Котел на Волге

Сталинград – символ победы над фашизмом

Директива № 41 главной квартиры фюрера{45} ставила целью летней кампании 1942 года «окончательно уничтожить» советскую военную силу. Однако после поражения под Москвой и потерь в результате советского зимнего контрнаступления немецкие войска не были в состоянии перейти в наступление по всему фронту. Поэтому предусматривалось провести основную операцию на южном участке фронта. Группа армий «Юг» должна была форсировать Дон, после чего разделиться на группы армий А и Б. Затем группа армий А должна была наступать к нижнему течению Дона, а оттуда захватить нефтяные районы Кавказа и поставить этот важный как в экономическом, так и в военном отношениях район под фашистское господство. Одновременно группа армий Б, в том числе 6-я армия под командованием генерал-лейтенанта Паулюса, должна была выйти к Дону на линию Воронеж – Богучар – Клетская – Калач и из большой излучины Дона развить наступление к Волге, в направлении на Сталинград. Этим было бы блокировано движение по Волге, исключен экономический потенциал Сталинграда, а весь советский фронт оказался бы рассеченным надвое. По окончании этой операции и после уничтожения советских сил на южном участке имелось в виду возобновить наступление на Ленинград и Москву.

Однако этот план провалился. Уже основная операция на южном участке фронта не достигла ни одной из поставленных стратегических целей, и стало ясно, что разрекламированные планы нового наступления на Ленинград и Москву были совершенно иллюзорными.

Немецкое командование планировало операции на окружение и уничтожение, однако советские соединения ускользали и избегали окружения. Планировалось использовать черноморские порты в качестве военно-морских баз, однако этого сделать не удалось даже в Новороссийске. Дело в том, что бухта порта оставалась под советским обстрелом. Планировалось поставить под немецкий контроль месторождения нефти на Северном Кавказе и в Закавказье, но нефтяные промыслы в Майкопе и Малгобеке были заблаговременно разрушены, а само наступление завязло под Грозным. То же случилось под Сталинградом: несмотря на большие потери, в сентябре – ноябре не удалось прорваться к Волге во всех районах города. Наступательные операции на южном участке фронта, сильно подорвавшие боеспособность немецких дивизий, пришлось прекратить; войска перешли к обороне и занялись сооружением зимних позиций.

В разгар этих приготовлений, 19 ноября 1942 года, началось советское наступление, которое привело к окружению и уничтожению 6-й армии и вызвало отступление групп армий А и Б, сопровождавшееся большими потерями. Со Сталинграда началась непрерывная цепь побед Советской Армии вплоть до взятия Берлина. Фашистский вермахт после Сталинграда отважился лишь один раз на крупную наступательную операцию – операцию «Цитадель» на Курской дуге, но и она быстро провалилась.

Однако сражение под Сталинградом означало и означает нечто большее. Тогда оно было для всего мира символом победы над фашизмом. Как тогда, так и теперь Сталинград является символом того, что в наш век попытки порабощения наций и захватнические войны кончаются поражением агрессора и победой народов.

Во время второй мировой войны и после нее гитлеровские генералы пытались исказить историческую истину. Они говорили и говорят о «потерянных победах», о «генерале Зиме», о «генерале Грязи», о стратегических ошибках «дилетанта-ефрейтора"{46}, которому повезло бы, если бы он предоставил вести дело военным специалистам. Какими бы решающими ни были ошибки военного руководства, не они привели фашистский режим к военному поражению. Невозможно выиграть войну, которая ведется ради порабощения и эксплуатации другого народа. Таков урок Сталинграда. В наше время этому же учат Корея и Вьетнам.

