- Значит, Александр Семенович, с нащельником: будет, но не сейчас. Вот котельную введем, освободятся мощности, запустим пилораму... Так, Шатров?
      - Так.
      - Вот и начальник подсобного производства подтверждает.
      - А как же я штукатурить буду без нащельника?
      - А ты свой поставь, а я отдам потом.
      - Нет, не поставлю!
      - Нет?
      - Нет!
      - А ты поставь!
      Зудин ослепительно улыбнулся, показав все свои металлические коронки, так улыбнулся, что не у каждого хватило бы духу возразить. И Александр Семенович сдался:
      - Ладно, но в последний раз!..
      И ушел, ворча и охая, продолжать работы по детскому саду.
      Галина Петровна подняла голову. Глаза ее были слегка затуманены. Она, собираясь с мыслями, смотрела на Зудина. Начальник лесхоза, собираясь с мыслями, смотрел на Галину Петровну.
      - Значит, выяснили. Промбаза действительно сдвинута по отношению к геодезической точке отсчета. Но ведь мы ориентировались на клуб и магазин. А клуб и магазин тоже сдвинуты. Вообще весь поселок сдвинут по отношению к геодезической точке отсчета. А внутри поселка все расположено согласно плану, и наша промбаза тоже. Так что...
      И тут Зудин уставился на начальника лесхоза, пристально так на него уставился и проникновенным, берущим за душу голосом произнес:
      - Дай трактор "Т-40".
      Начальник лесхоза обескураженно посмотрел на Зудина и тут уж действительно собрался с мыслями, потому что ответил ясно и понятно:
      - Не дам.
      Но Зудин и не надеялся на легкий успех. Он только начал скорость набирать:
      - Слушай, он у тебя стоит на видном месте, простаивает. Я как мимо еду и вижу его (а он красненький!), так у меня изжога делается.
      - Не стоит уже, - радостно сказал начальник лесхоза, - я его убрал с глаз.
      - Ну ладно, убрал, - согласился Зудин, - мне он нужен. Дай!
      - Не дам!
      - А ты дай!
      - А что ты мне дашь?
      - А что хочешь. Трубы хочешь?
      - Хочу. С вентилями.
      - С вентилями нет. Возьми без вентилей.
      - Без вентилей мне в ЛенБАМстрое дали.
      - А ты возьми еще.
      - А мне не нужно.
      - Ну, дай так. Мне он позарез...
      - Дай "уазик".
      Наступила пауза. После паузы Зудин сказал:
      - Да ты че, паря, "уазик"! Да он и неисправен! Нет, не могу.
      - Ну и я не могу.
      - Галина Петровна, - сказал хитрый Зудин, - ну что это за человек?
      Галина Петровна пожала мягкими плечами (она была в пуховом свитере). Начальник лесхоза взглянул на нее, Зудин перехватил этот взгляд и, кажется, обнаружил в нем признаки паники. Торопясь закрепить успех, он предложил.
      - Слушай, попроси что-нибудь другое!
      - Сварка есть? - сдаваясь, спросил начальник лесхоза.
      - Какая?
      - Электрическая с трансформатором.
      - Есть. Дам.
      - Ну добро, в понедельник присылай механика за трактором.
      - А ты за сваркой.
      - По рукам.
      Начальник лесхоза подошел к Зудину и, косясь на Галину Петровну, затряс ему руку.
      И тут от двери раздался густой, бархатный бас:
      - Как пишут в газетах, победила дружба!
      - Здрасте, - сказал Зудин, поднимаясь с места.
      Управляющий трестом стаскивал с руки изящную кожаную перчатку с белоснежной меховой оторочкой. За его спиной, прислонясь к притолоке, стоял главный инженер, серьезный молодой человек, из тех серьезных молодых людей, что входят в помещение без улыбки.
      Управляющий долго возился с зажигалкой - она никак не хотела зажигаться. Это была заграничная зажигалка с газовым баллончиком. Но баллончик был отечественный и к заграничной зажигалке не совсем подходил, и газ, кажется, вытек. Зудин ухмыльнулся и как бы нехотя протянул спички.
