Борис Самуилович Штейн
      Донный лед
      Повесть
      Поэт и прозаик Борис Штейн работал на одном из участков строительства Байкало-Амурской магистрали.
      В 1978 году в Таллине вышла в свет его книга-очерк о начальном периоде этой грандиозный стройки "Там, где ходили изюбры".
      Позднее его наблюдения и впечатления легли в основу повести "Донный лед". Прототипами многих персонажей этого произведения явились герои документальной книги.
      В повести "Донный лед" автор знакомит читателя с жизнью, трудом и бытом полюбившихся ему строителей БАМа.
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      Заежка
      Вагончик Сени Куликова
      Квартира начальника мехколонны
      Кабина "КрАЗа"
      Красноумск
      Участок Веселая. Около года назад
      Балок Валентины Валентиновны полгода назад и ранее
      Кабинет заместителя управляющего трестом месяц назад
      Кабинет следователя
      Участок Веселая. Первые морозы
      Поселок Северный. Начало зимы
      Поселок Северный. Общежитие. Кабинет Зудина
      Кабинет следователя. Кабинет Зудина
      Участок Веселая. Зима
      Трасса
      Вагончик Сени Куликова
      ЗАЕЖКА
      - Ладно, - сказал начальник, тряхнув русой челкой, - ступай в заежку. Завтра обговорим твое назначение.
      Фиса ссутулилась еще больше и вышла.
      У вкопанного в землю вагончика стоял ее чемодан, над вагончиком развевался трепанный ветром флаг.
      Заежка помещалась тоже в вагончике, но вагончик этот стоял на колесах и возвышался над голой, замерзшей землей на полтора-два метра. Штатное крылечко с двумя ступеньками завершалось неудобной короткой площадочкой. Дверь открывалась наружу, и открывающему не оставалось на площадочке места приходилось пятиться и соскакивать на ступеньку. Фиса с трудом открыла замок (пальцы мгновенно застыли на студеном ветру) и втащила в заежку чемодан. И сразу припала к навешанным на стену злектропечкам, чуть-чуть улыбаясь кончиками тонких бледных губ, радуясь предстоящему блаженству отогревания.
      Три кровати стояли в заежке, и все поперек длины: одна у торцевой стенки и две - рядом, посередине. Тамбур представлял из себя миниатюрную кухню-столовую с электрической плитой "Валя", столиком и изящным электрическим самоваром. Плита, к сожалению, не работала. Фиса хотела было согреть самовар, но передумала: блаженное тепло вызвало сонное оцепенение. Фиса сняла легкое зимнее пальтишко и потянулась.
      Она высокая была, стеснялась своего роста и поэтому постоянно сутулилась. И даже баскетбол, которым она занималась в техникуме, не убавил сутулости.
      Потянувшись, Фиса быстро сняла сапожки и легла на среднюю кровать подальше от стенки. Она легла поверх одеяла и укрылась одеялом с соседней постели.
      И сразу уснула.
      Разбудил ее Толик.
      - Здорово, - закричал он с порога, высвобождая руку из рукавицы, - меня Толик, а тебя?
      На Толике был новый черный полушубок, унты и ондатровая шапка - полный комплект бамовской роскоши. Крепкий, жилистый, подвижный и веселый - таким предстал он перед Фисой. И глаза - острые и хитрые-прехитрые.
      Фиса села на постели и протянула узкую ладонь:
      - Фиса.
      - Девка, че ли? - удивился Толик и добавил странное такое выражение: "ё-карэмэнэ!" Ругательство не ругательство, но большое подспорье для связки слов. Выразив таким образом и удивление, и ободрение, и одобрение, Толик стряхнул с плеча рюкзак и тут же извлек из него бутылку спирта и утвердил ее на столе. Вслед за бутылкой на столе появились три малосольных омуля в целлофановом пакете, кирпич хлеба и две газеты. Он действовал споро и весело и приговаривал азартно:
      - Сейчас, сейчас, девка, заделаем все по уму...
      Когда он ловко почистил и порезал рыбу, уложив ее на газете, Фиса почувствовала, как она голодна.
      - Давай, - сказал Толик, - чем, как говорится, богаты...
      Фиса наскоро расчесала короткие волосы и, преодолев смущение, села за стол.
      Толик разбавил спирт прямо в кружках.
      - Ну, со знакомством!
      - Что вы, - испугалась Фиса, - я не пью. Тем более спирт.
      - Правильно, - согласился Толик, - а я че, пью, че ли? Но за знакомство - надо.
      Глаза его смотрели весело и лукаво. Казалось, он знает гораздо больше, чем говорит, и про Фису, и про себя, и про всю окружающую жизнь.
      И Фиса уступила - выпила, а Толик проворно подал ей воды на запивку, лучку и хлебца. Сам выпил спокойно, занюхал рукавом старого толстого свитера и принялся учить Фису, как кушать омулька, наматывая кожицу на палец.
      И Фисе стало весело и легко. Трудная дорога с пересадками, с ночевками в переполненных аэропортах, с "голосованием" на продутых ветром развилках все осталось позади, было ей тепло, сытно, и голова приятно кружилась.
      Толик, однако, тоже захмелел и стал жаловаться на начальство.
      - У меня перевалочная на Джигитке. Ну и че - все по уму. Жил и людям жить давал. Понятно?
      Фиса послушно кивала головой.
      - Ну и че? Увольняют по тридцать третьей пункт четыре... Ну ладно...
      Фиса не знала, что значит тридцать третья пункт четыре, но понимала, что это что-то очень нехорошее, и опять сочувственно кивала.
      Рассказывая, Толик курил, ходил по вагончику и как-то очень естественно оглаживал Фису: то по спине проведет, то за плечи придержит, то руку положит на колено. Фисе делалось жутко, но Толик зорко следил за ней и, заметив на ее лице смятение, снова разбавлял спирт, и они выпивали, и Фисе становилось уже не жутко.
      Сам Толик, пьянея, бледнел, но глаза его становились еще острей, и все черты лица заострялись, в особенности подбородок. Потом они попили чай, Толик убрал со стола, закурил очередную сигарету и сказал:
      - Е-карэмэнэ, в дурачка давай?
      И достал карты.
      Это была затасканная колода самодельных карт, коллекция многократно переснятых фотографий голых женщин в непристойных позах с обозначением в уголках масти и достоинства.
      Фиса сначала запротестовала, но Толик сказал удивленно:
      - Да ты че, девка, да ты че?!
      И Фиса перестала протестовать.
      И они стали играть, крыть валета дамой, а короля тузом, но и короли, и дамы, и тузы - это все были голые тела, бесстыдно выпяченные груди, оттопыренные зады, заломленные за голову руки.
      У Фисы кружилась голова. Ею овладел восторг бесстыдства, какое-то мстительное торжество, торжество победы над застенчивостью, победы над своим нелепым ростом, сутулостью, над длинными неловкими руками. Она словно примеривала на себя все эти бысстыдные позы, и голова ее кружилась еще сильней.
      И уже неважно было, кто отбился, а кто взял, кто дурак, а кто победитель.
      Толик бросил карты и подошел к Фисе. Просунув ей под мышки руки, поднял со стула и повел к постели. Он опрокинул ее, расстегнув кофту, наскоро сжал груди и проворно стал стаскивать с нее брюки. Потом он издал какой-то утробный звук, и этот звук словно вывел Фису из гипнотического сна, и она вдруг будто со стороны увидела себя с чужим настырным мужиком, которому, в сущности, не было до нее, Фисы, ровным счетом никакого дела. Она закричала истошно, переходя с хрипа на визг:
      - Козел! Козел проклятый!
      И толкнула Толика на соседнюю кровать.
      Толик не ответил. Он повернулся к ней спиной и скоро уснул с храпом.
      Фиса почувствовала удушье и тошноту. Она вскочила, рванула с вешалки пальто и выбежала за дверь. Потом она улеглась на другую кровать, ту, что возле стенки, и долго не могла уснуть. Ее мутило.
      Под утро только уснула. Когда проснулась, Толика уже не было. Фиса привела себя в порядок и пошла к начальнику.
      Начальник был свеж, энергичен и подтянут. Его светлая челка приятно пушилась - наверное, вчера он помыл голову.
      - Места мастера у нас пока что нет, - сказал он, - но нам нужен заведующий перевалочной базой на Джигитке. Наш пропился и проворовался, мы увольняем его, и прокуратура ждет приемо-сдаточного акта с указанием недостачи.
      Фиса поежилась.
      - ...Так что принимай, как следует все считай до винтика, и чтоб без компромиссов.
      Тут Фису немного даже передернуло, тонкие губы ее скривились, и от них отлетел неслышный шепот:
      - Козел...
      - Что? - переспросил начальник. - Не согласна?
      И, заглянув в Фисины глаза, прочел в них холодную враждебность.
      - Не подходит, что ли?
      - Почему? - Фиса пожала плечами. - Подходит... Без компромиссов приму, - добавила она с ожесточением.
      Ожесточение. К сожалению, с этого началась ее самостоятельная жизнь.
      ВАГОНЧИК СЕНИ КУЛИКОВА
      Сеня Куликов сидел за столом и наклеивал профсоюзные марки. Стол был завален, папками, тетрадками и отдельными листочками с заявлениями членов профсоюза. В основном заявления касались очереди на квартиру, очереди на машину и очереди на покупку ковров. К концу второго года стройки обострилась проблема реализации заработанных денег. И Сеня, как председатель месткома, оказался, так сказать, в центре проблемы.
      Сеня был неаккуратным человеком. Вместе с тем он обладал какой-то сверхъестественной памятью, даже, скорее, не памятью, а чутьем, и только это невероятное чутье помогало ему отыскивать среди бумажного хаоса нужный документ.
      Было тепло и уютно. Тепло создавала электроводяная отопительная система, уют, - кто его знает, откуда взялось ощущение уюта? Может быть, как раз от тепла (а на улице стужа!), может быть, оттого, что мерцал шкалой профсоюзный приемник "Сириус" и знакомый голос пел знакомую песню "Где ж ты, моя сероглазая, где, в Вологде, где, где, где, в Вологде, где, в доме, где большой палисад..." (любимая, между прочим, песня; Сеня, когда играл в шахматы, всегда напевал ее дурным голосом и на не очень похожий мотив), может быть, просто оттого было уютно, что вот сидит человек, наклеивает марки и никто ему не мешает.
      Сеня наклеивал марки и от усердия трогательно морщил нос.
      В дверь постучали.
      Сеня встал.
      Он встал и пригладил взъерошенные волосы. На Сене были тренинги хлопчатобумажные из орсовского универмага и давно не стиранная вытянутая майка. При невысоком росте и нешироких плечах у Сени был ясна обозначенный животик, и вытянутая до некрасивости майка подчеркивала все его диспропорции.
      Сеня нехотя открыл дверь. В тамбур вместе с порывом сухого морозного ветра ввалился Толик.
      - Здоров! - весело сказал Толик и закурил.
      Сеня нехотя поздоровался и не предложил сесть. Толик сел без приглашения.
      - По делу или так? - спросил Сеня.
      - Ну ты че сразу-то, - отмахнулся Толик, - по делу не по делу, - дай покурить сперва.
      Значит, по делу, вздохнул Сеня и надел фланелевую рубашку в клеточку. В рубашке Сеня выглядел, конечно, авторитетней. И он уже мог откинуться на спинку стула и сказать довольно официально:
      - Слушаю тебя, Толик.
      - Завтра, че ли, местком?
      - Ну?
      - Ну и че, обязательно по тридцать третьей? Можно и по собственному!
      - Увольняет не местком, - сказал Сеня формальным голосом, - увольняет администрация. Местком только дает согласие. Или не дает.
      - А вы не давайте.
      - А мы дадим.
      - Ясно.
      - Что тебе ясно?
      - Зудину женю лижешь.
      На такой прямой выпад нужно было как-то решительно отреагировать. Например, встать, открыть дверь и сделать театральный жест, дескать, покиньте помещение. Или что-нибудь не менее достойное. Но Сеня в таких случаях всегда терялся и поступал не самым правильным образом. И он поступил так: он сказал:
      - Тебе, что ли, лизать? За то, что склад пропил, на работу не выходил, за это, что ли?
      - Че буровишь, че буровишь, - примирительно забормотал Толик, - че буровишь-то, че?! Недостачу покрою. А пить - кто не пьет? Ты, че ли, не пьешь?
      - Не пью! - закричал Сеня со злостью. - С вами, алкашами, к нормальной выпивке вкус потерял!
      И как бы в подтверждение этих его слов на дальней - в глубине вагончика - кровати произошло некое шевеление, и с кровати поднялась нелепая фигура не окончательно проснувшегося человека. Человек маялся. Молча проследовал он на кухню, молча обследовал полку, стол, подставку для бака с водой и уголок там, за баком. Потом заглянул за приемник "Сириус", зачем-то предварительно убрав звук.
      Толик наблюдал за ним с понимающей улыбкой. Человек, однако, не замечал Толика. Зато он впился тяжелым мутным взглядом в Сеню.
      - Вылил?
      - Вылил, - подтвердил Сеня, не отводя глаз.
      - Да ты знаешь, что натворил? Да за это знаешь? - Он очень грозно сказал это, очень грозно. Так грозно, что можно было ожидать самых решительных действий. Но решительных действий не последовало. Напротив, человек сказал довольно ласково: - Сеня... - И добавил не ласково уже, а просто нежно: - Ну налей хоть двадцать капель...
      - Нет, - сказал Сеня твердо и отвернулся. Вопрос был исчерпан, и следовало демонстративно чем-нибудь заняться, например, не торопясь, со смаком закурить. Но Сеня не курил.
      - Че, Леха, - понимая, спросил Толик, - душа требоват?
      - Ну немного! - с надеждой отозвался человек по имени Леха.
      Толик весело подмигнул:
      - Пошли в заежку, подлечу.
      Леха молча, сосредоточенно оделся, и они ушли.
      Сеня посмотрел им вслед и горько выругался. Потом он накинул на входную дверь крючок, снял фланелевую рубаху, лег на кровать, заложив руки за голову, и пролежал так довольно долго.
      Дело в том, что Леху было жаль до слез. Леха запивал тихо и надолго. Иногда в запое он сохранял некоторую работоспособность - Леха был художником-оформителем. На штате стоял плотника, а работал художником-оформителем. Приехал сюда Леха из Свердловска, где тоже работал художником-оформителем в строительной организации. Сюда, в мехколонну, Леха приехал по вызову, вызов организовали ему свояченица с мужем. Она работала здесь в бухгалтерии, он - прорабом. У Лехи была легкая рука и легкий характер. Леха сказал Сене:
      - Я очень люблю готовить. Но себе же одному не интересно. Давай буду на двоих!
      И стал готовить на двоих: супы, каши, картошку с мясными консервами, и радовался, когда Сеня хвалил.
      Они были одного возраста, тридцать шесть лет им было, оба родом из деревни, у обоих было голодное военное и послевоенное детство, оба преодолели судьбу и выбились в люди. Сеня окончил техникум, а потом, заочно, институт (уже работая в Ворошиловграде в автохозяйстве). Леха окончил Пермское художественное училище по специальности резьба по камню.
      Как Леха в училище поступил - целая история. Деревня у Лехи была бедная, к тому же отец - инвалид войны. Заслуг много, но не работник. Одна нога на двенадцать сантиметров короче другой, и спина вся осколками изуродована. Уже пятидесятые годы начались, а из отца все осколки выходили мелкие. Как в бане напарится, так и... Сперва сам старался, потом Леху приноровил вытаскивать. Если, конечно, верить Лехе. Но долгими вечерами за чаем - какой смысл врать? За язык никто не тянет... В общем, голодно жилось Лехе. Бывало, на ужин сколько едоков, столько картошек - по одной на нос.
      Леха был человек крещеный. Крестная его сильно верующая была. Монашка не монашка, а может быть, даже и монашка. И она его подкармливала немного. Подкармливать подкармливала, а заодно и к богу приучала. Церковь в деревне была действующая. Авторитетная церковь. И поп был авторитетный человек. На велосипеде ездил. Никто больше не ездил, а поп ездил. Видно уж, закон такой: чем похлебка жиже, тем церковь ближе. Одним словом, стал Леха в церкви помогать, стал со временем как бы пономаренком. Старушки ахали, жалели Леху. Кто яичко поднесет, кто шанежку... Так класса до седьмого кормился Леха около господа бога. А в седьмом классе образовалась между ним и богом трещина. Дразнить стали Леху. Обидно и безжалостно дразнить. И то сказать: в школе - история, конституция, литература - совсем одно. Опять же пионерская работа. А в церкви он к тому времени уже за пономаря прислуживал, совсем другое. В общем, не выдержал Леха такой раздвоенности. И поскольку светская общественность в лице мальчишек оказалась все-таки сильней духовной общественности в лице попа, Леха порвал с церковью. Седьмой класс Леха кончил неплохо, но дальше в школе учиться не стал. Может, сам-то он и стал бы, но отец не велел. Велел отправляться в город за специальностью.
      К чести деревенского попа нужно сказать, что он, во-первых, не удерживал мальчишку при себе, а, так сказать, отпустил с богом, и, во-вторых, дал ему однажды вырезку из газеты насчет приема в художественное училище, - поп знал, что Леха иногда рисует и у него что-то, однако, получается. Отец недоволен был Лехиным выбором. Он надеялся, что Леха на механика выучится или на строителя. Но Леха уперся, и отец его упрямство уважил. Дал он Лехе денег на билет в один конец, и Леха поехал.
      Провалился Леха на первом же экзамене - по рисованию. Потому что раньше если когда рисовал, то "из головы", фантазируя. А тут дали рисовать гипсовую голову - Леха ее и в глаза-то до этого не видел...
      Одним словом, Леха провалился, и ему отдали документы. Обратного пути для Лехи не было. Два дня он ходил с теми, кто не отчислен, в бесплатную столовую, и за это время узнал, что при училище имеется кочегарка, и стал проситься туда работать. Его по малолетству не принимали, но старушка в отделе кадров сжалилась над ним и велела идти к директору: он добрый, может разрешить.
      Директор - Леха его в жизни не забудет, - седой, костлявый, в военной гимнастерке под пиджаком, - пожалел Леху. Он велел принести нескладный Лехин рисунок и собственноручно исправил двойку на тройку. И Леху приняли, потому что остальные экзамены он сдал.
      Сначала специальность Лехе никак не давалась. Просто сплошные были двойки. Тройки ему ставили только по настоянию директора. Потом, когда в Лехе произошел перелом и оказалось, что он лучше всех рисует и лучше всех лепит, словно откопал в себе нечто, зарытое очень глубоко, директор признался ему, что ни о чем таком в отношении Лехи и не помышлял, а просто жалел его, как жалел всех голодных горемык - и деревенских, и городских. А вот выяснилось, что у Лехи талант, и он, директор, не дал ему погибнуть, и не благодаря какой-нибудь особенной проницательности, а просто по доброте. И теперь, зная, что сделано такое доброе дело, можно, как говорится, спокойно умирать.
      К несчастью, директор действительно скоро умер: у него после войны и плена были слабые легкие.
      А Леха блестяще окончил училище, и его дипломная работа "Раненый солдат" является гордостью училищного музея.
      В общем, жизнь у Лехи стала получаться совсем неплохая. Он был направлен в большой, прекрасный город Свердловск, в артель, и скоро в артели выдвинулся, стал давать образцы. Премии пошли. Стал матери посылать. Одновременно увлекся акварелями. Акварель требовала мгновенной вспышки впечатления и быстрой работы, и Лехе это нравилось, и у него получалось. Одну акварель "Восход над рекой" взяли на городскую выставку...
      А женился Леха уже после армии. В армии старательный и смышленый Леха дошел за три года до старшинского звания и должности старшины роты. Плюс к тому был в комитете комсомола батальона, а последнее время - за комсорга, то есть фактически на офицерской должности. В общем, вышел Леха на гражданку уже большим человеком. И очень может быть, что это его в какой-то степени и сбило с толку. Ему бы опять в артель, сочинять образцы, писать акварели. Одним словом, возделывать тот сад, в который был допущен капризом природы и добротной художественно-ремесленной наукой.
      Но Леха вкусил уже, выражаясь высокопарно, от пирога общественного авторитета, и легко согласился на общественную работу, и стал инструктором районного комитета ДОСААФ.
      Он мотался по району, выбивая показатели, налаживал учет, но все казалось, что вертится где-то около дела, а дело-то делают другие - те, кто неаккуратно собирает членские взносы, те, кто неправильно оформляет протокол собрания, те, кто не выпускает к сроку стенгазету.
      Возраст между тем стал уже таким, что пора было жениться. И Леха женился. Он женился на малярше Шуре; она была комсоргом, по служебной линии он с ней и познакомился.
      Это была звонкая, энергичная девушка, она азартно работала и жарко любила и скоро родила Лехе одну за другой двух девочек. Это, конечно, только так говорится - одну за другой. На самом деле разница была в два года, и каждый раз это была целая эпопея, и Леха много возился с девочками, и ночами с ними сидел, и днем оставался по возможности, и в ясли сам носил, и в консультацию. Любил их очень. В детстве недодано было Лехе ласки, а вот не ожесточилась его душа, и, оказывается, нежности в ней было бесконечно много. И все-таки был Леха, наверное, настоящим художником. Потому что рисовать, или, скажем, лепить, или даже стихи сочинять умеют многие. Но они еще не художники, если нет в них настоящей нежности. Вот, например, когда Леха в артели работал. Не то чтобы он так уж старался что-нибудь изобрести необычное. Вовсе нет. А вот идет просто по улице, малыша увидит, как он неуклюже и в то же время грациозно мяч обхватил, или скворец головенку повернет на мгновение, а Леха приметит, и в душе защемит, и уже не забудется, и как-то потом в глине проявится, а потом и в камне...
      Конечно, Леха по настоящему делу тосковал, по своему. Опять же с деньгами туговато становилось, не то чтобы очень уж трудно, но туговато. И Шурин заработок был основной, а Лехин так, дополнительный. И стало Леху постепенно давить. Вот давит, и все. Скажем, он на собрании присутствует, а его давит. Он, конечно, улыбается и речь говорит, а его давит.
      И стал Леха выпивать понемножку. Потому что как выпьет, так временно не давит.
      На этом Лехино семейное благополучие начало кончаться. Ну, это каждому понятно, что в данном случае трения начинаются. И решил Леха работу менять. Ему бы опять в артель, его бы взяли, конечно, да Шура присмотрела ему местечко в тресте - художником-оформителем. И Леха согласился.
      Его легко отпустили. Сложилось уже к тому времени такое мнение, что Леха, во-первых, не растет и, во-вторых, нет у него настоящей закваски...
      Так или иначе, перешел Леха работать в трест художником и повеселел. Рисовал он легко, быстро и красиво. И с выдумкой. Особенно, если объявление какое-нибудь насчет вечера отдыха, или концерта, или детской елки, - не просто напишет, а какую-нибудь картинку нарисует, и ни на что не похожую, и в то же время что-то напоминающую. Деньги пошли хорошие. Во-первых, премии. Во-вторых, кое-какой левый заработок. То из соседней столовой, то из кинотеатра прибегут с договорчиком, то из воинской части. Тут они с Шурой садово-ягодный участок приобрели, домик на нем поставили и так его разукрасили и резьбой и росписью, что весь поселок смотреть приходил, и для газеты их сфотографировали на фоне крыльца. И девочки паслись на даче по выходным дням. Но Леха к тому времени пил уже регулярно. Он втянулся. Левые заказчики уже знали, что приходить к Лехе надо с бутылкой. Леха научился выводить заказчика на бутылку. Он не сразу соглашался написать лозунг или сделать трафарет "Не стой под грузом", говорил, что много работы, его уговаривали, он потом намекал, делал все очень быстро и по-прежнему хорошо, и все заканчивалось выпивкой, чаще всего - вместе с заказчиком. Тогда еще Леха не любил пить один...
      Кому пришла в голову мысль отправить Леху на БАМ - то ли жене Шуре, то ли ее сестре или мужу сестры - неизвестно. Вопрос этот возник как-то сам по себе в переписке сестер, и Леха мало-помалу привык к мысли, что рано или поздно ему ехать.
      И уехал.
      Они сразу сошлись с Сеней. Оба деревенские, оба старательные, к тому же Леха в основном выполнял Сенины задания.
      Нельзя сказать, что на БАМе Леха совсем не пил. Однако пил не регулярно, а по случаю, а случай представлялся не часто - на БАМе был сухой закон. И запоев, по сути дела, не было. А работал Леха хорошо, с душой и с выдумкой. Он, как оказалось, мог сочинять рифмованные лозунги и шуточные стихи для стенгазеты, быстро и очень похоже рисовал карикатуры и скоро сделался необходимым мехколонне человеком.
      Леха придумал эмблему мехколонны, эта эмблема украсила ворота промбазы и дверцы автомашин. На слепых стенах складских и производственных помещений появились огромных размеров лозунги: "За далью - даль, за далью - даль, даешь стальную магистраль", "Беречь "Магирус"*, "МАЗ" и "КрАЗ" должен каждый здесь из нас" и другие.
      ______________
      * "Магирус" - марка самосвала.
      Как и полагается, Леха скучал по жене Шуре, а в особенности по дочкам, писал им письма с картинками, прикидывал, когда ему просить отпуск.
      И вдруг получил повестку в Свердловский суд на предмет расторжения брака с Шурой. Срок был такой, что все равно не успеть: почта поступала в поселок с сильными перебоями. Леха дал телеграмму, чтобы отложили суд, написал Шуре большое письмо, в котором было много вопросительных и восклицательных знаков. Ответа он не получил - ни от Шуры, ни, почему-то, из суда. Из суда-то должны были прислать...
      Просто через некоторое время пришел на Леху исполнительный лист, и стали удерживать у Лехи из бамовской зарплаты. И хоть меньше удерживали, чем сам он прежде посылал, было ему горько и обидно, потому что одно дело, когда ты сам, с дорогой душой, с любовью и радостью, другое дело, когда ты уже ни при чем, когда у тебя отнимают то, что ты сам с удовольствием... В общем, что там говорить!
      Горевал Леха тихо, никому не жаловался, только выпивать стал чаще, не просто по случаю - искал случая!
      А потом показали ему эту самую фотокарточку. Мрачный человек прораб Глеб Истомин, муж Шуриной сестры, сказал Лехе: "Зайди вечером". Леха вечером зашел. Глеб с женой Зинаидой дали Лехе выпить и, когда Леха захмелел, показали ему фотку: его жена Шура расписывается в загсе с Генкой с их работы.
      И Леха впервые тогда вошел в запой.
      Когда Леха запивал, Сеня страдал. Он страдал от жалости к Лехе и от своего бессилия что-нибудь изменить. По возможности Сеня скрывал Лехины запои, и Лехе не ставили в табеле прогулов. В минуты просветления Леха винился и просил вывести его из запоя. Но только у Сени ни разу не получалось вывести. Один раз он выдерживал Леху сутки, отпаивал чаем, водил на сопку гулять, держал в вагончике под замком, прибегал раз пять в течение дня, - работал Сеня на промбазе слесарем по топливной аппаратуре. Леха мучился, плакал, ругался, драться лез, клялся, что вот сейчас только пятьдесят грамм - все, он завязывает. Даже рассказал такой случай: в Свердловске вечером в гастрономе одному вина не отпускали, говорят, вы уже нетрезвы. Ну и очередь шумит: иди, мол, спать. Он же не уходил, просил все и даже сказал такие слова: "Не дадите - умру". Ему не дали. А он - раз! - упал и умер.
      Сеня поверил было, жутко тогда ему стало, но он не отступился, так до ночи и не выпустил Леху в поселок, чтобы он где-нибудь не выпросил. Потому что в райцентре и в тунгусских деревнях торговля была не орсовская, и спирт продавали, и у многих был запас...
      Даже до ветра Сеня его выводил.
      Так сутки выдержал. А утром Леха выпил, и пил неделю. Жутким было еще и то, что потом Леха ничего не мог вспомнить: ни то, как Сеня его запирал, ни то, как на сопку водил, - ничего.
      Сеня встал и включил чайник. Сеня был неприхотливым человеком. Крепкий остуженный чай и жаренная на постном масле картошка всегда повышали его настроение. Но сейчас картошку чистить не хотелось.
      Опять раздался стук в дверь.
      Сеня надел рубаху и открыл.
      На пороге стояли "зеленый мастер" Славик и понурая девица, длинная, выше Славика на полголовы. Славик был мрачен. Девица тоже не искрилась радостью. Что касается Сени, то у него на душе было просто мерзко. Поэтому ни хозяин, ни гости не улыбнулись. А что за встреча без улыбки? Сплошная неловкость, молчание, перетаптывание с ноги на ногу. Наконец Сеня, тихонько вздохнув, сказал "здрасте", потом сказал "проходите" и, поскольку в этот момент зашипел чайник, сказал "садитесь, чайку попьем".
      Угощение у Сени было небогатое - только хлеб. Зато чай был хорошо заварен и с сахаром. Потому что заварки и сахару было накуплено много, за остальным же нужно было ходить в магазин; обычно ходил Леха, но по известным причинам последнее время он не занимался хозяйством. Гости хлеб Сенин не ели, а чаек тянули в охотку и скоро созрели для разговора.
      Девицу звали Фиса, дело ее заключалось в том, что ей негде было ночевать. Заежку оккупировали мужики - Толик и еще какой-то пьянчужка, и Сеня, как председатель месткома, должен был немедленно решить ее жилищный вопрос. От чая девица порозовела, оттаяла, и Сеня, как все-таки мужчина, где-то в самой глубине своей подумал, что девочка ничего, симпатичная даже, и голос у нее чистый, и глаза чистые, прозрачные. А потом, тоже в самой глубине, но уже как все-таки председатель месткома, подумал: "Не поломали бы ее здесь..." При этом Сеня озабоченно и как-то трогательно морщил нос, и Фиса мало-помалу успокоилась, и даже в разговоре улыбнулась. Хоть Сеня всего-то и сказал: "Подумаем, что-нибудь придумаем".
      Когда дело дошло до "зеленого мастера", он взглянул на Сеню большими, слегка навыкате глазами и спросил с нажимом:
      - Скажи как председатель месткома, он имеет право не отпускать меня в отпуск, если мне надо жениться? По КЗОТу?
      - Успокойся, - сказал Сеня. - Имеет.
      - Как это - имеет? - не поверил "зеленый мастер" Славик.
      - Не кипятись, - сказал Сеня. - Ты же по распределению, а это все равно что по договору на три года. Отпуск - в течение трех лет по усмотрению администрации.
      - По усмотрению? - спросил "зеленый мастер" тоном скорей скандальным, чем рассудительным. - По усмотрению? - спросил он с придыхом. - А если у человека жизнь рушится? Если вся судьба зависит... Эх ты, профсоюз! К тебе как к человеку...
      Фиса переводила взгляд с Сени на "зеленого мастера".
      "Что за жизнь, - думала она с тоской, - что за жизнь!"
      И тут "зеленый мастер" Славик произнес слова, которые ему, конечно, не следовало произносить.
      - Зудину женю лижешь...
      Для одного вечера это было многовато.
      Один раз одному бичу Сеня уже спустил это оскорбление. Он просто не нашелся вовремя, но с него хватит. Сеня резко встал, открыл входную дверь и театральным жестом отправил юного мастера в темную ночь, набитую звездами и студеным ветром. При этом Сеня сказал сначала трагическое "прошу", а потом вполголоса, так, чтобы не слышала Фиса, назвал широкоизвестный адрес, столь же точный, сколь неопределенный. Славик вылетел пулей из вагончика, бранясь и огрызаясь и одновременно натягивая на себя белоснежный полушубок.
      Сеня вернулся расстроенный, налил кружку остывшего чая и залпом выпил.
      И тут Фиса пожалела Сеню. Ничего она не поняла из того, что произошло, поняла только, что обидели Сеню, и пожалела. Она сказала тихо:
      - Не огорчайтесь...
      И совсем робко дотронулась до Сениного фланелевого рукава.
      Сеня улыбнулся виновато и смешно наморщил нос.
      - Где же тебя сегодня устроить?
      И сам ответил весьма оптимистически:
      - Ладно, пей чай, в крайнем случае что-нибудь придумаем.
      Если Сеня говорил оптимистически "что-нибудь придумаем", это означало, что какой-то, пусть нежелательный, но все-таки выход из положения у него уже есть. Например, в данном случае был такой нежелательный выход, что Сеня запрет Фису в своем вагончике, а сам отправится спать к холостякам в общежитие или в вагончик к Арслану Арсланову. Хотя у Арслана Арсланова сейчас живет Нина, так что - в общежитие...
      - Жестко, - зажмурив глаза, сказала Фиса и вздохнула.
      - Жестко? - удивился Сеня. - Да ты что!
      - Жесткие здесь все, - подтвердила Фиса.
      - Ну, это ты зря, - обиделся Сеня, - люди у нас неплохие. Поживешь сама поймешь.
      Помолчав, спросил:
      - Ты по вызову или как?
      - По распределению, - сказала Фиса.
      - Ну, а... с желанием?
      - С желанием, - Фиса криво усмехнулась. И смысл от этой усмешки получился такой, что, дескать, желали-то одно, а получили-то другое.
      - Вот и "зеленый мастер", - сказал Сеня, стараясь не замечать этой усмешки, - вот и "зеленый мастер" Слава, что кричал тут... всякое... тоже с желанием, а видишь?
      - Его что, жениться не пускают?
      - Не пускают, - развел руками Сеня. - Нельзя его отпустить. Он один на участке остался - и за прораба, и за мастера, и за механика... Так получилось. А он - вынь да положь. Даже в ПК комсомола жаловался: комсомольца жениться не отпускают.
      - Да? - почти заинтересованно спросила Фиса.
      - Ну! - охотно подтвердил Сеня. - Тут пошли сигналы в трест, в Дорпрофсож, на Зудина стали нажимать, но Зудин такой: как сказал, так и сделает. Ну, в тресте ругать-то его ругают, а тоже куда денешься: производственная необходимость...
      - А жизнь человеку ломать - тоже производственная необходимость? неожиданно зло спросила Фиса. Так зло спросила, что Сене захотелось поежиться, но он сдержался.
      Вот ведь пойди ее пойми: то "не огорчайтесь", а то зверенышем смотрит.
      - Жизнь-то, - как-то строго сказала Фиса, - жизнь-то одна...
      Сене показалось, что вовсе она не о Славкиной женитьбе говорит, а о чем-то... черт его знает о чем, о своем о чем-то. И вроде бы не к нему обращается, а к самой себе, что ли...
      - Одна жизнь, - повторила Фиса и заплакала.
      Тут Сеня по-настоящему растерялся.
      Он тронул Фису за плечо, желая успокоить, но Фиса дернулась как ужаленная и метнула на Сеню исподлобья злой, испуганный взгляд.
      И в этот момент - третий раз за сегодняшний вечер! - раздался стук в дверь.
      - Сейчас! - с облегчением, даже радостно, крикнул Сеня и скинул крючок. И толкнул дверь уже с любопытством: кого это еще принесло?
      Принесло комендантшу Варьку.
      Меньше всего ждал Сеня в гости комендантшу. Дело в том, что Варька была, если можно так выразиться, в глубоком декрете, и ее дело было сидеть себе в своем балке - у Варьки был балок* здесь же, возле промбазы, - и ждать положенного часа. А когда дело поспеет, загодя сообщить Зудину, и Зудин организует отправку в Нижний, в роддом, и пристроит на время к кому-нибудь Варькину пятилетнюю Наташку. Или Сене скажет пристроить, и Сеня, как председатель месткома, конечно, что-нибудь придумает...
      ______________
      * Балок - временный, грубо сбитый деревянный домик, часто на полозьях.
      Комендантша ввалилась, вломилась, ворвалась, неся перед собой огромный живот, натянувший старый байковый халат с оторванной пуговицей, скинула с плеч на пол полушубок; она ринулась к стулу, на котором сидела Фиса, смахнула эту Фису со стула, уселась, расставив ноги, ошалело взглянула на Сеню и тихо охнула:
      - Сеня... рожу!
      - Не выдумывай! - строго прикрикнул Сеня и выключил радио.
      И тут Наташка, которая вкатилась вместе с матерью и стояла теперь, прижимаясь к ней, вцепившись грязными ручонками в байковый халат, заревела в голос:
      - Она правда родит! Она уже давно стонет!
      И, как бы в подтверждение ее слов, Варька схватилась за низ живота, закачалась на стуле из стороны в сторону, застонала, заскрипела зубами, сдерживая вой, потом вдруг успокоилась и сидела, обессиленная, утирая ладонью мокрое от пота и слез лицо.
      Сеня сорвал с гвоздя зеленую ватную куртку с бамовской эмблемой на левом рукаве и выскочил из вагончика, и уже Фисе пришлось запирать дверь, и укладывать Варьку на кровать, и успокаивать - все тем же чаем! - Наташку.
      Сеня в полминуты покрыл расстояние от своего вагончика до диспетчерской и, не обращая внимания на дремавшую сторожиху Любу, схватил телефонную трубку.
      Прежде всего Сеня позвонил в поселковую больницу. В больнице сказали, что у них нет родильного отделения и роженицу следует везти в Нижний. Это Сеня знал и без них. Он просил дежурную машину. Дежурную машину Сене сразу не дали, объяснив, что, во-первых, больница не может оставаться без дежурной машины всю ночь, а во-вторых, она неисправна. Логики в этом не было никакой, но на спор ради истины времени не оставалось, а что толку не будет, Сеня понял отчетливо. Тогда он позвонил на квартиру Зудину.
      Толстая сторожиха Люба проснулась и уставилась на Сеню демонстративно бодрым взглядом, в котором читалось: "Я и не думала спать, вот, пожалуйста, и глаза открыты". Хоть все в мехколонне знали удивительную способность Любы спать даже днем, даже стоя, даже с открытыми глазами. На столе, покрытом исчерканной зеленой бумагой, лежали полные Любины руки, и на одной из них красовались четыре синие буквы: ЛЮБА, объясняя всем, что, во-первых, Люба это действительно Люба и что, во-вторых, у нее было сложное прошлое. Зудин шутил, что, когда Люба сторожит, нужно выставлять еще одного сторожа стеречь, чтоб Любу не украли. Однако держал Любу, не прогонял - из уважения к ее мужу таджику Рахимкулову. Рахимкулов был прекрасным плотником, прекрасным бригадиром, и его, конечно, устраивало, что жена трудоустроена и работает тут же, на глазах. Зудин справедливо считал, что лучше иметь одного плохого сторожа, чем искать нового бригадира плотницкой бригады.
      - Люба! - крикнул Сеня. - Водогрейку! Быстро! Сейчас же!
      Видимо, Люба действительно настолько проснулась, что сумела оценить ситуацию и сообразить, что от нее требуется. Она выскочила из диспетчерской, заглянула в котел водогрейки - воды было четверть котла, накидала под котел дров, плеснула солярки и подожгла.
      Сеню всегда восхищала способность Зудина ничему не удивляться, и, что бы ни случилось, не сокрушаться, а действовать. Выслушав насчет Варьки, Зудин даже не чертыхнулся.
      - Значит, так, - сказал он спокойно, так спокойно и уверенно, словно у него было время все взвесить и прикинуть, - самосвалы на участках. Водовоз живет в Березовом, мой Юра тоже там. Остается, Семен Филиппович, тебе ехать.
      - На чем, Герман Васильевич?
      - Слушай, не перебивай.
      - А Арсланов?
      - Не перебивай, сказали тебе. Арсланов в командировку улетел вчера, в Красноумск насчет стенда. Вчера Мороза в отпуск отпустил. Машина его в теплом боксе. Исправна. Он мне лично ее сдавал. Ключи в бардачке. Вопросы?
      - Понял! - крикнул Сеня и, бросив на рычаг трубку, выскочил из диспетчерской.
      Люба дремала, сидя на чурбаке, подперев ладонями подбородок. На ее полном красивом лице плясали отблески пламени.
      - Люба! - заорал Сеня. - Теплый гараж! Живо!
      И, схватив ее за рукав огромной казенной шубы, потащил, поволок, набирая скорость, к теплому боксу. Тяжело дыша, Люба достала связку ключей. И, уже забравшись в кабину КрАЗа и нащупав в бардачке ключ от зажигания, Сеня отдал Любе последнюю команду:
      - Два ведра горячей воды!
      Люба схватила ведра и с необыкновенной резвостью ринулась к водогрейке.
      Машина завелась сразу. Это была большая удача.
      КВАРТИРА НАЧАЛЬНИКА МЕХКОЛОННЫ
      Зудин положил трубку на рычаг, пригладил машинальным жестом челку и взглянул на сына:
      - Ну и че?
      За двадцать лет жизни в Сибири он здорово научился "чекать".
      - Ниче, - пожал плечами сын, для которого Сибирь была уже родиной.
      - Че ниче? - спросил отец.
      - А не получается, - сказал сын, засовывая в ранец тетрадку и задачник.
      Зудин склонил голову набок и стал с любопытством смотреть на сына. Он просто рассматривал его как диковину, с каким-то даже восхищением.
      - Че, так и пойдешь?
      - Ну, - пожал плечами сын и даже руками развел чуть-чуть, дескать, что же тут такого.
      - А двойка? - полюбопытствовал Зудин.
      - Да нет, - терпеливо объяснил начальнику мехколонны Зудину сын-шестиклассник, - у нас двойки не ставят. Объяснят потом, вот и все.
      - Не ставят? - удивился Зудин и добавил выражение, бытовавшее в поселке и означавшее крайнюю степень изумления.
      Он сказал:
      - Ни себе чего?! - И добавил самым будничным тоном: - Ты вот что: доставай-ка обратно тетрадку и решай. И пока не решишь... Понял?
      И посмотрел на сына с жесткой, при холодных глазах, улыбкой.
      И надо сказать, что сын понял и засопел над задачей. А Зудин сказал назидательно:
      - Избаловали вас с этой процентоманией. Интересно, вы для кого учитесь: для себя или для учителей?
      Сын поднял голову от тетради и спросил весьма резонно:
      - А вы для кого учились?
      - Мы для себя. Тогда другие были порядки. Меня, например, из шестого класса просто вышибли.
      - Как вышибли? - не поверил сын. - Может быть, на время?
      - Какой там на время, - усмехнулся Зудин, - совсем, понял? Ладно, все, занимайся.
      И закурил.
      А закурив, поднялся и пошел в сени, потому что в дверь деликатно стучали.
      Зудин занимал двухкомнатную квартиру в сборно-щитовом четырехквартирном доме. Таких домов стояло кучно более десятка. Это была мехколонновская застройка. Ко второму году бамовской эпопеи жилищный вопрос был в основном решен. Часть рабочих осталась жить в балках в Березовом - самом первом в этих местах обиталище на берегу речки среди березового леса. Часть - в вагончиках и балках возле промбазы, часть - в новой мехколонновской застройке. Причем в сборно-щитовых домах не ставили печей: они отапливались котельной сопредельного строительно-монтажного поезда. Много было споров по этому поводу, трест рекомендовал Зудину класть печи, как делали начальники других мехколонн, например в Новом Уояне, потому что котельная еще была не готова и было неизвестно, введут ли ее в строй к холодам. Но Зудин твердо знал, что если сразу не отрезать путь к печке, то строительство котельной затянется на года. Больше того, он убедил не ставить печей и начальника этого самого СМИ, который строил котельную. А это уже была гарантия... Были, однако, в жилищном вопросе свои издержки. Это были издержки географического порядка. Поселок Березовый находился далеко от промбазы - в шести километрах, причем дорога шла через две сопки. Это заставляло держать на линии специальный автобус "ЛАЗ", который привозил рабочих на работу, а детей в школу и отвозил их обратно в поселок, совершая таким образом три рейса ежедневно. "ЛАЗ" часто ломался, тогда его заменяла "дежурка" - грузовая машина с деревянным домиком в кузове. Домик смастерили мехколонновские плотники. Когда ломалась и "дежурка", в дело вводился вездеход "ГАЗ-71", выполненный на базе бывшего артиллерийского тягача легкого и потому в просторечье именуемый атээлкой.
      Застройка находилась не так далеко от промбазы, и путь к ней лежал ни через какую не через сопку, а через центр поселка, но километра три, однако, было. Именно эти три километра проделал "зеленый мастер" Славик, вылетев пулей из вагончика председателя месткома Сени Куликова, причем проделал их в хорошем темпе армейского марш-броска, хотя строю обучен не был, ибо как строитель Байкало-Амурской магистрали имел от армии отсрочку.