Когда, уже находясь в плену, после пребывания на фронте в качестве уполномоченного Национального комитета «Свободная Германия» я вернулся в Лунево, где находился Национальный комитет, я начал в марте 1945 года обрабатывать свой фронтовой дневник и, главное, свои прежние беседы с генералами и старшими офицерами 6-й армии. Так возник «Сталинградский дневник», написанный на плохой желтой бумаге с помощью гусиного пера, простых и чернильных карандашей. В нем рассказано, как полковник, который в 1934 году добровольно пошел на службу в фашистский вермахт, пережил Сталинград, что он видел и узнал с того дня, когда наступающие советские части перекатились через позиции, которые должен был защищать его полк под Ближней Перекопкой на Дону. Рассказано, что он пережил и узнал в борьбе не на жизнь, а на смерть между Вертячим и Дмитриевкой, между Ново-Алексеевским и Толовой Балкой, а также в самом Сталинграде. Все это как живое возникает у меня перед глазами, как будто я снова командир 767-го гренадерского полка с его образом мышления. Я точно, ничего не опуская, передаю его взгляды, размышления и действия, его попытки поддерживать «солдатскую дисциплину и порядок», сохранять солдат для новых боев и что он пережил, когда принял решение сохранить своих солдат – их осталось всего 34 – для новой жизни.

Огневой шквал

Еще в ночь с 18 на 19 ноября 1942 года на мой командный пункт не поступает ни малейшего тревожного донесения с переднего края и штабов. Кажется, что 19 ноября будет таким же обычным днем, как и многие другие за эти прошедшие недели. Я хочу проверить связь главным образом с левым соседом – с румынами. С незапамятных времен стыки флангов являются предметом особой заботы любого командира. Значит, тем более важно теперь связать считающуюся готовой систему глубоко эшелонированных рубежей обороны с левым соседом. Кроме того, я все еще надеюсь, что прибудут затребованное инженерное имущество и материалы для оборудования зимних позиций.

Около шести часов утра вся местность молниеносно наполняется быстро нарастающим громом орудий. Вскоре с переднего края поступают донесения, и я со своим адъютантом спешу к находящемуся примерно в двухстах метрах наблюдательному пункту, с которого открывается сравнительно широкий обзор через возвышенности и долины до участка левого соседа.

Еще царит полумрак. Взрывы гремят непрерывно. Наибольшую тревогу внушает усиление артиллерийского огня. Гром орудий раздается вдоль всей поймы реки, с севера на запад, напоминая широкий грозовой фронт. Так возвещает о себе начало операции Советской Армии, которая превзойдет все, что было до сих пор{47}.

Не ожидая указаний из штаба дивизии, я отдаю полку приказ приготовиться к бою. Как выясняется из телефонных переговоров, командиры примыкающих справа 768-го полка и румынской части отдают себе отчет в том, что мы, вероятно, стоим перед тяжелейшим испытанием всей кампании.

Самое важное – сохранять спокойствие и отдавать четкие распоряжения. Надо обратить также особое внимание на пополнение, молодых солдат-новобранцев которые прибыли на фронт всего каких-нибудь две или три недели назад и еще не обстреляны.

Между тем советская артиллерия переносит огонь на наши ближние тылы. Все это говорит о том, что предстоит большое наступление советских войск со всех плацдармов по эту сторону Дона. Так как артиллерийский огонь по нашему участку носит, скорее, характер огня по площадям, а у соседей слева ясно различимо использование многоствольных реактивных установок, так называемых «сталинских органов"{48}, я заключаю, что опасности непосредственного наступления на мой полк нет.

Северо-западный ветер уже несет через наши позиции первые волны воздуха, густо насыщенного пороховыми газами. По-видимому, в бой введено и большое количество советских самолетов. Затем из штаба дивизии приходит тревожное сообщение, что у румын фронт широко прорван и советские танки из района Серафимовича и Клетской устремились на юго-восток. Вскоре после этого штаб сообщает, что он вынужден перенести свой командный пункт. Дальнейшие подробности последуют.

При поддержании телефонной и радиосвязи ощущается сильнейшая нервозность. Неожиданно прерывается связь с румынской частью. Высланная мною офицерская разведка уже через тридцать минут выясняет, что больше не существует контактов со штабом соседнего полка, а также со штабом румынской дивизии. Поступают первые донесения о бегстве, явлениях разложения, а также о переходе на новые оборонительные позиции менее чем в трех километрах от левого фланга моего полка, фронтом на юг.

Попытки узнать подробности о ходе боев у правого соседа также оканчиваются неудачей. Тогда я направляю резервный батальон в исходный район у Ореховского, чтобы укрепить левый фланг и, если удастся, задержать отступающих румын.

