- Господи, как там Наташка-то?
      - Что с ней сделается! - успокоил Сеня. - Фиса с ней.
      - Что еще за Фиса такая? - удивилась Варька.
      - А новенькая, после техникума, серьезная, в общем. Помнишь, у меня в вагончике сидела, когда ты прибежала?
      Варька не помнила.
      - А где твой-то? - спросил Сеня, чтобы что-нибудь спросить.
      Он слыхал, что Варькин муж подался на золотые прииски. Парень он был злой и норовистый, со всеми в мехколонне успел переругаться, к тому же любил выпивку по-холостяцки, причем во хмелю бывал груб, драчлив и до баб падок. Работал он плотником у Рахимкулова, и что-то, кажется, было у него с Рахимкуловой Любой. То ли было, то ли не было - точно неизвестно, известно только, что Варька "направила" его, и он исчез с горизонта, успев сотворить Варьке будущего бамовца.
      Сеня был человеком нелюбопытным, и этих неполных сведений было ему достаточно, чтобы жалеть Варьку в ее положении. И вопрос он задал просто так, для разговора, чтобы не ехать молча.
      Сначала Варька вместо ответа извинилась. Она сказала:
      - Ты извини, Сеня, что я выругалась, я вообще-то не ругаюсь...
      - Что ты, что ты, - закивал Сеня, - я же понимаю...
      И выражение лица у него сделалось дружеским, даже родственным, и нос смешно наморщился. Сеня не рад был своему вопросу и с облегчением подумал, что Варька этот вопрос пропустила мимо сознания. Но Варька не пропустила. Она сказала через некоторое время с каким-то отрешенным спокойствием:
      - А кто его знает, Сеня, где он, мой-то. А сгинул бы - так и хорошо.
      И оттого, что она сказала это не в запальчивости, а спокойно, Сене стало жутко. Сеня видел на своем веку довольно грубости и злости, но чтобы один человек не в запальчивости желал смерти другому человеку - этого Сеня не встречал. И он что-то сказал с укоризной и удивлением.
      - Я же, Сеня, не злодейка, - объяснила Варька, - я же добрая была, я же, Сеня, была веселая. Я в деревне в самодеятельности плясала. И пела - у меня, знаешь, голос! - Ее полные губы на отечном лице растянулись в улыбку. - Я, погоди, вот спою тебе. Рожу и спою.
      Она замолчала. Дорога в этот момент вытянулась в прямую линию, напряжение у Сени немного спало, пришло даже удовольствие от езды, от мерной, без надрыва работы двигателя, от набегающей и расступающейся тайги. Один раз в свете фар появился заяц. Сеня переключил свет на ближний и дал сигнал. Заяц оглянулся и не спеша, словно бы даже нехотя прыгнул в сторону.
      - Ты чего, Сеня? - спросила Варька. Она не видела дороги - мысли ее были далеко сейчас.
      - Заяц, - объяснил Сеня.
      - Заяц, - протянула Варька. - Коля бы не упустил...
      Опять воцарилось напряженное молчание, потом молчать стало невмоготу, и Варька заговорила, стала рассказывать, но не с начала, с середины, с того места, до которого молчала.
      - Та беременность трудная была, а он нисколечко не жалел меня, пил, гулял не скрываясь, а я как дура бегала к его бабам скандалить, а одна была, Зойка, так я к ее мужу пошла, так он эту Зойку чуть не прибил. Ну, Коля тогда разошелся, говорит, все равно гулять буду, говорит, ты урод, урод - на меня. А я разве урод? Чего ж бегал тогда за мной, у меня Миша был, скромный такой парень, Коля отшил его, Коля был настырный. Добился, женился, в город меня увез, в городе квартиры добился, от чулочной фабрики дали: мы оба там работали, я на конвейере, а Коля механиком...