      - Так будет вернее.
      Однако вежливо чиркать спичкой не стал, протянул коробок - и все, зажигайте сами, сам же нахмурился и стал разминать "беломорину". Управляющий поблагодарил кивком, увидев, что у Зудина готова папироса, дал прикурить Зудину, потом прикурил сам.
      Потом спросил - не то чтобы грубовато, но и не церемонясь особенно:
      - Разговор будет серьезный. Шатров не помешает?
      Зудин пожал плечами:
      - А че он помешает? У меня секретов нет.
      - Добре. Оставайся, Шатров.
      Шатров пожал плечами, уселся. Оставаться так оставаться. Начальству видней.
      Главный инженер, подумав, тоже сел за длинный, покрытый зеленым сукном стол.
      Позвали секретаршу Свету, велели никого в кабинет не пускать. Помолчали. Причем молчание затянулось, становилось уже неловким. Зудин взглянул на главного инженера. Он поджал тонкие свои губы, и у него сделалось от этого такое лицо, словно он приготовился исполнить скорбные обязанности распорядителя на серьезных похоронах.
      Зудину вдруг стало смешно. Это было спасительное ощущение, вместе с ним пришла простая и ясная мысль, которая облекалась в такие примерно слова:
      "Пора объясниться и заканчивать эту историю".
      И он сказал, широко улыбнувшись и улыбкой этой снимая всякую напряженность:
      - Чего тянуть! Приступайте.
      Зудин, естественно, ждал, что начнут с пожара или, может быть, с коллективной жалобы, но все-таки, вероятнее всего, с пожара.
      А управляющий начал совершенно неожиданно с вечерней школы. Это был плотный, энергичный человек, у которого всегда было красное лицо. То ли от здоровья, то ли, наоборот, от гипертонии, хотя нет - какая гипертония, он и не бюллетенил никогда, - скорей всего, от здоровья. И голос у него был энергичный и властный. И вот этим энергичным голосом задал управляющий свой первый вопрос.
      - Ты почему, Зудин, - спросил он недовольно, - учебе молодежи препятствуешь и других руководителей подстрекаешь учебе молодежи препятствовать?
      - Это че, - усмехнулся Зудин, - председатель поссовета успел нажаловаться или директор школы?
      - Директор школы, мы его как раз из Нижнего подвозили.
      - Ну вот, - развел руками Зудин, - его же на моей машине подвозят, и он же на меня и жалуется.
      Управляющий, однако, не расположен был к шуткам и заявил, что машина, между прочим, государственная и что учеба молодежи в вечерней школе - это дело тоже государственное, и ему непонятно, с чего это Зудин так веселится.
      - Да дело-то простое, - легко объяснил Зудин, - простое дело-то, как апельсин. По положению учащимся положено предоставлять полдня в неделю для занятий. Оплачиваемых. Практически же каждый учащийся получает день в неделю: полдня - за счет производства, полдня - за свой счет. Таким образом, в среднем получается у каждого два неоплаченных дня в месяц. Я лично считаю, что если ты действительно хочешь учиться, получать знания, диплом и так далее, то это не такая уж большая жертва. Потому что полдня в наших условиях, конечно, не получится. Так вот этот самый директор предложил согласовать такое постановление: давать учащимся по свободному дню раз в две недели, а желающим просто прибавить и к отпуску, как отгулы.
      - Ну и что? - спросил с интересом управляющий. И добавил, обращаясь к главному инженеру и начальнику подсобного производства: - Логично, а?
      Главный инженер никак на это не прореагировал, словно боялся потерять раз и навсегда принятое скорбно-деловое выражение лица. А веселый начальник подсобного производства Шатров поднял брови и развел руками, дескать, не знаю, не знаю...
      А Зудин продолжал:
      - Сначала многие согласились, и СМП, и ЛенБАМстрой, и телевизионщики "Орбиты"... в общем, все почти что согласились. Ну, а я против выступил.