В первой половине дня на фронте моего полка не происходит никаких существенных перемен. Противник держится здесь явно выжидательно. Однако на нашем левом фланге шум боя все более и более передвигается на юго-восток. Между тем к нам прибыли некоторые тыловые службы полка и дивизии, так как их попытки прорваться на юг или юго-запад не удались. Становится ясно, что советские армии намерены осуществить широко задуманный глубокий прорыв, причем они сосредоточивают свои силы главным образом против тех участков фронта, которые заняты менее боеспособными румынскими и итальянскими войсками. Существует опасность оказаться отрезанными.

До вечера положение на нашем участке фронта остается без изменения. В то же время приходится начать подготовку к отводу подразделений из еще не до конца оборудованных зимних позиций, так что теперь мы готовы отойти на юг.

Поздно ночью от командира XI армейского корпуса генерала Штрекера прибывает офицер для поручений с письменным приказом, который он дополняет следующими устными указаниями: «До получения нового приказа 767-й полк удерживает прежние позиции, приняв меры к надежному обеспечению своего левого фланга, принимает боеспособные части румынской дивизии, а также организует обеспечение вправо до участка 768-го полка. Имеется намерение отвести весь XI корпус на высоты западнее Дона у Вертячего».

Таким образом, наша задача ясна. Что касается оперативной обстановки, то офицер лишь показывает на карте, как далеко уже прорвались русские с наступлением темноты.

Разведка, предпринятая в ту же ночь в направлении на Мело-Клетскую, вступила в соприкосновение с противником менее чем через два километра.

Начинается отход

Утром 20 ноября на хорошо просматривающихся низинах, где лежит снег, а также на высотах по ту сторону долины появились наступающие советские войска. Однако и в этот день они не делают попытки потеснить левый фланг полка. Вероятно, русские рассчитывают, что позднее им удастся отрезать полк. Связь с дивизией и корпусом полностью прервана.

Рано утром 21 ноября резервный батальон близ Ореховского вступает в соприкосновение с противником, но, так как последний не проявляет активности, ему удается оторваться от него и восстановить связь с полком. Подразделение моего полка на высоте 145 отбивает несколько советских атак. Шум боя, который эти два дня слышался с разных сторон, теперь все громче доносится с юга. Мы все еще ждем приказа об отходе полка, поскольку штаб корпуса оставил за собой отдачу такого приказа. В ночь на 21 ноября я продолжаю подготовку к отводу полка с его позиций.

Полковой командный пункт мы переносим в балку, где две недели назад для обоих христианских вероисповеданий{49} было устроено богослужение. Отсюда через командный пункт резервного батальона можно связаться по телефону со штабом корпуса. Здесь же находится в полной боевой готовности рота, которой предназначается роль арьергарда. Я вместе с обер-лейтенантом Урбаном временно остаюсь на старом командном пункте. 22 ноября в 9 часов по всему фронту нашего полка советские пехотинцы, преодолевая овраги, развернутым строем пошли в атаку. Короткими очередями из пулеметов и огнем из противотанковых орудий мы пытаемся задержать противника и одновременно даем ракетой сигнал на отход со всех позиций.

Ясно, что это не проходит гладко. Однако подавляющее большинство солдат обоих батальонов добирается до назначенного района сосредоточения, так как совершать отход по сильно пересеченной местности сравнительно нетрудно.

Спустя час я сталкиваюсь в Ближней Перекопке с первым ошеломляющим явлением: это происходит в доме, где расположена часть полкового штаба и почтовый сортировочный пункт. Все мешки и посылки полевой почты разграблены. Никто не попытался воспрепятствовать этому. Невозможно установить, кто именно участвовал в грабеже, так как здесь побывали солдаты разных откатывающихся частей. Придя в ярость и под впечатлением всего случившегося за последние дни я теряю самообладание и ору на тех, кого мне удается схватить. Впервые в жизни отталкивая роющихся здесь солдат, я применяю к солдату физическую силу, выбиваю из рук одного из них разорванную посылку, хватаю его за шиворот, наношу несколько сильных ударов. Он летит через почтовые мешки и падает на пол.