      Когда Славик учился в Омском техникуме, он написал реферат. Это был конкурсный реферат по линии общественных дисциплин. Славик написал об изыскателях Кошурникове, Стаффато и Журавлеве, которые погибли в тайге, но не погибли записи Кошурникова, и они, эти записи, были бесценны.
      Изыскания велись в грозные годы войны, в тех местах, где потом построили трассу Абакан - Тайшет. Славик был впечатлительным юношей, он даже писал наивные стихи, которые радовали абсолютным оптимизмом. Когда начали строить БАМ, Славик сразу сказал себе, что его место именно на этой стройке.
      Практику после третьего курса Славик проходил в Звездном, было лето, жили в палатке, производили геодезическую съемку карьеров, помогали на пилораме, купались, по вечерам танцевали на свежеструганой танцевальной веранде. Их было трое практикантов, и это были все-таки невозможно юные ребята с совершенно детскими физиономиями. Их любили на стройке, мастера и инженеры не упускали случая потолковать с ними, каждый рассказывал, что знал о планах стройки, а все вместе знали немало.
      К тому же Славик выступал в День строителя в импровизированном концерте. Он пел, читал юмористические стихи, подражая Карцеву и Ильченко, Утесову и главному инженеру СМП.
      Одним словом, уезжал Славик с практики в полной уверенности, что расстается ненадолго, что закончит свои дела в Омске (последний семестр и диплом) и вернется в этот край, на эту стройку, где был обласкан симпатией и даже любовью сильных и мужественных взрослых людей. Он, естественно, не мог тогда знать, что практикант и штатный работник живут по разным законам, это он с лихвой познал год спустя.
      Но тогда он вернулся в Омск, совершенно влюбленным в стройку, в свою будущую работу, в свой собственный энтузиазм. Сердце его было распахнуто для любви. Он влюбился в героев своего реферата, и реферат произвел сильное впечатление на областную комиссию, и Славик был послан в Москву на слет победителей конкурса, который, оказывается, проводился по всей стране. Там, в концертном зале МГУ, Славик выступал с трибуны, он рассказал о героях-изыскателях, и о своей практике на БАМе, и о своем твердом желании поехать на БАМ работать. Он объявил с трибуны тему своего дипломного проекта (эта тема была связана с БАМом, со станцией "Магистральный") и торжественно обещал защитить диплом на "отлично". Это было, конечно, очень смелое обещание, не допускающее никаких случайностей и отвергающее всякие суеверные страхи. Никто даже из отличников не решается так уверенно прогнозировать предстоящий экзамен и тем более защиту диплома. Наверное, только в юности, только в счастливый период уверенности в безусловном своем счастье можно так командовать собственной судьбой, и, наверное, в этом есть своя мудрость, и судьба чаще всего подчиняется.
      Так или иначе, Славик дал такое обещание, причем дал его на всю страну, потому что слет транслировался, и материалы слета были потом опубликованы в журнале "Среднее специальное образование", и там был изображен Славик на трибуне, и приводилась вся его яркая речь.
      И Славик, конечно, выполнил свое обещание, и ничто ему не помешало.
      Да, сердце Славика было распахнуто для любви, и в него, это распахнутое для любви сердце, вошла Людочка, совсем юная, младшая, она была младше на целый курс.
      Славик обратил на Людочку внимание в столовой: Людочка дежурила тогда по столовой, она мыла посуду, и Славик обратил на нее внимание. Сначала почти бессознательно - засмотрелся, какие у этой девочки легкие и красивые движения, удивился, что, оказывается, даже мыть посуду можно красиво, потом посмотрел внимательно, рассмотрел хорошенькое, трогательное сосредоточенное личико и почувствовал нарастающее волнение; это было знакомое чувство, он уже переживал его несколько раз - на втором и на третьем курсе, на тогда это быстро проходило, а сейчас как-то вдруг стало ясно, что не пройдет.
      На другой день Славик пригласил Людочку в кино, а она не пошла. Дело было так: он купил два билета и один дал Людочке. В коридоре в перерыв подошел, дал билет, сказал "приходи" и отошел, почти счастливый. А она не пришла. И Славик смотрел фильм один. Фильм был не очень хороший.
      Дня через два Славик опять вручил Людочке билет, и на этот раз, прежде чем отойти, посмотрел на ее реакцию. У нее была такая реакция: она смутилась, сказала: "Чего выдумал!", но билет не бросила.
      Славик смотрел на эту ее реакцию, смеясь, потому что абсолютно был уверен, что не может не понравиться Людочке. Улыбка у Славика была, он знал, ослепительная. Славик был маленького роста, сложение у него было скорее детское, чем взрослое, лицо круглое, с ямочками на щеках, и длинные мягкие волосы. Волосы были очень светлые. Не белые все-таки, но и не желтые еще, где-то посередине. Зато зубы - ровные и белые (от природы и потому, что Славик их чистил дважды в день и не курил тогда - берег белизну).
      Людочка взяла билет, но опять не пришла. И Славик опять смотрел фильм один. Фильм был очень хороший.
      После этого Славик писал курсовую и билеты в кино временно брать перестал. При встрече они, однако, здоровались, причем Славик здоровался, смеясь, потому что ему и вправду было весело.
      Тут Славику сообщили, что Людочка, оказывается, наводила справки о нем, что он за мальчик, как учится, с кем дружит, ну и прочее такое. Славик не беспокоился за свои характеристики. Поэтому он буквально накануне защиты курсовой работы опять взял два билета в кино, и Людочка на этот раз пришла. Фильм был, наверное, очень хороший, но Славик ничего из этого фильма не запомнил, он даже название забыл. Людочка потом ему объяснила, какое было название и какое было содержание.
      Потом, перед самым дипломом, Людочка подарила Славику фотографию с надписью. Надпись была серьезная и нежная. И там были такие слова: "Будь всегда таким, какой ты сейчас". Значит, такой, как есть. Славик Людочку вполне устраивал. Потому что Славик жил светясь. Он жил на сплошном вдохе. Это была самая счастливая пора - пора предвкушения счастья. Славик тогда еще, конечно, не знал, что предвкушение счастья прекрасней, чем само счастье.
      Диплом он защитил на "отлично".
      Герман Васильевич Зудин, сжав губами папиросу, открыл дверь. В дверях стоял "зеленый мастер".
      Прозвище "зеленый мастер" прилипло к Славику в первый же день его появления в мехколонне. Причем прилипло оно к нему с легкой руки начальника. Дело было не только в том, что Славик выглядел моложе своих лет (а лет-то ему было девятнадцать). Дело было еще в том, что Славик обожал зеленый цвет. И появился он перед ясными очами начальства в нежно-зеленом костюме, ядовито-зеленом галстуке и матово-зеленых полуботинках, держа в руке новенький фибровый чемоданчик, разумеется, зеленого цвета.
      Сейчас Славик был в белоснежном полушубке, причем Зудин, подписывая ему наряд на полушубок, дружески советовал взять все-таки черный, потому что белый, хоть и наряднее выглядит, ужасно пачкается, и не пройдет и недели... Однако прошло более месяца, а полушубок продолжал сверкать белизной, и одному богу было известно, как это Славику удавалось. Работал Славик хорошо, но не успешно. Хорошо он работал в том смысле, что старался и не ленился. Не успешно - в том смысле, что допускал иногда некоторые ошибки. Даже правильнее было бы сказать, что он довольно часто допускал довольно грубые ошибки. Тут были всякие-разные истории. Например, он отдал на день "Магирус" заведующей котлопунктом, потому что котлопункт принадлежал сопредельному строительно-монтажному поезду и мехколонновцев кормили там по договоренности. И вот заведующая сказала, что, если Славик не даст машину привезти продукты, она не станет кормить рабочих его участка. И Славик дал "Магирус", что, безусловно, оказалось на дневной выработке. И Славику объявили выговор. Но он не впал в уныние, он имел твердое намерение приобрести со временем производственный опыт и продолжал работать столь же энергично. Потом были две-три истории с неправильным начислением зарплаты. Тут Славик вообще-то был как бы между двух огней. С одной стороны, механизаторы двух смен участка, которым он закрывал наряды, люди опытные, как правило, в возрасте от тридцати до сорока, как правило, грамотные, как правило, горластые и темпераментные, побуждали Славика писать в наряде, скажем, "скальный грунт", в то время, как грунт был все-таки не скальный. Начальник же мехколонны Герман Васильевич Зудин, человек тоже опытный и не просто грамотный, а съевший собаку в вопросах труда и зарплаты, и если не горластый, то властный, побуждал Славика по поводу того же карьера писать "грунт - песок", хоть грунт был все-таки и не песок. Если бы на участке был, как это и полагается, прораб, Славику не пришлось бы закрывать наряды - это дело прораба. А дело строймастера - разметка дороги, проверка геометрии полотна - очень специальная работа. Но прораба на участке не было. Участковый прораб лежал в больнице с бытовой травмой. Он сломал ногу, возвращаясь со дня рождения. Дело в том, что строящийся поселок - это, конечно, вам не город, дороги неровные, а если где тянут коммуникации, то там к тому же и роют канавы. Вот прораб, возвращаясь со дня рождения, и сломал ногу.
      Если бы Славик прежде служил в армии, он бы яснее понимал особенность своего служебного положения. Особенность эта заключалась в том, что он был последним, кому отдают приказание. Дальше уже идут исполнители, а с исполнителями нужно ладить. В армии в таком положении находится юный лейтенант, выпускник военно-технического училища. Но Славик в армии не служил и над такими премудростями не задумывался. Он все свои ошибки считал случайными и последними и не унывал. И даже, получив от Зудина такое взыскание, как лишение одной трети месячного оклада, утешал себя несложной формулой, услышанной от одного из наставников омской альма-матер:
      - Не беда, если начальство тебя ругает. Беда, если оно махнуло на тебя рукой.
      Таким образом, участвуя самым непосредственным образом в строительстве Байкало-Амурской магистрали, Славик мужественно переносил неудачи, сохранял присутствие духа. Больше того: он продолжал ощущать предвкушение счастья, потому что счастье поджидало его в Омске, оно списалось со Славиком и поджидало его в Омске, чтобы облечься в белую фату и обменяться со Славиком почти золотыми кольцами, стоимостью 19.50 каждое.
      И тут устремления Славика вошли в полное противоречие с устремлениями администрации, и это было невыносимо.
      Зудин посторонился, пропуская Славика.
      - Ну че? - спросил он, осторожно улыбаясь. - Перевод послал?
      - Послал, - уныло сказал Славик, - месяц, как послал.
      - И че?
      - Нет ответа.
      - Ну, раз ответа нет, - бодро сказал Зудин, - значит, сама приедет.
      - Нет, - сказал Славик все так же уныло. - Не приедет. Ее мама не отпустит...
      Зудин в этот момент носок поправлял. У него теплые носки были надеты поверх брюк, из одного брючина выбилась, и он этот носок поправлял. И поэтому ответил, глядя на Славика снизу, не вынимая папиросы изо рта:
      - Любит - приедет.
      И получилось это как-то зловеще: дескать, не приедет - пусть пеняет на себя.
      Славику это чрезвычайно не понравилось. Ему ничего не могло понравиться, кроме разрешения сейчас же, немедленно вылететь в Улан-Удэ, а оттуда в Омск.
      И он заявил совершенно решительно:
      - Вы только скажите "да", и завтра в шесть утра меня здесь уже не будет. Ленбамовская машина идет в Нижний...
      - Нет, Славик, нет, - тихо, примирительным тоном ответил Зудин. Машина - что, машину мы бы тебе и сами организовали. Но - нет. Нет. Не могу.
      - Это все? - яростно спросил Славик.
      - Все, - так же тихо ответил Зудин.
      Славик выскочил за дверь, и только морозное октябрьское небо слышало, как отчаянно поносил он своего непреклонного начальника.
      Зудин же, отойдя в скором времени ко сну, долго ворочался, не находя покойной позы, и жена его Тамара спросила заботливо:
      - Что, Гера, за "зеленого мастера" переживаешь?
      - Да нет, - ответил Зудин, - не в нем дело.
      - А в чем?
      - Снимать меня будут - вот в чем! А зря... Лучше меня навряд ли кто сумеет...
      Тамара ничего не ответила на это, и правильно сделала, потому что ночь не для того дается усталому человеку, чтобы травить себя трудными разговорами.
      И Зудин понимал это и сказал, улыбнувшись в темноте:
      - Ладно, не ночной разговор. Давай целоваться...
      КАБИНА "КрАЗа"
      В кабине "КрАЗа" было холодно: печка долго не могла раскочегариться Сеня, однако, холода не чувствовал. Он вел машину с большим напряжением: не специалист он был в этом деле. Права-то у Сени были, он еще в техникуме получил права, но работать на машине - не работал. А работал Сеня сначала завгаром и, надо честно признаться, исполнял свои служебные обязанности с большим трудом. Человек по натуре абсолютно честный, он никак не мог примириться с некоторыми накладками гаражной жизни. Если кто-нибудь из водителей был в отяжеленном "после вчерашнего" состоянии, Сеня возмущался, стыдил, не пускал на линию. Иногда его уговаривали, и он ставил в табеле "ремонт". И потом страдал от собственной бесхребетности. Иногда возмущение брало верх, и он ставил "прогул", при этом он наживал себе врага и тоже страдал, потому что все ему были, в сущности, симпатичны. Дело осложнялось еще тем, что прежний начальник Светлый как-то не особенно поддерживал Сенино рвение. Светлый был любимцем шоферов и механизаторов. При нем были высокие заработки и серьезные "засосы", на которые Светлый всегда почтительно приглашался, причем умел он и "засосать", и закусить, и компанию повеселить.
      На другой день он приходил в гараж и успокаивал Сеню, прогуливаясь о ним по территории, полуобняв и размягчая и без того не слишком твердое Сенино сердце доверительным тоном.
      Причем Светлый был непременно чисто выбрит, надушен, источал свежесть, бодрость и доброжелательность, а ни в коем случае не запах перегара. И Сеня, конечно, ставил вместо "прогула" "ремонт". И ему, кроме всего прочего, казалось, что водители над ним посмеиваются.
      Светлый был на самом деле темноволосый, высокий, широкоплечий человек, приятно полноватый, наверное, даже красивый, по крайней мере, мехколонновские женщины находили, что он интересный. Когда приходилось туго с планом или когда требовалась срочная работа, чтобы, скажем, не сорвать график мостостроителям или тоннельщикам, Светлый легко поднимал людей на аврал, сам всегда находился на объекте, будь то день или ночь, выходной-развыходной, и механизаторы его не подводили, тем более что он щедро платил сверхурочные. Эти сверхурочные приводили в ужас главного бухгалтера, который справедливо считал, что при нормальной трудовой дисциплине можно было бы обойтись без авралов. Или почти без авралов. Потому что фонд заработной платы трещал по швам.
      Однако Светлый умел успокоить и главбуха, и все его в результате любили, а Сеню - нет.
      Потом Светлого отозвали в Москву, начальником стал Зудин, человек организованный и требовательный, и Сеня думал, что с Зудиным он, конечно, сработается. Но - не сработался. Зудин послал его в Таловку за стройматериалами - стройматериалов Сеня не достал: он не умел доставать. Потом Зудин посылал его в Иркутск за запчастями - тоже пустой номер. Тогда Зудин прямо заявил, что такой завгар ему не нужен. Подумав, предложил Сене идти в ученики к Воловичу - слесарю по топливной аппаратуре - форсунки регулировать и трубки паять, и одновременно в председатели месткома. Сеня что - Сеня согласился, провели собрание, Зудин подготовил двух-трех выступающих, как-то все весело пошло, и Сеню выбрали.
      И стал Сеня предместкома. И стал он специалистом по дизельным двигателям. А шофером - нет, шофером не работал.
      Дорога до Нижнего была неплохая, но - много поворотов; шла она где по-над озером, где между сопками петляла. Зимой, когда становится Байкал, по льду всего восемнадцать километров, а по грунтовке - все восемьдесят. Ее недавно отсыпали - три мехколонны отсыпали.
      Показался встречный свет. Сеня притормозил на всякий случай и покосился на Варьку: она потихоньку стонала. Ее била дрожь. Хорошая машина "КрАЗ", мощная. Только печка слабовата. В сильные морозы водители паяльную лампу растапливают в кабине - греются.
      Встречный оказался мотоциклом с двумя седоками. Кажется, на заднем сиденье сидела женщина. Впрочем, оба - водитель и пассажир - были так закутаны, что ничего не стоило перепутать.
      Говорят, до прихода в Бурятию БАМа буряты и тунгусы здесь искренне считали, что мотоцикл - средство зимнее, и если в Ворошиловграде или Воронеже мотоциклисты начинали сезон весной, то в Бурятии - поздней осенью, когда накатывались зимники. И самыми популярными были здесь не чехословацкие марки, а отечественные "Ковровцы", "Восходы" и "ИЖи". А теперь вот дороги отсыпали - можно круглый год раскатывать.
      Сеня опять притормозил, потому что проходил поворот. Сеня сильно побаивался поворотов. Дело в том, что один из поворотов на этой дороге получился с отрицательным уклоном, шофера точно знали, а Сеня точно не знал - какой - и боялся любого. Тот поворот отсыпали зимой, мехколонна из Нижнего отсыпала. Что-то они там не учли, потому что весной часть полотна осела, причем, как назло, внешняя часть, и получился отрицательный уклон. На этом уклоне погиб летом Валька Матвеев - водитель бензовоза. Хоронить было почти что нечего, потому что бензовоз взорвался...
      Сеня еще напряженней впился в рассекаемую фарами темноту...
      - Быстрей, - попросила Варька, - быстрей, твою мать!
      - Нельзя быстрей, - объяснил Сеня, - врежемся. Терпи.
      И Варька стала терпеть.
      Печка между тем мало-помалу разогрелась, в кабине стало почти тепло. Варька успокоилась. Видимо, боль отошла, и она сидела, отвалившись на спинку сиденья, обессиленная и притихшая. Некоторое время ехали молча. Потом Варька нарушила молчание. Она спросила с тревогой:
      - Господи, как там Наташка-то?
      - Что с ней сделается! - успокоил Сеня. - Фиса с ней.
      - Что еще за Фиса такая? - удивилась Варька.
      - А новенькая, после техникума, серьезная, в общем. Помнишь, у меня в вагончике сидела, когда ты прибежала?
      Варька не помнила.
      - А где твой-то? - спросил Сеня, чтобы что-нибудь спросить.
      Он слыхал, что Варькин муж подался на золотые прииски. Парень он был злой и норовистый, со всеми в мехколонне успел переругаться, к тому же любил выпивку по-холостяцки, причем во хмелю бывал груб, драчлив и до баб падок. Работал он плотником у Рахимкулова, и что-то, кажется, было у него с Рахимкуловой Любой. То ли было, то ли не было - точно неизвестно, известно только, что Варька "направила" его, и он исчез с горизонта, успев сотворить Варьке будущего бамовца.
      Сеня был человеком нелюбопытным, и этих неполных сведений было ему достаточно, чтобы жалеть Варьку в ее положении. И вопрос он задал просто так, для разговора, чтобы не ехать молча.
      Сначала Варька вместо ответа извинилась. Она сказала:
      - Ты извини, Сеня, что я выругалась, я вообще-то не ругаюсь...
      - Что ты, что ты, - закивал Сеня, - я же понимаю...
      И выражение лица у него сделалось дружеским, даже родственным, и нос смешно наморщился. Сеня не рад был своему вопросу и с облегчением подумал, что Варька этот вопрос пропустила мимо сознания. Но Варька не пропустила. Она сказала через некоторое время с каким-то отрешенным спокойствием:
      - А кто его знает, Сеня, где он, мой-то. А сгинул бы - так и хорошо.
      И оттого, что она сказала это не в запальчивости, а спокойно, Сене стало жутко. Сеня видел на своем веку довольно грубости и злости, но чтобы один человек не в запальчивости желал смерти другому человеку - этого Сеня не встречал. И он что-то сказал с укоризной и удивлением.
      - Я же, Сеня, не злодейка, - объяснила Варька, - я же добрая была, я же, Сеня, была веселая. Я в деревне в самодеятельности плясала. И пела - у меня, знаешь, голос! - Ее полные губы на отечном лице растянулись в улыбку. - Я, погоди, вот спою тебе. Рожу и спою.
      Она замолчала. Дорога в этот момент вытянулась в прямую линию, напряжение у Сени немного спало, пришло даже удовольствие от езды, от мерной, без надрыва работы двигателя, от набегающей и расступающейся тайги. Один раз в свете фар появился заяц. Сеня переключил свет на ближний и дал сигнал. Заяц оглянулся и не спеша, словно бы даже нехотя прыгнул в сторону.
      - Ты чего, Сеня? - спросила Варька. Она не видела дороги - мысли ее были далеко сейчас.
      - Заяц, - объяснил Сеня.
      - Заяц, - протянула Варька. - Коля бы не упустил...
      Опять воцарилось напряженное молчание, потом молчать стало невмоготу, и Варька заговорила, стала рассказывать, но не с начала, с середины, с того места, до которого молчала.
      - Та беременность трудная была, а он нисколечко не жалел меня, пил, гулял не скрываясь, а я как дура бегала к его бабам скандалить, а одна была, Зойка, так я к ее мужу пошла, так он эту Зойку чуть не прибил. Ну, Коля тогда разошелся, говорит, все равно гулять буду, говорит, ты урод, урод - на меня. А я разве урод? Чего ж бегал тогда за мной, у меня Миша был, скромный такой парень, Коля отшил его, Коля был настырный. Добился, женился, в город меня увез, в городе квартиры добился, от чулочной фабрики дали: мы оба там работали, я на конвейере, а Коля механиком...
      А тут - "урод"... Конечно, я беременная была, как сейчас, нет, сейчас у меня легче проходит. "Урод"... И всю дорогу пил, всю дорогу... нисколечко меня не жалел, а у меня на руках Наташка, ей два годика было... Ну, он тогда устроил мне за Зойку. Наташка ревет, он пьяный, ну и... толкнул меня пару раз. Веришь, Сеня, думала, умру, веришь? - обрадовалась. И сразу подумала: "Наташку в детдом возьмут" - и отключилась. Короче, Сеня, родила я раньше времени девочку. Только мне ее не показывали, где-то отдельно ее выхаживали, отдельно от меня. А я по ней, Сеня, тосковала! Просила показать, просила. Ну, докторша один раз разрешила - через стеклянные двери посмотреть. Ничего я, Сеня, не разглядела, а жалко мне ее стало! Так, Сеня, жалко! Думаю, за что дитя мучается - за нас мучается! И от этих мыслей я, Сеня, есть не стала. Что приносят - не ем, и все. Не могу. Коля тоже раз приходил. Яблоков принес. А я и яблоков - не могу. Тогда меня выписали. Говорят, ты здесь у нас хуже не поправишься. А как ребенка выходим, положим тебя обратно, будешь грудью кормить. А пока сцеживай, чтоб не пропало. Ну я дома сцеживала, им приносила, сдавала. Коля все равно гулял и пил так же. Я заикнулась, он засмеялся, говорит: иди, иди, тебе на дойку пора... Жестокий он был все-таки, а, Сеня?
      Сеня молчал. Только морщил нос.
      - Ну, а потом девочка умерла, тогда только меня к ней допустили. Я с ней посидела, потом обрядила сама...
      Коля сперва говорит, похороны устроим по первому разряду, оркестр, говорит, найму, но я не велела, сказала - никого не надо, никого. И тут он меня послушал. Вдвоем с ним свезли мы ее, сами закопали. Лето было позднее, август. Я ему сказала: ты езжай, Коля, домой, я скоро. Он поехал. Наташка дома одна запертая была. А я какая-то замедленная была. Знаешь, Сеня, будто меня в гипноз загнали и командуют. А я все точно выполняю. Посидела у могилки, потом пошла в магазин, купила конфет разных два килограмма. Домой иду - встретила Надю, соседскую девочку. Я ей конфеты отдала, на, говорю, раздай всем детям во дворе, которые будут. Она говорит: зачем, тетя Варя? Я говорю: так надо, пойди раздай. Ну, она пошла раздавать.
      Пришла домой - Коля сидит, бутылку почал, курит. Давай, говорит, помянем нашу дочь. А я не стала. Нет, не стала, не могла и не хотела. Я ее по-своему поминала, по-матерински.
      А он, Сеня, разозлился, водку выпил, что-то мне грубил, но я не помню что. И он ушел скоро, и до утра его не было.
      И тут я, Сеня, немного, наверное, умом тронулась. Потому так, Сеня, думаю, что некоторую часть времени я не помню. Как, что делала, не помню... Наташка вывела из этого... Смотрю, сидит в кроватке, не плачет, на меня смотрит и говорит: мама, ты что, девочка?
      Почему, думаю, девочка? И тут я себя, Сеня, со стороны увидела. Я, оказывается, куклу Наташкину в пеленку завернула, хожу по комнате, укачиваю... Ну, она и спросила, говорит: ты что, девочка?
      Сеня слушал страшную эту исповедь и страдал от бессилия перед дикой, тупой жестокостью, от бессилия своего повлиять на несчастную Варькину судьбу, избавить ее душу от омертвляющей тяжести.
      Так сложилось, что разные люди при разных обстоятельствах делились с Сеней своими горестями, и Сеня чаще всего ничем не мог помочь им и от этого страдал. И может быть, именно потому, что он действительно искренне страдал, люди чувствовали некоторое облегчение. Человеку тяжело оставаться наедине со своей бедой - это, безусловно, всегда было главной причиной исповедальных откровений.
      Так что Сеня, будучи председателем месткома, был в некоторых случаях чем-то вроде приходского священника. Хотя в смысле искренности и сопереживания Сеня определенно превосходил любого попа, потому что попы были, скорее всего в силу профессиональной привычки, равнодушны.
      Варька смолкла. Сеня тоже молчал, внимание его опять было приковано к дороге - шли повороты.
      Собственно, до Нижнего оставалось не так уж много. Минут тридцать, от силы сорок езды, там последний, самый трудный спуск с поворотом, и, пожалуйста, начало Нижнего - нефтебаза, та самая, на которой в последний раз заправлялся бедолага Валька Матвеев...
      Вдруг Варька застонала, заохала, крикнула Сене: "Быстрей!" - и продолжала стонать к охать, и Сеня испугался, что она сейчас начнет рожать, и поднажал немного. Однако подошел поворот, и Сеня сбавил. Сбавить-то сбавил, а притормозить побоялся - как бы не занесло, как бы Вальку Матвеева не повторить - и на поворот вышел на большой все-таки скорости, едва вписался: на миг ему показалось, что начался юз, теряется управление, и Сеня моментально покрылся холодным потом. И только выйдя из поворота, взглянул на Варьку. Ее одутловатое лицо было таким мокрым, будто она умылась только что и не вытерлась. Полушубок был расстегнут, полы его откинуты, и Варька все поглаживала низ живота и стонала уже тише. Причем Сене показалось, что ее линялые фланелевые лыжные штаны и даже почему-то валенки тоже мокрые. Варька проследила Сенин взгляд и пояснила негромко:
      - Воды отошли.
      Сеня не знал, что это такое, но испугался. Он ничего не ответил, только искоса посматривал на притихшую Варьку, как она, тихонько постанывая, все поглаживает свой живот, все поглаживает, и страх все уверенней располагался в Сенином сердце, и Сеня, казалось, чувствовал, как натянулись его нервы словно тормозные тяги "ручника". И поэтому, когда Варька крикнула не своим голосом: "Стой!" - он затормозил, не показав правого поворота, и рванул вверх ручку двери.
      - Куда! - страшно заорала Варька и схватила Сеню за воротник.
      Первым Сениным побуждением было выскочить из шубы и из кабины, но Варька сквозь стон крикнула: "Холод!", и Сеня опомнился. Он сразу понял, что Варька боится холода и что боится она уже не за себя, а за ребенка, который вот-вот появится на свет божий, не досидев в Варькиной утробе каких-то двадцать минут, от силы получаса - за это время Сеня дожал бы до роддома...
      Тогда Сеней овладела забота и вытеснила страх. Сеня уложил Варьку на сиденье, согнувшись в три погибели, стянул с нее валенки, лыжные штаны и приготовился принимать роды. Он снял с себя ватную бамовскую куртку и расстелил ее под Варькиными ногами. Подумав, снял и клетчатую рубашку - она была все же чище куртки - и постелил ее сверху.
      Варька стонала громко, беспамятно. Сеня устал от неудобной позы и опустился на колени. Он был в одной вытянутой майке, но холода не чувствовал. Вдруг Сене показалось, что двигатель "чихнул", и Сеня с ужасом подумал, что он может заглохнуть и кабина моментально выстудится. Сеня слегка газанул и прислушался: как будто ничего...
      Варька уперлась ногами в стенку кабины, она стонала и тужилась, она словно дышала криком, а Сеня стоял перед ней на коленях, и пот градом скатывался с его лица, и он его почему-то не вытирал.
      Когда показалась головка, Сеня хотел спросить у Варьки, что ему делать, но у Варьки глаза были неосмысленные, и Сеня не спросил, потому что спрашивать было бесполезно, Сеня приготовил ладони, чтобы принять ребенка, и так стоял на коленях с приготовленными ладонями - полчаса, час или два - он потерял счет времени. Потом головка как-то сразу вынырнула, показалось красное сморщенное личико и плечи, и ребенок стал выходить толчками и, наконец, вышел, вытолкнулся весь, едва не выскочив из Сениных ладоней. Когда-то где-то Сеня слышал или читал, что ребенка нужно шлепнуть, чтобы он закричал, память услужливо поднесла ему эту общеизвестную инструкцию, но Сеня шлепать ребенка побоялся, он положил его на свою клетчатую рубашку и стал ждать, когда ребенок закричит, и ребенок скоро закричал, и крик его, хриплый и пронзительный, словно снял какую-то тяжесть с Сениной души.
      - Пуповину, - сказала Варька неожиданно ясным голосом, - пуповину перевяжи.
      Сеня засуетился, стал искать, чем перевязать пуповину, под рукой не оказалось ничего подходящего, разве что кусок изоленты в бардачке, но Варька изолентой не разрешила.
      - Сеня, - простонала она, - оторви у меня от лифчика лямку.
      Не без труда Сеня добрался до ее лифчика. К счастью, спереди лямка застегивалась на пуговицу, и Сеня ее отстегнул. Сзади лямка была пристрочена, и потребовалось оторвать ее, причем Варьке пришлось приподняться... Потом Варька приказала ему перегрызть пуповину, и он перегрыз, потому что иного выхода не было.
      Отделив таким варварским способом ребенка от матери, Сеня завернул его, мокрого, красного, кричащего, в рубаху и ватную куртку, и стал думать, как бы приспособиться и двигаться дальше, но Варька опять застонала и затужилась и уперлась ногами в стенку кабины.
      - Второй! - ужаснулся Сеня. - Второй на мою голову!
      И подумал с холодным отчаянием: "Теперь крышка".
      Он стоял на коленях, держа в руках неуклюжий кричащий сверток, и повторял, тупо уставясь в одну точку:
      - Теперь крышка. Теперь крышка.
      Но это были не роды. Это отошло детское место, и Варька объяснила Сене:
      - Место отошло...
      Сеня не чувствовал брезгливости. Наверное, брезгливость самая непрочная из форм человеческой психики, она первая исчезает перед лицом иных состояний и ощущений: голода, холода, страха, гнева... И заботы.
      Скоро Варька сказала Сене:
      - Ехай...
      И Сеня поехал.
      Он положил драгоценный сверток на пол, справа от рычага переключения передач, туда, куда обычно упирается ногами пассажир. Сам сел на краешек сидения, чувствуя тяжесть безвольно привалившейся к его спине Варькиной ноги, и тихонько поехал. Он шел на первой скорости с включенными на дальний свет фарами медленно и ровно, как идут в колонне боевые машины с опасным боезапасом. Преодолев последний спуск и поворот, Сеня переключился на вторую передачу и так, на второй, дополз до родильного дома.
      У роддома Сеня остановился, но вылезать из кабины не стал, а принялся сигналить, и сигналил до тех пор, пока не появилась заспанная сторожиха, она залезла на подножку, и Сеня жестами объяснил ей положение.
      Сторожиха, охнув, исчезла, и вскоре появились санитарки, и сестры, и носилки, и одеяла, и Сеня в одной майке нес Варьку на носилках, донес до приемного покоя, и его прогнали, потому что к этому моменту привезли главного врача, и Варьку начали осматривать. Потом главный врач Тарас Павлович вышел в коридорчик, где сидел на стуле Сеня, сказал, что все идет благополучно, ребенок здоров, и - мальчик. Он дружески хлопал Сеню по голым плечам и улыбался, и его узкие монгольские глаза превращались в еле заметные щелочки, и нельзя было с уверенностью сказать, видит он Сеню или не видит. Однако Тарас Павлович видел, наверное, хорошо, потому что, когда Сеня поднялся уходить, он, не переставая улыбаться, снял с вешалки синий ватный бушлат и накинул Сене на плечи.
      И Сеня надел этот бушлат и, поблагодарив, стал прощаться. Тарас Павлович предложил Сене отдохнуть, отоспаться, он предложил свою квартиру или больничную койку - на выбор, но Сеня отказался.
      - Я бы остался, - сказал он и сладко потянулся. - Я бы остался, но я не могу. У меня утром заседание месткома.
      И вышел на улицу.
      Двигатель КрАЗа работал, его ровное урчание поднимало настроение. Сеня открыл дверцу. В кабине было чисто. На водительском сиденье лежала сухая ветошь. Сеня включил заднюю и стал разворачиваться. Тарас Павлович и сторожиха стояли на крыльце и махали Сене рукавицами.
      Сеня улыбнулся, вздохнул, крутнул головой и двинул в обратную дорогу. "КрАЗ" легко шел на средних оборотах, с ходу взял первый подъем за нефтебазой, снизив скорость, прошел поворот с отрицательным уклоном. После всего пережитого управление машиной казалось Сене делом пустяковым, он чувствовал себя раскованным, даже расслабился в счастливой усталости и запел неверным голосом:
      Где ж ты, моя сероглазая, где,
      В Вологде, где, где, где, в Вологде, где...
      И пропел всю песню до конца.
      Последние предутренние звезды таяли в розоватом молоке рассвета, спать Сене не хотелось, но голова была тяжелой - это естественно.
      Встречных машин не было. Развиднелось. Можно было выключать фары, но Сеня повременил и выключил только, проехав Джигитку, когда до дома оставалось всего ничего.
      Но неожиданности этой ночи не кончились. Примерно в километре от дома Сеня увидел лежащего поперек дороги человека. Сеня в это время опять пел песню про Вологду. Он оборвал на полуслове припев и, нажимая на тормоз, тихо заматерился.
      Человек был одет в зеленый бамовский бушлат и стоптанные валенки. Шапки на нем не было. Он лежал на проезжей части дороги, лежал на животе, уложив русую голову на согнутую в локте руку. Сеня перевернул человека на спину и тихо ахнул. Перед ним лежал Леха. Он был жив, но абсолютно пьян. Предутренний морозец придавливал градусов до пятнадцати, и Сеня подумал, что, пролежи Леха на дороге еще с полчаса, был бы ему полный каюк. Сеня опять тихо выругался, ухватил Леху под мышки и, пятясь задом, потащил к машине.
      Когда Сеня подъехал к промбазе, промбаза была еще окутана сном. В том числе окутана сном была сторожиха Люба. Сеня посигналил, она проснулась и открыла ворота. Сеня оттащил Леху в вагончик и уложил, стащив с него валенки и ватник. А Сенина койка была занята: на ней, обнявшись, спали Фиса и Варькина дочка Наташка.
      Сеня вышел из вагончика, поставил машину в теплый бокс и отправился в диспетчерскую. Люба протянула ему журнал черновых записей:
      - Вот с телеграфа звонили.
      Сеня прочел:
      "Бурятская поселок Северный Лосеву Владиславу Вылетаю Омска семь утра встречай Нижнем Целую Люда".
      - Эх ты, "зеленый мастер", - улыбнулся Сеня, усаживаясь на обшарпанный стул.
      И прикрыл глаза. Он сразу уснул, блаженно вытянув ноги. Из забытья вывел его телефонный звонок. Сеня взял трубку. Звонил Зудин. Голос его был строг, и говорил он коротко и сухо.
      - Как довез? - спросил он Сеню.
      - Довез, - сказал Сеня, - мальчик... Тут такое дело... - Сеня хотел рассказать Зудину, как все было, но Зудин его перебил.
      - Найдите этого чертова Толика, - сказал он, - или нет, приезжай за мной на "КрАЗе." - И, помолчав, сообщил: - Склад горит на Джигитке.
      И повесил трубку.
      Сеня тоже повесил трубку и повторил, как в гипнозе:
      - Склад горит на Джигитке.
      - Ага, - понимающе подтвердила Люба, - только две пожарки поехали.
      Сеня обреченно побежал к гаражу. До начала рабочего дня оставалось не более часа.
      КРАСНОУМСК
      К окошку администратора Красноумской гостиницы "Тайга" подошел высокий человек в светлой ондатровой шапке и расстегнутом дубленом полушубке. На его красивом тонком лице играла понимающая, даже можно сказать утонченная улыбка. Он не спеша, поиграв, повертев в пальцах, отодвинул в сторону аккуратную табличку, сообщающую приезжим несложную информацию о том, что мест нет. После этого человек улыбнулся широко и дружески, приоткрыв скромную золотую коронку на шестом зубе, которая придавала улыбке необходимую долю благородства. Перед зачерствевшей в отказах немолодой полной администраторшей появились паспорт, командировочное предписание и пять роскошных плиток шоколада, аккуратно перевязанных подарочной лентой. На желто-черных обертках красиво лежали между сходящимися в перспективе рельсами магические буквы - БАМ.
      Вот, сказал человек с легким кавказским акцентом, привет вам с великой стройки. Причем в голосе его была некая ирония, даже, может быть, самоирония, которую можно было бы выразить примерно такими словами: "Мы же с вами понимаем, что это все, конечно, несерьезно, но что поделаешь..." Во всяком случае, обидеться или отказаться от подарка было уже совершенно невозможно.
      - Арсланов, - отрекомендовался человек, - главный инженер передвижной механизированной колонны. - И, понизив голос, сообщил конфиденциально: - С западного БАМа.
      И получил номер.
      В небольшом чистеньком вестибюле сидели в неудобных модных креслах приезжие, по всей вероятности командированные, и равнодушно взирали на человека, обладающего несомненно большими полномочиями, а стало быть, и преимуществами, на то, как он артистически небрежно заполняет анкету. Они, так сказать, по полету определили в нем птицу номенклатурного масштаба. Поднявшись в номер, Арсланов с удовольствием принял ванну, переоделся в чистое и спустился в ресторан. Он заказал к обеду коньяк и пиво. Коньяк для фасона, пиво - для удовольствия. И стал обдумывать план действий.
      Арслан Арсланов не был главным инженером мехколонны. Он был завгаром. Но "завгар" не звучало, поэтому исключительно ради бытовых удобств он позволил себе это невинное самозванство.
      Может быть, в его повадке было что-то от повадки Остапа Бендера, но ошибочно было бы подозревать в Арсланове Великого Комбинатора, ибо Великий Комбинатор охотился за миллионом в интересах личной наживы, Арслан же Арсланов охотился за стендом для регулирования тепловой аппаратуры (дизельных форсунок) в интересах родной мехколонны, а это, безусловно, совсем другое дело.
      О стендах, которые выпускает Красноумский завод, Арсланов вычитал в "Комсомолке" и в тот же день рассказал об этом Зудину. Зудин реагировал очень живо, они тут же прикинули, сколько "Магирусов" и "КрАЗов" спасет такой стенд от простоя, и теперь даже трудно с уверенностью сказать, кому первому из них пришла в голову мысль о сепаратной добыче стенда прямиком с завода. Во всяком случае, Арслан Арсланов пришел от этой мысли в полный восторг. Причем его уже занимали не только форсунки дизельных двигателей, сколько само это предприятие, пахнущее приключением и даже, может быть, авантюрой.
      Так или иначе, Зудин не без труда добился в тресте разрешение на эту командировку, и Арслан Арсланов, снабженный командировочными документами и письмами от бамовских и бурятских общественных организаций, снабженный, кроме того, командировочными и - на всякий случай - премиальными деньгами, а кроме того, бамовскими сувенирами разного достоинства, отбыл в Красноумск.
      Обедалось Арсланову хорошо. Его обслуживала исполненная достоинства, крупных габаритов официантка с родинкой, как у маркизы Помпадур в кинофильме "Фанфан-тюльпан". Арсланов, как ее увидел, так сразу вспомнил эту кинокартину и мадам Помпадур в глубоком декольте; к сожалению, официантка была одета строго и неприступно, но у Арсланова было живое воображение, и он про себя стал называть ее "мадам Помпадур", а вслух - "мадам".
      Услышав "мадам", официантка не просто принесла ему коньяк и пиво, а припомнив, чему ее когда-то учили на курсах, зашла Арсланову за спину и, касаясь его затянутым в униформу бюстом, собственноручно налила коньяк в рюмку и пиво в фужер. Причем странное это сочетание ничуть ее не удивило: она определенно решила, что раз такой клиент заказывает, значит, так и надо. Арсланов подарил ей сувенир - изящную брошечку из серебра и меха - и спросил, работает ли она сегодня вечером. Она сказала, что работает.
      За обедом Арсланов, однако, размышлял о добыче стенда, и с заключительным глотком пива к нему пришло решение. Выйдя в вестибюль, он купил областную газету и, прочитав адрес, отправился искать редакцию.
      Для того чтобы добиться успеха, нужно прежде всего добиться, чтобы тебя выслушали, а в наше напряженное время это не так просто. Если, войдя деликатно в кабинет, вы, как воспитанный человек, станете дожидаться окончания разговора, потом окончания разговора по телефону, потом войдут какие-то энергичные люди, и возникает импровизированное совещание, и вы опять, как воспитанный человек, уважающий чужое время и чужие дела, приметесь ожидать, можно смело сказать, что, когда до вас дойдет наконец очередь, у того, к кому вы пришли, не останется и двух минут для беседы с вами.
      Арслан Арсланов ворвался в кабинет редактора, как дуновение свежего ветра.
      - Здравствуйте, - празднично говорил он, стремительно направляясь к редакторскому столу и протягивая смуглую руку с перстнем, - Арсланов, заместитель начальника передвижной механизированной колонны. Западный БАМ. И, уже вручив редактору для рукопожатия свою героическую ладонь, как бы спохватившись, широко улыбнулся окружающим: - Извините, товарищи, у меня обстоятельства...
      И все охотно извинили, тем более что человек с БАМа, что у него обстоятельства и что он положил на редакторский стол изящный вымпел с эмблемой мехколонны, маленький шедевр бедолаги Лехи с изображением ковша экскаватора и с буквами "БАМ" и "МК-107".
      А редактор уже улыбался, уже благодарил за вымпел и уже спрашивал, чем обязан и как там вообще на БАМе.
      - Строим, - сообщил Арсланов, обращаясь теперь уже не к редактору, а к аудитории - там человек пять было в кабинете, - строим, и что характерно, товарищи, построим в срок! Но нам нужна некоторая поддержка, ее надо организовать. Если комсомольцы завода в порядке шефства, сверх плана, в порядке, может быть, всесоюзного субботника...
      Редактор был человеком мягким, но в то же время твердым. Мягкость его заключалась в готовности выслушать абсолютно каждого, кто имел что ему сообщить, причем не просто выслушать, а выслушать, согласно кивая головой. Твердость же его заключалась в железном правиле абсолютно ничего не предпринимать без своего заместителя и без согласования в инстанциях. Потому что заместитель обладал завидным качеством: он умел за словом распознать дело, что, увы, не всегда свойственно газетным работникам.
      Одним словом, редактор был человеком опытным и приятным, у него было полное, вдохновенное лицо художника, умные глаза философа и манеры дипломата.
      И он слушал Арсланова с абсолютным вниманием и сочувствием, и, когда Арсланов в запальчивости не мог подыскать подходящее слово, редактор услужливо ему подсказал, потому что у него все-таки имелся профессиональный запас разных слов и готовых словосочетаний. Однако после окончания пламенной речи приезжего товарища редактор ничего ему не ответил, он только сказал "минуточку", тут же набрал, взяв телефон, короткий номер и сказал в трубку: "Зайди ко мне", ободряюще, почти счастливо улыбнулся. И менее чем через минуту в кабинете редактора появился его зам, и редактор сплавил Арсланова заму.