      - Почему? Нарушение финансовой дисциплины?
      - Да нет, с этим вроде бы в порядке.
      - А в чем дело?
      - А в том, - заговорил Зудин, зажигаясь, заводясь, как тогда на поссовете, - а в том, что это профанация самой идеи образования. В том, что эти положенные за счет государства полдня придуманы для того, чтобы создать условия для учебы, а не для того, чтобы быть дополнительной премией: учишься - вот тебе неделя к отпуск)! Зачем они, такие ученики, нужны, которых приманивать приходится? Для цифры? Или для пользы дела? А если пользы делу нет, то кому нужна цифра? Кому-то лично - его похвалят, а государству - ущерб. - Зудин махнул рукой: - В общем, со мной согласились...
      Управляющий нахмурился еще сильней, но фразу сказал, совершенно не соответствующую этой самой нахмуренности.
      Он сказал:
      - А может быть, ты и прав... - И заговорил энергичным своим, настырным голосом. - Значит, так. Ты знаешь, что приехал я тебя снимать.
      - Ну! - спокойно согласился Зудин.
      - Знаешь, жалобы на тебя какие?
      Зудин усмехнулся:
      - Вот главный знает.
      - Я не отказываюсь, - отчеканил главный инженер, - не отказываюсь, не скрываю и никогда не скрывал. Считаю методы начальника мехколонны...
      - Погоди, - остановил его управляющий - до тебя очередь дойдет. - И, не меняя тона, спросил Зудина: - Алименты разнорабочей Палей выплатил?
      - Выплатил...
      - Поделом. Не будешь нарушать трудовое законодательство. Партизан тоже!
      Тут управляющий опять посмотрел на главного инженера, причем посмотрел довольно пристально, и сказал:
      - А рабочие, кстати, письмо прислали. Несколько человек. Просят их подписи под известной вам всем жалобой считать недействительными. И никто их, по-моему, не организовывал - сами созрели. Но дело не в письме. Дела, я посмотрел, идут у вас тут неплохо. Показатели хорошие. Промбаза оборудуется по-хозяйски, с любовью. Котельную вводите. Стенд раздобыли для регулировки форсунок... Общежитие построили, дома... Неплохо дела идут, если не считать, конечно, пожара на Джигитке. Но это дело уголовное, прокуратура, надо полагать, разберется. Хотя то, что ты этого бича держал на перевалочной базе, за это с тебя, конечно, спросится.
      И вот как раз на этом месте Зудин понял, что его не снимут. Если человеку говорят, что с него за что-то там одно конкретное спросится, значит, его в обозримом будущем видят в этой самой должности, на этом самом месте.
      И, для того чтобы внести в дело полную ясность, он спросил напрямик:
      - Так вы че, снимать меня не будете, че ли?
      - Расчекался! - сказал управляющий. - Ишь, расчекался! - И ответил после паузы. - Работай. Вопрос о снятии снимаю. - Потом, как бы укрепляясь в своем решении, посмотрел строго на главного инженера и начальника подсобного производства и повторил с нажимом: - Вопрос снимаю. И всякие разговоры на эту тему считаю вредными для производства. Прошу передать всем... - Подумал, подыскивая слово, и закончил, усмехнувшись: - ...заинтересованным лицам. - И еще сказал: - В тресте эти разговоры также будут прекращены, как мешающие нормально работать.
      - Ну, правильно, - согласился Зудин.
      - Это не все, - сказал управляющий. - Ты, Зудин, прямой человек, и я тоже не люблю крутить. Поэтому я тебе говорю: ты можешь ставить вопрос о главном инженере.
      Главный инженер еще сильнее поджал губы и передернул плечами. Пожалуй, выражение скорбной торжественности к этому моменту тоже подходило. Лицо его оставалось непроницаемым, тем более что все на него в этот миг посмотрели.
      Зудин же ответил самым будничным тоном:
      - А че мне вопрос ставить: главный как главный, сколь основного земполотна отсыпал - ни рекламаций, ничего.