Солдат растерянно смотрит на меня, заросший, бледный, усталый, с глубокими тенями под глазами и со следом на лбу от слетевшего головного убора. Очевидно, он боится новых ударов и, подняв руку, закрывает лицо, искоса наблюдая за мной.

Быть может, он голоден, быть может, это один из послушных, абсолютно надежных солдат, один из тех, кто до сих пор выполнял свой долг… Мне стало не по себе, я чувствую, как кровь приливает к голове, и мне кажется, что я бледнею, как это, вероятно, бывает, когда чувствуешь, что у тебя самого совесть не чиста.

Вскоре начинается артиллерийский обстрел. Противник прощупывает высоты и спуски в долины, ведет огонь вдоль дорог и по немногим узким проходам, где можно перебраться через сухие русла ручьев. Возникает всеобщий переполох, взводы и тыловые подразделения разбегаются. Наши молодые солдаты охвачены паническим страхом. Они боятся, что нас могут настигнуть русские танки; опытные фронтовики опасаются мобильных советских гусеничных бронетранспортеров с пехотой. Этот страх легко понять: ведь у меня самого имеется горький опыт – внезапных атак моторизованных советских ударных групп между Могилевом и Кричевом в июле 1941 года.

Вскоре слышатся возгласы: «Санитары! Санитары!» – и общее замешательство усиливается еще больше, когда какой-либо командир изо всех сил старается завладеть дорогой, чтобы пропустить пехотные орудия или походную кухню. Дело доходит до перебранки и даже до первых столкновений.

Красная Армия действует умело и дезорганизует нашу попытку оторваться от противника. В результате непрерывных атак на наши фланги создается впечатление, что противник наседает на нас, исключительно эффективно используя все средства.

В поисках моста

«Эй, Карл, давай помедленнее! Куда тебя так несет?» «Держи правей!» – слышатся возгласы сзади. По замерзшей колее идти скользко. Один из солдат, судорожно прижав свой автомат, поскользнувшись, падает головой в глубокий снег, теряя при этом явно «организованную» банку мясных консервов. Его товарищи, чтобы не упасть, держатся друг за друга. Снова спуск. Как долго еще будут эти подъемы и спуски через возвышенности, долины и узкие балки, занесенные снежными сугробами? Мы уже много часов на марше. Надо перевалить через Донскую гряду, и притом не задерживаясь. Где-то должен быть мост, к которому мы направляемся. Говорят, что до него еще 60 километров.

Ботинки промерзли и сделались твердыми как камни; ноги распухли. После долгих недель позиционной войны это первый большой марш, и притом марш в неизвестное.

За Ближней Перекопкой прямо в снегу свалено все полковое имущество: продовольствие, обмундирование, кузнечный инструмент, седла, оборудование походной оружейной мастерской, багаж отпускников, ящики канцелярии, полевая почта. Среди всего этого копошатся несколько человек. Во время вынужденной остановки мы слышим обрывки разговоров.

«Господин обер-лейтенант, нельзя же оставить здесь эти гранаты».

«Не рассуждать! Выполняйте приказ!»

«Известно ли вам, где наши лошади?»

«В Мариновке, в 140 километрах отсюда, на зимней стоянке».

«Как на курорте, а?»

«Взять с собой лишь самое необходимое, не больше».

Идет чехарда с погрузкой: взять – не брать, место – нет места. Пытаясь согреться, солдаты машут руками.

«Это просто безобразие, ребята, прямо хоть плачь: мы так прекрасно оснащены и все приходится оставить. О чем только думают командир роты и командир полка?»

«Они всегда действовали как надо. Когда восемь дней назад мы устанавливали финские утепленные палатки, старик произнес замечательную речугу перед новобранцами. Видите, сказал старик, несмотря на гигантские расстояния, для вас будет сделано все, что можно».

«А теперь? При двадцати градусах мороза бежим сломя голову».

«И что за причина? Разве на высоте 145 мы не отбили за один день пять русских атак?»

«Да, но потери! Во втором взводе было убито семеро. В первой роте осталось только 46 человек».

«А ведь прошло всего четырнадцать дней, как прибыло пополнение».

«Черт побери, смотри как следует! Давай вправо».

Солдат, ругаясь, отталкивает товарища. Фыркая, проносятся взмыленные лошади. На повозке висят солдаты, как утопающие на спасательной лодке. Это из первой роты.

