет?
      - Какой секрет? Сорок два.
      - Я вам тоже примерно ваш возраст и давал.
      Они попрощались, и Яков Александрович сказал, уходя:
      - А все же Истомин - это не исключено...
      А Зудин пришел к следователю перед самым ужином, как обещал, он вообще был человек точный.
      - Это дело рук Толика, - заявил он, как тогда на пожаре, - как, что не знаю, но это его дело, подлеца.
      - У него же алиби, - удивился Владимир Михайлович, - ты же знаешь.
      - Знаю.
      - Так как же?
      - Ты следователь, ты и рассуди - как же.
      Владимиру Михайловичу нравился Зудин. Энергичный, ладненький, небольшого росточка; казалось, он не знает лени, усталости и уныния. Удивляла Владимира Михайловича и какая-то невосприимчивость Зудина к собственным неприятностям. Он подумал, что, если сказать Зудину, что его снимают с работы и завтра с утра ему надлежит сдать дела, он просто взглянет на часы и, не моргнув глазом, перенесет завтрашнюю планерку на сегодняшний вечер.
      - Ну че говорить, - сказал он, закуривая, - ничего нового не скажу.
      Следователь молчал, потирая лоб.
      Потом спросил участливо:
      - Снимут тебя?
      - Снимут, однако, - кивнул Зудин.
      - Ну и...?
      - Ну че тут; жаль, работа нравится. Пока не сняли, кое-че успею еще... Вот стенд Арсланов добудет, смонтируем, здорово будет хорошо!
      Владимир Михайлович спросил, улыбаясь:
      - Слушай, Васильич, ты вообще когда-нибудь нервничаешь?
      Зудин пожал плечами: дескать, че тут нервничать, живем и жить будем.
      Но, подумав, сказал:
      - Нервничаю, как не нервничать. Из-за пожара, например, психую здорово... Это же надо было все завезти. Сперва выбить, а потом завезти. По Байкалу возили через Нижний - здесь еще причала не было. Холодов ждали, потом машинами по зимнику... Хорошо еще, основное на склады успели передать... Нет, психую, - закончил он твердо, кажется убеждая больше себя, чем Владимира Михайловича, и добавил для верности: - Ты этого Толика лучше законопать, а то не знаю, че с ним сделаю.
      - А насчет своих-то дел, - спросил Владимир Михайлович, - а насчет своих-то дел не нервничаешь?
      - Знаешь, - не сразу ответил Зудин, - тут такое дело. Было мне, однако, лет восемнадцать, когда меня отправили на лесозаготовки на Алтай. Жил я с матерью вдвоем в деревне, в Волгоградской области, трактористом работал в колхозе. И вот председатель посылает меня на Алтай. Каждый колхоз должен был послать по одному человеку. За это район получал строительный лес. Ну и это... Другие председатели бичей наняли и послали как бы от колхоза. А наш меня. Говорит, заработаешь, лесу дам избу подправить. Короче, в бригаде нашей один я оказался чистый. Все остальные разрисованы с ног до головы ранее судимые.
      Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну - работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни - это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву - в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было - все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит - не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...
      Зудин загасил папиросу, мотнул головой, отгоняя воспоминания.
      - Так я это к чему? В этих передрягах я вот какую мысль выловил: работать надо, тогда не пропадешь. Будешь работать - будешь жить. Всегда. И эта простая, по сути дела, мысль руководила мной потом всю жизнь и сейчас продолжает руководить. И можно сказать, что я на всю жизнь в смысле нервов успокоился.
      Владимир Михайлович задумчиво кивал головой и сводил на переносице могучие брови, хотя ему не совсем ясна была связь между юношеским приключением и сегодняшним состоянием духа его славного собеседника.
      "Ну и что, - думал он, - и не обязательно все должно быть разложено по полочкам. У каждого, - думал он, - свой стержень, своя точка равновесия. И возможно, для постороннего - рядовой случай, рядовая мысль, а для него это нечто определяющее..."
      Наступил момент для коронного вопроса, который Владимир Михайлович задавал последнее время почти всем, с кем имел дело. Он сам себе не смог бы ответить, для чего он это делает, только профессиональная интуиция подсказывала, что когда-нибудь, возможно в самом неожиданном случае, выявится польза от этих разговоров. И потом, ему просто было интересно, кто как отвечает. Для себя или для работы? Кто его знает. Границ, в сущности, не было. То, что было просто по-человечески интересно, вдруг оказывалось полезным для работы, и то, что нужно было выяснить по службе, вызывало жгучий интерес.
      Во всяком случае, Владимир Михайлович спросил:
      - Скажи, Васильич, в порядке, так сказать, условности: сколько тебе лично потребовалось бы денег, чтобы удовлетворить свои самые дерзкие желания.
      - Нисколько, - улыбнувшись, сказал Зудин, - мои желания лежат в сфере, в основном, производства. Здесь мне не денег не хватает, а самостоятельности.
      - Самостоятельности?
      - Если хочешь, полноты власти... И фондов, конечно.
      - Скучный ты, Васильич, человек. Неужели у тебя нет личных каких-нибудь желаний, каких-нибудь мелкобуржуазных? Машина? Дача? Какая-нибудь там чертовщина?