Ну, уступила. Это мне все потом уже рассказали. А так я ничего не знала. С рейса возвращаюсь - меня к начальнику. Прихожу - там уже кворум полный. Все же любопытно. Мой Печорин и говорит: "Прошу, говорит, у своей жены прощения при всех и при вас, говорит, Нина, за то, что, говорит, с вами ей изменял". А вид у него жалкий, хвост поджал, как побитый пес, своей держиморде в глаза заглядывает. Эх, ты, думаю, печальный демон, думаю, дух изгнанья... И так мне, Сеня, гадко тогда стало: на что польстилась - на самоварное золото. Мне бы плюнуть ему под ноги, да уйти да дверью хлопнуть... Но я, Сеня, не резкая по натуре. И я просто вышла потихоньку, без всякого жеста.
      Моему старшему лейтенанту тоже, видно, доложили. Домой прихожу, "бортовой журнал" открыт, там последняя запись: "Вернусь через месяц, желательно, чтобы к этому времени твоего духу тут не было". И потом кривыми буквами, видно, уже наспех: "Эх, ты!"
      Ну я и задала лататы. Я тогда еще гордая была. Теперь бы... Да что зря говорить. Уехала на БАМ. Слыхал, наверное, такая пословица есть: "БАМ все спишет".
      Сеня кивнул: слыхал эту глупую пословицу.
      - А ведь ничего, Сеня, не списывается. Ничего, Сеня, не зачеркнешь. Да и кто я здесь? На складе запчасти выдаю. Вот сгину завтра, пропаду, сквозь землю провалюсь - и никто и не вспомнит. Тут таких - накладные подшивать только свистни!
      - Ну что ты, - возразил Сеня, - каждый свое дело делает, из этого понемногу все и складывается. Я тоже - велика ли фигура? Слесарничаю понемногу, и ничего - не унываю. А?
      - Ты, Сеня, - это особая статья. Ты хоть бы и вообще не слесарничал человек нужный, может даже необходимый, здесь.
      - Чем же я такой уж здесь необходимый? - удивился Сеня.
      - Тем, что с тобой поговорить можно и ты поймешь.
      Тут Сене вдруг стало обидно. Ему стало обидно, потому что выходило, что сам-то он, как Сеня Куликов, как, в конце концов, мужчина, вроде бы и не существует. Так, отдушина.
      И он сказал:
      - Что ты обо мне, Нина, понимаешь? Может, я тебя слушаю, а сам ножки твои разглядываю.
      - Да ну, - Нина слабо улыбнулась и махнула рукой, - брось ты, Сеня, разглядываешь! Которые разглядывают, я, Сеня, тех за версту чую. Опыт, Сеня, есть. А ты слушаешь, Сеня, и жалеешь. Жалеешь ведь, Сеня, а?
      Сеня покраснел и ничего не ответил. Да и что тут ответишь? Жалко бабу. Что жалко, то жалко...
      - Ну, поехала я, - продолжала Нина. - Взяла Рыжего и поехала. Этот Рыжий у меня, он, знаешь, Сеня, умный! Как собака. Кто-то говорил мне, что кошки умнее собак, только к человеку не подлаживаются. А Рыжий подлаживается! Он мне друг. Один раз выручил даже. Где я работаю, там начальник передвижной электростанции здорово на меня виды имел. Действительно разглядывал все время. Вагончик мне выделил на отшибе - через тайгу идти. Ну, однажды задержались на работе, иду домой, он провожает. Рыжий следом крадется. Он летом со мной на работу ходил. Ну идем, разговор не клеится, начальник молчит, сопеть начинает. Так и знаю, сейчас кинется, потом будет оправдываться, что голову потерял, себя не помнил. Ну, кидается, схватил клешнями - не отвертеться. А тут Рыжий с дерева как сиганет на него! Ну, неожиданно! Он испугался, отпрянул, ну и дальше все - момент упущен. Не скажешь же, что сначала потерял голову, потом нашел, потом кота прогнал и снова потерял!
      Она помолчала.