      А тут - "урод"... Конечно, я беременная была, как сейчас, нет, сейчас у меня легче проходит. "Урод"... И всю дорогу пил, всю дорогу... нисколечко меня не жалел, а у меня на руках Наташка, ей два годика было... Ну, он тогда устроил мне за Зойку. Наташка ревет, он пьяный, ну и... толкнул меня пару раз. Веришь, Сеня, думала, умру, веришь? - обрадовалась. И сразу подумала: "Наташку в детдом возьмут" - и отключилась. Короче, Сеня, родила я раньше времени девочку. Только мне ее не показывали, где-то отдельно ее выхаживали, отдельно от меня. А я по ней, Сеня, тосковала! Просила показать, просила. Ну, докторша один раз разрешила - через стеклянные двери посмотреть. Ничего я, Сеня, не разглядела, а жалко мне ее стало! Так, Сеня, жалко! Думаю, за что дитя мучается - за нас мучается! И от этих мыслей я, Сеня, есть не стала. Что приносят - не ем, и все. Не могу. Коля тоже раз приходил. Яблоков принес. А я и яблоков - не могу. Тогда меня выписали. Говорят, ты здесь у нас хуже не поправишься. А как ребенка выходим, положим тебя обратно, будешь грудью кормить. А пока сцеживай, чтоб не пропало. Ну я дома сцеживала, им приносила, сдавала. Коля все равно гулял и пил так же. Я заикнулась, он засмеялся, говорит: иди, иди, тебе на дойку пора... Жестокий он был все-таки, а, Сеня?
      Сеня молчал. Только морщил нос.
      - Ну, а потом девочка умерла, тогда только меня к ней допустили. Я с ней посидела, потом обрядила сама...
      Коля сперва говорит, похороны устроим по первому разряду, оркестр, говорит, найму, но я не велела, сказала - никого не надо, никого. И тут он меня послушал. Вдвоем с ним свезли мы ее, сами закопали. Лето было позднее, август. Я ему сказала: ты езжай, Коля, домой, я скоро. Он поехал. Наташка дома одна запертая была. А я какая-то замедленная была. Знаешь, Сеня, будто меня в гипноз загнали и командуют. А я все точно выполняю. Посидела у могилки, потом пошла в магазин, купила конфет разных два килограмма. Домой иду - встретила Надю, соседскую девочку. Я ей конфеты отдала, на, говорю, раздай всем детям во дворе, которые будут. Она говорит: зачем, тетя Варя? Я говорю: так надо, пойди раздай. Ну, она пошла раздавать.
      Пришла домой - Коля сидит, бутылку почал, курит. Давай, говорит, помянем нашу дочь. А я не стала. Нет, не стала, не могла и не хотела. Я ее по-своему поминала, по-матерински.
      А он, Сеня, разозлился, водку выпил, что-то мне грубил, но я не помню что. И он ушел скоро, и до утра его не было.
      И тут я, Сеня, немного, наверное, умом тронулась. Потому так, Сеня, думаю, что некоторую часть времени я не помню. Как, что делала, не помню... Наташка вывела из этого... Смотрю, сидит в кроватке, не плачет, на меня смотрит и говорит: мама, ты что, девочка?
      Почему, думаю, девочка? И тут я себя, Сеня, со стороны увидела. Я, оказывается, куклу Наташкину в пеленку завернула, хожу по комнате, укачиваю... Ну, она и спросила, говорит: ты что, девочка?
      Сеня слушал страшную эту исповедь и страдал от бессилия перед дикой, тупой жестокостью, от бессилия своего повлиять на несчастную Варькину судьбу, избавить ее душу от омертвляющей тяжести.
      Так сложилось, что разные люди при разных обстоятельствах делились с Сеней своими горестями, и Сеня чаще всего ничем не мог помочь им и от этого страдал. И может быть, именно потому, что он действительно искренне страдал, люди чувствовали некоторое облегчение. Человеку тяжело оставаться наедине со своей бедой - это, безусловно, всегда было главной причиной исповедальных откровений.
      Так что Сеня, будучи председателем месткома, был в некоторых случаях чем-то вроде приходского священника. Хотя в смысле искренности и сопереживания Сеня определенно превосходил любого попа, потому что попы были, скорее всего в силу профессиональной привычки, равнодушны.
      Варька смолкла. Сеня тоже молчал, внимание его опять было приковано к дороге - шли повороты.