      Едва Арсланов взглянул на зама, как сразу понял, что перед ним человек, которому запросто можно предложить пойти выпить пива с омулем, и, надо сказать, не ошибся. Через полчаса они очень демократично сидели в буфете, и Арсланов, разумеется, не давал платить за пиво и собственноручно разделывал извлеченного из целлофана омуля. Замредактора был худ, скуласт и энергичен. Он сразу решил, что дело может получиться стоящим, с хорошим газетным материалом, что завод, вероятно, сможет в порядке исключения отгрузить комплект изделия в адрес существующей где-то неизвестной мехколонны. Он с удовольствием заедал пиво малосольным омулем, причем справедливости ради надо сказать, что пиво с омулем нимало не влияли на его решение. Больше того: если бы дело явно не выгорало, замредактора ел бы омуля с неменьшим аппетитом. И Арслан Арсланов это прекрасно понимал. И все-таки в буфете разговаривалось как-то проще и мысли гуляли вольней. А кроме всего прочего, Арслан Арсланов просто любил угощать и одаривать. Это была его слабость. И может быть, в этом была его сила.
      Так или иначе, дело со стендом для регулировки топливной аппаратуры продвигалось, сверх всяких ожиданий, быстро.
      На другое утро они с заместителем редактора, которого звали Федор Петрович (а дружески просто Петровичем), сидели в кабинете секретаря парткома завода, и Арсланов опять излагал свое дело, и был он прекрасен в своем пафосе, вдохновении и хорошем оптимизме, и замредактора Петрович профессионально откладывал в памяти эти его замечательные черты - для будущего очерка. Арсланов и впрямь горел изнутри великим пламенем жизнелюбия, и пламя это не оставило равнодушным секретаря парткома, а позже - и директора завода, который уделил Арсланову, секретарю парткома и заместителю редактора около часа, и Арсланов, изложив свою просьбу, рассказывал вообще о героических буднях БАМа. Причем иногда он делал паузу и хорошо улыбался, прикрыв глаза, и было понятно, что он вспоминает в эти моменты стройку и своих боевых товарищей по работе, своих соратников и друзей, и замредактора Петрович, пользуясь паузой, что-то писал в блокноте. Арсланов же вспоминал в эти моменты не только товарищей по работе, но и официантку Марину с родинкой, как у мадам Помпадур, и этому не следует удивляться, поскольку воспоминания эти были исполнены утренней свежести и питали его вдохновение, принося, таким образом, косвенную пользу делу.
      Одним словом, директор, человек решительный и распорядительный, тут же вызвал начальника планового отдела и начальника отдела материально-технического снабжения, и на молниеносном этом совещании было выяснено, что возможность выделить сверхплановый стенд имеется, и Арсланову было предложено незамедлительно телеграфировать в мехколонну, чтобы мехколонна срочно перевела на счет завода необходимую сумму.
      Арсланов был взволнован и, извинившись, налил себе воды из директорского графина. Выпив воды, Арсланов слегка захмелел. Он провел красивую ночь, в которой было мало сна и много вина, и сейчас от стакана воды вино вторично ударило в голову.
      И Арсланову вдруг захотелось рассказать этим славным людям, как он принимал в Таловке первую технику для мехколонны, как он один из первых...
      Но директор поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, и Арсланов, сердечно со всеми попрощавшись, откланялся.
      Арсланов провел в Красноумске еще десять дней. Он ждал перевода, организовывал контейнер, отгрузку вне всякой очереди и потом три дня отдыхал и наносил визиты вежливости. Он оставил о себе такое приятное впечатление, что все потом вспоминали о нем с улыбкой, и только официантка Марина - с грустным вздохом. И когда подруги спрашивали ее; ну, как твой управляющий трестом - пишет? Она печально качала головой и поправляла:
      - Он не управляющий трестом, он замуправляющего...
      И как талисмана касалась пальцами изящной брошки из серебра и меха.
      УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ОКОЛО ГОДА НАЗАД
      За что Глеб Истомин сразу невзлюбил Зудина, он и сам не сумел бы ответить. Глеб вообще, на всякий случай не любил почти всех, с кем имел дело. И надо сказать, что жена его Зинаида не составляла исключения. Однажды, еще до получения травмы ноги, Глеб, выпив, признался в этом "зеленому мастеру" Славику. Они сидели на участке Веселая в прорабской половине вагончика, был поздний вечер, даже можно сказать - уже началась ночь, во всяком случае, механизаторы спали уже, как богатыри после сечи, и все четыре вагончика были наполнены храпом и сладкими стонами. А Глебу не спалось что-то, и он решил выпить для облегчения настроения и достал из чемодана спирт, хлеб и лук.
      Глеб Истомин не принадлежал к тем людям, которые не могут пить без компании. Мог он прекрасно выпить один, покурить и завалиться спать. Но вид безмятежно спящего "зеленого мастера" (причем на его пухлых губах блуждала ангельская улыбка) раздражал Истомина. И он разбудил "зеленого мастера", своего помощника на прорабском участке, и разлил спирт в две кружки.
      "Зеленый мастер" Славик выпил с Истоминым и закурил с ним, и о чем-то они, естественно, стали говорить, и вдруг Глеб Истомин сказал такие слова:
      - А мне, Славка, вообще никто не нужен. Хороший он там, расхороший меня это не дерет. Мне одному лучше всего. Я один - я сам себе, и никто меня не касайся. Я и сплю один. С Зинаидой никогда не сплю. Моя кровать, я сам на ней - все.
      И он замолчал, удовлетворенный, нимало не заботясь о впечатлении, которое произвело его несколько необычное заявление на собеседника. Дело в том, что Глеба Истомина никогда не заботило, какое он производит впечатление на кого бы то ни было.
      И, сказав то, что хотел сказать, Глеб уснул тогда спокойно и глубоко, а "зеленый мастер" проворочался чуть не до утра и утром проспал завтрак, а Глеб его не разбудил и в восемь усадил отписывать наряды, а в полдевятого котлопункт уже закрыли. До обеда.
      Такая примерно была у Глеба Истомина установка. И вместе с тем Истомин любил власть. Причем это было даже не честолюбие, что можно было бы понять, а какая-то ненормальность, которую понять трудно. И заключалась эта ненормальность вот в чем; Глеб любил моменты, когда человек так или иначе зависел от его решения. Тогда Глеб с решением тянул, как говорится, выматывал душу, и это ему нравилось. Например, того же Славика он по десять дней не отпускал с участка, а когда Славик попросил однажды отгул, напомнил, что рабочий день у них ненормированный, и не отпустил даже в воскресенье. И сам оставался, и Славика не отпустил. Если бы Славик стал проситься, да еще распустил бы слюни, Истомин, возможно, и отпустил бы его. Помытарил бы, но отпустил. Но Славик был молодой, ласковый, но гордый и проситься не стал. А в следующую субботу собрался и заявил решительно:
      - Уезжаю.
      И был готов к скандалу и к разбирательству у Зудина.
      Но Истомин тогда сказал просто:
      - Валяй...
      И Славик уехал.
      С Зудиным Истомин столкнулся месяца через два после того, как Зудин принял дела. Прежний начальник Светлый устраивал Истомина уже тем, что практически на участок не приезжал, а если приезжал, то как-то празднично: соберет людей, пошутит, проведет легкую политинформацию - с юмором, остроумно, с эрудицией - и уедет. И все довольны.
      И главбуху Светлый тоже воли не давал. Это было известно. Главбух, бывало, упрется: не буду платить, не положено, то да се. А Светлый - плати, и точка. Люди, мол, работают в труднодоступных местах, себя не щадят и так далее. План дают. Так что плати. Ну, бухгалтер подскажет насчет нарядов, так что все по закону получалось. И деньги большие, и по закону. А наряды-то он, Истомин, закрывал, закрывает и закрывать будет. И тут уж его власть.
      Конечно, если ты триста кубов отсыпал, триста и будет закрыто. Тут уж ни прибавить, ни убавить. Хотя прибавить, в сущности, можно, потому что кто будет карьер мерить, сколько грунта вынуто, - кто будет? А никто не будет. Не до того. БАМ строим - это главное. БАМ спишет. Но дело не в этом. Кубы кубам рознь. В зависимости от грунта. Песчаный - одно. Смешанный - другое. Скальный - самая высокая расценка. А это уж старший прораб определяет какой. В этом вся и загвоздка.
      Зудин тогда впервые приехал на участок Веселая. Приехал хмурый, сосредоточенный, не улыбался. Дело в том, что участок Веселая отсыпал автомобильную дорогу и план по километражу не выполнял. По кубометрам отсыпанного грунта выполнял, а по километражу - нет. Приехал Зудин в четверг после разговора с электросварщиком Забелевичем. Забелевич неделю проработал на участке Истомина - варил бойлерные системы в вагончиках, помогал технику ремонтировать; он вообще-то безотказный был, Забелевич. И веселый. Свой, можно сказать, допотопный трактор "Беларусь" со сварочной установкой называл не иначе как "Аполло" и ставил его непременно рядом с импортным бульдозером "Интернейшнл-хорвейтер", приговаривая при этом:
      - Удостоим "Интер" своим соседством!
      Называли Забелевича полушутя-полууважительно "Сварной" и говорили одобрительно:
      - Ничего, Сварной у нас в порядке...
      Узнав, что Забелевич приехал с участка Веселая, Зудин вызвал его в кабинет.
      - Как, Сварной, дела?
      - Нормально, - ответил Забелевич, - сварил что надо.
      - А на участке вообще-то?
      Забелевич пожал плечами.
      Можно было ожидать, что он скажет примерно так:
      "Я сварной, а не прораб, с меня и спрашивайте за сварку, а не за участок".
      И если бы он так ответил, Зудин бы возразил ему на это таким образом. Он сказал бы: "Но ты еще член партбюро, товарищ Забелевич, поэтому я тебя и спрашиваю".
      Но Забелевич не стал ничего говорить. Он пожал плечами, и посмотрел внимательно в лицо своему новому начальнику, и прочел на этом лице серьезность и большую заботу.
      - Так что на участке? - опять спросил Зудин и посмотрел испытующе на Забелевича.
      И Забелевич сказал:
      - Бардак на участке, вот что.
      - Я так и думал, - сказал Зудин.
      Но расспрашивать не стал, а попросил позвать к нему главбуха и нормировщицу и стал готовиться к поездке на участок Веселая.
      На участок Зудин приехал не один, а с геодезистом. Геодезист был молод, худосочен и волосат. Тощая бороденка, усы и большие голубые глазищи делали его похожим на семинариста Истомин однажды в Киеве, в Лавре, заспорил с одним семинаристом (Истомин тогда еще в техникуме учился, после армии), так тот семинарист похож был на этого чертова геодезиста. Такой же жидкий, и глаза голубые, пронзительные, и какая-то была в них старательность. Начали со святых мощей, перешли вообще на религию; семинарист подкованный оказался, сыпал терминами чуть ли не марксистскими. И получилось вот что: с одной стороны, Истомин знал, что бога нет и все это бред и поповские выдумки; с другой стороны, прижать к стенке семинариста никак не удавалось. Скорее, наоборот, семинарист своим тихим голосом все время прижимал Истомина к стенке. Глеб Истомин тогда плюнул в сердцах и ушел.
      Истомин хмуро подал руку, знакомясь, невнятно пробурчал фамилию, а геодезист вцепился своими бестелесными пальцами в истоминскую лапу и назвался на украинский манер - Петро и заглянул Истомину в глаза, и взгляд у него был голубой, пронзительный и - старательный, как у того семинариста. Только вместо черной поповской униформы был на нем брезентовый плащ с капюшоном да сапоги с отворотами, а так - точная копия.
      Зудин велел Истомину готовить бумаги для проверки, а сам вместе с геодезистом и "зеленым мастером" Славиком, погрузив в вездеход теодолит и геодезическую рейку, поехал мерить карьер, причем Глебу Истомину показалось, что водитель вездехода Кешка-танкист, перед тем как дать газ, посмотрел на него как-то со значением, одарив напоследок недоброй белозубой улыбкой.
      Работа в карьере шла полным ходом, придраться здесь было не к чему. Экскаватор работал как часы, машины подходили споро - простоя не было. Однако это был четверг, тот день недели, когда работа смены набирает, как правило, наилучший темп. И, пока Славик и Петро мерили карьер, Зудин, сидя в кабине вездехода, прикинул дневную выработку смены - получилось выше нормы и записал в блокнот. Потом, уже сидя в прорабской, он сравнил дневные выработки. Получилось так, как он предполагал: в понедельник - пятнадцать процентов нормы, во вторник - семьдесят процентов, в среду - сто пять, в четверг - сто двадцать.
      - Табель работ, - потребовал Зудин.
      Истомин достал из потрепанной папки табель.
      И тут начался тот самый памятный разговор, который превратил Истомина в непримиримого врага начальника мехколонны. Он и раньше, просто на взгляд недолюбливал Зудина, а теперь стал его определенным врагом.
      Прежде всего Зудин прогнал из вагончика молодежь. Он просто посмотрел на Славика и Петра и коротко сказал:
      - Погуляйте.
      Когда двери за молодыми людьми захлопнулись, Зудин закурил, предложив предварительно Истомину. Истомин тоже закурил.
      - Где сейчас "Интер"? - спросил Зудин.
      - На дороге, где же ему быть, - мрачно ответил Истомин.
      - Так. Кто работал на нем в воскресенье?
      - Клебанов, кто! - ответил Истомин совсем уж грубо и пожал плечами.
      Но Зудин такие мелочи, как тон, в расчет не принимал.
      - И Клебанов до конца смены работал?
      - Ну!
      - Моторин приехал в воскресенье вечером?
      - А когда же! Со всеми приехал на "дежурке"!
      - Так, - сказал Зудин и замолчал, попыхивая "беломориной".
      Истомин тоже молчал и тоже попыхивал, хотя понимал уже, куда клонит начальство.
      - Ну и что же случилось за одну ночь простоя с бульдозером, что - его ремонтировали восемь часов?
      - Какие восемь часов, - совсем уж глупо пробормотал Истомин.
      Они сидели за старым колченогим столом друг против друга - Истомин на койке, а Зудин на грубо сколоченной лавке.
      Зудин загасил папиросу и развернул табель, чтобы Истомину было видней:
      - Вот восьмерка, а вот "р" - ремонт. Или не твоей рукой проставлено?
      - Моей, моей, - проворчал Истомин, наливаясь злобой. Он сильно краснел, когда злился; мясистые щеки, крупный нос и массивный подбородок - все делалось пунцовым, даже глаза наливались красным каким-то отсветом.
      Но Зудин его злость в расчет не принимал.
      - Так, - сказал он, - так. И что за ремонт?
      И забрал табель к себе.
      - И что за ремонт шестьдесят шестого "Магируса"? И шестьдесят восьмого? И сорок девятого?
      - Сорок девятый, - сказал Истомин с вызовом, со скандалом в голосе, мне на квартиру дрова возил. Распилил "Дружбой" и свез. Нельзя? - Он уже кричал. - Нельзя? Месяцами сижу на участке - о жене нельзя позаботиться?
      - Нельзя, - спокойно сказал Зудин и опять закурил, предложил Истомину и стал ждать, пока Истомин накричится. Крик его он тоже не принимал во внимание.
      Но Истомин кричать больше не стал. Он стал закуривать. А одновременно закуривать и кричать у него не получалось.
      - Во-первых, - продолжал Зудин, - машину с линии снимать нельзя никогда. Во-вторых, есть для этого разъездная бортовая машина. В-третьих, дрова тебе не нужны, потому что к холодам будет центральное отопление, а пока что всем розданы мощные электрокалориферы, и тебе в том числе. В-четвертых, дрова вы с водителем на сорок девятом действительно заготовили, только не для своих жен - они им не нужны, а загнали их в Душкачане или в Холодной - я еще выясню где, а деньги пропили. В-пятых, это частности, а я спрашиваю, что за ремонт был в понедельник у одного бульдозериста и пяти автомашин, где ремонтная ведомость, перечень израсходованных материалов, запчастей и принадлежностей и где росписи о получении инструктажа по технике безопасности перед началом производства ремонта?
      Вот так, - сказал после небольшой паузы Зудин, вовсе не дожидаясь ответов на свои вопросы. - Вот так. А в-шестых, можешь не отвечать, я сам тебе скажу. Никаким ремонтом никто не занимался, а занимались пьянкой и опохмелкой. Так или не так? А ты за то, что они занимались пьянкой, расшатывали свое здоровье, да еще техника простаивала, что само по себе уже убыток государству, ставишь им восьмерки и, стало быть, собираешься платить из государственного кармана.
      Истомин слушал все это, сжав губы и выкатив глаза, и папироса в его пальцах погасла. Зудин дал ему прикурить от зажигалки и закончил совершенно спокойно:
      - Да ты знаешь, что ты преступник и тебя надо судить?
      От этих тихих слов Истомин поднялся во весь свой богатырский рост, он буквально навис над маленьким и сухим Зудиным и заревел в гневе и в истерике, упираясь в стол кулачищами:
      - Пошел ты к такой-то матери! Много ты понимаешь в наших делах, сопля зеленая!
      Но и этот его рев и ругань Зудин не принимал во внимание.
      Он просто показал Истомину табель и спросил:
      - А что тут понимать?
      Потом сложил табель вчетверо и, вложив в бумажник, спрятал в карман. Нельзя сказать, чтобы он сделал это как-то особенно демонстративно. Да здесь особенной демонстрации и не требовалось. От этого скорей делового, чем демонстративного жеста Истомин сник, замолчал, только насупился еще сильнее.
      Молчал и Зудин.
      Так они молчали минут, наверное, пять, не меньше. Потом Истомин, словно решившись, сказал "ладно!" и стал развязывать тесемки своей обтрепанной папки. Раскрыв папку, сунул Зудину под нос какой-то лист, сказал "вот!" и отвернулся.
      Зудин принялся разглядывать бумагу. Это был точно такой же табель, за эту же самую неделю, только в тех клеточках, где в первом табеле стояло "р", здесь стояло "п" - прогул.
      - Это что еще за двойная бухгалтерия? - удивился Зудин.
      Истомин не сразу ответил. Он как-то обмяк - плечи будто опали, голова опустилась и голос полинял, скорее всего оттого, что Зудин никак не прореагировал на его истерику и прямое оскорбление, не то чтобы сдержался, а просто не прореагировал, не заметил самым естественным образом. Промелькнула мысль, что Зудина на горло не возьмешь, что он и сам умеет, если надо, глотку драть, но ему не надо, он свое уже оторал, и для него все это семечки. И от этой мысли Глеб Истомин скис, сломался, потух.
      И он стал искать мира с Зудиным, улыбнулся виновато и проговорил уже искательно:
      - Сейчас все объясню...
      Но и этот искательный тон Зудин не принял во внимание.
      Он просто стал ждать объяснения, и все.
      - Понимаешь, Герман Васильевич, они что прогуляли, то прогуляли. Но отработают. Как чуть заартачится - я ему этот табель под нос: мол, хочешь, чтоб прогул пошел в бухгалтерию? И он как миленький. Надо - дров заготовит и территорию приберет. Прогульщики - они самые послушные бывают. А за понедельник он мне отработает, нормально получается.
      - Так, - сказал Зудин, - нормально.
      И посмотрел на Истомина, даже можно сказать, с интересом.
      Надо сказать, что Зудин не с луны свалился сюда, в мехколонну и на прорабский участок старшего прораба Истомина. Он прошел все ступени служебной лестницы дорожного строителя - от подсобного рабочего до начальника мехколонны. Долго работал бульдозеристом - хорошим бульдозеристом был, потом, по мере окончания старших курсов института, - участковым механиком, старшим прорабам, главным механиком, главным инженером.
      Так что он не с неба свалился и знал, что бывают между рабочими и прорабами конфликты, знал, что бывают сбои не только у техники, но и у людей, знал, что нельзя покрывать пьянство и разгильдяйство, знал также, что нельзя-то нельзя, а бывают случаи, когда следует поступить через нельзя все бывает. Все это Зудин знал, все видел, все испытал. Но такого, чтобы мастер, прораб использовал самый натуральный шантаж как рычаг власти, он не встречал ни разу.
      Поэтому он и посмотрел на Истомина с интересом, сдерживая подкатывающую к горлу волну негодования.
      Истомин уже жалел, что раскрыл свою двойную бухгалтерию, он понимал, что просчитался, зашел не с той карты и вместо сочувствия вызвал в начальнике непримиримость, которую тот пока дипломатично скрывает. В то же время он вспомнил, как юлил однажды тот же Моторин, как упрашивал не ставить прогула, как - классный бульдозерист! - мыл полы в вагончиках, он вспомнил это и усмехнулся.
      Зудин понял эту усмешку, он словно расшифровал этого человека, читал его мысли, но выводов не делал, рано было делать выводы.
      Он снова достал бумажник и извлек из него расчеты геодезиста.
      - Давай проверим твои кубы.
      Эта проверка тоже не предвещала ничего хорошего.
      Вернувшись с участка, Зудин сочинил тогда убийственный приказ со строгим выговорам и с удержанием трети зарплаты, но что треть прорабской зарплаты по сравнению с тем перерасходом заработной платы, который Зудин фактически вскрыл!
      Он написал заявление в партийное бюро, но с разбором дела на партбюро пришлась отложить. Секретарь - он же зам по общим вопросам - был тогда в командировке: доставал запасные рессоры для "Магирусов". А потом Истомин получил травму ноги, которую Сеня Куликов умудрился оформить как производственную. На самом же деле он просто напился на дне рождения у Моторина и, возвращаясь домой в сильно пьяном состоянии и буйном настроении, свалился в яму и сломал ногу.
      Теперь он пребывал дома с загипсованной ногой и копил злобу на Зудина, на Славку, на геодезиста Петра и на всех, кто попадал в круг его невеселых мыслей.
      БАЛОК ВАЛЕНТИНЫ ВАЛЕНТИНОВНЫ
      ПОЛГОДА НАЗАД И РАНЕЕ
      Зудин чувствовал, что дело идет к снятию. Он знал, что в тресте лежит коллективное письмо, подписанное более чем десятком рабочих, письмо-жалоба, в котором скрупулезно собраны его большие и малые промахи и где, как в каждой жалобе, естественно, присутствовали небольшие пережимы и передержки; прямота и резкость проходили как откровенная грубость, требовательность и борьба с нарушением трудовой дисциплины превращались в администрирование, упорядочение заработной платы - в пренебрежение интересами рабочего класса. Как будто сам Зудин не из рабочих и жмет соки для личной выгоды... Не забыли в тресте и "зеленого мастера" Славика, как Зудин, несмотря на прямое указание управляющего, не отпустил его жениться. Правда, окончилось в данном конкретном случае все более или менее благополучно и как бы превратилось в шутку, в веселую историю, но факт прямого неповиновения был, и от этого никуда не денешься.
      Знал он также, что письма-жалобы стихийно не пишутся, что должен быть организатор и, так сказать, редактор такого документа, и знал, кто именно был таким организатором и редактором. И был это вовсе не Глеб Истомин, хотя он, наверное, ненавидел Зудина больше всех. Был это точно не Глеб Истомин, а это был главный инженер Виталий Климов, молодой, быстро растущий инженер, которого почему-то не назначили после ухода Светлого начальником мехколонны. Знал это Зудин абсолютно точно, потому что не могло быть тайн в поселке Северном - все знали всё. Знать-то знал, но вида не показывал, не хотел сбивать главного с рабочего ритма - это было бы вредно для производства. Главный был хорошим, грамотным специалистом, и Зудин держал его постоянно на первом участке за Джигиткой, где отсыпалось основное земполотно под рельсы. И хоть был там и прораб, и участковый механик, и дорожный мастер, главный инженер сам контролировал технологию производства и геометрию насыпи и подписывал сдаточные документы. Работал он, надо сказать, хорошо, инициативно ликвидировал простои, часто (чаще Зудина) бывал в тресте, благо первый участок находился ближе к Усть-Куту - столице Западного БАМа, чем опорный поселок. И цену себе Виталий Климов знал и торопился стать начальником.
      Вот такой был расклад, как говорят преферансисты, хотя за карты Зудин не садился уже, наверное, миллион лет.
      При том, что Зудин был абсолютно предан делу, прекрасно знал технику и освоил двигательные пружины производства, деятельность его была далеко не безупречна, он это понимал, хотя часто понимание приходило с опозданием.
      Например, в тот первый приезд на участок Веселая он досконально разобрался с Истоминым он прошел его вдоль и поперек, а потолковать с механизаторами как-то не догадался. Ему казалось, что правота его настолько очевидна, что не нуждается в пояснениях. И это, конечно, было ошибкой, потому что нельзя взять и снизить людям зарплату и не объяснить, что, как и почему.
      Сам Зудин за заработком никогда не гнался, предполагал, что и для других сумма заработка не главное, тем более что речь ведь шла не о цифрах сто двадцать или сто шестьдесят, а о цифрах пятьсот - семьсот или восемьсот - тысяча - такие получались суммы, с учетом северных и "колесных" коэффициентов. То есть при любой погоде основные растущие материальные и культурные потребности безусловно удовлетворялись.
      Очень может быть, что большинство механизаторов истоминского участка согласились бы с Зудиным, если бы он собрал их, разложил бы все по полочкам, - наверное согласились бы.
      Но Зудин никого не собирал, ничего ни перед кем по полочкам не раскладывал, он просто распорядился в бухгалтерии сделать перерасчет, чем и вызвал на участке недовольство.
      Новый главбух, которого Зудин пригласил из Ульяновского стройтреста, крепкий, спокойный старик, посоветовал тогда осторожно:
      - Вы бы, Герман Васильевич, поехали с председателем месткома на участок, поговорили бы с народом насчет перерасчета...
      Но чего-чего, а самоуверенности у Зудина всегда было с излишком, и поэтому к любым советам он относился всегда отрицательно.
      - Яков Александрович, - возразил он тогда, - это же ваши слова: "Я считаю, что при всей трудности условий и полезности производимой работы ведомость с астрономическими суммами выглядит противоестественно, и такую ведомость я не подпишу!" Это ваши слова? Так или не так?
      - Так, - согласился тогда главбух Яков Александрович, - я и сейчас готов их повторить.
      - А теперь скажите, - спросил его тогда Зудин, - правильно ли я разобрался с нормами?
      - Безусловно, я вам уже говорил.
      - Так в чем же тогда дело?
      - Дело в том, - сказал тогда на это главбух Яков Александрович, - что вы, как начальник, мне симпатичны. - Он немного подумал и добавил: - И как человек, пожалуй. Так вот. Я не хочу, чтобы вы, Герман Васильевич, сломали голову... Я этого не хочу, и кроме того это будет экономически нецелесообразно.
      - Бросьте, - отмахнулся тогда Зудин, - не забивайте голову всякой ерундой ни себе, ни мне.
      Главбух Яков Александрович молча пожал тогда плечами - что он мог на это сказать? За свою долгую бухгалтерскую жизнь он видел много начальников, наблюдал их становление, взлеты, иногда падения, и опыт подсказывал ему, что в подобной ситуации должна завариться довольно густая каша. Сам всегда ровный, застегнутый на все пуговицы, он со временем стал психологом и даже физиономистом. Однако никогда или почти никогда не вмешивался в ход событий - это было не в его характере. Одно лишь знал твердо, что как бухгалтер ни разу не подвел ни одного начальника, ни хорошего, ни плохого, ни среднего. Хотя одного начальника он снял с должности. Именно как бухгалтер. Даже, скорее, так: как бухгалтер и коммунист. Или еще проще: как порядочный человек.
      Было это в Ульяновске. Яков Александрович работал главным бухгалтером строительно-монтажного поезда и время от времени посещал участки, считая своим долгом иметь наглядное представление о той работе, за которую он выплачивал зарплату рабочим и ИТР. Бывая на участках, он, естественно, интересовался "малой бухгалтерией", то есть табелями и нарядами, которые вели прорабы. И вот на одном, самом удаленном от конторы участке он наткнулся на наряд группе наемных рабочих на разбор двух бараков, которые выслужили свой положенный срок и действительно подлежали переводу на дрова. И дрова в соответствующем количестве кубометров были, как полагается, оприходованы. Более того: они имелись в наличности. Ими топили. Наряд трем нанятым единовременно рабочим был закрыт на сумму триста рублей.
      Дело заключалось в том, что ни один здравомыслящий прораб не стал бы тратить триста рублей на ручную разборку негодных бараков в то время, как бульдозерист сделал бы эту работу за полдня, ладно, пусть за день, и это стоило бы, во всяком случае, не больше тридцатки. Ладно, предположим невероятное - рублей пятьдесят, но не триста же!
      Прораб, молодой исполнительный парень, охотно объяснил, что бараки действительно снес бульдозер, но бульдозеристу эту работу он оформил как дорожные работы, а группа из трех человек оформлена на разовую работу по просьбе начальника СМП, он сам тогда приезжал на участок и привез троих молодых людей, кажется, это были студенты, причем один из них вроде бы начальников племянник. Молодые люди приехали отдохнуть на природе, у них была палатка и шампуры для шашлыков. И начальник попросил организовать им небольшую денежную сумму - вот прораб и организовал.
      Яков Александрович забрал тогда с собой липовый наряд, попросил прораба написать объяснительную, и что интересно - прораб легко, даже можно сказать - охотно согласился, и с этими бумажками Яков Александрович немедля отправился в прокуратуру.
      А когда начальник, узнав об этом, вызвал его для объяснений, он сказал ему коротко и перейдя на "ты", что было для корректного Якова Александровича признаком большого гнева. Он сказал ему так:
      - Ты вор. А работать с вором я не стану. Если тебя не снимут, я уйду.
      Потом был шум. Начальника этого сняли все же. Были директивные письма, заработал и беспроволочный телеграф. Зудин узнал об этом случае, разыскал адрес Якова Александровича и пригласил его на работу к себе в мехколонну. Яков Александрович согласился не раздумывая. При всей своей бухгалтерской сухости он не лишен был романтических помыслов, а строительство БАМа - это, что ни говорите, строительство БАМа.
      Одна, так сказать, единичная жалоба - этого было, конечно, недостаточно, чтобы делать так называемые оргвыводы. Однако в тресте мало-помалу складывалось о Зудине весьма отрицательное мнение. Зудин не любил ездить в трест. Почти никогда не звонил с просьбой в чем-нибудь помочь. И поэтому у заместителя управляющего и у главного механика закрадывалось такое подозрение, что Зудин просто бездельник. Ибо кто работает, у того возникают трудности, а у кого не возникает, тот...
      И слово "Зудин" начинало носиться в трестовском воздухе только в связи с какой-нибудь неприятностью, например, оно некоторое время не сходило с уст в связи с тем судебным процессом, который Зудин проиграл.
      Как уже упоминалось, Зудин не с луны свалился на головы трудящихся мехколонны, а вышел, как говорится, из гущи жизни. Из той самой гущи жизни, в которой иногда все складывается так, что нельзя не поднять чарку, не разделить компанию. И у Зудина иногда все складывалось так, что он поднимал чарку и разделял компанию. Он умел это делать таким образом, чтобы в результате было хорошо, а не плохо. То есть Зудин не был в этом отношении абсолютно стерильным человеком.
      Однако он совершенно не терпел производственного пьянства и был немало озадачен, когда столкнулся с ним в своей мехколонне.
      Дело было совершенно не в том, что все это не вязалось с существующим на БАМе сухим законом. Зудин, как человек многоопытный, никаких иллюзий насчет этого сухого закона не строил. Ибо, во-первых, сухой закон охватывал только УРСовские торговые точки. А в старых, не бамовских поселках продавался питьевой спирт. И для "колесных" дорожно-строительных подразделений закупка "горючего" не была сколько-нибудь серьезной проблемой.
      Во-вторых, на БАМе официально разрешалось раз в неделю - в суббогу или в предпраздничные дни - продавать коньяк и шампанское. Высокие же заработки позволяли употреблять дорогой коньяк не как деликатес, а как, скажем, водку.
      Озадачен же Зудин был потому, что ожидал встретить несколько иной настрой во вверенной ему мехколонне. Он ожидал встретить деловой энтузиазм и бескорыстную преданность делу со стороны, по крайней маре, комсомольцев. Но оказалось, что комсомольцев в этой мехколонне почти не было. За исключением пяти-шести молодых специалистов, окончивших техникумы, собрался здесь народ в основном уже в возрасте, часто - кочевой, привыкший к вербовкам, хорошим подъемным и к северным коэффициентам. А молодежь, которая приехала сюда в начале стройки, в этой мехколонне не удержалась, уволилась понемногу, о чем говорила пухлая папка приказов, хранящаяся у инспектора по кадрам.
      Что явилось причиной ухода молодежи из мехколонны - то ли трудности с питанием и жильем при тяжелых климатических условиях, и дрогнули ребята, то ли начальник Светлый был тому причиной, в том смысле, что насаждал в колонне, как догадывался Зудин, не молодежный дух, а скорей шабашно-деляческий.
      Так или иначе, но к моменту прихода Зудина обреталось тут порядочное количество людей случайных, малополезных, от которых следовало как можно скорей избавиться и пригласить на их место специалистов, знакомых Зудину по прежней работе.
      Однако никто из намеченных Зудиным к изгнанию лиц не разделял этих его устремлений и собственно желания уволиться с работы не обнаруживал - ни ворюга и пьяница Толик, ни алкаш художник Леха, ни разнорабочая Палей, с которой Зудин и судился.
      В мехколонне к Валентине Валентиновне Палей относились добродушно. Шоферы, бульдозеристы и экскаваторщики называли ее почти ласково - "сучка".
      "Сучка" Валентина Валентиновна была в полной мере порочна. Настолько, насколько может быть порочна сорокатрехлетняя женщина.
      Высохшая, с поредевшими волосами, с неумеренной косметикой на дряблом лице, она являла собой живое назидание вступающим в жизнь неиспорченным девицам: вот что вас ожидает, если вы себе позволите...
      Валентина Валентиновна была, естественно, женщиной сильно курящей, поэтому голос у нее был хриплым, а зубы желтыми. Была она, само собой, и сильно пьющей женщиной, причем поговаривали, что в трудные времена она доходила до "фонфуриков", то есть пила одеколон. Была она, может быть, еще в недалеком прошлом и сильно гулящей женщиной, в том смысле, что гуляла и веселилась с разными мужиками, ибо нет в природе такого мужика, который гулял бы и веселился непрерывно. А Валентине Валентиновне нужен был постоянный праздник.
      В настоящее же время нелегко было отыскать добровольца лечь в постель с Валентиной Валентиновной даже в состоянии полного непонимания окружающей реальности, поэтому в настоящее время про Валентину Валентиновну нельзя было сказать, что она гулящая.
      Зато гулящей была ее дочь Нинка-повариха, такая же неуемная, как мать, однако, по молодости лет, не успевшая растратить тело, посадить голос и притушить взгляд.
      Балок, в котором жили мать и дочь Палей, представлял собой такое место, куда всегда можно было прийти с бутылкой и уйти утром. И хоть искатели несложных приключений имели, как правило, в виду не Валентину Валентиновну, а Нинку, Валентина Валентиновна не обижалась и довольствовалась ролью сводницы - не сводницы, а кого-то вроде товарища по игре. Во всяком случае, пила и веселилась и спать удалялась за занавесочку. Редко, очень редко дело складывалось так, что и в ее закутке, закрыв собой занавесочку, вырастала шатающаяся мужская тень. Редко, но бывало же!..
      Была Валентина Валентиновна калибром помельче своей дочери, повадку имела заискивающую, даже можно сказать, была прилипчива, за что и получила свое беззлобное прозвище.
      Надо полагать, что у разных людей имеются совершенно неодинаковые понятия о жизненном равновесии, и если с точки зрения, например, Зудина или, тем более, его жены Тамары, балок Валентины Валентиновны представлял собой не что иное, как вертеп, то с точки зрения самой Валентины Валентиновны и, по-видимому, ее дочки Нинки-поварихи, балок их был вполне надежным убежищем для протекания вполне устойчивой жизни.
      И только пошатнувшееся здоровье заставило Валентину Валентиновну засомневаться в устойчивости их с Нинкой жизни в том хотя бы смысле, что слишком рано при этой жизни уходят из тела жизненные соки.
      Терапевт из поселковой поликлиники нашел в Валентине Валентиновне сильное нервное расстройство и признаки начинающейся гипертонии, выписал лекарства и строго высказался насчет режима.
      Но к чести Валентины Валентиновны надо сказать, что мысли ее были заняты не столько своими недугами, сколько возможным в недалеком будущем нездоровьем Нинки; она представила, как у Нинки до срока опадет грудь, поредеет волос и начнется гипертония, и ей стало обидно за Нинку как за дочь и за себя как за мать. И она сказала Нинке: вот что, Нинка, заканчиваем эту пьянку, будем тебя по-хорошему замуж выдавать, а то ты тоже перейдешь на это меню, и показала указательным пальцем со сползшим маникюром на флакон брома с валерьянкой.
      И Нинка согласилась идти замуж.
      Она вдруг взглянула на мать как бы со стороны, на жалкую, растерянную, никому, в сущности, не нужную женщину, представила себе, что это - ее будущее, и ужаснулась. И захотелось ей в мужья парня скромного и надежного, непьющего-негулящего, такого, например, как Коля Родимов. И она сказала сначала себе "Коля Родимов". А потом сказала матери: "Родимов Коля".
      Тут как раз Коля Родимов попал в беду. Работал Коля на "МАЗ-500", небольшой двухосной машине, наряжен он был возить грунт для отсыпки причала на Байкале. Был Коля человек старательный и инициативный, что его в данном случае и подвело, потому что инициатива его оказалась неполезной. Дело заключалось в том, что Коля выехал на линию без аккумулятора. Аккумулятор находился в ремонте, вообще-то он подлежал замене, но нового пока не было.
      На поиски новых аккумуляторов отправился неутомимый и неунывающий завгар Арслан Арсланов, и был он в этот момент не то в Свердловске, не то в Усолье Сибирском - где точно, Коля не знал, и хоть Арсланов обычно добывал то, за чем отправлялся, тратил он на это всегда много времени, так что новый аккумулятор был делом довольно далекого будущего. Правда, недавно на промбазе оборудовали так называемый электроцех с аккумуляторным участком. В вагончике. Так что очень могло быть, что ребята-электрики что-нибудь в ближайшее время и схимичили бы. Но простаивать Коле не хотелось, и он тогда проявил свою неполезную, как оказалось, инициативу: он попросил, чтобы его "дернули", и, заведясь, с ходу выехал без аккумулятора, имея в кабине пассажира - электросварщика Забелевича.
      Может быть, если бы на месте был Арсланов, он бы не выпустил машину без аккумулятора. Но Арсланов, как уже известно, был в это время в командировке, его временно замещал один из участковых механиков, который одновременно занимался делами участка, одним словом, путевка оказалась подписанной заранее, и Колю выпустили из промбазы. И, конечно, у Коли заглох двигатель. Оказалось, что засорился бензопровод. Коля бензопровод вычистил, топливо стало подаваться, но завести машину было нечем.
      И тогда Коля опять проявил неполезную инициативу, и опытный человек Забелевич его не остановил, а, напротив, способствовал. Они вдвоем подтолкнули машину к укосу, который вел прямо в озеро Байкал, полагая, что в самом начале укоса Коля вскочит в кабину, включит скорость и, когда машина заведется, остановится.
      Однако Коля в решительный момент сорвался с подножки.
      У "МАЗа" подножка неудобная, высокая и внутренняя, и, забираясь в машину, приходится хвататься за дверь или баранку, так что неудивительно, что Коля дал осечку. Сорвавшись, Коля не сдался, а предпринял вторую попытку, но машина уже набрала кое-какую скорость, дверца на ходу стала закрываться, одним словом, все, что Коля сумел сделать, это рвануть влево руль, благодаря чему машина не ушла в чистую байкальскую воду, а свернула влево, и ее, почти не помяв, остановили молодые лиственницы.
      Коля же получил травму, потому что левая дверца ударилась о большой валун, в результате чего она оказалась оцарапанной и помятой, а Колина нога сломанной.
      У Зудина были неприятности по этому поводу. Мехколонну лишили квартальной премии, а управляющий трестом издал приказ, в котором фигурировали такие слова и словосочетания, как "низкая организация транспортной службы", "техническое обслуживание", "техника безопасности" и, наконец, слово "выговор".
      Коля же Родимов лежал в это время в поселковой больнице и тосковал. Тосковал он оттого, что ему здесь, в больнице, было ужасно скучно, и от досады, что так все неладно у него получилось, и от того, что Зудин теперь будет разговаривать с ним сквозь зубы, обливая презрением, а это обидно, потому что Зудина Коля уважал. Сначала Колю навещали товарищи, но как раз тогда ему еще не было скучно, потому что было больно и вообще не по себе. А когда Коля стал потихоньку выздоравливать, визиты стали редкими, а Коле тогда-то как раз и требовалось поговорить о том о сем, например, о той же отсыпке байкальского причала, и так далее.
      И тогда Колю впервые навестила Нинка.
      Она пришла в больницу и повела носом. Больница была только что отстроена, и больничный запах не успел в ней еще поселиться. В коридоре и в палатах пахло не лекарствами, а смолой.
      Коля лежал в палате один, больше хирургических больных не было, и он в своем полном одиночестве был, конечно, рад любому живому существу. А Нинка, тем более, принесла пирог - она его специально испекла на кухне - и сама пришла приодетая, свежая, и к обитающему в палате запаху смолы примешивался запах дорогих французских духов, имеющихся в ассортименте поселкового универмага.
      Надо сказать, что Коля не бывал у Нинки в балке никогда, хотя, в отличие от многих Нинкиных гостей, он был абсолютно холостым человеком. И было бы неправдой утверждать, что какие-нибудь высокие порывы мешали Коле подкатиться к Нинке, о которой гуляла по поселку веселая слава. Нет! Мешала Коле природная робость и боязнь позора, если его "направят", а так против Нинки он ничего не имел. Поэтому Коля искренне обрадовался Нинке и ее пирогу и, слегка покраснев, выдавил из себя такую любезность, что пирог, конечно, вкусный, но главное приятно, что о нем, Коле, позаботились и испекли специально для него, и так далее. К тому же Нинка была очень хороша. Новая роль милосердной сестры одухотворила ее, глаза ее светились добротой и сочувствием, и это неудивительно, потому что у Нинки при всех ее недостатках от природы было доброе сердце.
      Одним словом, Нинка стала приходить в больницу каждый день, она уже поправляла Коле подушки, прибирала в палате, приносила из лесу цветочки, и Коля уже ждал ее появления, ему уже без Нинки становилось не по себе.
      И, покончив с больницей, Коля Родимов, ко всеобщему изумлению, принес свой бритвенный прибор и мыльные принадлежности не в общежитие, а в балок Валентины Валентиновны Палей.
      По всем признакам жизни, быта и нравственных понятий, должны были найтись в мехколонне добросовестные товарищи, которые пожелали бы открыть Коле глаза на ужасную правду в отношении Нинки, и такие товарищи, безусловно, нашлись, и говорили Коле разные отрезвляющие слова и самоотверженно приводили вопиющие примеры. Но Коля был тверд, как тот огромный валун, что сыграл роковую роль в его жизни, и не существовало в природе человеческих сил, способных сдвинуть Колю с его позиции.
      На свадьбу Коля предусмотрительно пригласил только женатых механизаторов и персонально пригласил их жен, чтобы избежать чьих бы то ни было несвоевременных рассуждений или, тем более, воспоминаний на щекотливую тему.
      Начальник мехколонны Зудин выделил молодоженам свой "УАЗик", сам же на свадьбу идти не хотел, потому что Колю считал не героем, спасшим машину ценой риска и увенчанным за свои доблести горячей Нинкиной любовью, а обыкновенным разгильдяем, растяпой, из-за которого колонну лишили квартальной премии, к тому же слюнтяем и карасем, который послушно заглотал первую попавшуюся наживку. Но жена Зудина Тамара мягко, но настойчиво уговорила его. По случаю все-таки рождения новой семьи и - чем черт не шутит! - может быть, вполне счастливой, Зудин скрепя сердце надел парадный костюм и отправился об руку с Тамарой на свадебный пир. По летнему времени столы были накрыты на улице, однако такая стояла в поселке вечером тишина, что тосты произносились ровным голосом, без крика, и все шло нормально.
      Зудин, как начальник, не мог не произнести тоста, и он произнес, в том смысле, что в день зарождения новой советской семьи давайте думать не о прошлом, а о будущем и пожелаем молодым того-то и того-то и побольше детишек - будущих строителей, и сказал "горько". И все, кажется, остались довольны.
      Может быть, если бы Зудин не покинул в скором времени уважаемый стол, все обошлось бы без эксцессов, ибо он своим авторитетным присутствием сдержал бы некоторых невыдержанных гостей от нежелательных выступлений. Но Зудин - покинул. И без эксцессов не обошлось.