      - Но ваши отношения, - начал было управляющий, но тут Зудин его перебил.
      - Не надо, - сказал он, - отношения производственные. Человек работает, пусть работает. Короче, я вопроса никакого не ставлю. - И улыбнулся, приоткрыв все металлические коронки: - Сработаемся... Так или не так?
      Поскольку вопрос этот был обращен уже к главному инженеру, главный инженер разомкнул поджатые свои губы и ответил нехотя:
      - Так...
      И покраснел. Покраснел он не сильно, едва заметно, но стал от этого мягче и милее, и все увидели, что похож он скорее на мальчишку, чем на обстрелянного мужика, но главный тут же справился с собой, поджал опять губы и стал еще строже и неприступнее. А Зудин сказал:
      - Есть одна просьба: старшего прораба Истомина переведите от меня.
      КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ. КАБИНЕТ ЗУДИНА
      Когда Леху наконец вызвали к следователю, он почувствовал даже некоторое облегчение. Он так извелся за этот месяц, даже почернел как-то, молчал, ни с кем не разговаривал. Он был почти уверен, что имеет какое-то отношение к пожару, хотя совершенно ничего не помнил. Излишне уточнять, какими именно словами казнил себя Леха и какие именно страшные клятвы давал он себе в отношении своего теперь уж безусловно абсолютно трезвого будущего. Впрочем, будущее его тонуло во мраке полной неизвестности, и никто, кроме следователя, не мог развеять этот мрак и внести в Лехину жизнь хоть суровую, но ясность. Поэтому Леха почувствовал некоторое облегчение, когда его вызвали к следователю, хотя это облегчение походило скорей на легкость отчаяния.
      Следователь Владимир Михайлович Корев сидел, откинувшись, по обыкновению, на спинку стула и вытянув под столом длинные ноги. Когда Леха, постучавшись, переступил порог, следователь подобрал ноги, выпрямился на стуле и вежливо предложил Лехе сесть.
      Леха сел.
      Леха сел и уставился на следователя красными, воспаленными глазами, и взгляд его был вопросительным, он выражал вопрос, вернее, два вопроса, на которые Леха надеялся получить ответ в этом миниатюрном кабинетике. Это были такие вопросы: "Что же я наделал?" и "Что же теперь будет?".
      Он, кажется, ожидал услышать из уст следователя готовый приговор и был с ним заранее согласен.
      Однако следователь Владимир Михайлович ничего не объявил Лехе, а, напротив, сам принялся задавать вопросы. Сначала на вопросы отвечать было легко, потому что это были вопросы по анкетным данным: имя, отчество, фамилия и другие пункты. Потом отвечать стало труднее, потому что следователь стал расспрашивать насчет употребления спиртных напитков, в том числе одеколона. Это были очень трудные вопросы, потому что нет, наверное, такого пьющего человека, который бы не стыдился того, что употребляет "фонфурики", то есть одеколон, ибо смело можно сказать, что это - последняя степень потери человеческого достоинства. И это всем всегда стыдно. Однако Леха употреблял, а следователю врать не приходилось, и он признался, что да, употреблял. Было это признание особенно тяжким еще и потому, что следователь все писал в протокол, и, стало быть, навсегда зафиксировал в официальной бумаге, что Леха - "фонфурист".
      А дальше Леха вообще не мог отвечать на вопросы, потому что это были вопросы о том вечере и той ночи, о которых он ничего не помнил. Он-то ждал, что следователь сам расскажет ему, что и как было, но следователь, наоборот, только спрашивал, а Леха ничего не мог ответить, потому что не помнил. Причем он не мог даже точно сказать, до какого момента он себя помнит, а с какого - память отключилась.
      Поэтому допрос оказался коротким, следователь вскоре его закончил и взял у Лехи подписку о невыезде. Леха подписку дал не задумываясь, потому что куда ему было выезжать? Не было у него под этим небом другой крыши, кроме крыши вагончика в поселке Северный, и другого близкого человека, кроме председателя месткома Сени Куликова. Так что выезжать он, безусловно, никуда не собирался.