      Собственно, до Нижнего оставалось не так уж много. Минут тридцать, от силы сорок езды, там последний, самый трудный спуск с поворотом, и, пожалуйста, начало Нижнего - нефтебаза, та самая, на которой в последний раз заправлялся бедолага Валька Матвеев...
      Вдруг Варька застонала, заохала, крикнула Сене: "Быстрей!" - и продолжала стонать к охать, и Сеня испугался, что она сейчас начнет рожать, и поднажал немного. Однако подошел поворот, и Сеня сбавил. Сбавить-то сбавил, а притормозить побоялся - как бы не занесло, как бы Вальку Матвеева не повторить - и на поворот вышел на большой все-таки скорости, едва вписался: на миг ему показалось, что начался юз, теряется управление, и Сеня моментально покрылся холодным потом. И только выйдя из поворота, взглянул на Варьку. Ее одутловатое лицо было таким мокрым, будто она умылась только что и не вытерлась. Полушубок был расстегнут, полы его откинуты, и Варька все поглаживала низ живота и стонала уже тише. Причем Сене показалось, что ее линялые фланелевые лыжные штаны и даже почему-то валенки тоже мокрые. Варька проследила Сенин взгляд и пояснила негромко:
      - Воды отошли.
      Сеня не знал, что это такое, но испугался. Он ничего не ответил, только искоса посматривал на притихшую Варьку, как она, тихонько постанывая, все поглаживает свой живот, все поглаживает, и страх все уверенней располагался в Сенином сердце, и Сеня, казалось, чувствовал, как натянулись его нервы словно тормозные тяги "ручника". И поэтому, когда Варька крикнула не своим голосом: "Стой!" - он затормозил, не показав правого поворота, и рванул вверх ручку двери.
      - Куда! - страшно заорала Варька и схватила Сеню за воротник.
      Первым Сениным побуждением было выскочить из шубы и из кабины, но Варька сквозь стон крикнула: "Холод!", и Сеня опомнился. Он сразу понял, что Варька боится холода и что боится она уже не за себя, а за ребенка, который вот-вот появится на свет божий, не досидев в Варькиной утробе каких-то двадцать минут, от силы получаса - за это время Сеня дожал бы до роддома...
      Тогда Сеней овладела забота и вытеснила страх. Сеня уложил Варьку на сиденье, согнувшись в три погибели, стянул с нее валенки, лыжные штаны и приготовился принимать роды. Он снял с себя ватную бамовскую куртку и расстелил ее под Варькиными ногами. Подумав, снял и клетчатую рубашку - она была все же чище куртки - и постелил ее сверху.
      Варька стонала громко, беспамятно. Сеня устал от неудобной позы и опустился на колени. Он был в одной вытянутой майке, но холода не чувствовал. Вдруг Сене показалось, что двигатель "чихнул", и Сеня с ужасом подумал, что он может заглохнуть и кабина моментально выстудится. Сеня слегка газанул и прислушался: как будто ничего...
      Варька уперлась ногами в стенку кабины, она стонала и тужилась, она словно дышала криком, а Сеня стоял перед ней на коленях, и пот градом скатывался с его лица, и он его почему-то не вытирал.
      Когда показалась головка, Сеня хотел спросить у Варьки, что ему делать, но у Варьки глаза были неосмысленные, и Сеня не спросил, потому что спрашивать было бесполезно, Сеня приготовил ладони, чтобы принять ребенка, и так стоял на коленях с приготовленными ладонями - полчаса, час или два - он потерял счет времени. Потом головка как-то сразу вынырнула, показалось красное сморщенное личико и плечи, и ребенок стал выходить толчками и, наконец, вышел, вытолкнулся весь, едва не выскочив из Сениных ладоней. Когда-то где-то Сеня слышал или читал, что ребенка нужно шлепнуть, чтобы он закричал, память услужливо поднесла ему эту общеизвестную инструкцию, но Сеня шлепать ребенка побоялся, он положил его на свою клетчатую рубашку и стал ждать, когда ребенок закричит, и ребенок скоро закричал, и крик его, хриплый и пронзительный, словно снял какую-то тяжесть с Сениной души.