      Первый эксцесс произошел по вине Толика, который стал с Нинкой танцевать и при этом стал ее лапать и прижимать и то ли в шутку, то ли всерьез (а у него никогда не поймешь!) уговаривать примерно такими словами:
      - Ё-карэмэнэ! Нинк! Последний разочек, а? Пошли, а? Помнишь, как у нас было-то, а?
      Жена Толика несмело урезонивала его, кто-то из женщин хихикнул, мужики насупленно молчали: свадьба есть свадьба, свой брат шофер женится, портить свадьбу не дело. Нинка вырывалась из цепких Толикиных рук и хлопала большими, чуть навыкате глазами, из которых катились крупные непривычные слезы.
      Наступил момент, когда Забелевич решил, что пора вмешаться, и поднялся уже со стула, но жених Коля Родимов опередил его. Он легко развел Толикины руки, и Нинка убежала. Все думали, что сейчас Коля попортит Толику физиономию, и мысленно одобряли эти его предположительные действия. Но Коля постоял в нерешительности и поправил белоснежные манжеты и такой же белоснежный жениховский галстук-бабочку, и казалось, ему стало жалко пачкать это брачное великолепие в крови, которая неминуемо должна сейчас пролиться. Очень может быть, что так оно и было, потому что портить Толикину физиономию Коля не стал, он коротко ударил Толика в солнечное сплетение, Толик согнулся, и Коля вынес его на дорогу и, вернувшись, помог его нерешительной жене надеть пыльник.
      Второй эксцесс произошел по вине прораба Глеба Истомина.
      Глеб Истомин сидел на свадьбе молча, молча пил и наливался красной краской. И когда свадьба после замешательства опять вошла в свое русло и наступило мирное веселье, Глеб Истомин молча поманил Нинку пальцем. Нинка подошла, даже подбежала, припорхнула к нему:
      - Чего, Глеб Григорьевич?
      Глеб Истомин был сильно пьян. Он ничего не сказал Нинке, только глядел на нее во все глаза, и глаза его стекленели. И вдруг дернулся и замахнулся, но Забелевич перехватил вялую его руку, захватил для верности и вторую и стал говорить что-то трезвое и успокаивающее. Истомин не сопротивлялся. Он все глядел через плечо Забелевича на Нинку, глядел-глядел и, наконец, высказался. Он сказал:
      - Шлюха!
      На этом его связь с внешним миром временно прервалась, он, как говорится, отрубился и был удален общими усилиями.
      После этого Коля объявил:
      - Все, ребята, свадьба кончена!
      Однако прощался со всеми за руку, держался ровно. Едва гости ушли, принялся хлопотать по хозяйству, мыть посуду, и Нинка стала ему помогать, а Валентина Валентиновна, сильно выпив, спала.
      Через три дня Коля рассчитался и уехал с Нинкой. Куда - не сказал. Когда спрашивали, отмахивался:
      - БАМ большой...
      Зудин его не удерживал. Больше того: обещал, если понадобится, оформить перевод, чтобы не терялся у Коли бамовский стаж.
      Оставшись одна, Валентина Валентиновна стала попивать регулярно. Впервые в жизни на нее свалилось испытание одиночеством, и она этого испытания не выдержала.
      Одна, без Нинки, она оказалась никому не нужной, никто к ней не заваливался по вечерам - ни с бутылкой, ни без нее, никто, кроме Сени Куликова. Но Сеня посещал Валентину Валентиновну не как мужчина, а как председатель месткома, то есть в данном случае с воспитательной целью. Пусть с воспитательной, Валентина Валентиновна была все равно рада: во-первых, собеседник, во-вторых, какой-никакой, а мужик.
      Она никогда не спорила с Сеней, во всем соглашалась, обещала на работу больше не опаздывать, а тем более не пропускать работу, и расставались они по-хорошему, умиротворенно.
      И в этом прекрасном умиротворенном настроении Валентина Валентиновна выпивала, и утром опохмелялась, и на работу или опаздывала, или не выходила вообще. И утром в кабинете начальника, в бухгалтерии и в канцелярии лежал нетронутый вчерашний мусор, и пепел, и окурки, и прочий беспорядок, что, конечно, не настраивало на деловой лад и снижало производительность труда управленческого аппарата и администрации.
      И Зудин решил уволить Валентину Валентиновну Палей.
      Из этой затеи сразу ничего хорошего не получилось.
      Собственного желания, как уже было сказано, Валентина Валентиновна не испытывала и писать в заявлении неправду отказалась.
      Больше того, она проявила невыдержанность и нагрубила Зудину, и он тоже в долгу не остался, они после этого нервного разговора расстались, не поклонившись, не кивнув и не сказав "до свидания".
      Кроме того, Сеня Куликов, на которого Зудин привык опираться как на единомышленника, не поддержал идеи увольнения Валентины Валентиновны: он ее жалел.
      - Че ты ее жалеешь, - удивился Зудин, - че ты ее жалеешь, если она сама себя не жалеет! Такие жалельщики, Семен Филиппович, не пользу приносят, а вред. Так или не так?
      - Так, - отвечал Сеня, - так-то так, а куда она денется? Куда денется-то?
      - Семен Филиппович, - убеждал его Зудин, - о тебе кто заботится, куда ты денешься, если в случае чего? Никто? То-то! Ей же не пятнадцать лет и не шестьдесят. Жизнь заставит - возьмет себя в руки. А пока мы с ней миндальничаем, она себя в руки не возьмет. Так или не так?
      Но они так и не договорились, и, наверное, в принципе не могли договориться, потому что Сене Куликову было жалко Валентину Валентиновну, а Зудину ее жалко не было.
      Тогда Зудин сказал:
      - Как решит местком.
      И собрали местком.
      Но Валентина Валентиновна на местком не явилась.
      Местком сидел в зудинском кабинете - два водителя, машинист экскаватора, табельщица, начальник подсобного производства и электросварщик - и ждал Валентину Валентиновну, а она не явилась, и местком разошелся.
      Не явилась она и в следующий раз, и когда потом опять собирались, не явилась и сказала Сене, что не придет на местком никогда. Причем, что характерно, в день заседания месткома Валентина Валентиновна на работу вообще не выходила, а отправлялась в поликлинику и неизменно получала больничный лист.
      И Зудин уволил ее своим приказом, без постановления месткома, и Валентина Валентиновна подала на него в суд.
      На суде Зудин произнес гневную, разоблачительную речь, в которой он привел такой довод, который должен был решить дело в его пользу. Он сказал:
      - Товарищи судьи! Разнорабочая Палей нанесла огромный косвенный ущерб государству, нарушая трудовую дисциплину и не выполняя той работы, которую ей положено выполнять. Более того, своим систематическим пьянством она оказывала всегда вредное влияние на малосознательных или малоустойчивых товарищей. Более того, до недавнего времени с ней жила ее Нина, и они с матерью окрутили неопытного водителя Родимова, и Родимов на ней женился.
      В этом месте судья Дагаров, невозмутимый, как восточный бог, спросил, на ком именно женился водитель Родимов. И, уяснив, что на Нинке, заявил, что женитьба водителя Родимова к данному делу отношения не имеет. И предложил Зудину придерживаться сути вопроса. После чего сказал:
      - Пожалуйста, продолжайте.
      И Зудин продолжал:
      - Товарищи судьи! Я знаю законы о труде. И я знаю, что не имею права уволить работника по статье тридцать третьей пункт "е" без согласия месткома. Но, товарищи судьи, разнорабочая Палей, несмотря на наши приглашения, ни на одно заседание месткома не явилась.
      Суд находился в Нижнем, в крепком деревянном доме, в небольшом зальце установлен был на возвышении стандартный длинный стол, судейские кресла, столик для секретаря и деревянные скамейки для публики. Публики было немного: зудинский шофер Вася, начальник подсобного производства Шатров и два человека, кажется, из сопредельной мехколонны из Нижнего. Чего они сюда пришли: то ли из простого любопытства, то ли опыта набираются впрок? Однако задумываться над этим было не время, потому что слово взял защитник и, естественно, предъявил все справки, что Палей Валентина Валентиновна в дни заседаний месткома была безусловно больна.
      И вот тут Зудин и привел свой главный довод, который и должен был решить дело в его пользу. Он вот какую мысль высказал:
      - Здоровье гражданки Палей расшатано многолетней пьянкой настолько, что она в любую минуту может освидетельствоваться и получить бюллетень. Потому что нервную систему и давление нельзя вылечить в короткий срок, как, например, насморк или кашель. И что же получается: она сама, своими руками расшатывает здоровье, а мы должны платить ей сто процентов по больничному листу - по положению о льготах для строителей БАМа.
      Как и где проходила она медкомиссию, устраиваясь на работу, мне неизвестно, но сейчас бы она медкомиссию не прошла ни в коем случае.
      Таким образом, благодаря вредоносной для собственного здоровья, а в конечном счете и для производства пьянке гражданка Палей добилась того, что ее фактически никогда невозможно пригласить на заседание месткома, а стало быть, и уволить с работы, несмотря на полную ее бесполезность, нельзя.
      Считая, что она цинично и издевательски использует гуманность советского законодательства, я уволил ее в интересах производства и надеюсь, что суд меня поддержит.
      Но суд Зудина не поддержал. Суд постановил, во-первых, восстановить Валентину Валентиновну на работе и, во-вторых, выплатить ей заработок за неполные два месяца, каковую сумму удержать из зарплаты начальника мехколонны гражданина Зудина Г.В.
      Надо сказать, что двое из сопредельной мехколонны встретили приговор суда с явно выраженным удовлетворением; они хлопнули себя по коленям, прищелкнули языками и принялись оживленно рассуждать, жестикулируя и произнося различные фразы, в том числе такие, как "а я что говорил", "ну, теперь мы посмотрим" и "много на себя берут".
      Начальник же подсобного производства Шатров и шофер Вася старались не смотреть на Зудина, потому что Зудина переполнял благородный гнев и справедливая обида, их же распирал смех, и они боялись, что Зудин заметит это и обидится еще больше.
      И, только когда проехали добрую половину пути к дому, начальник подсобного производства Шатров, которого так и подмывало прокомментировать событие, ерзал-ерзал один на заднем сиденье, потом, не выдержав, тронул Зудина за плечо:
      - Василич, еще кого задумаешь уволить, предупреди, устрою тебя в ЛенБАМ - сторожем по совместительству, покроешь расходы...
      Вася несдержанно прыснул, а Зудин, полуобернувшись, показал Шатрову кулак. Но тут же сам первый расхохотался, а смех у него был заразительный, и через секунду хохотали уже все трое, мотая головами и передразнивая судью, адвоката и самого Зудина. А Валентину Валентиновну перевели на участок. Получив компенсацию, она не возражала.
      КАБИНЕТ ЗАМЕСТИТЕЛЯ УПРАВЛЯЮЩЕГО
      ТРЕСТОМ МЕСЯЦ НАЗАД
      Виктор Цезаревич Буров, как все полнеющие люди, выглядел моложаво и, как многие люди, облеченные властью, говорил тихо, никогда не повышал голоса, разумно полагая, что кому положено, тот постарается и услышит, а кто не услышит, тот пусть пеняет на себя. Многокомнатная деревянная контора управления треста была одноэтажна и внешне напоминала барак, и кабинетики были маленькие: например, кабинет Виктора Цезаревича был по площади не больше зудинских полувагончиков. Однако какие-то неуловимые подробности расстановки немногочисленной мебели плюс солидная осанка хозяина кабинета создавали правильное представление о масштабе производимого отсюда руководства. Масштаб был действительно немал: двадцать две передвижные механизированные колонны, растянувшиеся вдоль будущей трассы от Усть-Кута до Уояна, включая Даван - подножие Северобайкальского хребта. Более двухсот мощных самосвалов - "КрАЗов" и "Магирусов", десятки экскаваторов, бульдозеров, грейдеров - советских, американских, японских, немецких, прошедшие специальное обучение механизаторы, их жены, дети, их потребности, недоразумения, трудовые и бытовые конфликты, снабжение, котлопункты, горюче-смазочные материалы, запчасти, сотни наименований запчастей, часто недостающих, стройматериалы, их получение, доставка, жилье, жилье, жилье, недостаток жилья.
      Главный вопрос, по которому Зудина вызвали в трест, - жилищное строительство. Оно проходило по смете временных сооружений и заключалось в сборке сборно-щитовых домов и покрытии их кровлей. Эту работу выполняла бригада плотников под руководством спокойного Юры Рахимкулова, и темпы работы этой бригады в основном соответствовали темпам поставок стройматериалов. Во всяком случае, человек, поступивший работать в мехколонну, мог рассчитывать на получение однокомнатной, а то и двухкомнатной квартиры примерно через шесть - восемь месяцев. Существовала, однако, еще одна стройбригада, эта бригада принадлежала ленинградской организации "ЛенБАМстрой" и работала в мехколонне на подрядных началах. Ленбамовцы строили детский сад, и, по сути дела, строительство уже заканчивалось.
      По поводу этого детского сада между Зудиным и трестом имелось разногласие, и сейчас, в этом кабинете, разногласие должно было быть устранено.
      - Что детсад, - спросил Буров, - строите?
      - Строим, - скромно подтвердил Зудин.
      - И скоро построите?
      - Скоро, - пообещал Зудин. - Крыша осталась...
      Буров перешел к главному:
      - На сто сорок мест?
      - На сто сорок, - послушно согласился Зудин.
      Следует признать, что обе стороны отменно владели собой.
      Если бы не это их достойное всяческой похвалы качество, в кабинете поднялся бы ужасающий крик и шум. Потому что Буров, вместо того чтобы полемизировать своим безукоризненно ровным и даже тихим голосом, выкрикнул бы то, что клокотало в его полной груди. И кричал бы он примерно следующее:
      "Нам надоело с тобой цацкаться! Тебе было ясно указано, чтобы садик строил не на сто сорок, а на семьдесят. Более безалаберного начальника мехколонны трест еще не видел. Проиграл судебный процесс алкоголичке! Весь Западный БАМ над тобой смеется. Думаешь, если ты бывший бульдозерист, можно смотреть своими нахальными глазами и улыбаться своей нахальной улыбкой!"
      Еще он, наверное, прокричал бы в сильном возбуждении:
      "Будь проклята та минута, когда пришла идея взять тебя начальником ПМК! Ни с кем ужиться не можешь: ни с рабочими, ни с ИТР, например, с тем же главным инженером!"
      И еще:
      "Ну погоди, полетишь ты у нас, дай срок, главным инженером никуда не устроишься!"
      А Зудин, вместо того чтобы отвечать начальству покорным тоном школьника-отличника, наверное, резал бы примерно следующее:
      "Ну че вылупился, как баран на новые ворота, че вылупился? Ну, не по-вашему сделал, по-своему, так лучше же сделал! Или гонор заел, амбиция? Работнички! Не подхожу - увольняйте, а по-глупому делать не стану. Не делал и не стану, потому что за место не держусь! Думаешь, не знаю, чего на меня в тресте взъелись? Что не звоню со всякой мелочью, с вопросами не лезу, сам решаю. Увольняйте, увольняйте! Я бульдозеристом вдвое меньше нервов буду тратить и вдвое больше заработаю. Так или не так???"
      Однако, как уже было сказано, и зам управляющего, и начальник мехколонны неплохо владели собой, и беседа их поэтому носила гораздо более мягкий характер, хотя основные мысли так или иначе высказаны все-таки были.
      Например, Буров говорил следующее:
      - Значит, так, Герман Васильевич, из тех двух зданий, что строите для детсада, одно отдадите под жилье. Садик сделаете на семьдесят человек и четыре семьи разместите во втором здании. - И совсем тихо и доверительно: Вы поняли меня?
      Зудин отвечал на это весьма смиренным голосом:
      - Понял, чего ж тут не понять. Но, Виктор Цезаревич, поймите и вы: этим одним домом я квартирный вопрос все равно не решу. И вопрос о садике тоже останется открытым. Потому что на семьдесят человек - это мне мало. Во-первых, не одни наши дети будут в садик ходить. Часть мест придется отдать нехозяйственным организациям поселка. Поссовету надо? Надо. Прокуратуре надо? Надо. Школе? Больнице? Начальник ГАИ лично приходил спрашивал, когда садик откроем. Да у меня своих-то около ста сорока. Да рожают девки и рожать будут... Так что останется у меня открытым вместо одного вопроса два. И уж расширить садик, когда штаты будут утверждены, сами понимаете, вряд ли возможно.
      Буров и на это несогласие возражал тихо и спокойно, почти бесстрастно.
      - Четыре квартиры, если хотите знать, нужны вам немедленно. Во-первых, я лично обещал вашему главному инженеру две квартиры для работников, в которых он заинтересован, во-вторых, я лично обещал начальнику тоннельного отряда две квартиры из вашего фонда немедленно, а он потом, по мере ввода в строй своего жилого фонда выделит... И еще: мы вам подсказывали уже - когда принимаете на работу, не берите многодетных. С одним ребенком - да. С двумя-тремя - воздержитесь, вас никто за это не станет ругать.
      И тогда Зудин чуть-чуть повысил тон и в глазах его заплясали холодные бешеные огни.
      Он сказал так:
      - Вам, конечно, виднее, Виктор Цезаревич, что мне нужно в первую очередь, а что - во вторую. Но должен сказать, что когда я вижу бегающего по поселку неприбранного сопливого ребенка, я чувствую себя виноватым, независимо от того, под чьими знаменами трудятся его родители. И еще: когда ко мне приходит наниматься работник, который по своим деловым качествам полезен для производства, я его беру, будь он хоть мать-героиня. Дело еще в том, что я себя чувствую не мехколонновским, не трестовским человеком, даже не бамовским, а государственным. А государству нужен прирост населения. Социологи говорят, что при нашем довольно раннем пенсионном обеспечении и довольно пока еще невысоком приросте лет через двадцать станет вопрос о количестве работающих...
      Буров, как человек с большим опытом руководящей работы, голоса не повышал, он только сказал:
      - А вот мы вам вдогонку приказ вышлем, тогда будет полная ясность.
      На что Зудин ответил:
      - А я его не выполню.
      Спохватившись, поправился:
      - Не смогу выполнить...
      - Почему же? - вежливо поинтересовался Буров.
      - А я уже сообщил в поссовет и в райком партии, что открываю садик на сто сорок человек, обратного хода, сами понимаете, нет.
      Тут выдержка чуть-чуть все-таки изменила заместителю управляющего, потому что голос его дрогнул, когда он сказал, глядя прямо в зудинские холодные глаза:
      - А мы вас снимем.
      И получил ответ:
      - Снимайте. Бульдозером управлять пока не разучился. Не пропаду.
      Вот такой был разговор.
      КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ
      Леха трудно выходил из запоя. Он как-то посерел, лицо его неестественно припухло, б помертвелых глазах мерцала тоска.
      Несколько раз Сеня рассказывал Лехе, как нашел его на дороге, Леха кивал головой, тяжело вздыхал и приговаривал:
      - Вот опарафинился так опарафинился!
      Однако на все Сенины расспросы, где он был, что делал, как попал ночью на дорогу, Леха ничего ответить не мог. Более того, память его не сохраняла этих самых расспросов и рассказа о том, как Сеня его нашел, и на другой день Сеня все заново ему рассказывал и все заново расспрашивал, но также безуспешно.
      Леха выздоравливал медленно, и так же медленно прояснялся его мозг.
      И все же вспомнить, что с ним было, он не мог, и это его угнетало.
      Приходила Фиса, она жалела Леху, отпаивала его чаем, Леха при ней замыкался, посматривал на нее исподлобья, с каким-то даже подозрением. Он вообще стал подозрительным, ни с кем, кроме Сени, не разговаривал, потому что его, как никогда, мучила тоска, и тоска эта, как никогда, была неясной.
      Фиса жила пока в вагончике комендантши Варьки, само собой получилось, что она осталась при Наташке. Принимать перевалочную базу на Джигитке ей не пришлось, потому что перевалочная база сгорела. Принимать было нечего. Поэтому Фиса пока была придана производственно-техническому отделу, она приходила по утрам в вагончик ПТО и исполняла на миллиметровке и на кальке нехитрые чертежи, которые прилагались к нарядам и отчетам.
      Сеня знал уже ее несложную биографию, в которой был город в Поволжье, школа, техникум, спорт, отец-сверхсрочник, прапорщик, вечно пропадающий на службе, и постоянно озабоченная мать, которая с трудом сводила концы с концами, потому что, кроме Фисы, были у нее еще две дочери, Фиса была старшей.
      Фиса была долговязой и нескладной девушкой, всегда помнила об этом то, что называется комплекс. Дело в том, что ни художественная литература, ни кино, ни телевидение не припасли для Фисы ни одного примера, чтобы такая нескладная, некрасивая, долговязая девочка, как Фиса, стала бы предметом чьей-нибудь горячей любви и высоких переживаний. Даже некрасивая Джульетта Мазина из кинофильма "Ночи Кабирии" была небольшого росточка и ладненькая. Так что Фиса твердо знала про себя, что у нее личная жизнь не состоится, и, наверное, поэтому лицо ее не покидало выражение некоторой обреченности.
      И Сеня жалел Фису, тем более что сердце у нее оказалось доброе. Что ей алкаш Леха? А вот отнеслась к нему по-человечески...
      Заседание месткома, на котором должны были решать вопрос об увольнении Толика, не состоялось, потому что этот день начался с того, что Толикина перевалочная база сгорела. Два хранилища, сколоченные из богатых светлой смолой досок лиственницы, занялись, как хорошо разложенный костер, и сгорели единым мигом, так, что приехавшие пожарники ничего не могли уже предпринять. Разве что предотвратить перекидку пожара на тайгу, и это единственно возможное, но тоже необходимое, они сделали.
      Зудин, который приехал на пожар чуть позже пожарников, но чуть раньше следователя, сказал тогда:
      - Это дело рук Толика, хоть у него алиби.
      И, поскольку следователь ничего не ответил, повторил:
      - У Толика алиби, но я даю голову на отсечение, что это дело его рук.
      У Толика действительно было полное алиби, потому что он ночевал в заежке - его видели в поселке поздно вечером, и рано утром, когда стало известно о пожаре, он тоже находился в заежке - его там разбудили. И следователь не стал вызывать Толика официально на допрос, он будто случайно встретил его в столовой и попросил, если у Толика найдется свободное время, зайти к нему в кабинет потолковать.
      У Толика, естественно, нашлось свободное время, и он после обеда, побрившись, пошел к следователю.
      Следователь был худ, нескладен и нетороплив. В разговоре производил впечатление человека простецкого и вместе с тем очень даже не простого. Простецкого - потому что был лишен всякой сановитости, надменности, важности, как угодно назовите эту повадку, когда человек и словом, и жестом дает понять, что ты ему не ровня. Не простого - потому что разговор у него был витиеватый, с шутками-прибаутками, из которых вдруг получалось, что следователь, оказывается, прекрасно понимает самую суть дела или события.
      - Друг мой, - сказал следователь, - не стану делать вид, что мне захотелось обсудить с тобой положение на Ближнем Востоке, хотя вопрос этот сам по себе заслуживает самого серьезного внимания.
      Следователь наморщил лоб и сложил губы трубочкой, как бы пробуя на вкус то, что уже сказал, и то, что сейчас скажет.
      - Да. О пожаре я, конечно, хочу с тобой потолковать, о перевалочной базе, которой ты до вчерашнего включительно дня с переменным успехом командовал.
      Толик сам был балагуром и шутником, но следовательские петли сбивали с толку, и твердая, надежная почва, на которой всегда стоял крепкими ногами Толик, вдруг начала незаметно уходить из-под ног, как палуба буксира, когда на Байкале неспокойно. И Толик довольно-таки невпопад спросил:
      - Почему с переменным?
      - Потому, друг мой Толик, с переменным, - с учительской назидательностью объяснил следователь, - что по неполным, но заслуживающим всяческого внимания данным фактическая наличность некоторых имевшихся до вчерашнего включительно дня наименований стройматериалов и инвентарного носильного имущества пришла в несоответствие с книгами учета. Каковое накапливающееся несоответствие сопровождалось твоими, друг мой Толик, невыходами на работу, приведением себя в нетрезвое состояние, именуемое пьянкой, и не далее как сегодня общественность уважаемого трудового коллектива должна была вынести тебе, выражаясь мягко, далеко не оправдательный вердикт, а выражаясь твердо - статью тридцать третью пункт "е". - И хитро прищурившись, добавил, явно копируя Зудина: - Так или не так?
      На что Толик, как загипнотизированный, ответил:
      - Так...
      Но тут же спохватился, взял себя в руки, лицо его стало строгим, гладко выбритые щеки обтянулись, отчего явственно обозначились скулы и острый, как у мальчика, подбородок.
      - Ну и че, - огрызнулся Толик, - ну и че тут такого? Я же базу не жег, я в заежке спал, сколь желашь народу может подтвердить...
      - И совершенно верно, - обрадовался следователь, - совершенно так! А я что? Мы же беседуем, просто беседуем, на интересующую нас тему. Это абсолютно вольная беседа двух абсолютно вольных людей. То есть до такой степени, что ты, друг мой Толик, в любое мгновение можешь встать и уйти пожалуйста. Если, конечно, эта тема тебя не интересует. Мало ли: сгорела твоя перевалочная база. Мне интересно, а тебе нет!
      - Не жег я, - резко, с обычной своей настырностью выдохнул Толик, - не жег я. Не веришь, че ли!
      - Пожалуй, верю, - серьезно сказал следователь. - Пожалуй, верю. И все-таки позволю задать тебе, друг мой, один вопрос, на который ты, вернее всего, мне не ответишь или ответишь неточно. Однако же я задам его хотя бы для очистки совести.
      - Че еще за вопрос? - проворчал Толик и насупился еще сильней.
      - Недостача большая была? - просто спросил следователь.
      И, так как Толик сразу не ответил, повторил тем же учительским, разъясняющим тоном:
      - Большая была недостача?
      - Не, - сказал Толик, прикрыв в задумчивости глаза, - не. Небольшая да, была, а большой не было. Ну че там: пара полушубков...
      - Пара? - переспросил следователь.
      - Ну, три, - уступил Толик, - унты там давал одному...
      - Все? - уточнил следователь.
      - Ну! - энергично кивнул Толик. - Так я че, я бы уплатил, знамо дело...
      - А скажи, друг мой Толик, - вопросил следователь, - записан ли ты на абонементе очень даже неплохой библиотеки нашего славного поселка Северный?
      Поскольку Толик не знал слова "абонемент", он сначала диковато взглянул на следователя, потом, сообразив (он вообще-то был сообразительный!), ответил:
      - Не. Не записан в библиотеке. Не успел.
      - А зря, - сказал следователь, согласно кивнув головой, - зря, друг мой Толик. И вот почему. Во-первых, книжки читать - дело не только полезное, но и интересное, советую попробовать, когда будет свободное время. Во-вторых, будучи читателем библиотеки, ты бы знал, что за утерянную, скажем, книгу библиотека взимает в десятикратном размере. А почему? А потому, что цена книги сегодня фактически очень высока: книг не хватает. То же самое можно сказать и о полушубках. Как цена полушубков по ведомости обозначена?
      Ишь как вывернул, черт долговязый, из-за угла! Но делать нечего, надо отвечать, и Толик ответил:
      - От шестидесяти до восьмидесяти...
      - А сколько за него дадут на толкучке в Красноярске? Или в Иркутске? Или еще ближе - в Улан-Удэ?
      Ну, положим, этого Толик мог просто не знать и, стало быть, недоуменно пожать плечами. Он и пожал недоуменно плечами и сказал удивленным голосом:
      - Не знаю...
      - Знаешь, Толик, знаешь, - возразил следователь, - двести, двести пятьдесят, а то и триста. А, Толик? Вывод, Толик, напрашивается?
      Толик молчал.
      - Не отвечаешь? Можешь, конечно, не отвечать, поскольку у нас просто вольная беседа двух вольных собеседников. Но у меня теперь к тебе, Толик, вот такой простой вопрос. Как поживает Цапцын? Помирился ли он с женой, или все живет бирюком в новом доме? Кстати, достроил ли он его? А?
      Эти слова произвели на Толика странное действие. Во-первых, Толик встал со стула и несколько раз в волнении прошелся по комнате. Во-вторых, он стал рассматривать следовательское лицо сбоку, потом с другого бока, потом уставился глаза в глаза и спросил в сильном волнении:
      - Так это ты, че ли, тогда ночевал?
      - Я, я, - успокоил следователь, - а кто же!
      - Ни себе хрена, - пробормотал Толик, - чувствую, где-то видел, а где хоть убей!
      - Неудивительно, друг мой Толик, - пояснил следователь, - ибо был ты в состоянии, близком к нирване, вполне во взвешенном состоянии.
      Толик помолчал минуту, соображая, что это за нирвана такая, а сообразив, заявил даже с некоторой обидой и достоинством:
      - Я, между прочим, памяти никогда не теряю. И соображения. Но ты был тогда с бородой. Зачем сбрил?
      - Баловство это, друг мой Толик, борода - баловство одно.
      - Ни себе хрена, - опять пробормотал Толик и спросил осторожно: - Ну и че я трекнул тогда че, че ли?
      Следователь загадочно развел руками.
      Это было в конце минувшей зимы. Следователь Владимир Михайлович Корев ехал из Усть-Кута в Северный. Ехал он на попутной мехколонновской машине, вез его Коля Родимов. У Коли, однако, было задание заехать попутно в Нижний, в сопредельную мехколонну, завезти отгруженный для них ящик с тормозными колодками. Дорога, хоть и зимняя и морозом подправленная, все же нелегкая: где ветки приходилось рубить - под колеса, где песочек подсыпать (ковш песочка везли с собой предусмотрительно). Одним словом, в Нижний приехали глубокой ночью, когда сопредельная мехколонна безмятежно спала, даже не подозревая о радостном сюрпризе в виде ящика с тормозными колодками. Предстояло дожидаться утра и, стало быть, определиться на заслуженный отдых. Тогда Коля Родимов и вспомнил про Цапцына.
      - Есть тут один, - сказал он. - Летом от жены ушел, стал дом строить. В основном отстроился, однако. Один, места много. Может, на полу придется, но в тепле.
      Следователь Владимир Михайлович усомнился тогда, удобно ли среди ночи вторгаться, но Коля успокоил его, сказав, что удобно, что с Цапцыным раньше вместе работали, был он тогда водителем, но - пил, и права у него отобрали. Теперь работает мотористом в дизельной, вроде все нормально у него, кроме семейного вопроса, но тут никто никому не судья.
      Выбора не было, и они пошли. Дом у Цапцына оказался крепким, пятистенным, с трудом верилось, что человек - не бригада, не строительная организация, а человек, частное лицо, ухитрился возвести в столь короткий срок такое серьезное сооружение. Но Коля рассказал, что Цапцын - мужик здоровый, семижильный, к тому же мастер на все руки, к тому же браконьерит понемногу и под омулька, а то и под козлика, так что помощники, если в случае чего, всегда найдутся.
      Следователь Владимир Михайлович думал, что долго придется стучать, пока добудишься, но ошибся. Стучать не пришлось вообще, потому что на дверном косяке в сенцах красовалась голубая кнопка звонка. Коля нажал, и в доме, неожиданно напомнив о цивилизованном квартирном уюте, мягко возник колокольчик, пропев немудреную мелодию из двух нот: динь-дон!
      И дверь сразу открыли.
      Цапцын не спал. Он, оказывается, был не один. На полу, привалившись к стенке, сидел, покуривая папироску, пьяный Толик. Он смотрел в топку плиты на затухающие угли. Цапцын тоже был пьян, но держался бодро, был шумен и приветлив. Он обнялся с Колей, широким жестом пригласил в дом Владимира Михайловича и, сказав, что сейчас наладит ужин, послал Толика в подпол за картошкой. Цапцын был высок ростом - не ниже Владимира Михайловича, но, не в пример Владимиру Михайловичу, широкоплеч, костист, жилист. Одет он был в тренировочные брюки, шерстяные носки и тапочки и в теплую нижнюю рубаху.
      Когда Толик не без труда справился с поручением и извлек из подпола ведро картошки, Цапцын всем дал по ножу, и вчетвером быстро начистили большую кастрюлю, Коля накидал в плиту дровишек, а сам Цапцын принялся разделывать омулей.
      Владимир Михайлович осмотрелся. Дом был не вполне готов, но с первого взгляда можно было определить, что строился он добротно и любовно. И старательно настеленный и зашпаклеванный пол, и кокетливые подоконники, и аккуратный жестяной лист перед топкой - все говорило о том, что к делу тут прикладывались не только руки, но и душа. Большая комната, "зала", была, в сущности, уже готова: потолок побелен, подоконники и дверной косяк тоже побелены, оставалось обои приклеить да дверь навесить. Обои, причем уже частично были приклеены, а частично приготовлены, - отмеренные по длине, с аккуратно обрезанными кромочками куски лежали деловой стопочкой. Следователь Владимир Михайлович легко представил себе, как два мужика с завидным усердием делали эту, в сущности, скорее женскую работу, как прервались на ужин и как пьянка остановила их дальнейшую полезную деятельность.
      За ужином выпили немного - чудом уцелевшие остатки, - и тут Толика повело на красноречие, даже, можно сказать, на хвастовство, и он стал хвастать Цапцыным, какой Цапцын мужик независимый, взял ушел от бабы и, пожалуйста, отстроился, потому что он на все руки мастер и потому что Толик ему помогает. И, между прочим, Толик хвастанул тогда. Он такие слова произнес, бахвалясь:
      - Крыша у него знашь кака? Рубероид! Я дал. И че надо - Цапцыну всегда дам, потому что Цапцын - человек!
      Цапцын тогда, словно вмиг протрезвел, рявкнул на Толика, заткнул ему хвастливую глотку и стал компанию размещать на ночлег. Сам с Колей лег на раскладушке, а Владимира Михайловича уложил с Толиком на дорогом, но уже замусоренном ковре возле плиты. Следователь Владимир Михайлович профессионально запомнил этот разговор; что к чему, он еще не знал - ехал только должность принимать, но впрок запомнил.
      Отдых Владимира Михайловича той ночью не был безмятежным. Толик спал неспокойно. Он что-то бормотал во сне, мычал, то закидывал ногу на Владимира Михайловича, то шарил по тощей следовательской груди.
      Сейчас Толик испытующе смотрел на следователя, а следователь разводил руками, слабо улыбаясь, и Толик понял, что ничего следователь ему не расскажет, при себе оставит до случая, и от этого огорчился.
      И тогда следователь задал Толику совсем неожиданный вопрос.
      - Толик, - сказал он проникновенно, - ответь мне, если можешь, искренне. Не из каких-нибудь побуждений, а из собственного любопытства спрашиваю. Если представить, что пожара не было и вся твоя база цела-невредима - раз. И что тебе сказали: все, что на базе находится, твое. Твоя собственность неподотчетная - и стройматериалы, и полушубки, и унты, и шапки, и все прочее - твое. Что бы ты со всем этим сделал?
      - Понарошку, че ли? - с сомнением спросил Толик и поднял светлые кустистые брови.
      - Понимаешь, - с горячностью заговорил следователь, стараясь заразить Толика азартом игры, - представь, как будто так и есть, закрой глаза и представь. Твое, понимаешь, твое.
      Толик добросовестно зажмурил глаза и спросил:
      - Мое?
      - Твое, - подтвердил следователь.
      - Ясно, - усмехнулся Толик, - мое.
      - Ну и что ты с этим всем сделаешь?
      - Толкну, - не задумываясь, ответил Толик.
      - Так, - кивнул головой следователь, - а в мехколонну ничего не дашь?
      - Не, - сказал Толик, - не дам. Мое, дак. Мехколонна государственная. Ей государство дает.
      Толик подумал и добавил, размышляя:
      - Ну, который друг, подарю че надо, не жалко.
      - А куда деньги употребишь? - спросил следователь с большой заинтересованностью.
      Толик ответил с необычайной живостью:
      - Е-карэмэнэ! Пропью! - И пояснил: - Пропью и прогуляю! В город поеду, в Улан-Удэ, с буряточками прогуляю.
      - А может быть, у тебя есть какие-нибудь другие желания? добросовестно поинтересовался следователь.
      - Не, - твердо ответил Толик, - каки таки желания? Не, других нету.
      - Ладно, - как-то вяло сказал следователь, - это ведь так все, шутка. И задал последний вопрос: - А сколько тебе, Толик, лет?
      - Сорок два, - ответил Толик, пожав плечами. - А тебе?
      - И мне сорок два, - задумчиво ответил следователь, - и мне, друг мой Толик, сорок два. - И, посмотрев на часы, проговорил расслабленно: - Ладно, иди, Толик, ко мне тут должен ваш главбух прийти, я просил, с цифрами, сколько чего сгорело и на какую сумму.
      Уходя, Толик сказал на всякий случай:
      - Так что я не жег базу, меня видели.
      - Не жег, не жег, - согласился следователь, - до свидания.
      Когда раздался деликатный стук бухгалтера Якова Александровича, следователь сидел расслабившись, вытянув под столом длинные ноги. После беседы с Толиком он ощущал усталость, как после тяжелой физической работы.
      Когда вошел Яков Александрович, Владимир Михайлович поднялся и вышел из-за стола, протянув обе руки для приветствия.
      - Яков Александрович, дорогой, - говорил он при этом, - ради бога, извините, что побеспокоил, оторвал от дел. Мог бы просто зайти к вам в бухгалтерию, но хочется поговорить спокойно с глазу на глаз, а у вас людно и суетно...
      - Что вы, Владимир Михайлович, - вежливо отвечал на эти деликатные слова Яков Александрович, - что вы, что вы! Надо так надо, я же понимаю. Пожалуйста, располагайте мной безо всяких угрызений совести. Вот, пожалуйста, я заготовил справку по перевалочной базе. В общем, не так уж много: на четыре тысячи шестьсот без учета стоимости складских помещений. Ее, в сущности, почти разгрузили за год...
      - Спасибо, дорогой Яков Александрович, спасибо. А как вы расцениваете, велика ли была недостача?
      - Так ведь, Владимир Михайлович, не ревизовали, только собирались, так что утверждать не могу. Знаете, бухгалтеры народ точный: или есть данные, или нет данных.
      - Так уж никаких данных нет, а, Яков Александрович?
      - Официальных данных, Владимир Михайлович, нет, а вопрос вы задаете серьезный, и отвечать на него следует ответственно.
      Следователь улыбнулся ласково, можно даже сказать, что он с любовью посмотрел на главного бухгалтера и произнес следующие убедительные слова:
      - Дорогой Яков Александрович! Вы даже представить себе не можете, как я ценю вашу щепетильность. Поскольку по роду своей работы мне довольно, к сожалению, часто приходится беседовать с гражданами скорее нечестными, чем честными, ваше болезненное чувство ответственности за свои слова мне особенно по вкусу. И вы, раз у вас нет данных, разумеется, не отвечайте на мой вопрос. Но может быть, совершенно случайно вы, будучи на еще не сгоревшей перевалочной базе, проверили выборочно наличность некоторых наименований и составили для себя предварительное, может быть, весьма приблизительное резюме... И поскольку у нас с вами не допрос свидетеля, а в общем и целом частная беседа... А, Яков Александрович?
      - Откуда вам это известно, Владимир Михайлович?
      - Любопытствую, Яков Александрович, согласно функциональным обязанностям - любопытствую.
      Тогда главный бухгалтер Яков Александрович сказал:
      - Примерно полторы тысячи... Примерно так. Но очень приблизительно. Но если вы думаете, что это он сам... Его видели, он в заежке ночевал...
      - Спасибо, Яков Александрович, спасибо, я это просто к сведению. А насчет Толика мне известно: он не поджигал. Но ведь, Яков Александрович, кто-то поджег, а?
      - Поджег какой-то мерзавец, что говорить!
      - А кто, Яков Александрович, - не спросил, а будто подумал вслух следователь, - а кто мог быть заинтересован в этом пожаре?
      - А черт его знает, - недоуменно пожал плечами Яков Александрович, черт его знает кто!
      Помолчали. Потом следователь спросил осторожно:
      - А каково положение Зудина сейчас, на ваш взгляд?
      Но если следователь спросил осторожно, то главный бухгалтер отвечал с еще большей осторожностью. Он развел руками и сказал неопределенно:
      - Да как вам сказать!
      - Я-аков Александрович, - укоряюще протянул следователь. - у нас же разговор приватный, неофициальный, однако не буду скрывать, весьма нужный... А?
      - Неважное положение, - нахмурился Яков Александрович. - Если говорить откровенно, на волоске висит.
      - А вы лично как к этому всему относитесь?
      - Видите ли, у Зудина я вижу по крайней мере три достоинства как у руководителя: он честный, энергичный и знающий дело человек.
      - А в чем же дело, почему на волоске?
      - Ну, главное - то, что он напролом всегда двигает. По сути часто прав, а по форме... С начальством на ножах. И в мехколонне многих против себя восстановил.
      - Кого именно?
      - Из начальства - заместителя управляющего. Последнего - это по вопросу детсада. Но он тут, Зудин, исключительно прав. Я это почему особенно знаю моя жена уже назначена заведующей садиком, так что ей ситуация известна. Короче, отстроили садик на сто сорок человек, а в тресте велели половину отдать под жилье, причем в мостоотряд... Одним словом, Зудин не послушался, и этого ему, конечно, не простят.
      - А из подчиненных?
      - Ну, тоже есть. Письма писали на него... Он зарплату упорядочил, это было необходимо, мы из фондов выходили, да и закон - он ведь обязателен в денежных вопросах... Но опять как-то напролом, да... И главный инженер тут... Зудин ему вроде как бы дорогу перешел... да. Так как-то одно к одному. Пьяницу уволил без месткома. Суд ее восстановил, да еще Зудин теперь алименты ей выплачивает.
      - Палей?
      - Палей.
      - Понятно, Яков Александрович, понятно. А скажите, этот пожар может явиться той каплей, которая переполнит чашу терпения треста в отношении Зудина?
      - Может, - согласился Яков Александрович, - да, конечно.
      - А кто все-таки больше всех заинтересован в снятии Зудина? Ну, главного инженера снимем все-таки со счетов?..
      - Истомин?
      Яков Александрович даже мотнул головой, как бы избавляясь от наваждения.
      - Неужели Истомин? Нет, все-таки не может быть... А впрочем, черт его знает, он человек злобный.
      - Ну, Яков Александрович, - успокаивающим тоном проговорил следователь, - воздержимся от поспешных выводов... Но почему вы сказали злобный?
      - Характер такой, Владимир Михайлович.
      - А в чем проявлялась эта его, как вы говорите, злобность?
      - Да в разном, Владимир Михайлович, проявлялась. Ну вот, например, с Лехой-художником. Они свояки были с Истоминым. Истоминская жена Зинаида у меня в бухгалтерии работает. Ну, а на ее сестре этот самый Леха наш был женат. У нас тут все переплетено в мехколонне, да, наверное, на всем БАМе так... Да. Короче, жена-то от Лехи ушла. Кто там, что там, мне не судить. Но как он, Истомин, сообщил об этом: пригласил Леху к себе, подпоил и фотографию показал Лехиной жены с новым, так сказать, женихом. Жестокость, знаете, иезуитская прямо. Да.
      - А что, он сильно пьет, ваш Леха?
      - Да уж бывает...
      - После того случая?
      - После того - особенно, это совершенно определенно.
      Они немного поговорили о Лехе, посокрушались, пожалели его сообща, вспомнили мимоходом о Сене Куликове, который возится с Лехой как нянька, потом на Сеню перешли, установили, что парень он сердечный, старательный и что хорошо бы ему, с одной стороны, жениться, а, с другой стороны, перейти в будущем на освобожденную профсоюзную работу. Потом перешли на разные отвлеченные темы, и Владимир Михайлович, между прочим, спросил:
      - Яков Александрович, пусть вам не покажется странным мой такой наивный, чтобы не сказать - глупый, вопрос, но я его, с вашего разрешения, задам. Вот представьте себе. Ваш кассир привез деньги для зарплаты. По-моему, где-то более пятидесяти тысяч рублей. Так?
      - Так, - кивнул Яков Александрович. - Более.
      - Ну и вот. Эти деньги ваши.
      - Как - мои? А зарплата?
      - Предположим, что зарплата будет выплачена отдельно, из другого фонда.
      - Чудно, - пожал плечами Яков Александрович, - ну ладно.
      - А теперь, - торжественно провозгласил следователь, - изложите вашу волю. Что вы станете делать с этой суммой?