      - Трудно мне было, Сеня, со своей внешностью! В аэрофлоте внешность это был плюс. А тут, наоборот, минус. Я сначала кокшей хотела на катер. Тут у СМП свой катер по Байкалу ходит. Думаю, не летать - так плавать. Пошла, договорилась, им кокша нужна. Капитан говорит: добро, оформляйся. А жена его как меня увидела, говорит: только через ее труп. А она у них в СМП в кадрах работает, кадровичка. И - ни в какую. А она в этом СМП сто лет работает, еще с Тюмени. Конечно, с ней посчитались: я им кто? Не взяли.
      - А Арсланов-то тебя где нашел? - спросил Сеня. И пожалел, что спросил. Грубовато как-то получилось. Даже можно сказать, не грубовато, а просто грубо.
      Но Нина ответила охотно. Никакой такой грубости со стороны Сени не усмотрела.
      - У Вари нашел, у вашей комендантши. Ну и... Знаешь, он в особенности сначала такой внимательный был, такой заботливый.
      - А теперь? - спросил Сеня.
      - Теперь тоже ничего, но по-другому все. Теперь у меня есть обязанности. Я должна то, другое, постирать, приготовить, накрыть на стол. Ну и... все остальное. Нет, все это мне не трудно, но я, Сеня, не человек, понимаешь. Я - тень несамостоятельная. Тоска...
      Она вздохнула.
      - А уйти? - спросил Сеня.
      - Куда? - удивилась Нина. - Куда, Сеня, деться? Земля большая, а деться некуда. Я думала, думала и вот что поняла: с внешностью и без специальности - только по рукам. А чем по рукам - лучше уж быть в одних руках.
      - У тебя же есть специальность, - вдруг загорячился Сеня, - есть же, чего ты бесишься?
      - Какая специальность? - спросила Нина совсем убитым голосом.
      - Что значит какая? Бортпроводница - вот какая! Ты это дело любишь, знаешь, чего тебе? Ну в Свердловске, допустим, не заладилось у тебя. Так ведь городов же много. Аэрофлот у нас какой! А?
      - А правда, Сеня, - встрепенулась Нина, - может, попробовать?
      Она заглянула Сене в глаза - вопросительно и даже просительно, словно именно от Сениного ответа зависела ее судьба.
      - Только куда деваться - прописки нигде нет, комнаты нет...
      Она задумалась.
      - Вот к сестре если... У меня, Сеня, в Улан-Удэ сестра живет, примет. Попробовать?..
      Она вдруг быстро собралась и стала прощаться. И уже в дверях попросила:
      - Так если Рыжего увидишь, скажи.
      - Ладно, скажу, - буркнул Сеня, накидывая крючок.
      ...А через час пришла Варька.
      Она пришла с узелком и заявила:
      - Белье сменить. Ты сам не идешь, не идешь, думаю - нехорошо, на грязном спишь.
      - Ладно... - Сеня насупился, - сам бы пришел.
      - Ну, не пришел же... Давай стаскивай грязное-то.
      Сеня нехотя направился к постели. Меньше всего ему хотелось трясти при Варьке свои несвежие простынки.
      Варька, словно поняла его, сказала, улыбнувшись:
      - Ладно, не надо сейчас, завтра на склад притащишь.
      А Сеня насупился еще сильнее. Голос у Варьки был на редкость певучий и волновал Сеню независимо от того, что именно говорила Варька. Сеня стеснялся этого своего волнения и поэтому хмурился, отворачивался, бурчал что-то сердитое.
      Тут Варька подошла к Сене, тронула его тихонько за рукав и спросила так задушевно, как, наверное, никто никого не спрашивал. Она спросила:
      - Ну чего ты, Сеня, ну чего ты?
      Она стояла возле Сени в распахнутом полушубке, пуховый платок был развязан, едва-едва держался на затылке, глаза у нее были большие, продолговатые, красивые, одним словом. К тому же на левом веке Сеня увидел крохотную синюю жилку, он наклонился и поцеловал эту жилку. Варька стояла, не шелохнувшись, держась за Сенин рукав. Сеня поцеловал и правый Варькин глаз, потом опять левый, потом опять правый. А Варька все стояла, покорная, как школьница, все держалась за Сенин рукав, послушно прикрыв глаза, и потом, когда Сеня все-таки прекратил это свое занятие, постояла еще немного с приоткрытыми глазами, глубоко и шумно вздохнула и, ничего не сказав, ушла.