      - Пуповину, - сказала Варька неожиданно ясным голосом, - пуповину перевяжи.
      Сеня засуетился, стал искать, чем перевязать пуповину, под рукой не оказалось ничего подходящего, разве что кусок изоленты в бардачке, но Варька изолентой не разрешила.
      - Сеня, - простонала она, - оторви у меня от лифчика лямку.
      Не без труда Сеня добрался до ее лифчика. К счастью, спереди лямка застегивалась на пуговицу, и Сеня ее отстегнул. Сзади лямка была пристрочена, и потребовалось оторвать ее, причем Варьке пришлось приподняться... Потом Варька приказала ему перегрызть пуповину, и он перегрыз, потому что иного выхода не было.
      Отделив таким варварским способом ребенка от матери, Сеня завернул его, мокрого, красного, кричащего, в рубаху и ватную куртку, и стал думать, как бы приспособиться и двигаться дальше, но Варька опять застонала и затужилась и уперлась ногами в стенку кабины.
      - Второй! - ужаснулся Сеня. - Второй на мою голову!
      И подумал с холодным отчаянием: "Теперь крышка".
      Он стоял на коленях, держа в руках неуклюжий кричащий сверток, и повторял, тупо уставясь в одну точку:
      - Теперь крышка. Теперь крышка.
      Но это были не роды. Это отошло детское место, и Варька объяснила Сене:
      - Место отошло...
      Сеня не чувствовал брезгливости. Наверное, брезгливость самая непрочная из форм человеческой психики, она первая исчезает перед лицом иных состояний и ощущений: голода, холода, страха, гнева... И заботы.
      Скоро Варька сказала Сене:
      - Ехай...
      И Сеня поехал.
      Он положил драгоценный сверток на пол, справа от рычага переключения передач, туда, куда обычно упирается ногами пассажир. Сам сел на краешек сидения, чувствуя тяжесть безвольно привалившейся к его спине Варькиной ноги, и тихонько поехал. Он шел на первой скорости с включенными на дальний свет фарами медленно и ровно, как идут в колонне боевые машины с опасным боезапасом. Преодолев последний спуск и поворот, Сеня переключился на вторую передачу и так, на второй, дополз до родильного дома.
      У роддома Сеня остановился, но вылезать из кабины не стал, а принялся сигналить, и сигналил до тех пор, пока не появилась заспанная сторожиха, она залезла на подножку, и Сеня жестами объяснил ей положение.
      Сторожиха, охнув, исчезла, и вскоре появились санитарки, и сестры, и носилки, и одеяла, и Сеня в одной майке нес Варьку на носилках, донес до приемного покоя, и его прогнали, потому что к этому моменту привезли главного врача, и Варьку начали осматривать. Потом главный врач Тарас Павлович вышел в коридорчик, где сидел на стуле Сеня, сказал, что все идет благополучно, ребенок здоров, и - мальчик. Он дружески хлопал Сеню по голым плечам и улыбался, и его узкие монгольские глаза превращались в еле заметные щелочки, и нельзя было с уверенностью сказать, видит он Сеню или не видит. Однако Тарас Павлович видел, наверное, хорошо, потому что, когда Сеня поднялся уходить, он, не переставая улыбаться, снял с вешалки синий ватный бушлат и накинул Сене на плечи.
      И Сеня надел этот бушлат и, поблагодарив, стал прощаться. Тарас Павлович предложил Сене отдохнуть, отоспаться, он предложил свою квартиру или больничную койку - на выбор, но Сеня отказался.
      - Я бы остался, - сказал он и сладко потянулся. - Я бы остался, но я не могу. У меня утром заседание месткома.
      И вышел на улицу.
      Двигатель КрАЗа работал, его ровное урчание поднимало настроение. Сеня открыл дверцу. В кабине было чисто. На водительском сиденье лежала сухая ветошь. Сеня включил заднюю и стал разворачиваться. Тарас Павлович и сторожиха стояли на крыльце и махали Сене рукавицами.