      Главный бухгалтер хмыкнул, потом помолчал, потом опять хмыкнул. Потом заговорил неуверенно:
      - Так ведь, Владимир Михайлович, так сразу и не придумаешь, что делать-то. Ну, премии кое-кому, так ведь есть у нас премиальный фонд... да и заработки более чем... - Он засмеялся. - Черт его знает, и не придумаешь. Дело в том, что деньги-то есть у нас. И на стройматериалы, и на оборудование... Купить-то мы можем, да негде. Фондов не хватает. Так что деньги вроде бы и ни к чему эти лишние-то... Да.
      Следователь тоже засмеялся.
      - Ну при чем тут, Яков Александрович, стройматериалы? Это лично ваши деньги. Не казенные в вашем распоряжении, а ваши. Поняли?
      - Что ж тут не понять, Владимир Михайлович. Только этот ваш условный подарок судьбы не вызывает, поверьте, во мне энтузиазма. По моим скромным запросам я обеспечен достаточно. Более того: жена и я - мы зарабатываем больше, чем тратим. Так что... К тому же моя профессия наложила отпечаток на мой характер. Я склонен к порядку, к разумному порядку причин и следствий, взаимосвязей работы, заработка, реализации заработанных денег. Авантюристическое вмешательство в этот порядок в виде предложенной вами условно суммы внесло бы хаос в мою душу, нарушило бы душевную удовлетворенность, как говорят медики, душевный комфорт. Так что я отказываюсь от вашего подарка и сдаю его обратно в банк. Да.
      Яков Александрович помолчал, потом, подмигнув, сказал мечтательно:
      - Вот если бы во времена туманной юности такой презент, тогда было бы много вариантов...
      - А сколько вам теперь лет, Яков Александрович? - спросил следователь.
      - Пятьдесят шесть, Владимир Михайлович.
      - Я так и думал...
      - А вам, если не секрет?
      - Какой секрет? Сорок два.
      - Я вам тоже примерно ваш возраст и давал.
      Они попрощались, и Яков Александрович сказал, уходя:
      - А все же Истомин - это не исключено...
      А Зудин пришел к следователю перед самым ужином, как обещал, он вообще был человек точный.
      - Это дело рук Толика, - заявил он, как тогда на пожаре, - как, что не знаю, но это его дело, подлеца.
      - У него же алиби, - удивился Владимир Михайлович, - ты же знаешь.
      - Знаю.
      - Так как же?
      - Ты следователь, ты и рассуди - как же.
      Владимиру Михайловичу нравился Зудин. Энергичный, ладненький, небольшого росточка; казалось, он не знает лени, усталости и уныния. Удивляла Владимира Михайловича и какая-то невосприимчивость Зудина к собственным неприятностям. Он подумал, что, если сказать Зудину, что его снимают с работы и завтра с утра ему надлежит сдать дела, он просто взглянет на часы и, не моргнув глазом, перенесет завтрашнюю планерку на сегодняшний вечер.
      - Ну че говорить, - сказал он, закуривая, - ничего нового не скажу.
      Следователь молчал, потирая лоб.
      Потом спросил участливо:
      - Снимут тебя?
      - Снимут, однако, - кивнул Зудин.
      - Ну и...?
      - Ну че тут; жаль, работа нравится. Пока не сняли, кое-че успею еще... Вот стенд Арсланов добудет, смонтируем, здорово будет хорошо!
      Владимир Михайлович спросил, улыбаясь:
      - Слушай, Васильич, ты вообще когда-нибудь нервничаешь?
      Зудин пожал плечами: дескать, че тут нервничать, живем и жить будем.
      Но, подумав, сказал:
      - Нервничаю, как не нервничать. Из-за пожара, например, психую здорово... Это же надо было все завезти. Сперва выбить, а потом завезти. По Байкалу возили через Нижний - здесь еще причала не было. Холодов ждали, потом машинами по зимнику... Хорошо еще, основное на склады успели передать... Нет, психую, - закончил он твердо, кажется убеждая больше себя, чем Владимира Михайловича, и добавил для верности: - Ты этого Толика лучше законопать, а то не знаю, че с ним сделаю.
      - А насчет своих-то дел, - спросил Владимир Михайлович, - а насчет своих-то дел не нервничаешь?
      - Знаешь, - не сразу ответил Зудин, - тут такое дело. Было мне, однако, лет восемнадцать, когда меня отправили на лесозаготовки на Алтай. Жил я с матерью вдвоем в деревне, в Волгоградской области, трактористом работал в колхозе. И вот председатель посылает меня на Алтай. Каждый колхоз должен был послать по одному человеку. За это район получал строительный лес. Ну и это... Другие председатели бичей наняли и послали как бы от колхоза. А наш меня. Говорит, заработаешь, лесу дам избу подправить. Короче, в бригаде нашей один я оказался чистый. Все остальные разрисованы с ног до головы ранее судимые.
      Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну - работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни - это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву - в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было - все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит - не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...
      Зудин загасил папиросу, мотнул головой, отгоняя воспоминания.
      - Так я это к чему? В этих передрягах я вот какую мысль выловил: работать надо, тогда не пропадешь. Будешь работать - будешь жить. Всегда. И эта простая, по сути дела, мысль руководила мной потом всю жизнь и сейчас продолжает руководить. И можно сказать, что я на всю жизнь в смысле нервов успокоился.
      Владимир Михайлович задумчиво кивал головой и сводил на переносице могучие брови, хотя ему не совсем ясна была связь между юношеским приключением и сегодняшним состоянием духа его славного собеседника.
      "Ну и что, - думал он, - и не обязательно все должно быть разложено по полочкам. У каждого, - думал он, - свой стержень, своя точка равновесия. И возможно, для постороннего - рядовой случай, рядовая мысль, а для него это нечто определяющее..."
      Наступил момент для коронного вопроса, который Владимир Михайлович задавал последнее время почти всем, с кем имел дело. Он сам себе не смог бы ответить, для чего он это делает, только профессиональная интуиция подсказывала, что когда-нибудь, возможно в самом неожиданном случае, выявится польза от этих разговоров. И потом, ему просто было интересно, кто как отвечает. Для себя или для работы? Кто его знает. Границ, в сущности, не было. То, что было просто по-человечески интересно, вдруг оказывалось полезным для работы, и то, что нужно было выяснить по службе, вызывало жгучий интерес.
      Во всяком случае, Владимир Михайлович спросил:
      - Скажи, Васильич, в порядке, так сказать, условности: сколько тебе лично потребовалось бы денег, чтобы удовлетворить свои самые дерзкие желания.
      - Нисколько, - улыбнувшись, сказал Зудин, - мои желания лежат в сфере, в основном, производства. Здесь мне не денег не хватает, а самостоятельности.
      - Самостоятельности?
      - Если хочешь, полноты власти... И фондов, конечно.
      - Скучный ты, Васильич, человек. Неужели у тебя нет личных каких-нибудь желаний, каких-нибудь мелкобуржуазных? Машина? Дача? Какая-нибудь там чертовщина?
      - Машина и так будет. Дача мне даром не нужна. Я лучше в зимовьюшке с ружьишком отпуск проведу. Квартира есть в Иркутске. Что еще? Матери посылаю. Отпуск по путевке. Нет, бамовцам чего-чего, а денег хватает. Так что неинтересный твой вопрос... Пошел я.
      И Зудин ушел.
      Уходя, напомнил:
      - Толика тряхни. Его рук дело.
      Когда следователь Владимир Михайлович преподнес свои мифические деньги Сене Куликову, Сеня задумался. Был уже поздний вечер. Сеня выглядел нервозно: бессонная ночь не украшает человека. Красные глаза, серые щеки, спутанные волосы... Он прикрыл веки, и Владимир Михайлович подумал даже, что Сеня задремал. Но Сеня не задремал, он думал. Очень может быть, что никто так всерьез не принял эту игру, как Сеня. Сеня вообще был человеком добросовестным, и сейчас, прежде чем ответить, ему нужно было подробно разобраться в своих желаниях и стремлениях.
      Вдруг следователь заметил, что Сеня краснеет. Покраснев, Сеня поднял голову и сказал виновато:
      - Я не могу ответить на этот вопрос.
      - Не знаете? - спросил следователь строго, как на экзамене.
      - Знаю, - как на экзамене, возразил Сеня, - но пусть это останется при мне.
      Дело в том, что Сенины желания плескались в тихой заводи альтруизма, и заводь эта не терпит постороннего вторжения.
      Язык Сенин не повернулся бы сказать, что прежде всего он взялся бы за лечение Лехи. Повез бы в Москву и вылечил гипнозом. Или за границу. Потом Сеня помог бы комендантше Варьке. Что, как - этого Сеня не знал точно. Наверное, прежде всего купил бы ей кооперативную квартиру на Большой земле. И Лехе купил бы квартиру, и Леха женился бы на хорошей женщине, и жил бы, и работал бы косторезом или писал бы пейзажи акварельными красками... И Варька, может быть, вышла бы замуж за самостоятельного человека, хотя с двумя хвостами не так просто, чтобы взяли, но у Варьки квартира была бы, обстановка, сама была бы приодета... А дети - что ж, дети могут быть и в радость. Тем более мальчик и девочка. При мысли о мальчике Сеня улыбнулся, и ему вдруг захотелось увидеть этого мальчика, появившегося на свет божий с его, Сениной, помощью.
      Следователь Владимир Михайлович смотрел на Сеню, как он сидит, блаженно улыбаясь, и, кажется, был не очень далек от разгадки Сениных мыслей. По крайней мере, он догадывался, что мысли его были сугубо личного свойства и даже, скорее всего, сентиментального.
      И следователь спросил, понимающе улыбаясь:
      - Женщина?
      Сеня энергично замотал головой, дескать, нет, вы не угадали, товарищ следователь. Какая женщина? В то же время Сене вдруг показалось, что стоит еще немного "поиграть в молчанку", и следователь Владимир Михайлович проникнет в его мысли, и Сеня спросил торопливо, переключая следовательское внимание:
      - А за большие деньги можно вылечить от алкоголизма?
      Следователь усмехнулся.
      - Нельзя?
      - Не знаю такого примера. За деньги - не знаю.
      Он вытянул длинные ноги и, заложив руки за голову, потянулся.
      - Друг мой Сеня, - проговорил он, впадая в свой обычный иронический тон, - позволю себе заметить, что алкоголизм - это самое идиотское заболевание двадцатого века, которое лечится чрезвычайно варварским путем. Методы эти, насколько я осведомлен, вызывают частичное отравление, боль, травмируют психику и, что самое интересное, не гарантируют успеха.
      Во всяком случае, статистика крутится где-то возле двадцати пяти процентов или еще менее утешительной цифры. И надо тебе заметить, друг мой Сеня, что никто из указанных двадцати пяти процентов не оперирует деньгами, прежде всего в связи с полным отсутствием присутствия таковых. Поскольку упомянутая болезнь, во-первых, сопровождается, как правило, потерей пациентами общественного положения, что никак не способствует придержанию крупных денежных сумм, недвижимого, движимого и иного имущества, и, во-вторых, подвергается лечению в государственных учреждениях, в большом количестве случаев - принудительно.
      Сеня без всякого энтузиазма выслушал эту витиеватую тираду и спросил:
      - А гипноз?
      Владимир Михайлович выразительно развел руками и спросил, в свою очередь:
      - Леха?
      - Ну, - уныло подтвердил Сеня.
      - Да-а, - протянул Владимир Михайлович, - скверно... Жалеешь его?
      Сеня опять сказал обреченно:
      - Ну.
      И стал рассказывать Владимиру Михайловичу, какой Леха, в сущности, хороший человек, какой он талантливый, и как его обидела жена, и как Глеб Истомин показал ему эту злосчастную карточку.
      - Слушай, - спросил после паузы следователь Владимир Михайлович, слушай, а он соображает что-нибудь в те дни, когда пьет? Или ничего не соображает?
      Сеня ответил не сразу. Он сначала подумал, а потом ответил, что соображать-то Леха как будто соображает, но как-то не глубоко, но потом ничего не помнит. Вот однажды Сеня гулял с ним, и на сопку водил, и костер они жгли, а Леха ничего потом вспомнить не мог.
      - Вот как, - удивился следователь, - говоришь, не помнит?
      И внимательно посмотрел на Сеню.
      И Сеня поежился от этого взгляда, еще не понимая, что к чему, но инстинктивно предчувствуя недоброе.
      Тут следователь встал, вышел из-за стола, подошел к Сене вплотную и спросил, улыбаясь:
      - А где был друг твой Леха этой ночью?
      Сеню кинуло в жар.
      УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ПЕРВЫЕ МОРОЗЫ
      Усталому хочется лечь. Очень даже неплохо лечь на узкую железную койку, закинув ноги на спинку и бросив на пол расслабленные руки. И вкусить что-то похожее на блаженство. Ненадолго. Не раздеваясь, не снимая ватного бушлата и ватных брюк. Снять только валенки - пусть постоят на печке, пусть выходит из них влага - сизыми струйками пара, похожего на дым. Но в грязном ватнике не ляжешь на одеяло. Нет такой усталости, которая заставила бы перешагнуть и этот рубеж чистоплотности. Поэтому сильно усталый человек сворачивает постель трубочкой в сторону изголовья и проваливается в некое своеобразное ложе - таз и поясница на продавленной сетке, спина в полувертикальном положении приваливается к тыльной стороне матраца, ноги на спинке. Истома. Отупляющая истома. Ни о чем не думается, только об этом своем состоянии, и о том, что минут через десять валенки прокалятся, и нужно вставать и отправляться за водой, и колоть дрова, и заливать баки бойлерных систем, и просеивать уголь, и чистить дымоходы. Все это для того, чтобы поддерживать необходимое тепло в четырех вагончиках прорабского участка Холодная. Чтобы еще более усталые люди, которые приедут с работы часов в девять-десять вечера, смогли бы вымыть лицо и руки и лечь в постель, сняв верхнюю одежду. Для этого на участке существует истопник. Истопнику девятнадцать лет. Пол женский. Образование среднее специальное. Короче говоря, это - Фиса.
      Как ни странно, явление Фисы в образе истопника было непосредственно связано с предприимчивостью Арслана Арсланова.
      Прежде Зудин держал на этом участке уборщицу Палей, которая в дневное время по ходу дела топила печи. И всегда находился хотя бы один механизатор на участке, у которого простаивала техника, чаще всего это были водители самосвалов, и этот отлученный от основного дела механизатор получал наряд на подсобные работы. Однако после получения красноумского стенда для регулировки топливной аппаратуры простои дизельных машин резко сократились и "безработных" механизаторов практически не стало. Вместе с тем крепчали холода, и Валентина Валентиновна Палей физически не могла справиться с четырьмя печками и четырьмя бойлерными системами. Механизаторы только приволакивали бульдозерами сухие хлысты и пилили их "Дружбой". На большее у них не было времени - они с утра до позднего вечера пропадали на трассе. И все чаще "зеленому мастеру" Славику самому приходилось колоть дрова и помогать Валентине Валентиновне притаскивать четырехведерные фляги с водой. Это отрывало его от трассы, а он должен был следить за правильной разработкой карьера и выверять геометрию земляного полотна. И пришел момент, когда Славик взмолился. Он приехал в поселок в воскресенье - повидаться с Людочкой, и вместе с Людочкой пришел к Зудину домой. Жена Зудина Тамара усадила молодых за стол и принялась хлопотать, как и полагается хлопотать гостеприимной хозяйке дома, а Зудин и Славик молча закурили, как и полагается солидным мужчинам.
      Потом Зудин все так же молча вышел из-за стола и принес из другой комнаты пачку фотографий.
      - Это вам, - сказал он. И, помолчав, пояснил: - От меня.
      Это были фотографии свадьбы Славика и Людочки, и особенно удался один снимок: Славик и Людочка, оба в свадебном, оба такие юные и хрупкие, стоят у радиатора махины "Магируса", украшенного белой капроновой лентой. Хорошая была у Славика свадьба, впечатление о ней осталось теплое, даже ласковое. Тут чай подоспел, Славик совсем разомлел, и у него пропало всякое желание говорить о производственных делах. Людочка рассматривала фотографии, улыбалась чему-то своему, смущаясь каких-то своих мыслей, а Зудин подмигнул Славику:
      - Ну вот, а ты боялся, что твоя кулема не приедет!
      И Славик ответил на это очень наивно, но в то же время совершенно серьезно. Он сказал:
      - Приехала, потому что очень меня любит!
      И такая была в этом беззащитная и доверчивая правда, что Зудин испытал даже не свойственную ему неловкость за грубоватую свою реплику, а Людочка обвела всех затуманенным, каким-то заговорщицким взором, словно тайная сообщница, и радостно кивнула.
      И все-таки Славик вспомнил участок и измученную ночными бдениями Валентину Валентиновну и сказал Зудину, что без истопника на участке завал.
      Для Зудина это не было неожиданностью. Надо сказать, что он, как опытный строитель, прекрасно знал и понимал структуру жизни на прорабском участке. И, если быть откровенным, давно ждал, что Славик запросит истопника, и удивлялся, что он как-то еще справляется. Поэтому он сразу согласился, что истопник нужен, и обещал прислать. Спросил только:
      - А как там Палей у вас поживает? Не пьет?
      - Кого там пьет! - по-сибирски воскликнул Славик. - Не до этого ей. Если в вагончиках холодно, мужики, сами знаете...
      Зудин, безусловно, знал.
      Он сказал только:
      - Ладно, в понедельник будет истопник... Или во вторник. Не позже.
      Утром он пригласил в кабинет Фису, объяснил ей положение, обещал, что это на один-два месяца, не больше. Фиса согласилась.
      Фиса встала, надела валенки, отогнула постель, взяла ведро и флягу и вышла из вагончика. Было морозно, но безветренно Фисе предстояло пересечь дорогу и, пройдя мимо вагона-котлопункта, спуститься к реке Холодная, к проруби. Небольшой пятачок с Фисиными вагончиками, котлопунктом, вагоном-клубом и жилыми вагончиками строительно-монтажного поезда был окружен тайгой, вековые лиственницы и ели держали на своих лапах снег, накопленный с первого снегопада. Солнце, ясное, как начищенный медный таз, плавало в чистом холодном небе, и накатанная дорога, и сугробы, и ломти снега на еловых лапах блестели, все блестело вокруг, слепя глаза и немного все-таки веселя угрюмую Фисину душу.
      Флягу Фиса оставила наверху, а сама с ведром спустилась по протоптанной тропинке к проруби.
      Прорубь была невелика диаметром - чуть больше ведра, черпать воду было неудобно, но Фиса приспособилась. У нее для этого имелась лопата, она ее здесь, возле проруби, и оставляла. Сначала почистила лопатой прорубь, соскребла сало со стенок, потом, встав на одно колено, поставила ведро на воду и надавила на днище. Когда оно наполнилось, не выпуская из руки дужку, поднялась с колена и осторожно вынула из проруби полное ведро. Ей предстояло поднять это ведро на горку, вылить воду во флягу, повторить эту операцию четырежды, потом принести еще одно полное ведро и, оставив его возле фляги, сбегать за Валентиной Валентиновной или попросить кого-нибудь из механизаторов, если кто-нибудь окажется не на трассе, и вдвоем дотащить это водное богатство до ближайшего вагончика.
      Однако не успела Фиса выпрямиться с ведром, как раздался нарастающий рев тракторного двигателя, и старенькая "Беларусь", этот несравненный "Аполло" сварного Забелевича, приглушив обороты, застыл на краю спуска, отсвечивая старомодными фарами.
      Вскоре показался и сам сварной.
      Тонкие Фисины губы тронула чуть заметная улыбка. Он был славный парень, сварщик, "сварной" Юра Забелевич, дружелюбный, участливый, по-студенчески свойский.
      Он выпрыгнул из кабины и уставился на Фису, уперев руки в колена, как рыбак с картины Перова. Потом, что-то сообразив, крикнул: "Берегись!" - и катанул флягу с горки, и вслед за флягой легко сбежал сам, и, бросив на лед бухту алюминиевого провода, поставил флягу на попа, откинул крышку и скомандовал:
      - Заливай!
      - Командует, - с удовольствием отметила Фиса, и ей отчего-то стало приятно.
      Вдвоем они быстро наполнили флягу, и Забелевич плеснул из ведра на задраенную крышку и сказал:
      - Запаяли.
      Потом, к Фисиному ужасу, он плеснул водой на ее валенки и, увидев, как округлились ее глаза, улыбнулся:
      - Суше ноги будут!
      Он был долговязый и смешной в брезентовке, напяленной на ватную одежду, в серой прожженной ушанке, с покрытыми инеем обвислыми усами.
      И тут Фиса совершенно определенно почувствовала душевное облегчение и подумала опять удивленно: "Парень - уже не парень, дядька - еще не дядька, но хороший человек!"
      Валенки звенели как стеклянные, и Забелевич объяснил, что в обледенелых валенках можно полчаса находиться в тепле - не промокнут. Сибирская наука!
      Фисе пришла в голову веселая мысль, что, оказывается, можно не только спасаться от мороза, но и распоряжаться морозом по-хозяйски, и настроение ее стало совсем хорошим, и она взялась прикручивать к фляге провод, и от этой несложной работы раскраснелась, и румянец и хорошее настроение сделали свое дело: Фиса как-то мгновенно похорошела, и Забелевич, в это же самое мгновение взглянув на нее внимательно, словно что-то в ней заметил, и Фиса этот его взгляд перехватила, и может быть, от этого румянец ее стал даже немного погуще. Во всяком случае она весело доложила:
      - Готово дело!
      Они волоком затащили на горку запаянную льдом флягу, Забелевич привязал конец провода к буксирному крюку, забравшись на трактор, подвинулся на узком сиденье, освобождая Фисе место:
      - Давай!
      Фиса, недолго думая, вскарабкалась, грохая пустым ведром, в пронизанную морозом фанерную кабину, едва втиснулась между боковой стенкой и Забелевичем и утвердила пустое ведро на коленях.
      Тут на худощавом закопченном лице Забелевича блеснула неожиданная озорная улыбка. Он нажал сцепление, включил скорость и прокричал, перекрывая треск двигателя:
      - Пять, четыре, три, два, один!
      - Старт! - крикнула Фиса, включаясь в игру, и трактор побежал резво и весело, отталкиваясь от неровной дороги большими задними колесами.
      Забелевич кричал: "Третья космическая!" Фиса тоже кричала какие-то смешные глупости, держась за Забелевичеву спину, а сзади, перекатываясь с боку на бок, послушно скользила полная фляга. Минут пять какого-то странного, безудержного веселья, и вот уже вагончики. "Мягкая посадка!" крикнул Забелевич, и они соскочили с трактора. Забелевич отвязал флягу и, отстранив Фису, сам втащил ее в вагончик. Потом, достав из-под своей койки связку электродов, сказал неловко:
      - Ну, так...
      И уехал.
      А Фиса вышла на улицу безо всякой надобности и постояла, глядя вслед неутомимому "Аполло".
      - Эй, девка, че-т ты неспроста загляделась... Будут дети!
      Валентина Валентиновна Палей, сонно кутаясь в ватный бушлат, хрипло смеялась, поблескивая помолодевшими от трезвой жизни глазами.
      Фиса поежилась. Она вдруг почувствовала, какая на дворе безжалостная стужа!
      - Бросьте, у вас одно на уме, - сказала она резко, и глаза ее зло сузились.
      - А ты не психуй, - благодушно отозвалась Валентина Валентиновна, никуда не убежишь от этого дела.
      Она обняла Фису за талию, но Фиса резко вывернулась и ушла в вагончик. Валентина Валентиновна усмехнулась и пошла за ней - воду в систему они заливали вдвоем.
      Забелевич гнал "Аполло" на "третьей космической" по недавно отсыпанной, покрытой хрустящим снежком дороге. Два километра такой пробежки было вполне достаточно, чтобы лицо задеревенело от встречного воздуха и губы перестали слушаться. Однако он улыбался этими непослушными губами, потому что ему было весело. Забелевич относился к тому счастливому сорту людей, у которых хорошее настроение является вообще нормальным состоянием, и нужны какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы повергнуть их в уныние. И очень немного нужно, чтобы таких людей развеселить. Он вспоминал, как лихо они с истопницей отбуксировали флягу, и думал, что завтра нужно будет повторить этот несложный маневр - облегчить девчонке работу.
      В карьере Забелевича ждали. Трещина на ковше экскаватора разошлась настолько, что машинист Генка Спицын не решался продолжать работу и, отпустив тросы, положил ковш на землю. Забелевич подкатил на своем "Аполло" как раз в тот момент, когда Генка выскочил из кабины и побежал к костру погреться и хватить кружку горячего чая.
      Костер в карьере жег Олег Ящур, помощник экскаваторщика, в просторечии - помозок. Помозок Олег Ящур, обеспечив чаем свое непосредственное начальство, позаботился и о Забелевиче.
      Облезлая эмалированная кружка, наполненная несладкой горячей жидкостью, источала соблазнительные волны живительного пара. Забелевич сунул в эту микропарилку длинный обмороженный нос и замер, блаженно щурясь. Однако костер на дне карьера - это не то место, где можно расслабиться и окончательно оттаять, и через минуту сварной Забелевич с помозком Ящуром уже разматывали кабель и налаживали сварку. А экскаваторщик Генка Спицын, щуплый, низкорослый паренек, разминал у костра свое упрятанное в вату, мех и кожу тело, затекшее от многочасовой неподвижности, и, как подобает маэстро, ждал, когда помощники наладят его многотонный инструмент для дальнейшей виртуозной работы. У кромки карьера стали собираться "Магирусы" и "КрАЗы", водители, пользуясь остановкой, отдыхали: кто читал припасенную на этот случай книжку, кто курил, двое спустились к костру побаловаться чайком. Наконец ковш был заварен, Забелевич с Ящуром смотали провод. Генка, осмотрев шов, удовлетворенно кивнул и полез в кабину, и не прошло и полминуты, как он, подключив электрообогреватель "Пингвин", уже двигал рычагами. Забелевич, подождав, пока первый "Магирус" окатится в карьер, выкатил "Аполло" на поверхность и, прихватив Олега Ящура, пустился в обратный путь. Олег Ящур всегда норовил покинуть карьер минут за тридцать до обеда или ужина, и вовсе не лень или нерадивость руководили им, а, как это ни странно, повышенное чувство долга. Дело в том, что котлопункт обслуживал и мехколонновский участок, и расположенный здесь же участок строительно-монтажного поезда всего набиралось человек, наверное, шестьдесят, не меньше. И верный помозок Олег Ящур не мог допустить, чтобы его шефу пришлось стоять в длинной, на полчаса, очереди. Экскаваторщик должен съесть свой обед без помех, без очереди, не тратя по пустякам свое драгоценное время и свои драгоценные силы. И то, что экскаваторщик моложе помозка лет примерно на пять, ровным счетом ничего не меняет. Экскаваторщик есть экскаваторщик - первый человек в мехколонне, именно он вырывает из грунта те самые "кубы", из которых складывается бесконечная дорожная насыпь, которые фигурируют в нарядах, отчетах и документации Стройбанка.
      А помозок есть помозок, его дело обеспечить техобслуживание экскаватора, профилактику и ремонт, в редких случаях подменить час-другой экскаваторщика, а в остальное время жечь костер и кипятить чай для того же самого экскаваторщика. Хороший помозок, как говорится, холит и лелеет своего шефа, любит его чистосердечно, без зависти, раз и навсегда признав его преимущество, - в опыте, в мастерстве, а может быть, просто в таланте... Может быть, так в военной авиации хороший бортмеханик относится к своему пилоту. Впрочем, если говорить о таланте, то для того, чтобы быть обеспечивающим, надежно играть вторую роль, нужен свой талант, и очень может быть, что некоторые прекрасные экскаваторщики, асы и, так сказать, артисты управления огромным, болтающимся на тросах ковшом не смогли бы быть терпеливыми и заботливыми помозками...
      Как правило, экскаваторщика и помозка связывает и внеслужебная, человеческая дружба; если у них есть семьи, дружат семьями, и там эта дружба равных, с некоторым, все-таки еле уловимым преимуществом "шефа".
      Генка Спицын был, однако, холост, но жил не в общежитии - у него была в поселке однокомнатная квартира, в которой хранился купленный месткомом комплект инструментов для инструментального ансамбля.
      Как Генку принимали на работу - это целая история. Он появился в кабинете Зудина - Зудин тогда только принял дела - и заявил:
      - Примите на работу, я играю на гитаре и пою.
      Зудин посмотрел на него с изумлением: стоит такой петушок в модном коротком пальтишке и тирольской шляпе - он, видите ли, на гитаре играет!
      И Зудин сказал то, что сказал бы на это, наверное, всякий начальник, живущий интересами производства:
      - Ты ошибся, паря. У нас здесь мехколонна, а не областная филармония.
      Паренек не стушевался, только нахмурился, можно даже сказать рассердился, и заметил недовольно:
      - Ну и что! Что, людям музыка не нужна?
      Вопрос этот был, безусловно, демагогического свойства, и отвечать на него следовало сугубо приземленно. Зудин знал по опыту, что приземленность всегда выбивает почву из-под демагогии. И он спросил:
      - Ну ладно, а на какой штат я тебя поставлю?
      - На штат экскаваторщика, - махнул рукой паренек, - и я могу организовать инструментальный ансамбль.
      Зудин присвистнул.
      - Ушлый ты, парень. А кто будет работать на экскаваторе, когда ты будешь на гитаре бренчать?
      - Да я же, - пожал плечами паренек и достал из-за пазухи корочки.
      - С этого бы и начинал, - заметил Зудин, рассматривая документ.
      - Почему с этого, - обиделся паренек, - на экскаваторщика каждый может выучиться, а музыкантом нужно родиться.
      - Может, ты и прав, - согласился Зудин, возвращая, однако, корочки, но не верю я в специалистов, у которых на первом месте художественная самодеятельность, так что не взыщи.
      Паренек ничего на это не ответил, поднял брови и пожал плечами, дескать, не хотите - не берите, не очень то и хотелось и, только уже уходя, поднял палец и даже несколько высокомерным тоном сказал:
      - Но здесь вы ошиблись!
      В Зудинском кабинете сидело тогда несколько человек, в том числе начальник подсобного производства Шатров, человек энергичный и, даже можно сказать, азартный, и когда некоторые просто улыбнулись на эту самонадеянную реплику, а, например, завгар Арслан Арсланов произнес: "Ну и нахал, понимаешь", Шатров сказал:
      - Герман Васильевич, у нас же экскаватор на промбазе стоит, пусть покажет!
      И Зудин согласился.
      Паренек вдруг улыбнулся широко и лукаво и согласно кивнул.
      Через десять минут всем, кто принимал этот импровизированный экзамен, стало ясно, что перед ними настоящий виртуоз. Экскаватор в его руках вел себя послушно, как хорошо объезженная лошадка, движения его были стремительными и плавными, и, если можно так сказать о многотонной махине с качающимся на тросах ковшом, - просто изящными. Паренек легко усмирил возбужденную технику, аккуратно положил ковш на землю и выключил двигатель. Он вылез из кабины и подошел к Зудину, криво усмехаясь.
      - Иди, оформляйся, - сказал Зудин, - медкомиссия, и все, что положено, тебе в канцелярии скажут.
      Паренек равнодушно пожал плечами, и это равнодушие задело Зудина, и он спросил, изображая простое любопытство, а на самом деле сдерживая раздражение:
      - Ты че это, не рад вроде?
      Паренек повернулся к Зудину и сказал грустно:
      - Вы бы мне гитару дали, я бы вам показал!
      - Дадим, - серьезно пообещал тогда Зудин, - это отдельный разговор.
      Так принимали на работу Генку Спицына, музыкального человека.
      Олег Ящур, как и стремился, оказался в первых рядах выстроившейся в котлопункте очереди. За ним стоял, теребя оттаивающие усы, сварной Юра Забелевич.
      Котлопункт размещался в двух спаренных вагончиках - в одном кухня, в другом - столовая. Работали на котлопункте трое девчонок и Леня. Леня был чуть старше девчонок - ему было уж двадцать шесть лет, но роста был незавидного, и самая младшая, девятнадцатилетняя Галка, рыжая и пышная, как сдобная булочка, была на полголовы выше Лени. Вся четверка работала дружно и споро, сменяя друг друга на раздаче, на мытье посуды, у котлов и у противня. И, поскольку был это народ холостой, молодой и неиспорченный, в котлопункте, в отличие от некоторых существующих еще, к сожалению, столовых, в котел опускались абсолютно все положенные продукты. И пища была поэтому стопроцентная, наваристая и доброкачественная, а порции большие, и гарнира никогда не жалели. Один приехавший в командировку пожилой уже шофер, получив свой шницель, заявил ко всеобщему восторгу:
      - Повара здесь еще работать не научились. В городе из такого шницеля три бы сделали!
      Олег Ящур заказывал для себя и для Генки обед:
      - Значит, так, Галочка, яичек сырых четыре, бутылку овощного сока одну, два полных супа погуще, шницеля два двойных, ну и четыре компота, как всегда.
      - Компота сегодня не варили - молоко.
      Олег Ящур поморщился:
      - У меня Генка кипяченое не любит.
      - Как не любит? - возмутилась Галка. - Что значит - не любит! Самые витамины! Я ему с сахаром сделаю и без пенки!
      - Попробуй, - неуверенно согласился Ящур, - значит, четыре молока...
      Надо сказать, что никого здесь не удивляли столь обильные заказы. Бамовский аппетит примерно соответствовал бамовскому коэффициенту, и маленький, щуплый Генка Спицын, съев, по сути, двойной обед, имел обыкновение резюмировать:
      - Выхожу из-за стола по-английски: испытывая легкое чувство голода.
      Генка появился в самое время: дымящиеся миски и стаканы были расставлены, заняв добрую половину стола, и Ящур раскладывал ложки, вилки и ножи. Забелевич, оглянувшись на очередь, тоже заказал обед на двоих и, покрыв мисками вторую половину Генкиного стола, крикнул примостившейся в самом хвосте Фисе:
      - Давай!
      Фиса нахмурилась, но Забелевич смотрел на нее так открыто и добродушно, что она неуверенно покинула свою очередь и стала протискиваться к нему. И все же ей все это очень не нравилось, ей казалось, что все смотрят на нее со значением, но со значением смотрела на нее только одна Валентина Валентиновна, остальным не было никакого дела, кто для кого носит тарелки с супом. Работают люди артельно и обедают артельно. БАМ есть БАМ!
      В котлопункте было сравнительно тепло, но все же мороз проступал сквозь стены - просачивался сквозь железо и теплоизоляцию пятнами пушистого белоснежного инея, а косяк двери в тамбур был разукрашен наростами и изящными сосульками, как вход в сказочный дворец снежной королевы. Над столами клубился пар, а в клубах пара плавал разговор, чаще всего несерьезный, - своеобразная разрядка после тяжелой работы, но иногда в треп и зубоскальство просачивались производственные вопросы, и разговор превращался тогда в спор, и спор накалялся, и никакое самое подготовленное собрание не шло в сравнение с таким разговором. Хотя, безусловно, далеко не все раздающиеся по ходу дела реплики годились для протокола.
      В этот раз поводом для возникновения дебатов послужило появление в котлопункте "зеленого мастера" Славика. Славик ввалился в котлопункт последним. Очередь к тому времени уже иссякла, и строители БАМа в ударном темпе трудились над мисками, как бы подтверждая истину, заключенную в помещенном над раздаточным окошком плакате. Плакат недвусмысленно утверждал:
      ПИЩА - ИСТОЧНИК ЗДОРОВЬЯ!
      Плакат этот никак нельзя было назвать красочным, потому что выполнен он был на обойной бумаге простым карандашом, буквы были длинные и тощие, будто сколоченные из жердей: исполнитель, не имея художественной способности, использовал линейку. Плакат этот начертал собственноручно шеф-повар Леня. Когда Зудин впервые прочитал этот поучительный текст, он спросил заинтересованно у Лени:
      - Это чье изречение?
      Леня скромно потупился и признался:
      - Мое...
      "Зеленый мастер" Славик повесил на почти пустую вешалку белоснежный полушубок и мохнатую заячью шапку - он не позволял себе принимать пищу в верхней одежде - и проследовал к раздаточному окну. Походка его была уверенной, почти солидной, соответствующей его служебному положению, однако ошалелый, блуждающий взгляд выдавал то досадное обстоятельство, что "зеленый мастер" зашился с расчетами, нарядами, табелями, инструкциями, путевыми листами и другими полезными документами. Это не могло укрыться от благодушного взора обедающих механизаторов, и кто-то заметил:
      - Гляди, "зеленый мастер" совсем с нарядами зашился!
      Кто-то тут же отозвался:
      - Че, Славик, загнешься нам наряды отписывать?!
      - Медному много не пиши - опять Зудин треть зарплаты похерит!
      Медный, водитель "Магируса", спокойный человек с большой рыжей бородой, оторвался от второго стакана молока и добродушно успокоил:
      - Ниче, Славик, скоро Истомин подвалит - полегчает тебе!
      - Не подвалит, - возразил другой водитель и хохотнул: - Он не дурак с бюллетеня сползать!
      Этот возразивший, по имени Семен, был человеком энергичным и вездесущим и, несмотря на недельный отрыв от родной промбазы, умудрялся ловить все мехколонновские новости. И в ответ на замечание Медного: "Зудин кого угодно на работу вытолкает", - сообщил:
      - А и не вытолкает. У них был разговор. Зудин ему слово, тот ему десять, после говорит: "Ты че, говорит, разоряешься, я тебя, говорит, в упор не вижу, ты никто мне, понял? Ты уже снятый с минуты на секунду!"
      Генка Спицын поднял белобрысую голову и, нахохлившись, уставился на Семена. Олег Ящур тоже нахохлился и тоже уставился на Семена, готовый, если разгорится спор, немедленно поддержать своего шефа. Глотка у Олега Ящура была луженая.
      А Семен продолжал:
      - В кабинете народу было, как всегда, и главный инженер был, а Зудин ничего, проглотил и не поморщился. Истомин вышел как барон и дверью хлопнул, а главный говорит: мы, говорит, Герман Васильевич, не имеем полного права больного человека принуждать, если ему бюллетень не закрыли еще пока...
      Тогда Генка заявил, не повышая голоса:
      - Не барон твой Истомин, а баран, а главный - сука.
      И Олег Ящур радостно повторил, перекрывая своей луженой глоткой возникший всеобщий гул и выкрики:
      - Не барон, а баран, а главный - сука.
      Забелевич понял, что сейчас разгорятся такие страсти, при которых не выбирают выражений. Он взглянул на Фису, и ему стало не по себе.
      - Ну, спасибо этому дому... - сказал он, поднимаясь и улыбаясь Фисе, и Фиса тоже поднялась, подчиняясь этой улыбке, и, как привязанная, двинулась за ним к выходу.
      "Опять раскомандовался", - нарочно подумала она, стараясь рассердиться и с удивлением чувствуя, что из этого ничего не получается.
      Спор между тем действительно разгорелся. Разумеется, нашелся человек, который крикнул: "Ты главного не трожь, че тебе главный сделал?" - и Генка сказал тихим голосом, что главный копает под Зудина, а Зудин мужик правильный, а главный - карьерист. Олег Ящур зычно продублировал это заявление, и тут-то все и началось. Кто-то кричал, что у него свояк был в тресте, и ему Цезаревич сам сказал, что с Зудиным все ясно, ждут только, когда управляющий вернется из Москвы, чтобы подписать приказ.
      Кто-то кричал, вступаясь за Зудина:
      - Зудин в технике волокет, вот у меня с машиной было, механик ни хрена, завгар - как святой, а Зудин разобрался.
      Потом долго кричал энергичный водитель Семен, и если очистить его речь от междометий, восклицаний и идиоматических выражений, то немногое оставшееся сжато будет выглядеть примерно так:
      - Я приехал сюда не за запахом тайги, а зарабатывать. Я вкалываю как надо, потому что я работаю для себя. И пока Зудина не было - я имел. А сейчас я не имею. Вернее, имею, но мало. Мог бы и дома почти столько же иметь. И еще: чуть что - прогул. Это тоже не по-бамовски.
      Не успел он закончить, как Медный встал, с шумом отодвинув металлический стул с треснутой дерматиновой спинкой, и спросил Семена:
      - А ты че желаешь, ты будешь спирт жрать, а тебе плати? А где взять?
      - Как это - где взять? - озадаченно спросил Семен и добавил неуверенно: - Не дрейфь, возьмут.
      - Где возьмут? - строго спросил Медный. - Ты недоработал - тебе плати, значит, кто-то заработает, а не получит. Баланс, понял?
      Но Семен не понял или не захотел понять этой простейшей экономической выкладки и заявил ворчливо:
      - Нам эти высшие материи ни к чему. Они нас не дерут покамест что.
      Однако в голосе его не было уже прежнего скандала и напора, было похоже, что он отступал и огрызался просто для формы, сохранял престиж. Потом вдруг встрепенулся, вспомнив нечто важное, нечто способное повернуть спор в его пользу, подошел к Медному и, приставив к его груди грязный указательный палец, прокричал прямо в лицо:
      - А ты, такой хороший, кляузу на Зудина подписывал?
      Наступила тишина. Многие помнили, как вскоре после пересмотра расценок Истомин приглашал к себе по одному механизаторов и предлагал подписать возмущенное письмо, причем приглашал не всех, а только тех, на кого надеялся, и осталось это дело непроясненным - кто подписал, а кто отказался. Говорить об этом ни у кого не было охоты.
      Медный спокойно отвел руку, упершую в него обличающий перст, и сказал негромко:
      - Подписывал.
      Помолчал и добавил:
      - Дурочку свалял...
      Тут сильный поднялся шум, потому что были среди спорящих люди непримиримые, и были крики в том смысле, что много начальник о себе понимает и с рабочим человеком поговорить ему некогда. И только Генка Спицын молчал, а глаза его белели от бешенства, и он процедил:
      - Ошакалели. - И пояснил: - В смысле окабанели!
      - Окабанели! - рявкнул Олег Ящур и осекся: у двери, сняв шапку и расстегнув полушубок, стоял Зудин и усмехался, показывая металлические коронки.
      - Ну че, "зеленый мастер", - сказал Зудин, закрывая последнюю папку, становишься на ноги?
      Славик скромно пожал плечами, но улыбка против его воли расползлась по детскому лицу.
      - Истопника привез вам, - сообщил Зудин, - парнишку, в том вагончике сейчас - рядом. Учти, ему нет восемнадцати, так что шестичасовой рабочий день, дневная смена, в общем, КЗОТ почитай... - и добавил с грустной усмешкой: - Надо чтить КЗОТ, как Уголовный кодекс.
      - Ясно, - кивнул головой Славик, - только...
      - Что только?
      - У нас же есть двое... Справляются.
      - Как Фиса? - спросил Зудин, протягивая Славику папиросы.
      - Старательная, - ответил Славик, закуривая и краснея от удовольствия. Он обладал достаточно живым воображением, чтобы увидеть себя со стороны, как он запросто сидит с начальником и они покуривают и беседуют, два руководителя, о том о сем, о производственных вопросах, как люди работают...
      - Фису к тебе строймастером назначаю. Не возражаешь?
      - Нет, только я же строймастер...
      - Тебя - старшим прорабом.
      Славик покраснел уже откровенно, как девушка от комплимента, и спросил дрогнувшим голосом:
      - А Истомин, Герман Васильевич?
      - Истомин, Истомин... - проворчал Зудин. - Не твоя забота.
      - Ясно, - опять кивнул Славик.
      - Ну, а ясно, так зови Фису, пусть собирается, со мной поедет. Дня три учить ее буду и верну на участок уже в новом качестве.
      В тамбуре Славик столкнулся с Забелевичем.
      - Фису не видел?
      - Купаться ушла на источник с Валентиной Валентиновной, а что?
      - Зудин срочно требует.
      - Ладно, я смотаюсь на "Аполло".
      - Хорошо, - обрадовался Славик, - только быстро!
      И вернулся к Зудину.
      Горячий источник был достопримечательностью участка Холодная. Если позволить себе некоторую не свойственную механизаторам высокопарность, то его смело можно назвать неожиданной лаской довольно суровой в этих краях природы. Впервые он был обнаружен геологами, которые шарили здесь незадолго до начала строительства, они же замерили температуру воды - она равнялась сорока градусам. На улице мог быть любой мороз, а в источнике - пожалуйста, сорок градусов. Источник согревал небольшой ручей, впадающий в реку Холодная, и ручей этот никогда не замерзал, он жил, шевелился, двигался среди снегов, над ним нависали не тронутые ветром снежные еловые лапы, а на редких каменистых островках, которые случались посреди ручья, пробивался зеленый мох. Живая черная вода и робкая зелень посреди белого великолепия ласкали глаз и непонятным образом веселили душу. Забелевич шел по узкой тропинке, которая вилась вдоль ручья, то отдаляясь, то приближаясь к самому берегу. Свой трактор он оставил на дороге возле моста, там, где начиналась тропинка. Тропинка вела к купальне - самому горячему и широкому месту, это было озерцо диаметром около пяти метров. Возле купальни была вытоптана площадочка и сооружена небольшая скамеечка для раздевания, вернее, для того, чтобы складывать на нее одежду. Существовала неписаная инструкция пользования купальней в морозное время. Раздеваться следовало снизу, потому что ноги мороз не так схватывает, как грудь и спину. На валенках или унтах можно было стоять босыми ногами. А раздевшись донага, помедлить немного для того, чтобы уже озябшему бухнуться в горячую купель и ощутить блаженство.