      Когда формальности были закончены, следователь достал из ящика стола пушистую Лехину шапку и протянул ему, не улыбаясь:
      - Не теряй больше...
      Леха схватил шапку, прижал ее почему-то к животу и уставился на следователя Владимира Михайловича, словно надеялся прочесть на его лице ответы на свои мучительные вопросы. Но лицо следователя ничего не выражало. Разве что скуку и усталость, а больше - ничего.
      И тут Леха спросил напрямик, потому что неясность и неизвестность стали для него совсем невыносимы:
      - Владимир Михайлович, скажи, что же я натворил? Неужели склад поджег!
      Следователь посмотрел на него внимательно и спросил серьезно:
      - А ты не знаешь?
      - Тот-то и дело, что не знаю!
      - И вспомнить не можешь?
      - Не могу. Ничего не помню!
      Следователь невесело улыбнулся:
      - И я не знаю.
      - Да как же так, - удивился Леха, - да как же так?
      В голосе его послышалось отчаяние.
      - Да ты уж лучше докажи, Михалыч, пусть будет, что будет, а то ведь и свихнуться недолго. Ну скажи, я поджег? Да? Толик научил меня и я поджег?
      - Не знаю.
      - Не знаешь... А как думаешь?
      - А этого я не имею права тебе говорить.
      - Не имеешь?
      - Не имею.
      - Как это - не имеешь? Такая пустая формальность, да?
      Следователь Владимир Михайлович вдруг расслабился, вытянул под столом длинные ноги в огромных унтах, потянулся, как кот, прикрыв от удовольствия глаза. Потом он открыл глаза, встряхнулся и заговорил неофициальным тоном.
      - Друг мой Леха, - начал он задумчиво, - вообще-то говоря, я не обязан, более того, я не должен поддерживать этот или подобный этому разговор. Но постольку, поскольку у меня совершенно случайно образовалось немного свободного времени, и постольку, поскольку ты действительно мучаешься и пребываешь в неудовлетворенности, я, так и быть, поделюсь с тобой, друг мой Леха, некоторыми своими соображениями о смысле формальностей.
      Видишь ли, друг мой Леха, формальность на голом месте не возникает. Формальность - это не что иное, как узаконенная фактическая необходимость. Причем смысл этой необходимости не всегда и не сразу понятен, и поэтому иногда кажется, что формальность действительно пустая. Бывает, конечно, и так, что фактическая причина отмирает, а какое-то правило остается. Тогда да. Тогда - это пустая формальность, и чем скорее ее отменят, тем лучше. Но в следственных делах, друг мой Леха, смею тебя уверить, все правила имеют смысл, являются необходимыми. Ну как я, например, могу поделиться с тобой своими предположениями, когда я - следователь. Предположения мои могут быть недоказуемы, могут быть ошибочны, а в твоем сознании они укоренятся как истина. Потому что я - следователь. Ну, скажу я тебе, допустим: так и так, я лично считаю, что тебя подговорили, когда ты был в невменяемом состоянии, и ты, не ведая, что творишь, поджег этот проклятый склад, и дело только в том, чтобы доказать, что так оно и было, и привлечь к суду твоего друга Толика ("Он мне не друг", - вставил Леха) и тебя, грешного. Конечно, юридической силы это мое частное мнение никакой иметь не будет. Но вред от этого моего неосмотрительного высказывания будет большой. Во-первых, что касается тебя, друг мой Леха, то ты уже станешь считать себя преступником, и, не дожидаясь никакого следствия, осудишь себя своим собственным судом, и будешь носить в душе этот свой приговор, а ведь очень может быть, что напрасно.
      Во-вторых, что касается нашего общего друга Толика, то он, с одной стороны, может привлечь меня к суду за клевету, с другой стороны, может приготовиться принять соответствующие меры и помешать следствию.