      Сеня улыбнулся, вздохнул, крутнул головой и двинул в обратную дорогу. "КрАЗ" легко шел на средних оборотах, с ходу взял первый подъем за нефтебазой, снизив скорость, прошел поворот с отрицательным уклоном. После всего пережитого управление машиной казалось Сене делом пустяковым, он чувствовал себя раскованным, даже расслабился в счастливой усталости и запел неверным голосом:
      Где ж ты, моя сероглазая, где,
      В Вологде, где, где, где, в Вологде, где...
      И пропел всю песню до конца.
      Последние предутренние звезды таяли в розоватом молоке рассвета, спать Сене не хотелось, но голова была тяжелой - это естественно.
      Встречных машин не было. Развиднелось. Можно было выключать фары, но Сеня повременил и выключил только, проехав Джигитку, когда до дома оставалось всего ничего.
      Но неожиданности этой ночи не кончились. Примерно в километре от дома Сеня увидел лежащего поперек дороги человека. Сеня в это время опять пел песню про Вологду. Он оборвал на полуслове припев и, нажимая на тормоз, тихо заматерился.
      Человек был одет в зеленый бамовский бушлат и стоптанные валенки. Шапки на нем не было. Он лежал на проезжей части дороги, лежал на животе, уложив русую голову на согнутую в локте руку. Сеня перевернул человека на спину и тихо ахнул. Перед ним лежал Леха. Он был жив, но абсолютно пьян. Предутренний морозец придавливал градусов до пятнадцати, и Сеня подумал, что, пролежи Леха на дороге еще с полчаса, был бы ему полный каюк. Сеня опять тихо выругался, ухватил Леху под мышки и, пятясь задом, потащил к машине.
      Когда Сеня подъехал к промбазе, промбаза была еще окутана сном. В том числе окутана сном была сторожиха Люба. Сеня посигналил, она проснулась и открыла ворота. Сеня оттащил Леху в вагончик и уложил, стащив с него валенки и ватник. А Сенина койка была занята: на ней, обнявшись, спали Фиса и Варькина дочка Наташка.
      Сеня вышел из вагончика, поставил машину в теплый бокс и отправился в диспетчерскую. Люба протянула ему журнал черновых записей:
      - Вот с телеграфа звонили.
      Сеня прочел:
      "Бурятская поселок Северный Лосеву Владиславу Вылетаю Омска семь утра встречай Нижнем Целую Люда".
      - Эх ты, "зеленый мастер", - улыбнулся Сеня, усаживаясь на обшарпанный стул.
      И прикрыл глаза. Он сразу уснул, блаженно вытянув ноги. Из забытья вывел его телефонный звонок. Сеня взял трубку. Звонил Зудин. Голос его был строг, и говорил он коротко и сухо.
      - Как довез? - спросил он Сеню.
      - Довез, - сказал Сеня, - мальчик... Тут такое дело... - Сеня хотел рассказать Зудину, как все было, но Зудин его перебил.
      - Найдите этого чертова Толика, - сказал он, - или нет, приезжай за мной на "КрАЗе." - И, помолчав, сообщил: - Склад горит на Джигитке.
      И повесил трубку.
      Сеня тоже повесил трубку и повторил, как в гипнозе:
      - Склад горит на Джигитке.
      - Ага, - понимающе подтвердила Люба, - только две пожарки поехали.
      Сеня обреченно побежал к гаражу. До начала рабочего дня оставалось не более часа.
      КРАСНОУМСК
      К окошку администратора Красноумской гостиницы "Тайга" подошел высокий человек в светлой ондатровой шапке и расстегнутом дубленом полушубке. На его красивом тонком лице играла понимающая, даже можно сказать утонченная улыбка. Он не спеша, поиграв, повертев в пальцах, отодвинул в сторону аккуратную табличку, сообщающую приезжим несложную информацию о том, что мест нет. После этого человек улыбнулся широко и дружески, приоткрыв скромную золотую коронку на шестом зубе, которая придавала улыбке необходимую долю благородства. Перед зачерствевшей в отказах немолодой полной администраторшей появились паспорт, командировочное предписание и пять роскошных плиток шоколада, аккуратно перевязанных подарочной лентой. На желто-черных обертках красиво лежали между сходящимися в перспективе рельсами магические буквы - БАМ.