      Сеня помотал головой, как бы сбрасывая наваждение, потом схватил веник и принялся убирать свое жилище. Помыл кружки, минуту поколебавшись, помыл и пол. Вымылся сам под рукомойником, постелил чистое и улегся с книжкой. Но чтение не шло. Сон не шел, и чтение тоже не шло. Шли какие-то видения почему-то деревня, в которой родился, хоть он мало ее помнил. Увидел вдруг себя пацаном, сидящим на возу с сеном и понукающим лошадь. Вот он сидит на сене, держит вожжи, и у него упала шапка. То ли ветерок, то ли он сам неловко повернулся - упала шапка на землю, а Сене не слезть. Его на сено сажали на покосе, а на усадьбе с сена снимали, а самому ему не слезть. И вот маленький Сеня ревет, вперед не трогается, а ревет, и ревет он до тех пор, пока не появляется на дороге большая, добрая старуха с клюкой. Она поднимает Сенину шапку и клюкой подает ее наверх, и Сеня, распластавшись на животе, дотягивается.
      И еще одно видение - как лошади задали корм, и она жует, а Сене никто ничего пожевать не дал, и он плачет. Смотрит на жующую лошадь и плачет. И тут какой-то мужичонка тщедушный достает из кармана хлеб в тряпице и отламывает кусочек Сене, и Сеня ест. Откуда-то в этой деревне появляется Варька и кормит маленького грудью, и пахнет, пахнет парным молоком. И под этот пригрезившийся запах, как под первую свою колыбельную песню, Сеня уснул крепко, даже можно сказать - сладко, потому что во сне он причмокивал губами.
      На третий вечер приехал Арслан Арсланов. Он пришел к Сене и спросил, едва поздоровавшись:
      - Где Нина?
      Арсланов был простужен, кроме того он выглядел усталым и каким-то обескураженным.
      - Где Нина? - спросил он и сел, расстегнув полушубок, на табурет, и закурил, привалившись к стенке вагончика.
      - Нет Нины, - сказал Сеня, - нет ее. Уехала.
      - Как уехала? - не понял Арсланов.
      - Так, уехала. В Улан-Удэ. К сестре. Рассчиталась на работе и уехала.
      - Так, - сказал Арсланов, криво усмехнувшись, - уехала, значит.
      И замолчал. И долго еще молчал, ничего не говорил, курил, заплевал сигарету, поискал глазами пепельницу, не нашел, сжал окурок в кулаке, засунул кулак в карман, но так и ни слова не произнес, только голову опустил, думал о чем-то.
      Сене стало не по себе от этого молчаливого присутствия, потому что разглядывать человека, когда он погружен в переживания, было неловко, отвернуться же и не смотреть на него тоже было как-то нехорошо, и, не зная, что делать и куда деваться, Сеня лег. Он лег на свою койку, свесив ноги в теплых войлочных тапочках, и заложил руки за голову.
      Наконец Арсланов поднял голову и проговорил с горечью:
      - Где у людей благодарность, слушай, а?
      Что можно было ответить на такой общий вопрос?
      Ничего нельзя было ответить, Сеня ничего и не ответил, он молча разглядывал потолок.
      - Нет, - с силой сказал Арслан Арсланов, - нет у людей благодарности! Нет!
      Тут Сеня решил - будь что будет! - высказать Арслану Арсланову все, что он думает по этому поводу, а думал он, что Нина сделала правильно, что положение ее при Арсланове было унизительным, что Арслан Арсланов никогда не задумывался о Нининой судьбе, что жизнь ее была безрадостной и бесперспективной, и поэтому нечего считать себя благодетелем, когда ты обыкновенный эгоист.
      Он так и начал говорить, произнес зазвеневшим по-юношески голосом:
      - Я лично считаю, что Нина сделала правильно...
      Слова застревали у него в горле, потому что он волновался.
      Но Арслан Арсланов совершенно неожиданно махнул рукой:
      - Ай, при чем здесь Нина, понимаешь? Женщина пришла, женщина ушла - о чем говорить!
      - А кто же при чем? - изумился Сеня. - Если Нина ни при чем, кто же при чем?