      Купальня была сама по себе мелкой, по колено, не глубже, и следовало сразу лечь на спину и отогреваться, нащупывая для интереса ладонями маленькие, бьющие из-под земли струйки.
      Так пролежать, любуясь небом и надвигающейся на тебя огромной сопкой, покрытой снегом и хвойными деревьями, которые тоже великолепно покрыты снегом, следовало минут не менее двадцати. Этот первый период купания, в котором соединялись физическое и эстетическое наслаждение, имел свое название. Он назывался периодом ловли кайфа. Поймав кайф, следовало переходить к деловой части, то есть брать мочалку, мыло и мыться. Это был банный период. И наконец, наступал заключительный период. В заключительный период нужно было распариться до такой степени, чтобы тепла, накопленного телом, хватило минут на двадцать, которые необходимы для неторопливого одевания. Одеваться следовало стоя на специальной доске, которая тоже все это время парилась в горячей воде и поэтому даже на снегу оставалась теплой.
      Большинство механизаторов, однако, редко, весьма редко пользовались этой замечательной купальней, потому что у них не было времени. Не работали они только во время завтрака, во время обеда и во время ужина. И ночью. Все остальное время они работали, и работали плотно, без "окон". Только мастер, сварщик, да истопники могли выкроить часок для этого самого кайфа.
      Забелевич шел и улыбался, предвкушая переполох от своего неожиданного появления, смех и визг бултыхающихся в источнике и то, как он сурово скажет: "Быстрей!" - и уйдет, показывая равнодушную спину.
      Однако получилось все совсем не так. Все получилось иначе. Получилось то, чего Забелевич совсем не ожидал. А если тайно и ожидал, то так тайно, что и сам себе нипочем бы в этом не признался. Одним словом, он увидел голую Фису. И тут, конечно, нужно понять его волнение. Забелевичу было двадцать семь лет, а это не тот возраст, когда на все смотрят с философским спокойствием. И Забелевич, вывернув, вынырнув из-за разлапистой лиственницы, увидел картину, которая произвела на него сильное впечатление. Дело в том, что снежные сугробы и снежные лапы хвойных деревьев, нависающие над источником, тронутые теплым парком, слегка оплавились и подмерзли, и контуры их приобрели причудливые, сказочные очертания. И вот на фоне этого белого великолепия, каким-то чудом вписываясь в эту зимнюю сказку, стояла девушка, тонкая и беззащитная среди стужи, и растирала длинным вафельным полотенцем узкую спину. Голова ее была покрыта инеем, словно легким серебряным шлемом. И над ней вилось прозрачное облачко пара. Как нимб. Все это произвело на Забелевича, как уже было сказано, сильное впечатление. Такое сильное впечатление, что Забелевич беспомощно кашлянул - от волнения. Фиса резко повернулась на этот глупый кашель и застыла в изумлении. Излишне уточнять, что именно увидел в эту секунду уже, в сущности, выведенный из строя Забелевич, излишне, наверное, и объяснять, что мысли его смешались и в голове образовалась полная неразбериха. Однако справедливость требует признать, что из этой сумятицы и неразберихи выбились все-таки какие-то определенные слова, которые сложились во фразу, и фраза эта застучала у Забелевича в висках. Вот что это была за фраза: "Пропал, пропал, пропал! Пропал Юра Забелевич!"
      Опыт человеческих отношений, а также литературный опыт подсказывает, что в этом месте следовало бы прервать повествование, чтобы дать читателю возможность самому представить себе несложную схему развития дальнейших событий. Надо полагать, что обладающий хоть каким-то воображением читатель представил бы себе, как смутилась Фиса, как, подняв к груди худенькие руки о, это трогательное, целомудренное движение! - она все пятилась, пятилась, пока не бухнулась в спасительную купальню, где наконец-то скрылась от нескромных глаз в теплой воде, покрытой стойким слоем пара. И как потом при случайных встречах она опускала глаза долу, и честный Забелевич тоже опускал глаза долу, пока взгляды их - совершенно случайно! - не встретились. А потом встретились руки, а потом, потом, как говорится, суп с котом...
      Но бывает в жизни так, а бывает иначе. Бывает, что девятнадцатилетнюю девушку, в которой еще не проснулось то, чему полагается в свое время проснуться, но которую уже успели обидеть и даже унизить, в этой щекотливой ситуации охватывает не столько смущение, сколько гнев, гнев и омерзение.
      Это обстоятельство как раз не позволяет прервать в пикантном месте повествование, потому что именно в этот момент Фиса, бросив на снег мокрое, моментально заледеневшее полотенце, подошла к Забелевичу и отвесила ему звонкую пощечину. Рука у нее была мокрая и теплая. Щека же у Забелевича была сухая и холодная, а когда бьют мокрым и теплым по сухому и холодному, получается так звонко, что резонируют певучие стволы промерзших деревьев.
      Потом она развернулась на сто восемьдесят градусов и, даже не оглянувшись на Забелевича, словно он просто перестал существовать, принялась одеваться, не сдерживая злых слез.
      Забелевич же, выведенный из оцепенения таким непредвиденным образом, ретировался за спасительную лиственницу и, вообще-то говоря, закурил, разумно дожидаясь, когда Фиса оденется и можно будет вступить с ней в дальнейшие переговоры. Куря, он потирал потеплевшую щеку и бормотал, глупо улыбаясь:
      - Пропал, пропал, пропал, пропал Юра Забелевич!
      ПОСЕЛОК СЕВЕРНЫЙ. НАЧАЛО ЗИМЫ
      Сеню сильно обидели в продовольственном магазине. Это случилось в воскресенье. Сеня в это воскресенье работал. Так у него получилось, что пришлось поработать в мастерской в воскресенье: отрегулировать "кразовские" форсунки и отремонтировать систему отопления кабины. "КрАЗ" приехал с участка в пятницу, еле-еле добрался до промбазы, можно сказать, на последнем издыхании. И, собственно говоря, от Сени зависело, выедет машина в понедельник на линию или будет простаивать Сеня добросовестно возился в мастерской. Работал он медленно: стенд, который добыл Арслан Арсланов, только недавно смонтировали, и у Сени еще не было навыка. Мастерская располагалась в вагончике: стенд, верстак и паяльная лампа с подставкой и вытяжкой - медницкая. Это была одна из первых зудинских идей - отдать три вагончика не под жилье, а под мастерские. Много было тогда высказано неудовольствия по этому поводу. Щитосборных домов еще не сколачивали - балки да вагончики, а кое-кто еще в палатках доживал. Но Зудин торопился оборудовать промбазу и говорил, что скоро начнут поступать сборные дома, и сборные дома скоро начали поступать.
      Сеня заработался. Он, когда зарабатывался, забывал о времени и сейчас, закончив работу, посмотрел на часы и присвистнул: было начало пятого.
      - Время песни петь, - остроумно сказал сам себе Сеня, - а мы еще не обедали. - И, наморщив нос, принялся одеваться.
      Едва Сеня вышел на улицу, мороз захватил его в клещи, стеснил дыхание, вцепился в нос и щеки Сеня натянул шарф на подбородок, даже на рот и прибавил шагу. Путь до столовой, который занимал обычно пятнадцать минут, Сеня просеменил минут за десять. Надо сказать, что по мере приближения к столовой настроение у Сени повышалось: тарелка горячего, в крайнем случае, теплого супа - он так явственно ощущал ее, что было даже смешно. И Сеня чуть заметно улыбался.
      Но столовая была закрыта. Столовая была закрыта ввиду отсутствия тепла. Так было написано на приколотом к двери маленьком белом листочке в клеточку.
      - Зараза, - обиженно сказал Сеня и направился к магазину.
      "Трубы разморозили, лопухи", - сокрушенно думал он, одновременно перестраивая свои мечты в пользу разогретой на сковороде банки тушенки и кружки горячего чая.
      Магазин находился в двух шагах от столовой, это было большое и легкое ангарное здание, крытое жестью, обычно залитое внутри ярким электрическим светом.
      Взглянув на магазин, Сеня обнаружил, что никто почему-то в него не входит и никто из него не выходит. Это затишье ему сразу не понравилось. Было холодно. И очень хотелось есть.
      Дверь в магазин была, однако, не заперта. Сеня вошел в пустой освещенный зал и увидел, что продавщицы - все, как одна, в черных монгольских полушубках, в теплых платках и шапках, уже без халатов и белых накрахмаленных колпаков - жались к большой черной печке, в сущности беспомощной в этом огромном зале.
      Едва завидев Сеню, девушки закричали: "Закрыто, закрыто!" - и замахали на него руками. Но Сеня спокойно направился к ним. Он шел, кивая и улыбаясь. И девушки перестали волноваться и махать руками, они решили, что Сеня чей-то из них знакомый, а не покупатель, и смотрели на Сеню уже дружелюбно. А Сеня между тем отгибал воротник и еще сильней улыбался, потому что вдруг с какой-то даже благодарностью ощутил, что все люди действительно братья, несмотря на размороженные трубы отопления. И он сказал, трогательно наморщив нос:
      - Девочки, сделайте как-нибудь баночку консервов, заработался, с утра ничего не ел.
      И протянул рубль.
      Лица у девочек стали серьезными, даже строгими, даже можно сказать вытянулись.
      И кто-то из них сказал:
      - Гражданин, вам, кажется, сказано: закрыто.
      От всеобщего братства и дружелюбия не осталось и следа.
      - Да ясно, девчата, ясно, - кивнул Сеня, все еще надеясь избежать официального тона.
      - А ясно, так и уходите, - отрезала самая молоденькая продавщица. Они все были молодые, а эта была совсем юная. Сеня в обычные дни даже засматривался на нее: такая стройненькая, изящная, лицо тонкое, волосы черные, и на этих черных волосах на затейливой прическе как-то особенно ловко сидел накрахмаленный колпак с витиевато вышитыми буквами БАМ.
      Сейчас колпака на ней не было, была пушистая ушанка, а в глазах, обычно веселых, с кокетливым прищуром, стоял холодок.
      Сеня все еще не терял надежды договориться:
      - Девочки, по дружбе, а? В виде исключения? А? Поверите, голова от голода кружится!
      И тогда другая продавщица, крупная, рыжая, с родинкой, обещающей перерасти в бородавку, спросила, обращаясь в пространство:
      - До чего ж некоторые нахальные бывают, не ясно им, что ли? - И пожала полными плечами.
      У Сени кровь ударила в голову. Он почувствовал себя нищим, попрошайкой, которому отказали в подаянии.
      - Да совесть у вас есть? - закричал он. - Есть у вас совесть-то?
      Поскольку в пустом магазине была хорошая акустика, голос его прозвучал неестественно громко и тонко, если не сказать визгливо. И, когда он резко оборвался, тишина сделалась ощутимой. И в этой наступившей ощутимой тишине кто-то сказал негромко и властно:
      - Вы чего орете...
      Сказали это со стороны прилавка. Сеня оглянулся и увидел заведующую магазином. Заведующая занималась вполне благопристойным делом: она укутывала в полушубок щенка. В один, новый, полушубок она была одета сама, а в другой, старый, укутывала щенка. Прямо на прилавке. Щенок был не очень маленький, подростковый, довольно крупный, лохматый и веселый. Он не хотел укутываться, играл, норовил лизнуть в лицо заведующую магазином.
      Сеня подошел к прилавку, неся перед собой рубль, как аргумент, как вещественное доказательство, как нечто еще более значительное.
      - Вот же я прошу, - убеждал он, - дайте банку консервов. Ну что вам стоит, снимите с полки банку и положите рубль. А завтра сдадите в кассу.
      - Завтра мы не откроемся, если тепло не дадут.
      - Послезавтра, когда откроетесь.
      Эту заведующую Сеня, в общем, знал. Она была женой энергичного и веселого человека, начальника подсобного производства Шатрова. На Ноябрьских были даже в одной компании, сидели рядом, и похоже на то, что Сеня с ней танцевал.
      Но заведующая Сеню не узнала. Может быть, если бы она подняла на него глаза, она бы его узнала, но она была занята песиком и не посмотрела на Сеню. А так, по голосу, не узнала.
      А признаться у Сени язык не поворачивался.
      Заведующая справилась с четвероногим другом, прижала его к себе и, открыв прилавок, спешно удалилась, так на Сеню и не взглянув.
      А от печки неслись уже негодующие возгласы, причем Сеню называли гражданином, как прямо в милиции нарушителя.
      А рыжая произнесла официально:
      - Мужчина, покиньте магазин!
      Сеня пытался еще что-то объяснить, но маленькая черненькая сказала сурово:
      - Нужно запасы делать, а не в последний момент по поселку бегать, - и отвернулась.
      - Когда-нибудь, - проговорил Сеня дрожащим от обиды и огромной печали голосом, - когда-нибудь придется тебе кусок хлеба просить, а тебе не дадут. Тогда вспомнишь сегодняшний день.
      - Да уйдете вы когда-нибудь или нет?! - завизжала черненькая, сжимая кулачки.
      Сеня вздохнул, поднял воротник и пошел на выход.
      А черненькая крикнула ему вслед издевательски:
      - Приятного аппетита!
      Сеня съежился - то ли оттого, что мороз ударил в лицо, то ли от этого издевательского напутствия.
      "За что? - думал он, шагая по безлюдному поселку. - Что я им сделал?"
      Вопрос этот был явно риторического свойства, он не мог иметь ответа и вскоре угас, и на смену ему неугасшая обида родила другой вопрос, требующий уже какого-то объяснения: "Почему?"
      Почему они такие жестокие, эти девочки, просто даже злые, ведь они не обижены ничем. Может быть, обида на судьбу способна ожесточить человека, но они не обижены. Они по охоте своей приехали сюда, живут, работают, все их уважают, парни заглядываются... Сыты, одеты с иголочки - все товары, что на БАМ приходят, через их руки идут... А банку консервов пожалели. Вернее, поленились посочувствовать, да еще и вызверились... Почему?
      Не смог Сеня сам себе ответить, тогда третий вопрос вспыхнул в его возбужденном обидой мозгу: "Откуда?"
      Откуда такая злоба, которую тащат на худеньких плечах даже такие юные и безоблачные девочки?
      Но и на этот вопрос ответа у Сени, разумеется, тоже не было. Он шел, давясь морозом, и то ли от голода, то ли от тоски у него сосало под ложечкой. Домой идти не хотелось. Леха вот уже больше месяца не пил, но что-то сломалось у них, и разговаривали они теперь совсем мало. После памятной беседы со следователем Сеня был совершенно уверен, что Леха слепой поджигатель перевалочной базы на Джигитке. В том смысле слепой, что был Леха в сильном алкогольном помрачении и ничего не помнит... Как Толик вложил в его затухающее сознание подлую свою команду, оставалось только гадать.
      Сеня влетел тогда в вагончик, полный решимости вывести все это дело на чистую воду, сорвав с себя полушубок и шапку, закричал: "Знаешь..."
      И осекся.
      Леха смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых было столько ужаса, что Сеня осекся, махнул рукой и отправился спать.
      И что-то у них после этого поломалось. Леха пропадал в своем крохотном рабочем балке, где, обогреваясь электрогрелкой и плиткой, писал наглядную агитацию, а иногда читал, а иногда просто сидел, курил, стараясь ни о чем не думать.
      В вагончике появлялся только поздно вечером и убегал рано утром; теперь Леха в столовой не только обедал, но и завтракал, и ужинал. Оба они избегали общего досуга, совместного чая, неизбежного в этом случае разговора, который, несомненно, свернул бы на опасную тему, с чего бы ни начался. И они молчали друг с другом, и Леха цеплялся за это молчание, как за последнюю спасительную соломинку, удерживающую его от окончательного краха.
      Сегодня Леха томился дома, и домой Сене идти никак не хотелось, и он решил навестить главного бухгалтера Якова Александровича - сыграть партию-другую в шахматы и в конечном счете поесть горячего. У жены Якова Александровича всегда бывали по воскресеньям какие-нибудь пирожки с рыбой или с солеными грибами, и была она женщиной простой и сердечной, и ей, собственно говоря, можно было прямо сказать о своей обиде и запросто признаться, что голоден... Но до Якова Александровича Сеня не дошел. Не дошел совсем немного, метров тридцать не дошел или, в крайнем случае, пятьдесят - сколько там оставалось до дома Якова Александровича от крыльца комендантши Варьки. С этим самым крыльцом Сеня поравнялся, а дальше не продвинулся, потому что Варька его перехватила. Она как раз развесила пеленки и стояла с пустым тазом, торжественно подбоченясь на фоне своих боевых штандартов, которые на глазах обретали жестяную жесткость.
      - Сеня, - произнесла Варька восторженно, - зайди!
      И ловко отступила на шаг, и сделала боярский жест: милости просим!
      Лицо у нее было умытое, свежее и хорошенькое, и была в нем к тому же какая-то праздничность. От несчастной, опухшей, отекшей беременной Варьки не осталось ровным счетом никакого следа.
      "Ну, бабы, - восхищенно подумал Сеня, - ну и живучие!"
      А в доме у Варьки и правда был праздник: день рождения Наташки. У Наташки были свои гости: две девочки и мальчик, одетые в чистенькое, у Варьки - свои: комендантша из ЛенБАМа Валентина, Арслан Арсланов с Ниной и вот - Сеня.
      Стол был общий для взрослых и детей, поэтому много было сладостей конфеты, печенье, пряники, вафли, шоколад - весь ассортимент поселкового магазина. Перед взрослыми стояли тарелки с недоеденной картошкой и соленой рыбой и кусочками твердокопченой колбасы, а также пустые, уже захватанные, рюмки.
      У стенки на табуретке стоял чей-то магнитофон "Яуза", и по комнате прыгали нелепые, словно разрозненные звуки струнного ансамбля.
      Варька засуетилась возле Сени, перехватила шубу - сама повесила на гвоздь, и Наташка в розовом чем-то, нежном, легком, с розовым же бантом на пшеничной головенке, подбежала, прижалась, ухватившись за промерзшую Сенину штанину.
      Вот ведь как действует тепло на замерзшего человека: оно действует так, что ни обиды не остается, ни горьких мыслей - все растворяется, растапливается, превращается в пар и, как пар, отлетает.
      Сеня бормотал смущенно: "А я без подарка", но блаженная улыбка расползлась уже по его лицу, и Сеня, трогательно наморщив нос, направился к детской кроватке и долго что-то ворковал над ней, пряча холодные руки, чтобы не простудить малыша, а из-за стола раздавались добродушные шутки, и Сеня на них не обижался, и не обиделся даже тогда, когда Арслан Арсланов назвал его повивальной бабкой. Он просто оглянулся, рассеянно и смущенно улыбаясь, и заскользил своим рассеянным и смущенным взглядом по комнате, пока не наткнулся на Варьку, а наткнувшись взглядом на Варьку, дальше никуда скользить не стал, потому что от Варьки исходило какое-то странное сияние, которому невозможно было найти объяснения. Во-первых, Сеня с удивлением заметил, что Варька просто-напросто хорошенькая - ладненькая, невысоконькая, одетая в кружевную белоснежную кофточку-безрукавку, и руки у нее красивые, и аккуратный носик сапожком, и ровные зубы в улыбке, и кожа молодая, свежая, и все это каким-то образом лучилось. Во-вторых, Варька смотрела на Сеню как на своего, по-родственному нежно и просто. И Сеня целое мгновение смотрел на Варьку, а Варька - на Сеню. Сколько продолжается мгновение - этого вообще никто никогда не может сказать. Потому что для посторонних этот отрезок времени ничем не отличается от других, а непосторонние поглощены его наполнением и даже потом, много позже, остынув и успокоившись, не могут для себя уяснить, сколько длилось мгновенье - сотую долю секунды или полторы минуты. Но вот оборвалась эта завороженность, Варька ее оборвала, она сказала:
      - Сейчас, Сеня, обожди минуточку, только замету здесь, ребятишки насорили.
      И, схватив веник, быстро-быстро начала заметать какой-то там мусор, но Сеня этого мусора не видел, потому что Варька наклонилась, и Сеня увидел ее грудь с синими молочными жилками под тонкой белой кожей.
      Это было как откровение, как неистовый какой-то сигнал, что он, Сеня, связан теперь с Варькой, с теплом ее глаз и тела, и с тоненькой, порхающей, как бабочка, Наташей, и с молчаливым, добродушным пацанчиком, с его беззубой улыбкой, со струйкой слюны, сползающей на смешной неоформившийся подбородок.
      Кто знает, может быть, приди Сеня к Варьке в благополучном состоянии духа, и ничего бы не возникло, никакого такого рокового чувства, но Сеня пришел в неблагополучном состоянии, душа его была уязвлена и выстужена, к тому же не следует забывать, что он был голоден, все это вместе сделало его восприимчивым и беззащитным, и он усаживался за стол уже ошеломленным.
      За столом продолжали разговаривать, Арслан Арсланов рассказывал какой-то анекдот, или нет, это был не анекдот, а смешной случай из его собственной жизни, когда он плавал на пароходах морского пароходства. Или нет, это был все-таки анекдот - Сеня слушал невнимательно. Он слушал невнимательно, морщил нос, стараясь скрыть смущение, и ел наконец-то горячее - Варька быстренько состряпала ему на плите "Валя" жареную картошку с желанной говяжьей тушенкой.
      Гости серьезного внимания на Сеню не обращали. Каждый из них был занят своей какой-то собственной задачей. Валентина из ЛенБАМа следила за своим сыном Сашей и за соседской девочкой Светочкой, которую она тоже привела. Нина следила за собой, чтобы казаться непринужденной и естественной, чтобы никому и в голову не пришло спросить ее даже мысленно: "А почему ты, собственно, здесь с Арслановым, если у него жена-врач в Свердловске и ребенок?" Арслан же Арсланов лез, как всегда, из кожи вон, чтобы быть душой компании, и это ему, как всегда, удавалось.
      - Мой дядя, - рассказывал Арслан Арсланов, картинно откинувшись на спинку стула, - был юрист, потом вышел на пенсию и на нетрудовые доходы построил большой каменный дом. И вот я приезжаю в этот поселок, ставший городом, и приезжаю на "Волге" и с кинокамерой. За рулем мой друг - это его "Волга", но мы притворяемся, что он мой шофер. Приезжаем, останавливаемся возле дома, не у ворот, но недалеко, так, что машину видно отовсюду. Я выхожу, начинаю снимать. Вообще-то у меня пленки как раз не было, но я демонстративно снимаю. Каменную ограду. Ворота. Табличку с номером. Сад через ограду. Гараж. Ну и так далее. Тружусь в поте лица. Немножко перекуриваю и опять тружусь. Ладно. Дядя не выходит. Но выкатывается пацан, крутится под ногами, потом подкатывается к машине и задает другу вопрос, откуда, мол, машина, кого он возит и все такое. Друг говорит: кинооператора вожу. Киножурнал "Фитиль". Кинооператор. Пацан укатывается. Так. Выходит дядя. А он меня ребенком видел последний раз. Я смотрю - постарел, но крепкий. Он смотрит - не узнает. И говорит такую речь: "Молодой человек, говорит, прошу в дом". Я говорю: "Спасибо", он друга тоже приглашает: "Пожалуйста". Друг говорит: "Спасибо", мы идем.
      Заходим - стол накрыт. Коньяк, вино, фрукты, закуски, белая скатерть, хрусталь, холодная кура, жена улыбается, снует туда-сюда, из кухни уже запах кофе раздается. Верите, стыдно стало. Дядя же. Хотел признаться, но не стал. Сидим питаемся. Тосты говорим. За дорогих гостей. За дорогого хозяина и его гостеприимный дом. Потом дядя делает жене знак, и она исчезает, как ее и не было. Я говорю другу:
      "Посмотри, как машина, проверь двигатель".
      Друг исчезает, как его и не было. Сидим с дядей, молчим. Потом дядя наливает, говорит:
      "За дружбу и взаимопонимание".
      Осушаем. Дядя ставит фужер и так тихо говорит:
      "Сынок сколько?"
      Я говорю:
      "Хорошая кура. И приготовлена хорошо. Хвала вашей хозяйке".
      Дядя говорит:
      "Сыпок, сколько?"
      Я говорю:
      "Что сколько?"
      Дядя говорит:
      "Сколько стоит твоя пленка?"
      Я говорю:
      "Не продается".
      Дядя говорит:
      "Знаю, что не продается, но может испортиться".
      Я говорю:
      "Не может испортиться. Хорошая пленка. Московская".
      Дядя говорит:
      "Ты же наш, кавказец".
      Я говорю:
      "Я кавказец. Но я работаю в Москве. Скажите лучше, уважаемый, на какие нетрудовые доходы вы все это имеете?"
      Дядя говорит:
      "Тысяча, сынок".
      Хорошо излагал Арслан Арсланов. Динамично, в лицах, все увлеклись. Сеня тоже увлекся и посмеивался вместе с остальными. Варька примостилась рядом с Сеней, смеясь, прижималась к Сене горячим плечом, - Сеня был уже без пиджака, в одной клетчатой рубахе, и так ему было славно, как никогда, наверное, в жизни.
      - Сижу и думаю, - продолжал Арслан Арсланов, - тысяча - хорошие деньги. Я тогда не был бедный. Из рейса привез кое-что. Но тысяча - хорошие деньги. Был бы не мой дядя - наказал бы его на тысячу рублей за нетрудовые доходы. Но родной дядя - нельзя. Пошутить, конечно, можно. А грабить - нет, нельзя.
      Дядя говорит:
      "Я небогатый человек, сынок. Для Москвы, может быть, и богатый. А для Кавказа - нет, небогатый. Две тысячи. Больше не могу".
      Я говорю:
      "Спасибо за угощение. Очень приятно было познакомиться".
      И встаю.
      Дядя говорит:
      "Куда же ты, сынок?"
      Я говорю:
      "В Москву".
      Дядя говорит уже с болью:
      "Две тысячи пятьсот".
      Я говорю:
      "Где мое кепи?"
      Беру кепи и откланиваюсь.
      Дядя провожает меня до калитки, ничего не говорит, знает, что я оглянусь. Я подхожу к машине, открываю дверцу, оглядываюсь. Дядя стоит у калитки, три пальца показывает. Я делаю отмашку, уезжаю.
      Только еду, конечно, не в Москву, а в свое родное селение к родителям. Там начинается пир: я приехал. Всем родственникам посылают телеграммы. Дяде тоже. Племянник приехал - приглашаем. Ну, по нашим обычаям, дядя приезжает. Племянник приехал - не может не уважить. По нашим обычаям. Приезжает, заходит в дом. В доме пир горой. Отец вскакивает, навстречу идет, мать встает, навстречу идет, сестра встает, навстречу идет. Дядя их отстраняет, смотрит в дальний угол, во главу стола, там я сижу. Дядя молчит, ничего не говорит, разворачивается, начинает уходить. Тут я поднимаюсь с места, подхожу быстрым шагом, говорю: "Дядя, извини". Никто ничего не понимает. Тут дядя со стенки кнут снимает - у отца на стенке кнут висел красивый, с наборной ручкой. Ну, дядя кнут снимает и раз меня по чему попало, раз по чему попало, я только лицо закрываю, уклоняюсь, а сопротивляться не имею права, по нашим обычаям.
      Все смотрят, ничего не понимают, дядя отхлестал, утомился, дышит тяжело. "Щенок", - говорит. Сам маленький, а я высокий, снизу вверх смотрит на меня. "Щенок, - говорит. - Я, говорит, из-за тебя, щенок, за два дня дом продал и машину переоформил. Это сколько стоило?"
      Сеня смеялся до сладких слез. Сытый и обогретый и потому расположенный к юмору и благодушию, он думал растроганно и отчаянно, что, может быть, вот она, судьба-то его, - славная эта Варька и двое славных ребятишек, из которых один, можно условно сказать, почти что его.
      Добрый по натуре человек, Сеня Куликов почти влюбленными глазами смотрел на Арслана Арсланова и его незаконную сожительницу Нину, не имея в душе осуждения, и думал только, что вот есть у человека счастливый талант может и рассказать, и в лицах изобразить, а о том, что Арслан Арсланов, по сути дела, авантюрист, и своими непосредственными делами, то есть гаражом, занимается плохо, и техника безопасности у него не соответствует, об этом он в настоящий момент не думал.
      Варька тоже смеялась до сладких слез, расслабленно повиснув на Сенином плече, и у Сени тихонько кружилась голова. Ощущение теплого и мягкого Варькиного тела и слабый, но проникающий в самую душу запах парного молока вот что вызывало это приятное головокружение. А в довершение всего Варька запела негромким чистым голосом, и все стали негромко ей подпевать. Это была старая песня - грустная и удалая. "Скакал казак через долины" - так она начиналась, так она, наверное, и называлась. Песня эта удобна была для застольного исполнения, потому что припев ее имел каждый раз те слова, что и запев, и все, не знающие этой песни, могли ее все-таки петь.
      - "Прошел уж год, казак вернулся, - пела Варька, - в свое родимое село".
      И все стройно ей подтягивали, причем смотрели ей в рот, как бы ловя слетающую с ее губ мелодию.
      Прошел уж год, казак вернулся
      В свое родимое село...
      Сеня тоже смотрел Варьке в рот, ловя мелодию, и, несмотря на полное отсутствие музыкальных способностей, участвовал в песне довольно удачно. Варька отстранилась немного, отодвинулась, выпрямилась, подобралась вся. Она относилась к песне серьезно.
      Ребятишки возились в углу возле двери - строили чего-то там из кубиков. Пацаненочек голоса не подавал - то ли спал, то ли просто так тихо существовал, никому не мешая.
      Навстречу старая старушка...
      И речь такую говорит...
      Тут в дверь постучали и, видимо, сразу же вошли. Сеня сидел, полуобернувшись к Варьке, почти спиной к двери, и оглядываться сразу не стал, оглядываться ему не хотелось. Он словно бы надеялся, что посторонний этот стук и чье-то вторжение можно отменить, и станет все, как было минуту назад, и все смотрел на Варьку, ожидая продолжения песни, но Варька песню не продолжала, лицо ее словно окаменело, и вся она словно окаменела и смотрела уже мимо Сени, через Сенино плечо, в сторону двери, и тогда Сеня обернулся.
      У двери, подпирая шапкой притолоку, стоял, расставив ноги, Варькин муж Николай и прижимал к себе Наташку, которая вжималась носом в его поросшую многодневной щетиной щеку и обвивала ручонками мощную дубленую шею.
      Тяжелое, давящее молчание повисло в комнате. И в этом молчании, в этой расползающейся по комнате тяжести Варькин муж Николай, не спуская с рук Наташку, ни на кого не глядя и тем более никому ничего не говоря, проследовал, не сняв унтов, к детской кроватке и застыл, разглядывая красными, словно обожженными морозом глазами малыша, который сучил ножками и, пуская слюни, расползался беззубым ртом в бессмысленной улыбке.
      Он прокопченный был, Николай, с ног до головы и обшарпанный - настоящий бич, бродяга, перелетная птица, горе-работник. Нелегко, однако, бродяжничать по морозному времени. Сколько костров пожег он на дорогах, дожидаясь попуток, никому, конечно, не было известно, но сомневаться не приходилось намытарился вдоволь. Не заладилось, видно, у него и на приисках, раз приполз обратно к Варьке, которой он был - Сеня в этом не сомневался - не нужен. Не нужен-то не нужен, а Наташка вон прилипла к нему - родная кровь, и никуда от этого не денешься.
      Больше всего Сене захотелось провалиться сквозь землю. Но, поскольку это было невозможно, оставалось другое, более реальное желание - чтобы кто-нибудь нарушил эту гнетущую, эту уже больше невыносимую тишину и чтобы можно было уйти.
      И такой человек, к великому счастью, нашелся. Это был, разумеется, Арслан Арсланов.
      - Так, - сказал он потухшим, но все-таки ясным голосом, - спасибо за угощение, нам пора.
      Никто ему не ответил, но гости поднялись, словно это была армейская команда "выходи строиться", и спешно стали натягивать валенки и полушубки и одевать детей. Причем Сеня оделся быстро и тоже помогал одевать детей...
      ПОСЕЛОК СЕВЕРНЫЙ. ОБЩЕЖИТИЕ.
      КАБИНЕТ ЗУДИНА
      Зима выдалась ранняя и снежная, а значит, не жестокая, даже можно сказать - мягкая. Потому что снегу сопутствует безветрие, а в безветрии мороз терпим, дыхание не перехватывает. В прошлом году затянулась оголтелая осень, в ноябре ударили морозы, снега долго не было, мерзлые комья земли рвали валенки, ветер хватал за горло, над поселком носилась серая колющая пыль. В этом же году снег пришел вместе с холодами, и мороз не угнетал, а веселил, и валенки поскрипывали. Зудин шагал по главной улице поселка, по краю широкой, хорошо накатанной дороги, - он сам эту дорогу отсыпал. В том смысле, что его мехколонна отсыпала этот участок дороги. Но в дорожностроительном мире бытует такая вольность; эту дорогу отсыпал Зудин, а эту, скажем, Овчаренко. Так же примерно говорят о себе капитаны всех в мире флотов, отождествляя себя с судном: "Я лег в дрейф"; или: "Я ошвартовался"; или: "Я бросил якорь у входа в Каттегат". Улица была пуста: рабочий день еще не окончился, да и потом, часа через два, когда люди пройдут с работы домой, в столовую и общежитие, она опять опустеет: хоть и мягкая сравнительно зима, но не настолько, чтобы просто прогуливаться. По правую сторону дороги стояло более десятка щитоблочных мехколонновских домов, и несколько ребятишек возились там с санками возле высокой деревянной горки, - горку Зудин строил непременно на каждые пять-шесть домов.
      Легко перепрыгнув через канаву, подбежал к Зудину молодой изящный пес роскошного полосатого окраса - тигровый боксер. Не первый раз удостаивал он Зудина своим вниманием, но близко не подходил и к себе не подпускал отскакивал, погладить не давал. А погладить как раз очень хотелось, хотелось дотронуться до теплой, покрытой короткой шерстью кожи. Зудин был почему-то уверен, что кожа у боксера теплая, и поэтому ему нехолодно в такую стужу. Ему даже казалось, что от кожи отходит легкий парок. Зудин снял рукавицу, протянул руку. Боксер отпрыгнул грациозно и пружинисто, как настоящий боксер, взглянул на Зудина укоризненно, мотнул головой и потрусил, пританцовывая, прочь. Зудин тоже мотнул головой и, усмехнувшись, надел рукавицу. И одобрительно подумал: "Независимый!"
      Зудин шел на узел связи, который назывался на их, связистов, языке дистанцией связи.
      Зудин сам был когда-то радистом - в армии, и привык к словам "узел связи", и поэтому называл всегда эту самую дистанцию узлом.
      Зудин шел на узел связи для того, чтобы лично договориться с начальником или с главным инженером о радиофикации общежития, которое находилось в двух шагах от узла.
      Общежитие это, только что построенное и заселенное, было предметом тайной зудинской гордости: большое парадное крыльцо с наличником, крытый пластиком пол, водяное отопление, красный уголок и комната для настольного тенниса. Общежитием командовала Варька, и хоть не кончился еще ее законный декретный отпуск, она то и дело забегала - мальчугана накормит, убаюкает, оставит на Наташку - и в общежитие, чтобы ребята, не дай бог, с общего направления не сбились, с чистоты и порядка, чтобы не сбились в сторону грязи, беспорядка и разгула.
      Общежитие никогда не пустовало. Дело в том, что на участке Холодная работали по неделям, и одна смена отдыхала целую неделю, и в обеих сменах было по нескольку холостяков, обитателей общежития.
      Зудин хотел было проследовать прямо на узел связи, но пройти мимо общежития было свыше его сил, и он свернул на прочно и красиво сбитое широкое парадное крыльцо и в следующий момент уже снимал рукавицы и расстегивал полушубок, отдаваясь сладкому благотворному теплу. Из комнаты для настольного тенниса слышался веселый пластмассовый стук.
      Навстречу Зудину по длинному светлому коридору спешила Варька:
      - Герман Васильевич! Срочно позвоните в канцелярию. Я уже посылать за вами собралась!
      - Что там еще! - ворчал Зудин, подходя к телефону. - Минуты не могут высидеть без меня!
      Он набрал номер.
      - Герман Васильевич, - раздался знакомый голос секретарши Светы, управляющий трестом к нам вылетел.
      - В Нижний?
      - Да, в Нижний вертолетом, а оттуда его надо забрать.
      - Мой "уазик".
      - Я скажу, чтоб ехал?
      - Да.
      - А ночевать?
      - Заежка. Пошлите уборщицу, пусть сменит белье. Там никто сейчас не живет?
      - Нет.
      - Ясно. Посуда там... Чай, сахар, сигареты "Опал" - за мой счет.
      - Герман Васильевич, а он разве не у вас остановится?
      - Нет.
      Зудин помолчал немного и добавил тихо:
      - Нет, не у меня...
      И положил трубку на рычаг.
      Вот и все.
      Вот и допрыгался.
      Снятие.
      Дохорохорился.
      "Бульдозеристом пойду!"
      Кого там бульдозеристом!
      Глупо. Горько.
      В башке завертелась старая какая-то песенка без начала, без конца:
      Что же теперь мне делать?
      Что же мне делать?
      Мне так обидно-стыдно!
      Чушь. Но что же действительно делать? Кому нужны деньги, кому слава, кому власть, кому бабы... А ему, Зудину, нужно, оказывается, не так много, но и не так мало: руководить передвижной механизированной колонной. Человек должен быть приставлен к своему делу. К тому, на которое у него хватает сил, способностей и охоты! Которое он охотно делает. Не каждому человеку удается найти свое дело. Не каждое дело обретает истинного своего хозяина. Бывает, разминается человек со своим делом, и всю жизнь ходит в неудачниках. Бывает, приставят к делу не того, и дело чахнет. Зудин не разминулся. Он слился со своим делом. И дело его, что ни говори, не чахнет. Нет, не чахнет.
      А может, и не снимать его летит сюда управляющий? Нет, кого там - не снимать! Все же ясно... Агентурные сведения имеются. Приказик уже нарисовали. Но не положено подписывать, так сказать, воочию не убедившись. Ну, скажет, показывай, что у тебя. А что показывать? Пепелище на Джигитке? Зудин медленно шел по коридору - шапка на затылке, рукавицы под мышкой. За одной из дверей звонко цокал пинг-понговский шарик.
      "Расхныкался! - сказал сам себе Зудин. - Расхныкался, паря!"
      Он толкнул дверь и закричал, отчаянно швыряя в угол шапку, рукавицы, полушубок и пиджак:
      - Ну, кто свою очередь уступит?!
      Ему сейчас же дали ракетку.
      Зудин легко выиграл партию и спросил!
      - Ну кто там посильнее?
      - Попробовать, что ли, - тихо сказал Генка Спицын, экскаваторщик и музыкальный человек.
      - Давай, Спицын, - поощрил Зудин и улыбнулся, приоткрыв металлические коронки: - Давай, Генка!
      Зудин играл хорошо. Он вообще был спортивный - ловкий и выносливый. В армии занялся боксом - дошел до второго разряда. Это не мало - второй разряд за два года. Потом-то некогда было заниматься регулярно: работа, курсы механизаторов, вечерняя школа, вечерний институт... Но всякие там любительские лыжи, волейболы, футболы и настольные теннисы - здесь Зудин мало кому уступал.
      А вот Генке Спицыну уступил. И "мертвые" вытаскивал, почти с пола поднимал, и бил с размахом и с придыханием, а уступил. Уступил Генке музыкальному человеку, потому что у Генки была реакция, как у кошки, и скрытая, скупая какая-то техника - одним словом, он стоял почти неподвижно, еле шевеля ракеткой, и гонял Зудина по углам. Зудин старался, словно кубок проигрывал, - он всегда все делал старательно, и настольный теннис не был исключением. Пот лил с него градом. Он осклабился азартно, ударил что было силы и промазал. Досады не было. Но было большое желание выиграть.
      - Ген, ты че делаешь? - кричали зрители. - Выиграл у начальника проиграл в жизни!
      - Не забывай, из чьих рук кормишься!
      Остряки не были слишком изобретательны, но и этих обычных в таких случаях шуток хватило для куража.
      Зудину очень хотелось выиграть, но он проиграл. Потому что Генке ведь тоже очень хотелось выиграть, а играл он, конечно, лучше.
      - А, черт! - в сердцах воскликнул Зудин, пропустив последний двадцать первый мяч. - Ну и силен ты, Генка! Ну погоди, я потренируюсь, еще доберусь до тебя!
      И, наскоро одевшись, ушел распаренный, как после бани, блаженно улыбаясь и нехотя натягивая рукавицы на горячие руки. Через пять минут он входил в кабинетик начальника узла связи.
      По неписаным правилам служебного этикета, Зудину следовало сесть в машину и поехать в Нижний встречать управляющего трестом. Зудин, однако, не поехал. Он представил себе, как они едут с управляющим в машине, и он, Зудин, отвечает на какие-то вопросы и, боясь впасть в заискивающий тон, говорит дерзости, и его несет как на вороных - с ним такое бывало. Одним словом, не поехал Зудин встречать управляющего, послал главного инженера, благо, главный в поселке оказался. Пусть молодой человек попредставительствует, может, завтра дела будет принимать, пусть привыкает. Да и начальство пусть знает, что Зудин не из тех, кто хвост заносит. За дело готов отвечать, пожалуйста, а встречи-речи - это не по его части. Так или примерно так думал Зудин, шагая домой по вечернему морозу, и ранняя луна висела на всегда чистом в этих местах небе, и казалось, что от нее, как от собаки, исходит легкий парок, будто луна дышит.
      Ходьба успокоила Зудина. Ходьба всего его успокаивала. И он явился домой, как обычно, ровным, бодрым, уверенным в себе, и от уверенности в себе - чуть насмешливым.
      Зудин все же думал, что управляющий, приехав, пошлет за ним, и спать долго не ложился, возился по хозяйству, стругал полочку для кладовки, чистил ружье, смазку менял. Однако за ним не приехали. В двенадцать часов он понял, что и не приедут, и спокойно лег спать.
      Сон, однако, не шел, и это было все-таки странно, потому что был Зудин человеком неприхотливым, в смысле нервов прямо-таки железным и спать мог в самых невероятных обстоятельствах. Так, однажды он часа два проспал в вездеходе, в "атээлке", когда "атээлка" прыгала по бездорожью, форсируя ручьи, овраги и прочие складки земной поверхности. Зудин ездил тогда осматривать новый участок и вот на обратном пути заснул. Обмяк в креслице рядом с водителем, ухватившись, однако, за поручень, и уснул. Причем вследствие неровностей рельефа местности голова его так болталась, что водитель вездехода Кеша, Кешка-танкист, стал беспокоиться, как бы с головой что-нибудь не случилось, как бы не лопнула в шее какая-нибудь жила. Ему хотелось как-то придержать зудинскую голову, но руки его были заняты рычагами - дорога была более чем сложная. И Кешке оставалось только посматривать на болтающуюся голову своего шефа, причем посматривал он не только с опаской, но и с изумлением, потому что эта вышедшая из управления голова спала и даже умудрялась похрапывать...
      А один раз выехали на охоту с ночевкой, и, пока затевали костер, Зудин прилег прямо на снежок за кустиком, свернулся калачиком и - готово. Только воротник поднял...
      А сейчас не спалось что-то. Зудин твердо знал, что нет никакого смысла психовать заранее. Пусть объявят, он сдаст дела, тогда будет в самый раз почертыхаться, а сейчас-то чего? Бессмысленно. И он не психовал, вроде бы просто не спал, бодрствовал. Детство вспоминалось почему-то. "Интересно, подумал насмешливо, - все перед снятием с должности мамку вспоминают?" А картины детства не исчезали между тем, сменяли одна другую и вносили в душу просветление. Нельзя терять свое детство, нельзя забывать его, оно всегда для человека - очищение, легкое ли оно было, тяжелое ли, - всегда честное и бесхитростное и, в конечном счете, безгрешное.