      Вот, сказал человек с легким кавказским акцентом, привет вам с великой стройки. Причем в голосе его была некая ирония, даже, может быть, самоирония, которую можно было бы выразить примерно такими словами: "Мы же с вами понимаем, что это все, конечно, несерьезно, но что поделаешь..." Во всяком случае, обидеться или отказаться от подарка было уже совершенно невозможно.
      - Арсланов, - отрекомендовался человек, - главный инженер передвижной механизированной колонны. - И, понизив голос, сообщил конфиденциально: - С западного БАМа.
      И получил номер.
      В небольшом чистеньком вестибюле сидели в неудобных модных креслах приезжие, по всей вероятности командированные, и равнодушно взирали на человека, обладающего несомненно большими полномочиями, а стало быть, и преимуществами, на то, как он артистически небрежно заполняет анкету. Они, так сказать, по полету определили в нем птицу номенклатурного масштаба. Поднявшись в номер, Арсланов с удовольствием принял ванну, переоделся в чистое и спустился в ресторан. Он заказал к обеду коньяк и пиво. Коньяк для фасона, пиво - для удовольствия. И стал обдумывать план действий.
      Арслан Арсланов не был главным инженером мехколонны. Он был завгаром. Но "завгар" не звучало, поэтому исключительно ради бытовых удобств он позволил себе это невинное самозванство.
      Может быть, в его повадке было что-то от повадки Остапа Бендера, но ошибочно было бы подозревать в Арсланове Великого Комбинатора, ибо Великий Комбинатор охотился за миллионом в интересах личной наживы, Арслан же Арсланов охотился за стендом для регулирования тепловой аппаратуры (дизельных форсунок) в интересах родной мехколонны, а это, безусловно, совсем другое дело.
      О стендах, которые выпускает Красноумский завод, Арсланов вычитал в "Комсомолке" и в тот же день рассказал об этом Зудину. Зудин реагировал очень живо, они тут же прикинули, сколько "Магирусов" и "КрАЗов" спасет такой стенд от простоя, и теперь даже трудно с уверенностью сказать, кому первому из них пришла в голову мысль о сепаратной добыче стенда прямиком с завода. Во всяком случае, Арслан Арсланов пришел от этой мысли в полный восторг. Причем его уже занимали не только форсунки дизельных двигателей, сколько само это предприятие, пахнущее приключением и даже, может быть, авантюрой.
      Так или иначе, Зудин не без труда добился в тресте разрешение на эту командировку, и Арслан Арсланов, снабженный командировочными документами и письмами от бамовских и бурятских общественных организаций, снабженный, кроме того, командировочными и - на всякий случай - премиальными деньгами, а кроме того, бамовскими сувенирами разного достоинства, отбыл в Красноумск.
      Обедалось Арсланову хорошо. Его обслуживала исполненная достоинства, крупных габаритов официантка с родинкой, как у маркизы Помпадур в кинофильме "Фанфан-тюльпан". Арсланов, как ее увидел, так сразу вспомнил эту кинокартину и мадам Помпадур в глубоком декольте; к сожалению, официантка была одета строго и неприступно, но у Арсланова было живое воображение, и он про себя стал называть ее "мадам Помпадур", а вслух - "мадам".
      Услышав "мадам", официантка не просто принесла ему коньяк и пиво, а припомнив, чему ее когда-то учили на курсах, зашла Арсланову за спину и, касаясь его затянутым в униформу бюстом, собственноручно налила коньяк в рюмку и пиво в фужер. Причем странное это сочетание ничуть ее не удивило: она определенно решила, что раз такой клиент заказывает, значит, так и надо. Арсланов подарил ей сувенир - изящную брошечку из серебра и меха - и спросил, работает ли она сегодня вечером. Она сказала, что работает.
      За обедом Арсланов, однако, размышлял о добыче стенда, и с заключительным глотком пива к нему пришло решение. Выйдя в вестибюль, он купил областную газету и, прочитав адрес, отправился искать редакцию.