      В-третьих, возможные свидетели по этому делу тоже будут знать мое на этот счет мнение, и оно будет незаметно давить на них, и показания их будут тенденциозны, что также, безусловно, помешает благородному делу выяснения истины.
      И наконец, в-четвертых, в случае полной ошибочности этого моего неосмотрительного заявления некий другой истинный виновник всячески станет способствовать подтверждению этой выгодной для него версии, чем опять помешает следствию, и оно может пойти по ложному пути...
      Очень может быть, что следователь Владимир Михайлович, беседуя таким образом с Лехой, был движим наилучшими побуждениями. И речь его, не лишенная занятности и некоторого ведомственного юмора, действительно могла бы кого-нибудь успокоить и настроить, если не на веселый, то, по крайней мере, на спокойный лад... Кого-нибудь, но не Леху. Для того чтобы успокоить Леху, от следователя требовалось немного. От него требовалось некое определенное утверждение, что Леха, мол, ни при чем, пусть не беспокоится. Или пусть другое, противоположное, но все-таки тоже определенное утверждение, что Леха, по всей вероятности, поджег склад, и ожидает его такое-то и такое-то примерно наказание. И могут быть такие-то и такие-то смягчающие обстоятельства. И так далее. Но первое утверждение, конечно, было бы желательней. И был момент, когда у следователя Владимира Михайловича даже мелькнула мысль облегчить таким образом Лехину душу, сказать, что, мол, не виноват ты, друг мой Леха, успокойся. Тем более что следствие, скорее всего, придется за недостаточностью улик прекратить. Однако, мысль эта промелькнула и не утвердилась, да и не могла утвердиться, потому что Владимир Михайлович был прежде всего следователем, а не утешителем и служил прежде всего истине, а не благотворительности.
      Таким образом, после беседы со следователем подавленность Лехиного духа ни в коей мере не развеялась, а, напротив, усугубилась, потому что прежде существовала надежда, что с помощью следователя все в конце концов разрешится. Теперь надежда эта разрушилась, и Лехе стало так скверно, что он не находил себе места. Он испытывал какой-то повсеместный зуд и томление в теле, все это сопровождалось бессонницей и невыносимым ощущением подсасывания под ложечкой, как будто от голода, но аппетита не было, ел Леха мало и неохотно.
      И он запил.
      Он еще день продержался после этой не полезной для себя беседы и запил.
      Леха, понимал, что запьет, потому что не выпить ему было уже невмоготу, и все внушал себе, что на этот раз запьет несильно, сдерживаясь, и ни в коем случае не опустится до одеколона. Поэтому он поехал на попутке в Нижний, купил две бутылки спирта и вечером на попутке же вернулся.
      Где Леха прятал спирт, этого никто не знал, и Сеня, к сожалению, тоже не знал. Если бы Сеня знал, он бы, безусловно, спирт вылил и, может быть, остановил бы Лехин запой. Но Сеня не знал, и Леха стал входить в режим, принимая через примерно равные промежутки времени по небольшой дозе и впадая постепенно в прострацию.
      И тогда Сеня не на шутку забеспокоился за Леху. Он просто стал опасаться, что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума. С этими своими опасениями Сеня пошел к Зудину и сообщил ему, что Леха опять запил и что он за Леху беспокоится, потому что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума.
      Тут нужно прямо сказать, что Зудин Сене не посочувствовал. То есть он не разделил это Сенино почти отеческое беспокойство, а, напротив, очень разозлился и довольно резко заявил, что с него хватит и больше он с этим алкашом чикаться не намерен. С этими словами Зудин решительно взял телефонную трубку и набрал номер начальника милиции. После короткого энергичного разговора он заявил Сене:
      - Значит, так. Сегодня собираем местком. Мое ходатайство, постановление месткома, и - на принудительное лечение. Путевки есть.
      - Да вы что, Герман Васильевич! - испугался Сеня. - Зачем же так-то?
      - Че так-то? - зло спросил Зудин. - Жалеешь, че ли?