      У Зудина нелегкое было. Себя и окружающий мир запомнил он с довольно мрачного момента. С того момента, когда в село пришли немцы. Было ему тогда четыре года, но вот он все же запомнил. Немцы заняли хату. Семья сначала забилась за печку в закуток, а потом младший, двухгодовалый, братишка разревелся, и их тогда с матерью выгнали вообще из хаты, чтоб не мешали. Зудин вот что запомнил: мать плачет, а сама засыпает колодец. Так в колодце и жили какое-то время, а потом в чьей-то хате, но здесь провал - не вспомнить.
      Отец Зудина не вернулся с войны. В сорок третьем году во время атаки пулеметная очередь распорола ему живот, и он умер от потери крови.
      Зудин рос абсолютно недисциплинированным человеком, обожающим рыбную ловлю. Если ему, например, приходило в голову отправиться на рыбалку, он без зазрения совести пропускал школу. В школе был почти неуправляем, авторитетов для него не существовало. Несколько раз его исключали из школы. Мать не плакала, не охала, просто к этому относилась. От нее он и унаследовал простое отношение к неприятностям - бесценное качество, так редко встречающееся, например, у руководителей.
      Мать относилась к очередному исключению просто, посылала немедленно за хворостом: не хочешь - не учись, как раз хворост некому заготавливать. Этот хворост так его замучивал, что он приходил с повинной к директору и просил:
      - Хочу учиться!
      - Правда?
      - Правда!
      - Ну учись, смотри только...
      Директор преподавал математику и испытывал к Зудину слабость, потому что по математике Зудин шел хорошо. Однако в шестом классе он остался на второй год из-за двойки по русскому языку.
      Второй раз в шестом классе учиться было и вовсе легко. В особенности по математике. Правда, с математикой-то как раз и получилась осечка. Теперь этот предмет вел не директор, а "классная", классный руководитель. И вот однажды на уроке математики Зудину стало неинтересно. Ему стало неинтересно, потому что все ему было знакомо, и он занялся художественным оформлением тетрадки по биологии (он хорошо рисовал). Учительница очень обиделась и рассердилась, что на ее уроке оформляют тетрадку по совсем другому предмету, и порвала ее в клочья. Вспомнив свое от этого потрясение, Зудин усмехнулся. Он усмехнулся и подумал, что учительница та явно не страдала от избытка педагогического такта. Правда, сам Герка Зудин не имел тогда никакого вообще представления ни о каком вообще такте. И реагировал он нецензурно, и назвал учительницу таким словом, которое, как он узнал позже, если и пишется пером на бумаге, то только в собачьих родословных.
      Одним словом, Зудина опять выгнали, и учебный год в школе благополучно закончился без него. Между тем директор, узнав, что Геру Зудина опять оставляют на второй год, теперь уже из-за математики, очень удивился и послал за ним уборщицу. Зудин явился в школу прямо с рыбалки, - там его отыскала уборщица. Директор дал ему контрольную задачу и запер на час в пустом классе. Задачу Зудин решил; голова у него работала хорошо. Но учительница математики все-таки отказалась поставить ему переводную тройку, потому что задачу он решил по-своему, не прибегнув к такому математическому инструменту, как проценты. А задача была, оказывается, на проценты. И Зудина не перевели. В третий раз в шестой класс Зудин не пошел: ему было стыдно. Он помнит первое сентября, линейку в школьном дворе и самого себя - возле помойки, в такой позиции, когда ты всех видишь, а тебя - не видать. Но директор все-таки заметил его, подозвал, говорит:
      - Становись в строй!
      - В какой класс? - поинтересовался Зудин. А ему уже четырнадцать было с половиной.
      - В шестой, а то в какой же, - объяснил директор, - ты же не переведен, значит, опять в шестой.
      - Не пойду, - сказал на это Зудин, и ушел, и начал в этот учебный год болтаться.
      Мать и к этому отнеслась просто, то есть не ревела, не причитала, как иногда ревели и причитали матери некоторых его лихих приятелей. Она просто пошла к председателю колхоза и договорилась с ним, и он отправил Геру Зудина в район, на курсы трактористов.
      Учиться на курсах было очень интересно. Сначала над Герой Зудиным посмеивались: он был самый маленький, самый младшенький - там взрослые дяди учились. Но он учился очень хорошо, оказался на редкость понятливым в технике, и над ним посмеиваться скоро перестали. Это была уже вполне сознательная жизнь, интересная в своей основе, и вспоминать ее было приятно. Потом, когда Гера вернулся в колхоз уже с "корочками" и его включили в бригаду, было тяжеленько. Это время запомнилось ему как время вечного недосыпа. Иногда, в особенности после обеда, Гера засыпал где-нибудь под кустом, бригадир будил его и сажал за рычаги: пахота не ждала. И всегда хотелось спать... Зудин так явственно все вспомнил, что чувство это, это сонное желание повторилось, и он уснул.
      Утром Зудин, не заходя в заежку, направился в свой кабинет, Вагончик-заежка находился в трех минутах ходьбы от вагончика-канцелярии кабинета, и Зудин решил, что начальство, проснувшись и позавтракав, явится в служебное помещение. А пока что его ждали текущие дела, возникающие ежедневные вопросы, которые требовали разрешения независимо от возможной перестановки руководящих кадров.
      Зудина уже поджидали. В тамбуре стоял Александр Семенович, старший прораб из ЛенБАМстроя, который строил Зудину тот самый, набивший оскомину, детский сад.
      - Привет, субподрядчик, - бодро сказал Зудин, подавая руку, - скоро объект введешь? Дети плачут!
      Субподрядчик Александр Семенович ничего на это бодрое восклицание не ответил, а молча прошел вслед за Зудиным в кабинет, расстегнулся, рассупонился для долгого разговора, уселся за стол, уложил на зеленое сукно богатую шапку и рукавицы. Это был молодой полный человек, можно сказать - до срока располневший, небольшой пока еще начальник с повадкой ленивого кота и с капризными толстыми губами, которые он то и дело складывал бантиком.
      - Значит, так, - заявил он обиженно, - я все приготовил для покрытия масляной краской, а теперь говорят - штукатурить. Я не стану больше мотать нервы людям и себе.
      Ему трудно было что-нибудь возразить, потому что он был прав. Зудин действительно собирался раздобыть масляную краску для садика, но не раздобыл - не получилось.
      И, прежде чем Зудин успел что-нибудь ответить, в кабинет ввалилась еще одна шуба - начальник лесхоза.
      - Привет, Васильевич, - энергично начал он с порога, - я хочу тебе напомнить, что у меня под несерьезной внешностью прячется железное сердце лесника!
      Внешность у него была не такая уж несерьезная, если не считать черных нахальных усиков, будто приклеенных к молодой румяной физиономии. Но Зудин улыбнулся этой давно ему известной шутке, потому что начальник лесхоза был, во-первых, веселый человек и, во-вторых, спас Зудина от необходимости тотчас же что-то отвечать Александру Семеновичу.
      А начальник лесхоза напирал:
      - Ты дал мне "Магирус", спасибо. Но знаешь ли ты, что вся твоя промбаза сдвинута на полгектара в сторону против плана? А? А за это можно и штрафиком поощрить сотенки на четыре!
      Он говорил еще что-то столь же остроумное и грозное, а Зудин тем временем звонил в соседний вагончик, где располагался производственно-технический отдел, и не успел остроумный лесничий закончить свою не лишенную блеска речь, как в кабинете появилась инженер Галина Петровна с планами и документами, и они с лесничим склонились над бумагами.
      Начальнику лесхоза явно нравилась Галина Петровна, и Зудин сильно подозревал, что все его многочисленные придирки для того и делались, чтобы в конце концов вот так склониться с Галиной Петровной голова к голове и что-то там выяснять. Зудин усмехнулся поощрительно: у него были свои виды на начальника лесхоза.
      Тут в кабинет вошла Аня Родионова, инспектор по кадрам, а за ней бочком, смущенно, молодой парень, водитель Шевчук.
      - Герман Васильевич, - сказала Аня Родионова, придавая голосу интонацию служебной заинтересованности и личного безразличия. - Герман Васильевич, сказала она, - у нас была разнарядка на курсы по изучению импортной техники, вот Шевчук как раз желающий. Может, оформим его?
      Так, будто между прочим, будто все равно ей, кого оформить - Шевчука или совсем не Шевчука. И будто бы дело только в том, что вот Шевчук желающий. Будто бы каждый второй в мехколонне - не желающий. Ох, женщины, однако!
      Но Зудин сегодня ни на кого не сердился. Как-то он сегодня особенно ясно всех понимал и только усмехался.
      Усмехаться-то усмехался, но поступал по-своему, как он любил говорить в интересах производства. И поэтому, усмехнувшись добродушно, ответил Ане и ее Шевчуку все-таки отказом, он сказал, что курсы эти рассматривает как меру поощрения и у него есть другая кандидатура - человек полтора года добросовестно проработал на "КрАЗе", показал себя, пусть теперь "Магирус" осваивает. А Шевчук недавно в мехколонне, показать себя пока еще не успел, пусть старается, обойден не будет.
      Александр же Семенович во время всех этих разговоров ерзал на стуле, и скучал, и нервничал, видимо опасаясь, что у него мало-помалу спустится пар и должного напора создать уже не удастся. Поэтому, поймав паузу, он выпалил:
      - Короче, я сворачиваю работы и составляю калькуляцию на сделанное. Как хотите, так платите, что хотите, то...
      - Стоп! - закричал Зудин. - Стоп, не надо! Не надо сворачивать работы, сам посуди, к стенке ставишь, Александр Семенович! Мне же Стройбанк за незавершенку платить не станет, как же я с вами-то расплачусь?
      - Как хотите, так платите! - распалялся Александр Семенович. - А насчет стенки - все вы меня ставили, так хоть раз, ей-богу, отыграюсь!
      И тут Зудин с тревогой подумал: "Что-то управляющий не идет..."
      И ощутил неприятный холодок в груди. Но не дал этому холодку и вызвавшим его дурным мыслям воли, потому что сейчас было не до того, сейчас следовало действовать в интересах производства, то есть в данную минуту уломать Александра Семеновича. И он сказал:
      - Не надо сворачивать работы, Александр Семенович! Дела у тебя идут неплохо, хорошо идут дела, я же был, смотрел.
      - Конечно, - парировал непримиримый Александр Семенович, - но не благодаря вам!
      - Ну ясно, не благодаря, - подхватил Зудин, - мы здесь ни при чем, просто умеешь организовать работы...
      - Спасибо за комплименты, - как можно грубей бросил Александр Семенович, - мне они вот где, - он показал на горло, - эти комплименты!
      Но Зудин понял, что он польщен и до конца скрыть этого не может.
      - Значит, так, Герман Васильевич, три тысячи метров нащельника, и мы продолжаем работу. Иначе - все!
      - Герман Васильевич! - В кабинет входил Шатров, начальник подсобного производства.
      - Привет, Шатров!
      - Герман Васильевич, управляющий на территории промбазы!
      - Ясно...
      - Котельную осматривает.
      - Ясно...
      - Главный инженер с ним.
      - Так.
      Галина Петровна с начальником лесхоза все еще колдовала над планом.
      - Значит, Александр Семенович, с нащельником: будет, но не сейчас. Вот котельную введем, освободятся мощности, запустим пилораму... Так, Шатров?
      - Так.
      - Вот и начальник подсобного производства подтверждает.
      - А как же я штукатурить буду без нащельника?
      - А ты свой поставь, а я отдам потом.
      - Нет, не поставлю!
      - Нет?
      - Нет!
      - А ты поставь!
      Зудин ослепительно улыбнулся, показав все свои металлические коронки, так улыбнулся, что не у каждого хватило бы духу возразить. И Александр Семенович сдался:
      - Ладно, но в последний раз!..
      И ушел, ворча и охая, продолжать работы по детскому саду.
      Галина Петровна подняла голову. Глаза ее были слегка затуманены. Она, собираясь с мыслями, смотрела на Зудина. Начальник лесхоза, собираясь с мыслями, смотрел на Галину Петровну.
      - Значит, выяснили. Промбаза действительно сдвинута по отношению к геодезической точке отсчета. Но ведь мы ориентировались на клуб и магазин. А клуб и магазин тоже сдвинуты. Вообще весь поселок сдвинут по отношению к геодезической точке отсчета. А внутри поселка все расположено согласно плану, и наша промбаза тоже. Так что...
      И тут Зудин уставился на начальника лесхоза, пристально так на него уставился и проникновенным, берущим за душу голосом произнес:
      - Дай трактор "Т-40".
      Начальник лесхоза обескураженно посмотрел на Зудина и тут уж действительно собрался с мыслями, потому что ответил ясно и понятно:
      - Не дам.
      Но Зудин и не надеялся на легкий успех. Он только начал скорость набирать:
      - Слушай, он у тебя стоит на видном месте, простаивает. Я как мимо еду и вижу его (а он красненький!), так у меня изжога делается.
      - Не стоит уже, - радостно сказал начальник лесхоза, - я его убрал с глаз.
      - Ну ладно, убрал, - согласился Зудин, - мне он нужен. Дай!
      - Не дам!
      - А ты дай!
      - А что ты мне дашь?
      - А что хочешь. Трубы хочешь?
      - Хочу. С вентилями.
      - С вентилями нет. Возьми без вентилей.
      - Без вентилей мне в ЛенБАМстрое дали.
      - А ты возьми еще.
      - А мне не нужно.
      - Ну, дай так. Мне он позарез...
      - Дай "уазик".
      Наступила пауза. После паузы Зудин сказал:
      - Да ты че, паря, "уазик"! Да он и неисправен! Нет, не могу.
      - Ну и я не могу.
      - Галина Петровна, - сказал хитрый Зудин, - ну что это за человек?
      Галина Петровна пожала мягкими плечами (она была в пуховом свитере). Начальник лесхоза взглянул на нее, Зудин перехватил этот взгляд и, кажется, обнаружил в нем признаки паники. Торопясь закрепить успех, он предложил.
      - Слушай, попроси что-нибудь другое!
      - Сварка есть? - сдаваясь, спросил начальник лесхоза.
      - Какая?
      - Электрическая с трансформатором.
      - Есть. Дам.
      - Ну добро, в понедельник присылай механика за трактором.
      - А ты за сваркой.
      - По рукам.
      Начальник лесхоза подошел к Зудину и, косясь на Галину Петровну, затряс ему руку.
      И тут от двери раздался густой, бархатный бас:
      - Как пишут в газетах, победила дружба!
      - Здрасте, - сказал Зудин, поднимаясь с места.
      Управляющий трестом стаскивал с руки изящную кожаную перчатку с белоснежной меховой оторочкой. За его спиной, прислонясь к притолоке, стоял главный инженер, серьезный молодой человек, из тех серьезных молодых людей, что входят в помещение без улыбки.
      Управляющий долго возился с зажигалкой - она никак не хотела зажигаться. Это была заграничная зажигалка с газовым баллончиком. Но баллончик был отечественный и к заграничной зажигалке не совсем подходил, и газ, кажется, вытек. Зудин ухмыльнулся и как бы нехотя протянул спички.
      - Так будет вернее.
      Однако вежливо чиркать спичкой не стал, протянул коробок - и все, зажигайте сами, сам же нахмурился и стал разминать "беломорину". Управляющий поблагодарил кивком, увидев, что у Зудина готова папироса, дал прикурить Зудину, потом прикурил сам.
      Потом спросил - не то чтобы грубовато, но и не церемонясь особенно:
      - Разговор будет серьезный. Шатров не помешает?
      Зудин пожал плечами:
      - А че он помешает? У меня секретов нет.
      - Добре. Оставайся, Шатров.
      Шатров пожал плечами, уселся. Оставаться так оставаться. Начальству видней.
      Главный инженер, подумав, тоже сел за длинный, покрытый зеленым сукном стол.
      Позвали секретаршу Свету, велели никого в кабинет не пускать. Помолчали. Причем молчание затянулось, становилось уже неловким. Зудин взглянул на главного инженера. Он поджал тонкие свои губы, и у него сделалось от этого такое лицо, словно он приготовился исполнить скорбные обязанности распорядителя на серьезных похоронах.
      Зудину вдруг стало смешно. Это было спасительное ощущение, вместе с ним пришла простая и ясная мысль, которая облекалась в такие примерно слова:
      "Пора объясниться и заканчивать эту историю".
      И он сказал, широко улыбнувшись и улыбкой этой снимая всякую напряженность:
      - Чего тянуть! Приступайте.
      Зудин, естественно, ждал, что начнут с пожара или, может быть, с коллективной жалобы, но все-таки, вероятнее всего, с пожара.
      А управляющий начал совершенно неожиданно с вечерней школы. Это был плотный, энергичный человек, у которого всегда было красное лицо. То ли от здоровья, то ли, наоборот, от гипертонии, хотя нет - какая гипертония, он и не бюллетенил никогда, - скорей всего, от здоровья. И голос у него был энергичный и властный. И вот этим энергичным голосом задал управляющий свой первый вопрос.
      - Ты почему, Зудин, - спросил он недовольно, - учебе молодежи препятствуешь и других руководителей подстрекаешь учебе молодежи препятствовать?
      - Это че, - усмехнулся Зудин, - председатель поссовета успел нажаловаться или директор школы?
      - Директор школы, мы его как раз из Нижнего подвозили.
      - Ну вот, - развел руками Зудин, - его же на моей машине подвозят, и он же на меня и жалуется.
      Управляющий, однако, не расположен был к шуткам и заявил, что машина, между прочим, государственная и что учеба молодежи в вечерней школе - это дело тоже государственное, и ему непонятно, с чего это Зудин так веселится.
      - Да дело-то простое, - легко объяснил Зудин, - простое дело-то, как апельсин. По положению учащимся положено предоставлять полдня в неделю для занятий. Оплачиваемых. Практически же каждый учащийся получает день в неделю: полдня - за счет производства, полдня - за свой счет. Таким образом, в среднем получается у каждого два неоплаченных дня в месяц. Я лично считаю, что если ты действительно хочешь учиться, получать знания, диплом и так далее, то это не такая уж большая жертва. Потому что полдня в наших условиях, конечно, не получится. Так вот этот самый директор предложил согласовать такое постановление: давать учащимся по свободному дню раз в две недели, а желающим просто прибавить и к отпуску, как отгулы.
      - Ну и что? - спросил с интересом управляющий. И добавил, обращаясь к главному инженеру и начальнику подсобного производства: - Логично, а?
      Главный инженер никак на это не прореагировал, словно боялся потерять раз и навсегда принятое скорбно-деловое выражение лица. А веселый начальник подсобного производства Шатров поднял брови и развел руками, дескать, не знаю, не знаю...
      А Зудин продолжал:
      - Сначала многие согласились, и СМП, и ЛенБАМстрой, и телевизионщики "Орбиты"... в общем, все почти что согласились. Ну, а я против выступил.
      - Почему? Нарушение финансовой дисциплины?
      - Да нет, с этим вроде бы в порядке.
      - А в чем дело?
      - А в том, - заговорил Зудин, зажигаясь, заводясь, как тогда на поссовете, - а в том, что это профанация самой идеи образования. В том, что эти положенные за счет государства полдня придуманы для того, чтобы создать условия для учебы, а не для того, чтобы быть дополнительной премией: учишься - вот тебе неделя к отпуск)! Зачем они, такие ученики, нужны, которых приманивать приходится? Для цифры? Или для пользы дела? А если пользы делу нет, то кому нужна цифра? Кому-то лично - его похвалят, а государству - ущерб. - Зудин махнул рукой: - В общем, со мной согласились...
      Управляющий нахмурился еще сильней, но фразу сказал, совершенно не соответствующую этой самой нахмуренности.
      Он сказал:
      - А может быть, ты и прав... - И заговорил энергичным своим, настырным голосом. - Значит, так. Ты знаешь, что приехал я тебя снимать.
      - Ну! - спокойно согласился Зудин.
      - Знаешь, жалобы на тебя какие?
      Зудин усмехнулся:
      - Вот главный знает.
      - Я не отказываюсь, - отчеканил главный инженер, - не отказываюсь, не скрываю и никогда не скрывал. Считаю методы начальника мехколонны...
      - Погоди, - остановил его управляющий - до тебя очередь дойдет. - И, не меняя тона, спросил Зудина: - Алименты разнорабочей Палей выплатил?
      - Выплатил...
      - Поделом. Не будешь нарушать трудовое законодательство. Партизан тоже!
      Тут управляющий опять посмотрел на главного инженера, причем посмотрел довольно пристально, и сказал:
      - А рабочие, кстати, письмо прислали. Несколько человек. Просят их подписи под известной вам всем жалобой считать недействительными. И никто их, по-моему, не организовывал - сами созрели. Но дело не в письме. Дела, я посмотрел, идут у вас тут неплохо. Показатели хорошие. Промбаза оборудуется по-хозяйски, с любовью. Котельную вводите. Стенд раздобыли для регулировки форсунок... Общежитие построили, дома... Неплохо дела идут, если не считать, конечно, пожара на Джигитке. Но это дело уголовное, прокуратура, надо полагать, разберется. Хотя то, что ты этого бича держал на перевалочной базе, за это с тебя, конечно, спросится.
      И вот как раз на этом месте Зудин понял, что его не снимут. Если человеку говорят, что с него за что-то там одно конкретное спросится, значит, его в обозримом будущем видят в этой самой должности, на этом самом месте.
      И, для того чтобы внести в дело полную ясность, он спросил напрямик:
      - Так вы че, снимать меня не будете, че ли?
      - Расчекался! - сказал управляющий. - Ишь, расчекался! - И ответил после паузы. - Работай. Вопрос о снятии снимаю. - Потом, как бы укрепляясь в своем решении, посмотрел строго на главного инженера и начальника подсобного производства и повторил с нажимом: - Вопрос снимаю. И всякие разговоры на эту тему считаю вредными для производства. Прошу передать всем... - Подумал, подыскивая слово, и закончил, усмехнувшись: - ...заинтересованным лицам. - И еще сказал: - В тресте эти разговоры также будут прекращены, как мешающие нормально работать.
      - Ну, правильно, - согласился Зудин.
      - Это не все, - сказал управляющий. - Ты, Зудин, прямой человек, и я тоже не люблю крутить. Поэтому я тебе говорю: ты можешь ставить вопрос о главном инженере.
      Главный инженер еще сильнее поджал губы и передернул плечами. Пожалуй, выражение скорбной торжественности к этому моменту тоже подходило. Лицо его оставалось непроницаемым, тем более что все на него в этот миг посмотрели.
      Зудин же ответил самым будничным тоном:
      - А че мне вопрос ставить: главный как главный, сколь основного земполотна отсыпал - ни рекламаций, ничего.
      - Но ваши отношения, - начал было управляющий, но тут Зудин его перебил.
      - Не надо, - сказал он, - отношения производственные. Человек работает, пусть работает. Короче, я вопроса никакого не ставлю. - И улыбнулся, приоткрыв все металлические коронки: - Сработаемся... Так или не так?
      Поскольку вопрос этот был обращен уже к главному инженеру, главный инженер разомкнул поджатые свои губы и ответил нехотя:
      - Так...
      И покраснел. Покраснел он не сильно, едва заметно, но стал от этого мягче и милее, и все увидели, что похож он скорее на мальчишку, чем на обстрелянного мужика, но главный тут же справился с собой, поджал опять губы и стал еще строже и неприступнее. А Зудин сказал:
      - Есть одна просьба: старшего прораба Истомина переведите от меня.
      КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ. КАБИНЕТ ЗУДИНА
      Когда Леху наконец вызвали к следователю, он почувствовал даже некоторое облегчение. Он так извелся за этот месяц, даже почернел как-то, молчал, ни с кем не разговаривал. Он был почти уверен, что имеет какое-то отношение к пожару, хотя совершенно ничего не помнил. Излишне уточнять, какими именно словами казнил себя Леха и какие именно страшные клятвы давал он себе в отношении своего теперь уж безусловно абсолютно трезвого будущего. Впрочем, будущее его тонуло во мраке полной неизвестности, и никто, кроме следователя, не мог развеять этот мрак и внести в Лехину жизнь хоть суровую, но ясность. Поэтому Леха почувствовал некоторое облегчение, когда его вызвали к следователю, хотя это облегчение походило скорей на легкость отчаяния.
      Следователь Владимир Михайлович Корев сидел, откинувшись, по обыкновению, на спинку стула и вытянув под столом длинные ноги. Когда Леха, постучавшись, переступил порог, следователь подобрал ноги, выпрямился на стуле и вежливо предложил Лехе сесть.
      Леха сел.
      Леха сел и уставился на следователя красными, воспаленными глазами, и взгляд его был вопросительным, он выражал вопрос, вернее, два вопроса, на которые Леха надеялся получить ответ в этом миниатюрном кабинетике. Это были такие вопросы: "Что же я наделал?" и "Что же теперь будет?".
      Он, кажется, ожидал услышать из уст следователя готовый приговор и был с ним заранее согласен.
      Однако следователь Владимир Михайлович ничего не объявил Лехе, а, напротив, сам принялся задавать вопросы. Сначала на вопросы отвечать было легко, потому что это были вопросы по анкетным данным: имя, отчество, фамилия и другие пункты. Потом отвечать стало труднее, потому что следователь стал расспрашивать насчет употребления спиртных напитков, в том числе одеколона. Это были очень трудные вопросы, потому что нет, наверное, такого пьющего человека, который бы не стыдился того, что употребляет "фонфурики", то есть одеколон, ибо смело можно сказать, что это - последняя степень потери человеческого достоинства. И это всем всегда стыдно. Однако Леха употреблял, а следователю врать не приходилось, и он признался, что да, употреблял. Было это признание особенно тяжким еще и потому, что следователь все писал в протокол, и, стало быть, навсегда зафиксировал в официальной бумаге, что Леха - "фонфурист".
      А дальше Леха вообще не мог отвечать на вопросы, потому что это были вопросы о том вечере и той ночи, о которых он ничего не помнил. Он-то ждал, что следователь сам расскажет ему, что и как было, но следователь, наоборот, только спрашивал, а Леха ничего не мог ответить, потому что не помнил. Причем он не мог даже точно сказать, до какого момента он себя помнит, а с какого - память отключилась.
      Поэтому допрос оказался коротким, следователь вскоре его закончил и взял у Лехи подписку о невыезде. Леха подписку дал не задумываясь, потому что куда ему было выезжать? Не было у него под этим небом другой крыши, кроме крыши вагончика в поселке Северный, и другого близкого человека, кроме председателя месткома Сени Куликова. Так что выезжать он, безусловно, никуда не собирался.
      Когда формальности были закончены, следователь достал из ящика стола пушистую Лехину шапку и протянул ему, не улыбаясь:
      - Не теряй больше...
      Леха схватил шапку, прижал ее почему-то к животу и уставился на следователя Владимира Михайловича, словно надеялся прочесть на его лице ответы на свои мучительные вопросы. Но лицо следователя ничего не выражало. Разве что скуку и усталость, а больше - ничего.
      И тут Леха спросил напрямик, потому что неясность и неизвестность стали для него совсем невыносимы:
      - Владимир Михайлович, скажи, что же я натворил? Неужели склад поджег!
      Следователь посмотрел на него внимательно и спросил серьезно:
      - А ты не знаешь?
      - Тот-то и дело, что не знаю!
      - И вспомнить не можешь?
      - Не могу. Ничего не помню!
      Следователь невесело улыбнулся:
      - И я не знаю.
      - Да как же так, - удивился Леха, - да как же так?
      В голосе его послышалось отчаяние.
      - Да ты уж лучше докажи, Михалыч, пусть будет, что будет, а то ведь и свихнуться недолго. Ну скажи, я поджег? Да? Толик научил меня и я поджег?
      - Не знаю.
      - Не знаешь... А как думаешь?
      - А этого я не имею права тебе говорить.
      - Не имеешь?
      - Не имею.
      - Как это - не имеешь? Такая пустая формальность, да?
      Следователь Владимир Михайлович вдруг расслабился, вытянул под столом длинные ноги в огромных унтах, потянулся, как кот, прикрыв от удовольствия глаза. Потом он открыл глаза, встряхнулся и заговорил неофициальным тоном.
      - Друг мой Леха, - начал он задумчиво, - вообще-то говоря, я не обязан, более того, я не должен поддерживать этот или подобный этому разговор. Но постольку, поскольку у меня совершенно случайно образовалось немного свободного времени, и постольку, поскольку ты действительно мучаешься и пребываешь в неудовлетворенности, я, так и быть, поделюсь с тобой, друг мой Леха, некоторыми своими соображениями о смысле формальностей.
      Видишь ли, друг мой Леха, формальность на голом месте не возникает. Формальность - это не что иное, как узаконенная фактическая необходимость. Причем смысл этой необходимости не всегда и не сразу понятен, и поэтому иногда кажется, что формальность действительно пустая. Бывает, конечно, и так, что фактическая причина отмирает, а какое-то правило остается. Тогда да. Тогда - это пустая формальность, и чем скорее ее отменят, тем лучше. Но в следственных делах, друг мой Леха, смею тебя уверить, все правила имеют смысл, являются необходимыми. Ну как я, например, могу поделиться с тобой своими предположениями, когда я - следователь. Предположения мои могут быть недоказуемы, могут быть ошибочны, а в твоем сознании они укоренятся как истина. Потому что я - следователь. Ну, скажу я тебе, допустим: так и так, я лично считаю, что тебя подговорили, когда ты был в невменяемом состоянии, и ты, не ведая, что творишь, поджег этот проклятый склад, и дело только в том, чтобы доказать, что так оно и было, и привлечь к суду твоего друга Толика ("Он мне не друг", - вставил Леха) и тебя, грешного. Конечно, юридической силы это мое частное мнение никакой иметь не будет. Но вред от этого моего неосмотрительного высказывания будет большой. Во-первых, что касается тебя, друг мой Леха, то ты уже станешь считать себя преступником, и, не дожидаясь никакого следствия, осудишь себя своим собственным судом, и будешь носить в душе этот свой приговор, а ведь очень может быть, что напрасно.
      Во-вторых, что касается нашего общего друга Толика, то он, с одной стороны, может привлечь меня к суду за клевету, с другой стороны, может приготовиться принять соответствующие меры и помешать следствию.
      В-третьих, возможные свидетели по этому делу тоже будут знать мое на этот счет мнение, и оно будет незаметно давить на них, и показания их будут тенденциозны, что также, безусловно, помешает благородному делу выяснения истины.
      И наконец, в-четвертых, в случае полной ошибочности этого моего неосмотрительного заявления некий другой истинный виновник всячески станет способствовать подтверждению этой выгодной для него версии, чем опять помешает следствию, и оно может пойти по ложному пути...
      Очень может быть, что следователь Владимир Михайлович, беседуя таким образом с Лехой, был движим наилучшими побуждениями. И речь его, не лишенная занятности и некоторого ведомственного юмора, действительно могла бы кого-нибудь успокоить и настроить, если не на веселый, то, по крайней мере, на спокойный лад... Кого-нибудь, но не Леху. Для того чтобы успокоить Леху, от следователя требовалось немного. От него требовалось некое определенное утверждение, что Леха, мол, ни при чем, пусть не беспокоится. Или пусть другое, противоположное, но все-таки тоже определенное утверждение, что Леха, по всей вероятности, поджег склад, и ожидает его такое-то и такое-то примерно наказание. И могут быть такие-то и такие-то смягчающие обстоятельства. И так далее. Но первое утверждение, конечно, было бы желательней. И был момент, когда у следователя Владимира Михайловича даже мелькнула мысль облегчить таким образом Лехину душу, сказать, что, мол, не виноват ты, друг мой Леха, успокойся. Тем более что следствие, скорее всего, придется за недостаточностью улик прекратить. Однако, мысль эта промелькнула и не утвердилась, да и не могла утвердиться, потому что Владимир Михайлович был прежде всего следователем, а не утешителем и служил прежде всего истине, а не благотворительности.
      Таким образом, после беседы со следователем подавленность Лехиного духа ни в коей мере не развеялась, а, напротив, усугубилась, потому что прежде существовала надежда, что с помощью следователя все в конце концов разрешится. Теперь надежда эта разрушилась, и Лехе стало так скверно, что он не находил себе места. Он испытывал какой-то повсеместный зуд и томление в теле, все это сопровождалось бессонницей и невыносимым ощущением подсасывания под ложечкой, как будто от голода, но аппетита не было, ел Леха мало и неохотно.
      И он запил.
      Он еще день продержался после этой не полезной для себя беседы и запил.
      Леха, понимал, что запьет, потому что не выпить ему было уже невмоготу, и все внушал себе, что на этот раз запьет несильно, сдерживаясь, и ни в коем случае не опустится до одеколона. Поэтому он поехал на попутке в Нижний, купил две бутылки спирта и вечером на попутке же вернулся.
      Где Леха прятал спирт, этого никто не знал, и Сеня, к сожалению, тоже не знал. Если бы Сеня знал, он бы, безусловно, спирт вылил и, может быть, остановил бы Лехин запой. Но Сеня не знал, и Леха стал входить в режим, принимая через примерно равные промежутки времени по небольшой дозе и впадая постепенно в прострацию.
      И тогда Сеня не на шутку забеспокоился за Леху. Он просто стал опасаться, что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума. С этими своими опасениями Сеня пошел к Зудину и сообщил ему, что Леха опять запил и что он за Леху беспокоится, потому что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума.
      Тут нужно прямо сказать, что Зудин Сене не посочувствовал. То есть он не разделил это Сенино почти отеческое беспокойство, а, напротив, очень разозлился и довольно резко заявил, что с него хватит и больше он с этим алкашом чикаться не намерен. С этими словами Зудин решительно взял телефонную трубку и набрал номер начальника милиции. После короткого энергичного разговора он заявил Сене:
      - Значит, так. Сегодня собираем местком. Мое ходатайство, постановление месткома, и - на принудительное лечение. Путевки есть.
      - Да вы что, Герман Васильевич! - испугался Сеня. - Зачем же так-то?
      - Че так-то? - зло спросил Зудин. - Жалеешь, че ли?
      - Жалею, - признался Сеня, - жалею. Человек же!
      - Ну жалей, - согласился Зудин. - Жалей, жалей! Жалельщик. Дожалеешься, пока он в самом деле не околеет. Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я меры принял, так или не так? Вот я и принимаю.
      - Нет, - печально возразил Сеня, - я к вам пришел просто посоветоваться.
      - Посоветоваться? - Зудин недобро усмехнулся. - Так вот тебе мой совет: собирай местком и поддержи на месткоме мое ходатайство. На год. Может быть, еще человеком стянет.
      - А так, без этой крайней меры, - спросил Сеня упавшим голосом, - а так, без этой крайней меры, думаете, не станет?
      - Я не думаю, - ответил Зудин, ловя убегающий Сенин взгляд, - я не думаю, я знаю.
      - Что знаете? - совсем уже убито спросил Сеня, и стало ясно, что принимает он зудинские слова как приговор, как жестокую, но непреложную истину, и можно этой истине ужаснуться, но усомниться в ней нельзя. Поэтому и спросил он совсем убитым голосом, не ожидая услышать в ответ ничего хорошего:
      - Что знаете?
      И Зудин ответил, почти не разжимая зубов:
      - Сдохнет под забором.
      Лехина судьба была решена.
      УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ЗИМА
      Фиса сидела за крепким, недавно отремонтированным столом, уткнувшись в бумаги, и не смотрела на Забелевича. Забелевич же смотрел на Фису во все глаза. Но видел только ее склоненную голову - лица она не поднимала. Забелевич переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор. В вагончике никого не было. Механизаторы занимались своим непосредственным делом - вынимали из карьера грунт и отсыпали автомобильную дорогу. Старший прораб - в недавнем прошлом "зеленый мастер" - Славик Лосев занимался своим непосредственным делом - геометрией отсыпаемого полотна. И наконец, Фиса, как строймастер, занималась порученным ей делом - приводила в порядок документацию участка. И только Забелевич никаким делом не занимался. Все, что нужно было сварить, он сварил, все, что нужно было отремонтировать, отремонтировал, выполняя по ходу дела и слесарную, и плотницкую работу. Теперь он был свободен, ждал оказии отправиться в поселок, и сейчас был, на его взгляд, самый момент поговорить с Фисой. Дело было в том, что Фиса умудрялась до такой степени не замечать Забелевича, что иногда Забелевичу начинало казаться, что он вообще лишний на участке человек, лишний и никому не знакомый, по крайней мере Фисе.
      - Ну ладно, - сказал Забелевич, кашлянув, - ты меня, допустим, знать не знаешь. Но технику безопасности положено у меня принять? Положено? Вот и принимай. Задавай вопросы.
      Это была, конечно, удачная мысль - насчет техники безопасности. Дело в том, что Фиса замучила этими зачетами по ТБ весь участок. Она просто не пожелала считаться в этом смысле с традицией, а традиция заключалась в том, что прежде "зеленый мастер" Славик да и старший прораб Истомин стеснялись задавать бывалым механизаторам элементарные вопросы по инструкциям и заполняли журнал формально, а то и вовсе забывали его заполнять. Фиса же никаких условностей сразу не приняла и, спокойно перенося насмешки, обиды, раздражение и даже гнев, подвергала всех - независимо от заслуг и возраста зачету, причем случалось, что некоторые бывалые механизаторы не могли ответить на некоторые элементарные вопросы, и Фиса их, согласно инструкции, просвещала. И только электросварщик Юра Забелевич остался неохваченным зачетом по ТБ, хотя в электросварке вопросы безопасности имеют, конечно, очень важное значение. Он так и сказал:
      - Неужели ты не понимаешь, что в электросварке вопросы техники безопасности...
      Фиса оторвалась наконец от бумаг и подняла на Забелевича глаза, и такая была в них тоска, что Забелевич съехал с ёрнического тона и спросил серьезно и осторожно:
      - В чем дело, Фиса?
      На этот серьезный и осторожный вопрос нельзя было ничего не ответить, просто невозможно было отмолчаться, просто требовалось что-то сказать, и Фиса сказала:
      - Забелевич, что тебе от меня надо?
      И опустила голову.
      И Забелевич произнес погрубевшим от волнения голосом слова, которые рано или поздно мужчина говорит женщине, которые миллионы мужчин говорили миллионам женщин - и сегодня, и вчера, и триста лет назад, и слова эти не стерлись от столь многократного употребления, не потеряли своей значительности, по крайней мере для того, кто их произносит.
      Он сказал:
      - Фиса, ты мне нравишься... вот что!
      Фиса ничего не ответила, она сидела, подперев руками опущенную голову, и молчала. В вагончике было тепло, Фиса сидела без валенок, в теплых носках, валенки калились на горячей батарее. Забелевич расстегнул полушубок, достал платок и вытер пот со лба.
      Тут Фиса сказала, не поднимая головы от бумаг, можно было подумать, что в этих своих казенных инструкциях она искала-искала и, наконец, отыскала нужное слово.
      Она сказала:
      - Уходи.
      И тогда Забелевич обиделся. Может быть, если бы он не обиделся, он улыбнулся бы благодушно и ушел на этот раз, а на следующий раз - кто знает? - что-нибудь бы и изменилось и все обошлось бы без этого неприятного объяснения.
      Но Забелевич обиделся и поэтому спросил укоризненно:
      - Что я тебе сделал плохого, скажи?
      - Ты - ничего, - ответила Фиса. - Не в тебе дело.
      - А в ком же? - искренне удивился Забелевич. Его надежная, как рельс, мужская логика не допускала мысли о воздействии внешнего мира на отношение Фисы к нему, Забелевичу. - А в ком же, - спросил он настойчиво, - в ком же дело?
      - Во мне, - призналась Фиса, все так же не поднимая головы, - во мне самой.
      - В тебе? - удивился Забелевич. - Как это - в тебе?
      - Ну как ты не понимаешь? - в свою очередь удивилась Фиса. - Как ты не понимаешь... когда ты находишься поблизости, меня тошнит.
      - Тошнит?!!
      Фиса еще ниже наклонила голову, и можно было догадаться, что она мучительно покраснела. Она была в сером пуховом платке, и Забелевичу не было видно ни шеи ее, ни кончиков ушей, но он догадался, что она, наверное, покраснела.
      И Забелевич тоже покраснел - от обиды - и спросил:
      - Почему это тебя от меня тошнит, я что, протухший какой-нибудь?
      - Не сердись, - сказала Фиса тихо, - не сердись, не обижайся. Пойми меня и не обижайся... Со мной грубо обошлись... однажды... и меня потом тошнило. С тех пор всякое прикосновение... мужское... вызывает тошноту, понимаешь...
      - Ну, понимаю, - неуверенно сказал Забелевич, - но ведь я же тебя не трогал, а?
      - Трогал, - объяснила Фиса, - взглядом трогал... там, у источника.
      Забелевич опять полез за платком и долго вытирал лоб и шею, когда вытер, спросил растерянно:
      - Ну и... что же теперь делать, Фиса, а?
      - Не знаю, - совсем тихо произнесла Фиса.
      - Может, это... пройдет у тебя?
      - Может, пройдет...
      - Конечно, пройдет, - подхватил Забелеьич, - конечно, пройдет, заверил он уже почти радостно, - конечно!
      - Уйди, Юра, - попросила Фиса и подняла наконец лицо.
      Нет, не краснела она, разговаривая с Забелевичем. Лицо ее пугало мертвенной бледностью, губы болезненно кривились. Тонкой, прозрачной рукой она сжимала горло, потому что к горлу подступала дурнота.
      ТРАССА
      Пришло время разлада между Зудиным и Арсланом Арслановым. Разлад этот не мог не наступить, потому что причина вызрела серьезная, производственная: неудовлетворенность Зудина своим завгаром. Для многих это было большой неожиданностью, потому что еще сравнительно недавно Зудин откровенно любил Арслана Арсланова. Например, когда Арсланов возвращался из очередной командировки, как всегда, с победой, с добычей, исполненный энергии и торжествующего чувства собственной значительности, Зудин обнимал его, оглаживал, похлопывая по спине, подмигивал, кивая на Арслана Арсланова, вот, мол, смотрите: поехал и достал. Надо - сделал. Тот же самый стенд для регулировки топливной аппаратуры - кто бы достал? А Арсланов достал. Или взять дела давно минувших дней, когда Арслан Арсланов получал в Таловке новую технику и героически привел в поселок колонну - по бездорожью, по ранним, ненакатанным зимникам, по байкальскому льду. И хоть водители говорили потом, что переход был организован нечетко, что, например, не хватило продуктов, мало взяли, и добирались уже впроголодь, факт остается фактом - Арслан Арсланов привел колонну, вдохновляя водителей примером личного энтузиазма.
      Неприятности начались несколько позже, когда жизнь в основном утряслась и урегулировалась и стала требовать от Арслана Арсланова не столько подвигов, сколько каждодневной добросовестной работы в рамках функциональных обязанностей заведующего гаражом. Эти самые функциональные обязанности были скучны до зубной боли. Путевки, профилактика, проверка исправности тормозов, рулевого управления и осветительных приборов, экономия горючего, техника безопасности... изо дня в день, изо дня в день...
      - Нет, - говорил сам себе Арсланов, - это не для белого человека...
      И уезжал на сутки в тайгу - отвести душу. Брал ружьишко и уезжал на тяжелом мехколонновском мотоцикле, который, кстати сказать, содержался Арслановым в далеко не образцовом состоянии. У мотоцикла не работали: тормозной сигнал, ручной тормоз, звуковой сигнал, и к тому же у него было плохо отрегулировано зажигание, и он дымил, как самоходная баржа, и время от времени угрожающе стрелял. Однако свою главную задачу - перемещать Арслана Арсланова из поселка в тайгу - он выполнял в любое время года. Возвращался Арслан Арсланов обычно без дичи и обычно простуженным - или горло, или радикулит, - дня три законно отлеживался дома, и безропотно преданная Нина ухаживала за ним, а Зудин за три дня остывал, поскольку прежние арслановские чары иссякли еще не полностью, и Арсланов отделывался в конечном счете легкой взбучкой, без административного взыскания.
      И снова наступала скука повседневной работы, оскорбительно мелкие и мелочные вопросы и мелкие столкновения с начальником по поводам, недостойным незаурядной личности Арслана Арсланова.
      Поэтому с таким воодушевлением принял Арслан Арсланов предложение возглавить перевоз на участок Холодная отремонтированного экскаватора.
      Перевоз экскаватора за двести пятьдесят километров - дело нелегкое, не однодневное, требующее знаний, опыта и организаторских способностей. Предполагалось, что все это у Арслана Арсланова имеется. Однако Зудин накануне выезда тщательно его проинструктировал, предупредил, казалось, на все случаи жизни. Арсланов сидел в зудинском кабинете и важно кивал, а сам все посматривал на гостя - корреспондента из столицы, и уже не слышал и не слушал Зудина, а смотрел на себя со стороны - глазами столичного корреспондента.