      Для того чтобы добиться успеха, нужно прежде всего добиться, чтобы тебя выслушали, а в наше напряженное время это не так просто. Если, войдя деликатно в кабинет, вы, как воспитанный человек, станете дожидаться окончания разговора, потом окончания разговора по телефону, потом войдут какие-то энергичные люди, и возникает импровизированное совещание, и вы опять, как воспитанный человек, уважающий чужое время и чужие дела, приметесь ожидать, можно смело сказать, что, когда до вас дойдет наконец очередь, у того, к кому вы пришли, не останется и двух минут для беседы с вами.
      Арслан Арсланов ворвался в кабинет редактора, как дуновение свежего ветра.
      - Здравствуйте, - празднично говорил он, стремительно направляясь к редакторскому столу и протягивая смуглую руку с перстнем, - Арсланов, заместитель начальника передвижной механизированной колонны. Западный БАМ. И, уже вручив редактору для рукопожатия свою героическую ладонь, как бы спохватившись, широко улыбнулся окружающим: - Извините, товарищи, у меня обстоятельства...
      И все охотно извинили, тем более что человек с БАМа, что у него обстоятельства и что он положил на редакторский стол изящный вымпел с эмблемой мехколонны, маленький шедевр бедолаги Лехи с изображением ковша экскаватора и с буквами "БАМ" и "МК-107".
      А редактор уже улыбался, уже благодарил за вымпел и уже спрашивал, чем обязан и как там вообще на БАМе.
      - Строим, - сообщил Арсланов, обращаясь теперь уже не к редактору, а к аудитории - там человек пять было в кабинете, - строим, и что характерно, товарищи, построим в срок! Но нам нужна некоторая поддержка, ее надо организовать. Если комсомольцы завода в порядке шефства, сверх плана, в порядке, может быть, всесоюзного субботника...
      Редактор был человеком мягким, но в то же время твердым. Мягкость его заключалась в готовности выслушать абсолютно каждого, кто имел что ему сообщить, причем не просто выслушать, а выслушать, согласно кивая головой. Твердость же его заключалась в железном правиле абсолютно ничего не предпринимать без своего заместителя и без согласования в инстанциях. Потому что заместитель обладал завидным качеством: он умел за словом распознать дело, что, увы, не всегда свойственно газетным работникам.
      Одним словом, редактор был человеком опытным и приятным, у него было полное, вдохновенное лицо художника, умные глаза философа и манеры дипломата.
      И он слушал Арсланова с абсолютным вниманием и сочувствием, и, когда Арсланов в запальчивости не мог подыскать подходящее слово, редактор услужливо ему подсказал, потому что у него все-таки имелся профессиональный запас разных слов и готовых словосочетаний. Однако после окончания пламенной речи приезжего товарища редактор ничего ему не ответил, он только сказал "минуточку", тут же набрал, взяв телефон, короткий номер и сказал в трубку: "Зайди ко мне", ободряюще, почти счастливо улыбнулся. И менее чем через минуту в кабинете редактора появился его зам, и редактор сплавил Арсланова заму.
      Едва Арсланов взглянул на зама, как сразу понял, что перед ним человек, которому запросто можно предложить пойти выпить пива с омулем, и, надо сказать, не ошибся. Через полчаса они очень демократично сидели в буфете, и Арсланов, разумеется, не давал платить за пиво и собственноручно разделывал извлеченного из целлофана омуля. Замредактора был худ, скуласт и энергичен. Он сразу решил, что дело может получиться стоящим, с хорошим газетным материалом, что завод, вероятно, сможет в порядке исключения отгрузить комплект изделия в адрес существующей где-то неизвестной мехколонны. Он с удовольствием заедал пиво малосольным омулем, причем справедливости ради надо сказать, что пиво с омулем нимало не влияли на его решение. Больше того: если бы дело явно не выгорало, замредактора ел бы омуля с неменьшим аппетитом. И Арслан Арсланов это прекрасно понимал. И все-таки в буфете разговаривалось как-то проще и мысли гуляли вольней. А кроме всего прочего, Арслан Арсланов просто любил угощать и одаривать. Это была его слабость. И может быть, в этом была его сила.