      - Жалею, - признался Сеня, - жалею. Человек же!
      - Ну жалей, - согласился Зудин. - Жалей, жалей! Жалельщик. Дожалеешься, пока он в самом деле не околеет. Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я меры принял, так или не так? Вот я и принимаю.
      - Нет, - печально возразил Сеня, - я к вам пришел просто посоветоваться.
      - Посоветоваться? - Зудин недобро усмехнулся. - Так вот тебе мой совет: собирай местком и поддержи на месткоме мое ходатайство. На год. Может быть, еще человеком стянет.
      - А так, без этой крайней меры, - спросил Сеня упавшим голосом, - а так, без этой крайней меры, думаете, не станет?
      - Я не думаю, - ответил Зудин, ловя убегающий Сенин взгляд, - я не думаю, я знаю.
      - Что знаете? - совсем уже убито спросил Сеня, и стало ясно, что принимает он зудинские слова как приговор, как жестокую, но непреложную истину, и можно этой истине ужаснуться, но усомниться в ней нельзя. Поэтому и спросил он совсем убитым голосом, не ожидая услышать в ответ ничего хорошего:
      - Что знаете?
      И Зудин ответил, почти не разжимая зубов:
      - Сдохнет под забором.
      Лехина судьба была решена.
      УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ЗИМА
      Фиса сидела за крепким, недавно отремонтированным столом, уткнувшись в бумаги, и не смотрела на Забелевича. Забелевич же смотрел на Фису во все глаза. Но видел только ее склоненную голову - лица она не поднимала. Забелевич переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор. В вагончике никого не было. Механизаторы занимались своим непосредственным делом - вынимали из карьера грунт и отсыпали автомобильную дорогу. Старший прораб - в недавнем прошлом "зеленый мастер" - Славик Лосев занимался своим непосредственным делом - геометрией отсыпаемого полотна. И наконец, Фиса, как строймастер, занималась порученным ей делом - приводила в порядок документацию участка. И только Забелевич никаким делом не занимался. Все, что нужно было сварить, он сварил, все, что нужно было отремонтировать, отремонтировал, выполняя по ходу дела и слесарную, и плотницкую работу. Теперь он был свободен, ждал оказии отправиться в поселок, и сейчас был, на его взгляд, самый момент поговорить с Фисой. Дело было в том, что Фиса умудрялась до такой степени не замечать Забелевича, что иногда Забелевичу начинало казаться, что он вообще лишний на участке человек, лишний и никому не знакомый, по крайней мере Фисе.
      - Ну ладно, - сказал Забелевич, кашлянув, - ты меня, допустим, знать не знаешь. Но технику безопасности положено у меня принять? Положено? Вот и принимай. Задавай вопросы.
      Это была, конечно, удачная мысль - насчет техники безопасности. Дело в том, что Фиса замучила этими зачетами по ТБ весь участок. Она просто не пожелала считаться в этом смысле с традицией, а традиция заключалась в том, что прежде "зеленый мастер" Славик да и старший прораб Истомин стеснялись задавать бывалым механизаторам элементарные вопросы по инструкциям и заполняли журнал формально, а то и вовсе забывали его заполнять. Фиса же никаких условностей сразу не приняла и, спокойно перенося насмешки, обиды, раздражение и даже гнев, подвергала всех - независимо от заслуг и возраста зачету, причем случалось, что некоторые бывалые механизаторы не могли ответить на некоторые элементарные вопросы, и Фиса их, согласно инструкции, просвещала. И только электросварщик Юра Забелевич остался неохваченным зачетом по ТБ, хотя в электросварке вопросы безопасности имеют, конечно, очень важное значение. Он так и сказал:
      - Неужели ты не понимаешь, что в электросварке вопросы техники безопасности...
      Фиса оторвалась наконец от бумаг и подняла на Забелевича глаза, и такая была в них тоска, что Забелевич съехал с ёрнического тона и спросил серьезно и осторожно:
      - В чем дело, Фиса?