      - Зудин при чем, - пояснил Арслан Арсланов и добавил: - Козел, понимаешь!
      - Не понимаю, - сказал Сеня, потому что он действительно ничего не понимал.
      - Выговор мне объявил, - с большой обидой сказал Арслан Арсланов, - в приказе! Ночей, понимаешь, не сплю, себя не жалею - и выговор! Два года был хорошим, а тут сразу за один день, понимаешь, никудышным!
      Сеня молчал. Но Арслану Арсланову и не нужно было, чтобы он поддакивал. Он так уверен был в своей правоте и в черной неблагодарности Зудина, что все это не требовало подтверждения.
      Ему просто нужно было высказаться, и он высказывался.
      - Ну, не повезло, - продолжал он, - мост поломали, но экскаватор удержали, в исправности - все нормально.
      Он закашлялся. Кашель был глухой и жесткий - такой кашель бывает в самом начале простудного заболевания.
      - Вот, - откашлявшись, проговорил, почти простонал Арслан Арсланов, здоровье отдаю, понимаешь...
      - А что случилось-то? - поинтересовался Сеня.
      - Ай, ерунда случилась, - серьезно сказал Арслан Арсланов. - Мост через Ухту знаешь? По мосту поехали, мост немножко не выдержал... Я все сделал: взял экскаватор на оттяжку, второй бульдозер раздобыл, спас, понимаешь, технику... А мне - выговор. И знаешь почему? У него гордость заело. Какая-то зараза сказала: "Мост имени Арсланова". И пошло: один, другой, третий. Зам. управляющего звонит: когда, говорит, мост имени Арсланова отремонтируете? Ну, он чего-то отвечает, а сам побледнел, как... Заело его. И выговор врезал, понимаешь...
      Арсланов опять закашлялся, покраснел. Глаза у него тоже покраснели и заслезились. Вообще вид у него был неважный, Сеня встал, подошел к Арсланову, потрогал лоб.
      - Да у тебя температура!
      - Вот видишь, - сказал Арслан Арсланов с каким-то даже торжеством. Вот видишь! Нет, ты скажи, где у людей благодарность?
      - Ладно, - сказал Сеня, - пойдем, лечить тебя буду.
      - Как еще лечить? - засопротивлялся Арслан Арсланов. - Не надо. Ночь перемучаюсь, завтра в поликлинику пойду.
      Но Сеня уже одевался.
      - Горчица есть и чистая бумага?
      - Не надо, понимаешь, горчицу, - сказал Арслан Арсланов, - у меня настоящие горчичники есть. Только горчичников тоже не надо.
      - Боишься, что ли? - улыбнулся Сеня.
      Если бы Сеня спросил поделикатней, Арслан Арсланов, может быть, и признался бы, что боится горчичников. Но, заметив Сенину улыбочку, насторожился: он не терпел, чтобы над ним смеялись. И поэтому возразил:
      - Кто боится, слушай! Просто не хочется затруднять.
      - Ладно, пошли, - проворчал Сеня, доставая из тумбочки аспирин и кальцекс. - Затруднять - придумаешь тоже...
      Арслан Арсланов вздохнул и повиновался.
      На другой день Зудин спросил Сеню:
      - Правда, что Нина уехала от Арсланова?
      Сеня подтвердил.
      - Как смотришь, если я тебя к нему переселю? Мне вагончик нужен для одной семьи...
      Сеня ничего не ответил. У него с ответом не получалось. Он несколько раз открывал рот, но слова застревали в горле, их было никак не протолкнуть. И Сеня от этого покраснел.
      - Не желаешь? - усмехнулся Зудин. - А я думал, ты с Арслановым ничего живешь. Ну, неволить не буду. Что-нибудь схимичим еще. Может, Генку Спицына уплотним...
      Тогда Сеня выдавил наконец:
      - Не в том дело. Я и так освобожу вагончик. Я... к Варе переберусь.
      Зудин высоко поднял брови, но тут же опустил. Все-таки он был мужчина, сибиряк, а не девица какая-нибудь, чтобы ахать, да охать, да расспрашивать, как и что. Поэтому он просто помолчал минуты три, переваривая эту новость, а потом сказал просто:
      - Ну добро. С Нового года открываем сад-ясли. Так что вам полегче будет.