      Так или иначе, дело со стендом для регулировки топливной аппаратуры продвигалось, сверх всяких ожиданий, быстро.
      На другое утро они с заместителем редактора, которого звали Федор Петрович (а дружески просто Петровичем), сидели в кабинете секретаря парткома завода, и Арсланов опять излагал свое дело, и был он прекрасен в своем пафосе, вдохновении и хорошем оптимизме, и замредактора Петрович профессионально откладывал в памяти эти его замечательные черты - для будущего очерка. Арсланов и впрямь горел изнутри великим пламенем жизнелюбия, и пламя это не оставило равнодушным секретаря парткома, а позже - и директора завода, который уделил Арсланову, секретарю парткома и заместителю редактора около часа, и Арсланов, изложив свою просьбу, рассказывал вообще о героических буднях БАМа. Причем иногда он делал паузу и хорошо улыбался, прикрыв глаза, и было понятно, что он вспоминает в эти моменты стройку и своих боевых товарищей по работе, своих соратников и друзей, и замредактора Петрович, пользуясь паузой, что-то писал в блокноте. Арсланов же вспоминал в эти моменты не только товарищей по работе, но и официантку Марину с родинкой, как у мадам Помпадур, и этому не следует удивляться, поскольку воспоминания эти были исполнены утренней свежести и питали его вдохновение, принося, таким образом, косвенную пользу делу.
      Одним словом, директор, человек решительный и распорядительный, тут же вызвал начальника планового отдела и начальника отдела материально-технического снабжения, и на молниеносном этом совещании было выяснено, что возможность выделить сверхплановый стенд имеется, и Арсланову было предложено незамедлительно телеграфировать в мехколонну, чтобы мехколонна срочно перевела на счет завода необходимую сумму.
      Арсланов был взволнован и, извинившись, налил себе воды из директорского графина. Выпив воды, Арсланов слегка захмелел. Он провел красивую ночь, в которой было мало сна и много вина, и сейчас от стакана воды вино вторично ударило в голову.
      И Арсланову вдруг захотелось рассказать этим славным людям, как он принимал в Таловке первую технику для мехколонны, как он один из первых...
      Но директор поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, и Арсланов, сердечно со всеми попрощавшись, откланялся.
      Арсланов провел в Красноумске еще десять дней. Он ждал перевода, организовывал контейнер, отгрузку вне всякой очереди и потом три дня отдыхал и наносил визиты вежливости. Он оставил о себе такое приятное впечатление, что все потом вспоминали о нем с улыбкой, и только официантка Марина - с грустным вздохом. И когда подруги спрашивали ее; ну, как твой управляющий трестом - пишет? Она печально качала головой и поправляла:
      - Он не управляющий трестом, он замуправляющего...
      И как талисмана касалась пальцами изящной брошки из серебра и меха.
      УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ОКОЛО ГОДА НАЗАД
      За что Глеб Истомин сразу невзлюбил Зудина, он и сам не сумел бы ответить. Глеб вообще, на всякий случай не любил почти всех, с кем имел дело. И надо сказать, что жена его Зинаида не составляла исключения. Однажды, еще до получения травмы ноги, Глеб, выпив, признался в этом "зеленому мастеру" Славику. Они сидели на участке Веселая в прорабской половине вагончика, был поздний вечер, даже можно сказать - уже началась ночь, во всяком случае, механизаторы спали уже, как богатыри после сечи, и все четыре вагончика были наполнены храпом и сладкими стонами. А Глебу не спалось что-то, и он решил выпить для облегчения настроения и достал из чемодана спирт, хлеб и лук.
      Глеб Истомин не принадлежал к тем людям, которые не могут пить без компании. Мог он прекрасно выпить один, покурить и завалиться спать. Но вид безмятежно спящего "зеленого мастера" (причем на его пухлых губах блуждала ангельская улыбка) раздражал Истомина. И он разбудил "зеленого мастера", своего помощника на прорабском участке, и разлил спирт в две кружки.