      Может быть, если бы столичный корреспондент не вызвался сопровождать Арслана Арсланова, вся операция прошла бы более или менее успешно. Но столичный корреспондент вызвался, и это обстоятельство сильно отвлекло Арслана Арсланова, настолько сильно, что он забыл некоторые свои мелкие обязанности, например, он забыл договориться о первом ночлеге.
      Ночевать предстояло в Нижнем, и следовало заранее договориться с сопредельной Нижненской мехколонной об общежитии или заежке. Тем более что в Нижнем заежка была большая, настоящая гостиница, не в вагончике, а в хорошем щитоблочном доме. Но Арслан Арсланов ни о чем договариваться не стал, он просто об этом не подумал. Зато он пригласил столичного корреспондента к себе в вагончик, и они хорошо поужинали, и хорошо поговорили, и сыграли в шахматы. Арслан Арсланов потчевал корреспондента, его звали Паша, омулевой икрой и очень настаивал, чтобы Паша ел омулевую икру прямо ложкой. "В Москве не поешь, слушай", - говорил Арслан Арсланов, и он был совершенно прав: Паша никогда в Москве не пробовал ни омулевую икру, ни омуля, и слова известной песни "славный корабль - омулевая бочка" до этого самого вечера оставались для него непроясненными.
      Арслан Арсланов немало порассказывал Паше в этот вечер - и про мехколонну, и про себя, и как он добывал стенд для регулировки топливной аппаратуры, и как он получал в Таловке технику и героически перегонял ее в поселок. Расстались они за полночь с тем, чтобы встретиться рано утром для увлекательного путешествия на прорабский участок Холодная.
      Наутро, чуть позже намеченного срока, однако не позже десяти часов, из ворот промбазы выползла транспортная колонна, состоявшая из пяти подвижных единиц. В центре колонны двигался тягач "Фаун" с трейлером, на котором был установлен и закреплен экскаватор. Перед тягачом ехал самосвал "Магирус" с тремя ковшами песчаного грунта в кузове - для подсыпки скользких подъемов. Перед "Магирусом", возглавляя колонну, шел бензовоз, официально называемый автоцистерной. Причем в данном случае официальное название было правильней неофициального, потому что цистерна была наполнена вовсе не бензином, а дизельным топливом. Автоцистерна возглавляла колонну по двум причинам: во-первых, груженная топливом, она устойчиво держалась на дороге, и во-вторых, водитель автоцистерны Максим Готовый имел все качества настоящего разведчика: осторожность и лихость, быстроту и неторопливость, смекалку и решительность. А также быструю реакцию. Таким образом, именно он должен был ехать в голове колонны. За трейлером полз мощный бульдозер "Интернейшнл-хорвейтер", в просторечии называемый "Интером". "Интер" имел на вооружении два метровых стальных зуба, которыми можно было рыхлить грунт, а можно - вонзиться в мерзлую почву, намертво закрепиться в ней и сдерживать на спуске трейлер. Да и гусеницы его гигантские имели такой рельефный профиль, что "Интер" мог буксировать по скользкой дороге любое колесное средство. И наконец, замыкал колонну разъездной "Магирус", в теплой и просторной кабине которого рядом с водителем сидели старший перехода Арслан Арсланов и столичный корреспондент Паша.
      Неудачи начались через каких-нибудь полтора часа после выезда. Ехать было в общем и целом приятно: погода ясная, природа великолепная, в кабине тепло, уютно, культурный столичный собеседник. Арслан Арсланов как раз рассказывал о том незабываемом времени, когда он плавал на судах торгового флота, и как раз подходил к самому интересному эпизоду, из-за которого ему, в сущности, и пришлось расстаться с флотом.
      - Понимаешь, - говорил Арслан Арсланов, азартно сверкая глазами, - идем по Кейптауну. Пить захотели. А тут кафе. Подходим. С нами три дамы - наши, с судна. Подходим. Негр стоит, вышибала. Такой лось, здоровей меня. И вроде того, что наших женщин хочет не пустить. Тут я его потеснил. Слегка плечом подвинул. Он разворачивается - бац мне по морде!
      Именно в этом месте Арслан Арсланов заметил, что сейчас начнется небольшой подъем и "Фаун" с экскаватором полезет в горку. Может быть, если бы этот подъем открылся не на этом кульминационном месте его рассказа, а чуть раньше или немного позже, Арслан Арсланов сделал бы все, что надо: сигналами остановил бы колонну, послал бы вперед "Интер", и "Интер" взял бы "Фаун" на буксир. Но подъем открылся именно на самом кульминационном месте, и Арслан Арсланов, взглянув несколько раз на дорогу, продолжал рассказывать, потому что он вошел в роль и не мог остановиться.
      - Ну, тут я ему врезал кулаком. Я так, немножко боксом занимался, пояснил он, скромно потупившись, - и врезал прямой левой. Негр, конечно, свалился, но вскочил - и на меня. Тут полиция откуда ни возьмись...
      Но столичный корреспондент Паша уже не слушал Арслана Арсланова. Он его не слушал, потому что шедший впереди "Фаун" забуксовал. Едва он только забуксовал, как все это тяжелое сооружение - "Фаун" - трейлер - потащило вниз, и упрямо вращающиеся вперед колеса "Фауна" нисколько уже не замедляли это движение. Бульдозер "Интер", следовавший за трейлером, свернул с дорожного полотна и ухнул через канаву прямо в тайгу и пополз на обгон, руша лиственницы и ели, - ни канава, ни деревья не могли ему серьезно препятствовать.
      Надо сказать, что бульдозерист очень вовремя нырнул в тайгу, потому что трейлер, сползая с горки, стал разворачиваться - хвост трейлера повело влево, а кабину "Фауна", естественно, вправо, и на дороге стало уже не разминуться.
      Итак, столичный корреспондент Паша уже не слушал Арслана Арсланова, он быстро оценил ситуацию и сказал водителю - без паники, но все-таки тревожным тоном:
      - Сдай назад быстренько.
      И водитель затормозил и стал быстренько сдавать назад во избежание столкновения.
      Арслан Арсланов наконец полностью вернулся из тропическо-романтического прошлого в суровое настоящее и увидел, что дверцы кабины "Фауна" открыты и братья Шмелевы - водитель и сменщик - приготовились выпрыгнуть из кабины, потому что трейлер с "Фауном" несло влево, где был откос. Тут Арслан Арсланов почувствовал острую необходимость проявить как-то свое руководящее начало и стал открывать дверцу кабины. Но корреспондент Паша положил ему на плечо руку и сказал успокаивающе:
      - Ничего, тайга задержит.
      И тайга действительно задержала, не пустила трейлер под откос. Частые молодые лиственницы изогнулись, сбились в кучу и задержали трейлер. Бульдозер "Интер", между тем круша тайгу, обошел трейлер справа, бульдозерист и водители быстро завели буксирный трос, и подоспевшему Арслану Арсланову уже было нечем, в сущности, распоряжаться.
      К Нижнему подъехали часов в восемь вечера. Было темно, поселок был покрыт сетью электрических и телефонных проводов, и, для того чтобы протащить под этими проводами довольно высокий экскаватор, необходимо было дождаться утра.
      Машины встали в ряд на площадочке у ворот нефтебазы, водители собрались вокруг Арслана Арсланова, и Арслан Арсланов сказал:
      - Так, мужики. В Северный ехать не разрешаю. Потому что в семь утра сбор здесь.
      - А где ночевать? - спросили водители.
      - Не маленькие, найдете, - невозмутимо ответил Арслан Арсланов, - в семь утра здесь. Все.
      Водители нехотя разошлись, чертыхаясь и даже матерясь, Арслан Арсланов хранил молчание, он только ободряюще поглядывал на корреспондента Пашу, как бы говоря: "Ничего, ничего, все утрясется, не может не утрястись..."
      И все действительно утряслось; решительный водитель бензовоза Максим Готовый махнул рукой:
      - Ладно, мужики, у меня тут одна старуха есть, я у нее квартировал. Айда, не выгонит!
      И все, кроме братьев Шмелевых, оставшихся ночевать в кабине, подняв воротники и нахлобучив на лоб шапки, отправились в поселок.
      Арслан Арсланов с корреспондентом Пашей и с водителем "Магируса" тоже отправились в поселок - на "Магирусе". Они подъехали к общежитию сопредельной мехколонны, и Арслан Арсланов сказал:
      - Подождите меня, мужики, тут одна знакомая... надо проведать, заодно и насчет ночлега попробую.
      И исчез. Он скоро вернулся, забрал корреспондента и отвел в комендантскую комнату. И сказал, подмигнув: "У меня тут старые связи". И исчез уже до утра.
      Арслан Арсланов вернулся к жизни и деятельности не в семь, как сам же распорядился, а в девять, и водители тоже прибыли с опозданием, и от многих несло перегаром: у старухи не обошлось без застолья.
      В девять открылась поселковая столовая, поэтому было принято резонное решение позавтракать. Причем Арслан Арсланов задержался, пошел на кухню, с кем-то пошутил, кому-то что-то пообещал и купил прямо на кухне приличный кусок говядины и, усевшись в кабину, подмигнул:
      - Ничего, мужики, в тайге мясо будем варить на костре!
      Он не терял вкуса к жизни.
      Корреспондент Паша ничего не сказал. Водитель тоже ничего не сказал, он вообще не смотрел на Арслана Арсланова, сильно был обижен.
      Арслан Арсланов почувствовал напряженность и все легко объяснил. Он сказал:
      - Обстановка, понимаешь, получилась.
      И, помолчав, добавил:
      - Вы меня извините, мужики, я, конечно, поросенок, но обстановка, понимаешь, получилась.
      Одним словом, тронулись где-то в одиннадцатом часу, причем ближе к одиннадцати. К тому же ринулись под провода, хотя этого можно было избежать. Дело в том, что существовала дорога через летное поле, нужно было только договориться с администрацией аэропорта и провести колонну в определенное время через летное поле. Чего-чего, а договариваться Арслан Арсланов умел. Он сел на бензовоз и поехал в аэропорт. И он действительно договорился, ему разрешили провести колонну прямо сейчас. Однако водители не приняли всерьез это предприятие Арслана Арсланова, они вообще уже не принимали его всерьез и стихийно, без команды двинулись через поселок. Когда Арслан Арсланов вернулся из аэропорта, вверенной ему техники у нефтебазы уже не оказалось, колонна уже вгрызалась в поселок, причем на опущенной до упора и все-таки направленной непосредственно в ясное морозное небо стреле экскаватора вертелся, как акробат, помощник экскаваторщика помозок, он поднимал, раздвигал, отводил и переводил себе за спину нависшие над улицами провода.
      Арслан Арсланов молча шагал рядом и курил сигарету за сигаретой. Ему опять, в сущности, нечем было распоряжаться.
      Километрах в двадцати пяти от Нижнего колонна остановилась у новенького бревенчатого моста через речку Ухта.
      Было около трех часов, над тайгой стояло высокое ясное солнце, речка уже встала, голубой лед был присыпан ровным слоем рассыпчатого снега. С тех пор как навели мост, никто не топтал снег на речном льду. Только заячьи следы пересекали речку наискосок и уходили в тайгу.
      - Косой прошел, - сказал Арслан Арсланов столичному корреспонденту Паше, - эх, жаль, некогда сейчас, а то бы мелкашку в руки - и пошел!
      Корреспондент ничего не ответил. Он смотрел на тягач "Фаун" и гадал, выдержит ли этот деревянный мост груженный экскаватором трейлер.
      Бензовоз и самосвалы уже перебрались через мост, а "Фаун" остановился метрах в двадцати, братья-водители выпрыгнули из кабины и стали совещаться.
      Арслан Арсланов имел твердую инструкцию от Зудина: трейлер с экскаватором через мост не пускать. Нужно было наладить брод, для чего бульдозер "Интер" должен был поломать лед, натолкать к урезам реки грунта, разровнять его, соорудить пологий съезд и пологий въезд. Экскаватор должен был съехать с трейлера и, буксируемый тем же "Интером", форсировать речку вброд.
      Но, видимо, Арслан Арсланов слушал инструктаж невнимательно, и не то чтобы он не усвоил зудинских наставлений - он их усвоил, но настойчивость, с которой Зудин наставлял его в этом вопросе, он как-то не воспринял. Поэтому, когда братья Шмелевы и бульдозерист Лекарцев, по прозвищу "Икряной", стали его уговаривать и доказывать, что мост выдержит, он дрогнул. А когда ему объяснили, что и так из-за него сколько времени потеряли и что трус в карты не садится, Арслан Арсланов, который стремился как-то возродить утерянный авторитет, махнул отчаянно рукой и разрешил:
      - Валяйте!
      Тем более что мост совсем был свеженький, бревнышки одно к одному, и держался он на четырех плотной кладки бревенчатых быках, и поблескивал белизной на солнышке. Очень верилось, что мост выдержит. Но мост проломился. Проломился он - и это счастье! - не на середине, а у берега, на крайнем быке, и бык проломился и скособочился. Сначала "Фаун" бодренько побежал с трейлером по мосту, и казалось, что все будет в порядке, но стоило задним колесам трейлера въехать на мост, как мост под ним провалился. Потому что на задние оси была самая большая нагрузка. Правые задние колеса ушли в провал, и трейлер сел в этом месте на раму. Экскаватор накренился назад и вправо, но крен был не очень большой, и экскаватор удержался на трейлере и не упал в реку.
      - Ну, мужики, - сказал Арслан Арсланов, обращаясь, скорее всего, к самому себе, - молите бога, чтобы ветра не было. - Он встряхнулся, подобрался весь, в нем появились энергия и воля - то, что делает руководителя руководителем. Прежде всего Арслан Арсланов распорядился наладить оттяжку и бульдозером сдерживать экскаватор, чтобы он не свалился. Затем распорядился завести и разогреть двигатель экскаватора и экскаваторщику приготовиться сползти с трейлера на дорогу. Сам же на "Магирусе" поехал обратно в Нижний, в сопредельную мехколонну за помощью. Он скоро вернулся, сказал, что выпросил еще один бульдозер, и в скором времени действительно прикатил бульдозер. Это был "Каматсу", махина мощнее "Интера", снабженная, правда, не двумя стальными зубьями, а одним, но зато еще более тяжелым. На "Каматсу" тоже завели оттяжку, и так, одерживаемый двумя оттяжками, экскаватор благополучно сполз на землю.
      После этого два бульдозера - с двух сторон - довольно быстро наладили брод, и экскаватор форсировал водную преграду, согласно инструкции.
      Тем временем около моста собралось несколько машин, образовалась обыкновенная дорожная пробка. Пока не стали налаживать брод, пробки не было, потому что машины объезжали мост по льду. Теперь же лед был проломлен, раскрошен, его унесло течение. Таким образом, Арслан Арсланов в глазах затормозивших у моста водителей был глуп, туп и кругом виноват: он сломал мост и сломал лед, и оправдания ему не было. Все это и было ему выкрикнуто в выражениях, соответствующих ситуации, климату и шоферскому темпераменту.
      Арслан Арсланов, однако, не растерялся. Он поговорил с бульдозеристом Лекарцевым, по прозвищу "Икряной", бульдозерист понял его с полуслова. Он стал заваливать проломленную часть моста грунтом. Между тем начало смеркаться, день, стало быть, заканчивался, второй день пути, а колонна прошла едва ли четверть дороги.
      Приходилось ждать, пока "Икряной" Лекарцев закончит свою нелегкую работу: без бульдозера трогаться в путь было опасно.
      Тогда Арслан Арсланов сказал:
      - Привал.
      "Магирусы" съехали с дороги - за речкой был пологий съезд, а сам Арслан Арсланов стал собирать сушняк для костра. Столичный корреспондент Паша, словно обрадовавшись возможности быть чем-то полезным, стал усердно ему помогать, и скоро недалеко от "руководящего" "Магируса" заплясал аккуратненький костерок. Арслан Арсланов приспособил над огнем котелок, натопил в нем снег и побросал туда куски говядины.
      Вскоре от костра потянуло дурманящим запахом мясного варева, и водители, распознав, в чем дело, укрылись от искушения в своих кабинах, доставали, у кого были, хлеб и консервы.
      Столичный корреспондент Паша был человеком бескорыстным и по-пионерски компанейским. И когда он понял, что сейчас, на глазах усталых и обозленных нелепыми неудачами механизаторов его персонально будут потчевать ароматным, сваренным на костре мясом, он почувствовал очень сильное неудобство. Такое сильное неудобство, что впору было бы отказаться, причем не просто отказаться, а сказать при этом какие-то сильные слова, так сказать, в переносном смысле хлопнуть дверью. Но Паша был в то же время человеком мягким. Из тех, что вообще не способны хлопать дверьми - ни в прямом, ни в переносном смысле.
      Он просто смотрел мимо Арслана Арсланова, и щеки его пылали не столько от костра, сколько от стыда и негодования. Арслан же Арсланов был абсолютно в своей тарелке: ему нравилось быть начальником и быть гостеприимным хозяином, и он нимало не смутился, когда увидел Зудина. Зудинский "уазик" с трудом перевалил через насыпанный на месте пролома бугор, Зудин вышел из машины и быстро подошел к костру.
      - Васильич! - радостно воскликнул Арслан Арсланов, делая гостеприимный жест. - Милости прошу к нашему шалашу. Сейчас ложку принесу.
      И осекся.
      Он осекся, потому что Зудин смотрел на него посветлевшими от бешенства глазами, и только присутствие столичного корреспондента удерживало его от подкатывающих к горлу уничтожающих слов.
      Зудин сказал только одно слово. Он сказал, презрительно прищурив глаза:
      - Пиж-ж-жон!
      - Васильич!
      Но Зудин, резко повернувшись, уже шагал к дороге, маленький, прямой, непримиримый.
      - Васильич, подожди!
      Арслан Арсланов догнал его в три прыжка, зашагал рядом, что-то объяснял, наклоняясь, - Зудин не реагировал. Он подошел к своей машине, что-то сказал шоферу, тот пулей выскочил на снег и, хлопнув дверцей, побежал собирать механизаторов. Через десять минут "уазик" и бензовоз, набитые людьми сверх всяких норм, двинулись обратно в Нижний - обедать. Корреспондент уехал с ними. Остались только Арслан Арсланов и водитель "руководящего" "Магируса" - охранять вверенную технику.
      Столичный корреспондент Паша больше к Арслану Арсланову не вернулся.
      ВАГОНЧИК СЕНИ КУЛИКОВА
      - Чай будешь? - спросил Сеня. - С пряниками, сегодня брал, свежие.
      Нина пожала плечами.
      Сеня понял это как согласие и достал из-за занавесочки кружки. Занавесочка закрывала большую хозяйственную полку, подвешенную над столом в кухонном тамбуре. И полка, и занавесочка - все это было делом рук несчастного Сениного друга Лехи.
      С тех пор как Леху увезли на лечение, Сеня сильно стал тосковать. У Варьки он с того памятного дня ни разу не был. Больше того - Сеня всячески избегал встреч с Варькой, потому что ему было стыдно. Как-то он не так повел себя в тот вечер, когда вернулся ее нежеланный муж. Как следовало себя повести в той щекотливой ситуации, Сеня и сейчас не сумел бы сказать, но в том, что он тогда так безропотно ретировался, можно сказать - слинял, - в этом было что-то унизительное.
      Варькин муж долго в поселке не задержался. Попросил у Варьки денег Варька все отдала, что были, - и опять отправился куда-то ловить удачу. Об этом рассказала Сене Нина, незаконная сожительница Арслана Арсланова. Видимо, Нина всегда чувствовала эту свою незаконность, она старалась ни с кем в мехколонне не встречаться, сидела вечерами безвылазно в арслановском вагончике и, если хозяин отсутствовал, читала книжку, шила или слушала "Спидолу". Поэтому Сеня очень удивился, когда увидел Нину на пороге своего вагончика.
      - Нина? - спросил он, не скрывая удивления. - Ты чего?
      - Рыжего не видел, Сеня, а? Рыжий потерялся.
      - Не видел, нет, да ты заходи, заходи, гостем будешь.
      Нина зашла.
      Села на табурет и беспомощно всхлипнула.
      - Да ты чего, Нина?
      - Арслана нет, и Рыжий потерялся! Совсем одна!
      - И я один, - усмехнулся Сеня, - вот и потолкуем. Чай будешь?
      Рыжего вообще-то Сеня знал, он его видел раза два или три. Рыжим звали большого пушистого кота - кот был именно этого самого цвета.
      - Рыжий, Рыжий, - Нина мечтательно прикрыла глаза, - я же его из Свердловска привезла.
      - Из Свердловска? - удивился Сеня.
      - Из Свердловска. Самый верный мой кавалер. Сколько, Сеня, мужиков меня бросило, а Рыжий никогда не изменит. Вот только сегодня сбежал куда-то.
      - Придет, - успокоил Сеня, - кошки, они приходят.
      - Придет, - согласилась Нина.
      Сеня резонно хотел спросить: а чего же, мол, прибежала с поисками, если знаешь, что придет, но не спросил. Пришел человек к человеку - чего здесь спрашивать!
      Он разлил чай и надорвал кулек с пряниками. И опять похвалил:
      - Свежие, сегодня брал!
      Нина улыбнулась:
      - Тарелочка есть?
      - Есть.
      Сеня достал.
      Нина пересыпала пряники в тарелку - не все, а сколько нужно к чаю, остальное убрала за занавесочку.
      - Так уютнее!
      Сеня посмотрел - действительно уютнее. И он сказал:
      - Действительно...
      Отхлебнув чай, Сеня спросил:
      - А ты в Свердловске чего делала?
      - В Свердловске-то? А летала. Стюардессой была.
      - Ни себе чего! - удивился Сеня. - А чего ж ты это...
      Сеня сделал неопределенный жест, который следовало понимать примерно так: дескать, чего ж ты - имела такое хорошее положение в жизни, а променяла его на неинтересную работу в складе электротехнических материалов и на сомнительное положение любовницы тоже довольно сомнительного человека.
      Видимо, так Нина его и поняла, потому что ответила, не уточняя вопроса:
      - А это, Сеня, долгая история...
      И горько как-то рукой махнула.
      Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять, что Нине хочется, чтобы ее еще порасспрашивали, и Сеня покорно спросил:
      - Какая же история?
      Нина опять всплеснула горестно рукой и сказала:
      - Такая, Сеня, история, что и рада бы кого винить, а некого. Кроме себя и винить некого.
      Она машинально пожевала пряник, глотнула горячего чая.
      - Ну, летала. Муж у меня был, тоже летчик, только военный, старший лейтенант. А я хорошенькая была, сейчас-то полиняла, а была красивая.
      Сеня внимательно посмотрел на Нину. Высокая, стройная, лицо чистое, носик аккуратный, хорошенький, рот небольшой, губы пухлые, яркие без краски. А главное - волосы, пышные, длинные, белые как снег. Наверное, кислотой травленные, но - красиво. Нет, она и сейчас красивая, что там говорить зря.
      И Сеня сказал, наморщив нос:
      - Да нет, ты и сейчас красивая, чего говорить зря.
      - Сейчас что! - возразила Нина. - Сейчас я сама себя не ощущаю. А тогда... Знаешь, Сеня, тебе это, может быть, не интересно, но есть такое правило: женщина выглядит так, как она сама себя ощущает. А я, Сеня, ощущала себя красавицей! Я свою красоту чувствовала, и было мне от этого счастливо. И была я, Сеня, звонкая и пела все время. Но знаешь, Сеня, нам всегда мало. Нам мало, что нас, например, муж любит, души не чает. Нам нужно, вот когда мы себя ощущаем, нам нужно тогда всеобщее поклонение. Нет, нельзя сказать, что я мужа не любила...
      Она задумалась, как бы споря сама с собой, и подтвердила:
      - Любила я его, почему же, любила. Но если я чувствовала, что кому-то нравлюсь, я с какой-то жадностью старалась понравиться еще сильней. Я, Сеня, ни о чем таком не думала: изменить мужу, сойтись с кем-нибудь - нет, совсем нет! Но - как это правильнее выразиться - принимала ухаживания до последнего момента, до критического. И совесть моя была чиста - и перед своим мужем, и перед женами моих поклонников. Знаешь, Сеня, меня мать так воспитала. Я красивой была девочкой всегда, училась хорошо, и как-то мать так меня воспитала, что я с детства чувствовала себя царевной. И так мне, Сеня, всегда было... все мной восхищались... Я к этому привыкла. Сначала взрослые - как ребенком, потом мужчины - как женщиной... А муж - он скромный был парень, виделись мы редко: то у него полеты, то у меня. Квартирка была двухкомнатная в Свердловске.
      Она опять задумалась.
      - Нет, мы хорошо жили, почему же. Весело, в общем. Знаешь, Сеня, у нас такая конторская книга была, "бортовой журнал" мы ее называли. Мы в этой книге друг с другом переписывались. Ну, у кого что произошло, кто где был, что купил там... И встречи назначали, сообщали свои графики. Ну и шуток много в этой книге получалось, не то чтобы их специально выдумывали, а так, было в этом, Сеня, много юмора...
      Она опять замолчала задумчиво и некоторое время пила чай, погружаясь в прошлое.
      - Красивая была жизнь, - сказала она с силой. - И жизнь красивая, и я была красивая. Выхожу в салон: "Граждане пассажиры, экипаж свердловской авиагруппы..." А граждане пассажиры смотрят, глаз не отрывают... - Она зажмурилась, на щеках выступил легкий румянец, и нельзя было с уверенностью сказать отчего: то ли от горячего чая, то ли от воспоминаний.
      Сеня представил Нину в элегантной летной форме, с высокой прической. Действительно, наверное, хороша была. Куколка. Как на рекламе.
      - Компании, конечно, были, я пела еще к тому же. И мной, Сеня, восхищались. Как было хорошо! Ну, и ухаживали, конечно. Влюблялись. И я, знаешь, Сеня, относилась к этому безответственно. Безответственно! Это я теперь понимаю, что безответственно, а тогда думала, что так и надо. То есть если кто-то, например, в меня влюблен, и я получаю от этого удовольствие. И я о нем-то не задумывалась, я просто была уверена, что раз мне удовольствие, то все этому радуются. А не все, Сеня, радовались. Были такие, что переживали. И очень даже. Но мне это, Сеня, было не интересно. Один мне, Сеня, однажды сказал так: "Для тебя, говорит, жизнь - как котлета по-киевски: берешь за косточку и кушаешь". Глупо, наверное, но почему-то запомнилось.
      А один раз я, Сеня, сорвалась. Был у нас один в управлении... Ну, так не скажешь, что очень красивый. Но... гордый какой-то. Ни на кого не смотрел. Ни на кого. И хмурился всегда. Молчит и хмурится. Другой острит, выкладывается - и ничего, на него ноль внимания. А этот посмотрит раз - и все, готовчик. Вроде как Печорин или печальный демон, дух изгнанья. Я как с ним поближе познакомилась, все больше Лермонтова читала. Находила что-то для себя. В общем, Сеня, поломал он меня. Знаешь, жизнь была для меня вроде как игра. А он условий игры вроде как не признавал. Ну и... И все. И легкость кончилась. И кончилось, Сеня, счастье. Я где-то читала или рассказывал кто-то, что в Голливуде, например, кинозвездам не разрешается замуж выходить. Чтобы если она звезда, то она бы, как это точнее выразиться, условно принадлежала всем. То есть каждый мог бы о ней мечтать. А так она принадлежит мужу - уже не интересно. А что - может, и правильно. Как думаешь?
      Сеня пожал плечами: может, так, а может, нет, с какой стороны подойти.
      - В общем, Сеня, был у меня целый мир, и сузился он в булавочную головку... Ну, первая узнала его жена. И представляешь, прибежала к начальнику с чемоданом. "Вот, говорит, моего кобеля шмутки, отдайте ему и скажите, чтобы домой больше не являлся". Скандал. Это мне потом уже все рассказали, а я не знала - в рейсе была. Значит, скандал. Ну, тут начальник, замполит, то да се, мирить начали. А она, язва, говорит: "Мириться, говорит, согласна, но пусть, говорит, мой в присутствии, говорит, женщин, и особенно в присутствии этой куклы, - меня, значит, - просит прощения, причем стоя на коленях. Иначе, говорит, не согласна, возбуждаю дело о разводе". А это пятно. Ее давай уговаривать, чтобы, значит, не на коленях. Все же он в управлении, руководитель, кто его после этого слушать будет! Ну, уступила. Это мне все потом уже рассказали. А так я ничего не знала. С рейса возвращаюсь - меня к начальнику. Прихожу - там уже кворум полный. Все же любопытно. Мой Печорин и говорит: "Прошу, говорит, у своей жены прощения при всех и при вас, говорит, Нина, за то, что, говорит, с вами ей изменял". А вид у него жалкий, хвост поджал, как побитый пес, своей держиморде в глаза заглядывает. Эх, ты, думаю, печальный демон, думаю, дух изгнанья... И так мне, Сеня, гадко тогда стало: на что польстилась - на самоварное золото. Мне бы плюнуть ему под ноги, да уйти да дверью хлопнуть... Но я, Сеня, не резкая по натуре. И я просто вышла потихоньку, без всякого жеста.
      Моему старшему лейтенанту тоже, видно, доложили. Домой прихожу, "бортовой журнал" открыт, там последняя запись: "Вернусь через месяц, желательно, чтобы к этому времени твоего духу тут не было". И потом кривыми буквами, видно, уже наспех: "Эх, ты!"
      Ну я и задала лататы. Я тогда еще гордая была. Теперь бы... Да что зря говорить. Уехала на БАМ. Слыхал, наверное, такая пословица есть: "БАМ все спишет".
      Сеня кивнул: слыхал эту глупую пословицу.
      - А ведь ничего, Сеня, не списывается. Ничего, Сеня, не зачеркнешь. Да и кто я здесь? На складе запчасти выдаю. Вот сгину завтра, пропаду, сквозь землю провалюсь - и никто и не вспомнит. Тут таких - накладные подшивать только свистни!
      - Ну что ты, - возразил Сеня, - каждый свое дело делает, из этого понемногу все и складывается. Я тоже - велика ли фигура? Слесарничаю понемногу, и ничего - не унываю. А?
      - Ты, Сеня, - это особая статья. Ты хоть бы и вообще не слесарничал человек нужный, может даже необходимый, здесь.
      - Чем же я такой уж здесь необходимый? - удивился Сеня.
      - Тем, что с тобой поговорить можно и ты поймешь.
      Тут Сене вдруг стало обидно. Ему стало обидно, потому что выходило, что сам-то он, как Сеня Куликов, как, в конце концов, мужчина, вроде бы и не существует. Так, отдушина.
      И он сказал:
      - Что ты обо мне, Нина, понимаешь? Может, я тебя слушаю, а сам ножки твои разглядываю.
      - Да ну, - Нина слабо улыбнулась и махнула рукой, - брось ты, Сеня, разглядываешь! Которые разглядывают, я, Сеня, тех за версту чую. Опыт, Сеня, есть. А ты слушаешь, Сеня, и жалеешь. Жалеешь ведь, Сеня, а?
      Сеня покраснел и ничего не ответил. Да и что тут ответишь? Жалко бабу. Что жалко, то жалко...
      - Ну, поехала я, - продолжала Нина. - Взяла Рыжего и поехала. Этот Рыжий у меня, он, знаешь, Сеня, умный! Как собака. Кто-то говорил мне, что кошки умнее собак, только к человеку не подлаживаются. А Рыжий подлаживается! Он мне друг. Один раз выручил даже. Где я работаю, там начальник передвижной электростанции здорово на меня виды имел. Действительно разглядывал все время. Вагончик мне выделил на отшибе - через тайгу идти. Ну, однажды задержались на работе, иду домой, он провожает. Рыжий следом крадется. Он летом со мной на работу ходил. Ну идем, разговор не клеится, начальник молчит, сопеть начинает. Так и знаю, сейчас кинется, потом будет оправдываться, что голову потерял, себя не помнил. Ну, кидается, схватил клешнями - не отвертеться. А тут Рыжий с дерева как сиганет на него! Ну, неожиданно! Он испугался, отпрянул, ну и дальше все - момент упущен. Не скажешь же, что сначала потерял голову, потом нашел, потом кота прогнал и снова потерял!
      Она помолчала.
      - Трудно мне было, Сеня, со своей внешностью! В аэрофлоте внешность это был плюс. А тут, наоборот, минус. Я сначала кокшей хотела на катер. Тут у СМП свой катер по Байкалу ходит. Думаю, не летать - так плавать. Пошла, договорилась, им кокша нужна. Капитан говорит: добро, оформляйся. А жена его как меня увидела, говорит: только через ее труп. А она у них в СМП в кадрах работает, кадровичка. И - ни в какую. А она в этом СМП сто лет работает, еще с Тюмени. Конечно, с ней посчитались: я им кто? Не взяли.
      - А Арсланов-то тебя где нашел? - спросил Сеня. И пожалел, что спросил. Грубовато как-то получилось. Даже можно сказать, не грубовато, а просто грубо.
      Но Нина ответила охотно. Никакой такой грубости со стороны Сени не усмотрела.
      - У Вари нашел, у вашей комендантши. Ну и... Знаешь, он в особенности сначала такой внимательный был, такой заботливый.
      - А теперь? - спросил Сеня.
      - Теперь тоже ничего, но по-другому все. Теперь у меня есть обязанности. Я должна то, другое, постирать, приготовить, накрыть на стол. Ну и... все остальное. Нет, все это мне не трудно, но я, Сеня, не человек, понимаешь. Я - тень несамостоятельная. Тоска...
      Она вздохнула.
      - А уйти? - спросил Сеня.
      - Куда? - удивилась Нина. - Куда, Сеня, деться? Земля большая, а деться некуда. Я думала, думала и вот что поняла: с внешностью и без специальности - только по рукам. А чем по рукам - лучше уж быть в одних руках.
      - У тебя же есть специальность, - вдруг загорячился Сеня, - есть же, чего ты бесишься?
      - Какая специальность? - спросила Нина совсем убитым голосом.
      - Что значит какая? Бортпроводница - вот какая! Ты это дело любишь, знаешь, чего тебе? Ну в Свердловске, допустим, не заладилось у тебя. Так ведь городов же много. Аэрофлот у нас какой! А?
      - А правда, Сеня, - встрепенулась Нина, - может, попробовать?
      Она заглянула Сене в глаза - вопросительно и даже просительно, словно именно от Сениного ответа зависела ее судьба.
      - Только куда деваться - прописки нигде нет, комнаты нет...
      Она задумалась.
      - Вот к сестре если... У меня, Сеня, в Улан-Удэ сестра живет, примет. Попробовать?..
      Она вдруг быстро собралась и стала прощаться. И уже в дверях попросила:
      - Так если Рыжего увидишь, скажи.
      - Ладно, скажу, - буркнул Сеня, накидывая крючок.
      ...А через час пришла Варька.
      Она пришла с узелком и заявила:
      - Белье сменить. Ты сам не идешь, не идешь, думаю - нехорошо, на грязном спишь.
      - Ладно... - Сеня насупился, - сам бы пришел.
      - Ну, не пришел же... Давай стаскивай грязное-то.
      Сеня нехотя направился к постели. Меньше всего ему хотелось трясти при Варьке свои несвежие простынки.
      Варька, словно поняла его, сказала, улыбнувшись:
      - Ладно, не надо сейчас, завтра на склад притащишь.
      А Сеня насупился еще сильнее. Голос у Варьки был на редкость певучий и волновал Сеню независимо от того, что именно говорила Варька. Сеня стеснялся этого своего волнения и поэтому хмурился, отворачивался, бурчал что-то сердитое.
      Тут Варька подошла к Сене, тронула его тихонько за рукав и спросила так задушевно, как, наверное, никто никого не спрашивал. Она спросила:
      - Ну чего ты, Сеня, ну чего ты?
      Она стояла возле Сени в распахнутом полушубке, пуховый платок был развязан, едва-едва держался на затылке, глаза у нее были большие, продолговатые, красивые, одним словом. К тому же на левом веке Сеня увидел крохотную синюю жилку, он наклонился и поцеловал эту жилку. Варька стояла, не шелохнувшись, держась за Сенин рукав. Сеня поцеловал и правый Варькин глаз, потом опять левый, потом опять правый. А Варька все стояла, покорная, как школьница, все держалась за Сенин рукав, послушно прикрыв глаза, и потом, когда Сеня все-таки прекратил это свое занятие, постояла еще немного с приоткрытыми глазами, глубоко и шумно вздохнула и, ничего не сказав, ушла.
      Сеня помотал головой, как бы сбрасывая наваждение, потом схватил веник и принялся убирать свое жилище. Помыл кружки, минуту поколебавшись, помыл и пол. Вымылся сам под рукомойником, постелил чистое и улегся с книжкой. Но чтение не шло. Сон не шел, и чтение тоже не шло. Шли какие-то видения почему-то деревня, в которой родился, хоть он мало ее помнил. Увидел вдруг себя пацаном, сидящим на возу с сеном и понукающим лошадь. Вот он сидит на сене, держит вожжи, и у него упала шапка. То ли ветерок, то ли он сам неловко повернулся - упала шапка на землю, а Сене не слезть. Его на сено сажали на покосе, а на усадьбе с сена снимали, а самому ему не слезть. И вот маленький Сеня ревет, вперед не трогается, а ревет, и ревет он до тех пор, пока не появляется на дороге большая, добрая старуха с клюкой. Она поднимает Сенину шапку и клюкой подает ее наверх, и Сеня, распластавшись на животе, дотягивается.
      И еще одно видение - как лошади задали корм, и она жует, а Сене никто ничего пожевать не дал, и он плачет. Смотрит на жующую лошадь и плачет. И тут какой-то мужичонка тщедушный достает из кармана хлеб в тряпице и отламывает кусочек Сене, и Сеня ест. Откуда-то в этой деревне появляется Варька и кормит маленького грудью, и пахнет, пахнет парным молоком. И под этот пригрезившийся запах, как под первую свою колыбельную песню, Сеня уснул крепко, даже можно сказать - сладко, потому что во сне он причмокивал губами.
      На третий вечер приехал Арслан Арсланов. Он пришел к Сене и спросил, едва поздоровавшись:
      - Где Нина?
      Арсланов был простужен, кроме того он выглядел усталым и каким-то обескураженным.
      - Где Нина? - спросил он и сел, расстегнув полушубок, на табурет, и закурил, привалившись к стенке вагончика.
      - Нет Нины, - сказал Сеня, - нет ее. Уехала.
      - Как уехала? - не понял Арсланов.
      - Так, уехала. В Улан-Удэ. К сестре. Рассчиталась на работе и уехала.
      - Так, - сказал Арсланов, криво усмехнувшись, - уехала, значит.
      И замолчал. И долго еще молчал, ничего не говорил, курил, заплевал сигарету, поискал глазами пепельницу, не нашел, сжал окурок в кулаке, засунул кулак в карман, но так и ни слова не произнес, только голову опустил, думал о чем-то.
      Сене стало не по себе от этого молчаливого присутствия, потому что разглядывать человека, когда он погружен в переживания, было неловко, отвернуться же и не смотреть на него тоже было как-то нехорошо, и, не зная, что делать и куда деваться, Сеня лег. Он лег на свою койку, свесив ноги в теплых войлочных тапочках, и заложил руки за голову.
      Наконец Арсланов поднял голову и проговорил с горечью:
      - Где у людей благодарность, слушай, а?
      Что можно было ответить на такой общий вопрос?
      Ничего нельзя было ответить, Сеня ничего и не ответил, он молча разглядывал потолок.
      - Нет, - с силой сказал Арслан Арсланов, - нет у людей благодарности! Нет!
      Тут Сеня решил - будь что будет! - высказать Арслану Арсланову все, что он думает по этому поводу, а думал он, что Нина сделала правильно, что положение ее при Арсланове было унизительным, что Арслан Арсланов никогда не задумывался о Нининой судьбе, что жизнь ее была безрадостной и бесперспективной, и поэтому нечего считать себя благодетелем, когда ты обыкновенный эгоист.
      Он так и начал говорить, произнес зазвеневшим по-юношески голосом:
      - Я лично считаю, что Нина сделала правильно...
      Слова застревали у него в горле, потому что он волновался.
      Но Арслан Арсланов совершенно неожиданно махнул рукой:
      - Ай, при чем здесь Нина, понимаешь? Женщина пришла, женщина ушла - о чем говорить!
      - А кто же при чем? - изумился Сеня. - Если Нина ни при чем, кто же при чем?
      - Зудин при чем, - пояснил Арслан Арсланов и добавил: - Козел, понимаешь!
      - Не понимаю, - сказал Сеня, потому что он действительно ничего не понимал.
      - Выговор мне объявил, - с большой обидой сказал Арслан Арсланов, - в приказе! Ночей, понимаешь, не сплю, себя не жалею - и выговор! Два года был хорошим, а тут сразу за один день, понимаешь, никудышным!
      Сеня молчал. Но Арслану Арсланову и не нужно было, чтобы он поддакивал. Он так уверен был в своей правоте и в черной неблагодарности Зудина, что все это не требовало подтверждения.
      Ему просто нужно было высказаться, и он высказывался.
      - Ну, не повезло, - продолжал он, - мост поломали, но экскаватор удержали, в исправности - все нормально.
      Он закашлялся. Кашель был глухой и жесткий - такой кашель бывает в самом начале простудного заболевания.
      - Вот, - откашлявшись, проговорил, почти простонал Арслан Арсланов, здоровье отдаю, понимаешь...
      - А что случилось-то? - поинтересовался Сеня.
      - Ай, ерунда случилась, - серьезно сказал Арслан Арсланов. - Мост через Ухту знаешь? По мосту поехали, мост немножко не выдержал... Я все сделал: взял экскаватор на оттяжку, второй бульдозер раздобыл, спас, понимаешь, технику... А мне - выговор. И знаешь почему? У него гордость заело. Какая-то зараза сказала: "Мост имени Арсланова". И пошло: один, другой, третий. Зам. управляющего звонит: когда, говорит, мост имени Арсланова отремонтируете? Ну, он чего-то отвечает, а сам побледнел, как... Заело его. И выговор врезал, понимаешь...
      Арсланов опять закашлялся, покраснел. Глаза у него тоже покраснели и заслезились. Вообще вид у него был неважный, Сеня встал, подошел к Арсланову, потрогал лоб.
      - Да у тебя температура!
      - Вот видишь, - сказал Арслан Арсланов с каким-то даже торжеством. Вот видишь! Нет, ты скажи, где у людей благодарность?
      - Ладно, - сказал Сеня, - пойдем, лечить тебя буду.
      - Как еще лечить? - засопротивлялся Арслан Арсланов. - Не надо. Ночь перемучаюсь, завтра в поликлинику пойду.
      Но Сеня уже одевался.
      - Горчица есть и чистая бумага?
      - Не надо, понимаешь, горчицу, - сказал Арслан Арсланов, - у меня настоящие горчичники есть. Только горчичников тоже не надо.
      - Боишься, что ли? - улыбнулся Сеня.
      Если бы Сеня спросил поделикатней, Арслан Арсланов, может быть, и признался бы, что боится горчичников. Но, заметив Сенину улыбочку, насторожился: он не терпел, чтобы над ним смеялись. И поэтому возразил:
      - Кто боится, слушай! Просто не хочется затруднять.
      - Ладно, пошли, - проворчал Сеня, доставая из тумбочки аспирин и кальцекс. - Затруднять - придумаешь тоже...
      Арслан Арсланов вздохнул и повиновался.
      На другой день Зудин спросил Сеню:
      - Правда, что Нина уехала от Арсланова?
      Сеня подтвердил.
      - Как смотришь, если я тебя к нему переселю? Мне вагончик нужен для одной семьи...
      Сеня ничего не ответил. У него с ответом не получалось. Он несколько раз открывал рот, но слова застревали в горле, их было никак не протолкнуть. И Сеня от этого покраснел.
      - Не желаешь? - усмехнулся Зудин. - А я думал, ты с Арслановым ничего живешь. Ну, неволить не буду. Что-нибудь схимичим еще. Может, Генку Спицына уплотним...
      Тогда Сеня выдавил наконец:
      - Не в том дело. Я и так освобожу вагончик. Я... к Варе переберусь.
      Зудин высоко поднял брови, но тут же опустил. Все-таки он был мужчина, сибиряк, а не девица какая-нибудь, чтобы ахать, да охать, да расспрашивать, как и что. Поэтому он просто помолчал минуты три, переваривая эту новость, а потом сказал просто:
      - Ну добро. С Нового года открываем сад-ясли. Так что вам полегче будет.