      На этот серьезный и осторожный вопрос нельзя было ничего не ответить, просто невозможно было отмолчаться, просто требовалось что-то сказать, и Фиса сказала:
      - Забелевич, что тебе от меня надо?
      И опустила голову.
      И Забелевич произнес погрубевшим от волнения голосом слова, которые рано или поздно мужчина говорит женщине, которые миллионы мужчин говорили миллионам женщин - и сегодня, и вчера, и триста лет назад, и слова эти не стерлись от столь многократного употребления, не потеряли своей значительности, по крайней мере для того, кто их произносит.
      Он сказал:
      - Фиса, ты мне нравишься... вот что!
      Фиса ничего не ответила, она сидела, подперев руками опущенную голову, и молчала. В вагончике было тепло, Фиса сидела без валенок, в теплых носках, валенки калились на горячей батарее. Забелевич расстегнул полушубок, достал платок и вытер пот со лба.
      Тут Фиса сказала, не поднимая головы от бумаг, можно было подумать, что в этих своих казенных инструкциях она искала-искала и, наконец, отыскала нужное слово.
      Она сказала:
      - Уходи.
      И тогда Забелевич обиделся. Может быть, если бы он не обиделся, он улыбнулся бы благодушно и ушел на этот раз, а на следующий раз - кто знает? - что-нибудь бы и изменилось и все обошлось бы без этого неприятного объяснения.
      Но Забелевич обиделся и поэтому спросил укоризненно:
      - Что я тебе сделал плохого, скажи?
      - Ты - ничего, - ответила Фиса. - Не в тебе дело.
      - А в ком же? - искренне удивился Забелевич. Его надежная, как рельс, мужская логика не допускала мысли о воздействии внешнего мира на отношение Фисы к нему, Забелевичу. - А в ком же, - спросил он настойчиво, - в ком же дело?
      - Во мне, - призналась Фиса, все так же не поднимая головы, - во мне самой.
      - В тебе? - удивился Забелевич. - Как это - в тебе?
      - Ну как ты не понимаешь? - в свою очередь удивилась Фиса. - Как ты не понимаешь... когда ты находишься поблизости, меня тошнит.
      - Тошнит?!!
      Фиса еще ниже наклонила голову, и можно было догадаться, что она мучительно покраснела. Она была в сером пуховом платке, и Забелевичу не было видно ни шеи ее, ни кончиков ушей, но он догадался, что она, наверное, покраснела.
      И Забелевич тоже покраснел - от обиды - и спросил:
      - Почему это тебя от меня тошнит, я что, протухший какой-нибудь?
      - Не сердись, - сказала Фиса тихо, - не сердись, не обижайся. Пойми меня и не обижайся... Со мной грубо обошлись... однажды... и меня потом тошнило. С тех пор всякое прикосновение... мужское... вызывает тошноту, понимаешь...
      - Ну, понимаю, - неуверенно сказал Забелевич, - но ведь я же тебя не трогал, а?
      - Трогал, - объяснила Фиса, - взглядом трогал... там, у источника.
      Забелевич опять полез за платком и долго вытирал лоб и шею, когда вытер, спросил растерянно:
      - Ну и... что же теперь делать, Фиса, а?
      - Не знаю, - совсем тихо произнесла Фиса.
      - Может, это... пройдет у тебя?
      - Может, пройдет...
      - Конечно, пройдет, - подхватил Забелеьич, - конечно, пройдет, заверил он уже почти радостно, - конечно!
      - Уйди, Юра, - попросила Фиса и подняла наконец лицо.
      Нет, не краснела она, разговаривая с Забелевичем. Лицо ее пугало мертвенной бледностью, губы болезненно кривились. Тонкой, прозрачной рукой она сжимала горло, потому что к горлу подступала дурнота.
      ТРАССА
      Пришло время разлада между Зудиным и Арсланом Арслановым. Разлад этот не мог не наступить, потому что причина вызрела серьезная, производственная: неудовлетворенность Зудина своим завгаром.