Они предельно устали. На высоте 145 эти солдаты удерживали выдвинутую вперед сапу всего в 50 метрах от советских позиций.

Полусонные, бредут они, скользя и спотыкаясь. Один солдат ранен в голову, у другого левая рука на перевязи, но оба считаются легко раненными, и это означает, что они должны идти пешком. Солдат с обмороженными ногами сидит на козлах. Сегодня вечером его должны были отправить в госпиталь.

С грохотом движется гусеничный тягач с тремя прицепами для транспортировки боеприпасов. Ведет его фельдфебель Беккер. Несмотря на перегрузку, он взял е собой все, что только можно было. Четко, как всегда, он докладывает: «Господин полковник, все будет исполнено».

Однако его тон не столь уверенный. Он говорит: «Я не совсем понимаю, что произошло. Нам пришлось оставить тяжелые пехотные орудия. Но ведь русские здесь и не наступали. Несмотря на это, орудия брошены. Их взорвали! Обещали дать конскую тягу, но не дали».

«Не разговаривать, Беккер, а действовать! Беспрекословно выполнять приказы. За Доном я все объясню».

«Слушаюсь, господин полковник. Но боюсь, что не хватит горючего. В каждой балке, на каждом подъеме задержка, а ведь не известно, удастся ли где-нибудь по дороге еще раз получить „отто"{50}.“

Я не могу ответить на слова Беккера. Команда: «Прицепы! Вперед!» Едем под гору. Обгоняем повозки и плетущихся солдат. Многие из них хромают.

За пригорком возникает огненно-красное небо. Там пожар. «Проклятые поджигатели! С ума они посходили, что ли?»

Кто они, да и что вообще значит «они»?

Как хорошо что небо багровое. Мы погреемся на пожарище. При пылающих пожарищах все преодолевается легче, как и трудный из-за рухнувшего моста участок пути и оледеневший крутой скат на подходе к Голубой. Вперед! Вперед! Не надо никого винить!

Мы идем мимо горящих домов и сараев. Море пламени! От падающих горящих лоскутьев на шинели появляются прожоги. Гул пожара перекрывает гул моторов. В отсвете пламени видно, как отряд санитаров тащит носилки, до отказа груженные одеялами, ранцами и санитарным имуществом. Впереди на трех санях полковые врачи, а они взяли одеяла, хлеб, перевязочные средства и мешки, набитые консервами. Впереди на санях лежит тяжелораненый, у него раздроблено левое плечо. Солдата хотели втолкнуть в санитарную машину, но она была переполнена.

«Ничего, господин полковник, как-нибудь справимся! – кричит лекарский помощник. – Надо проинструктировать солдат, как избежать обморожения. Несколько человек уже пострадало. Новобранцы как дети, они не слушают нас».

«… Господин полковник, возьмите хлеба».

«Экономить надо!» – кричу я в ответ.

Мы проезжаем еще один пылающий населенный пункт. Едкий дым перехватывает дыхание. Гудят тракторы, скрежещут стальные колеса орудий. Крики: «Стой! Стой! Осторожно! Сбрось газ! Стоп! Выключите же, наконец, ваш проклятый мотор!»

И вдруг я вижу своего адъютанта, обер-лейтенанта Штренга который на перекрестке пытается ликвидировать затор. Я знаю, что Штренг болен.

«Почему вы не отбыли с санитарным транспортом на юго-запад?» – спрашиваю я обер-лейтенанта.

«У меня были только две возможности, – отвечает он мне, – назад в неизвестность или вперед в неизвестность. Никто не знает, как глубоко русские прорвали фронт. Мне оставалось одно: возвратиться в свой полк. Не брошу же я вас на произвол судьбы».

При этих словах Штренг устремляется туда, где скопились солдаты, лошади и машины. Из-под машины вытаскивают мотоциклиста. Он хромает. Сплющенные остатки мотоцикла швыряют на обочину дороги.

Я вижу у солдат водку и кричу:

«Вы с ума сошли? Водка? При двадцати градусах мороза! Прекратить! Немедленно дайте сюда бутылку! Бутылку сюда! Как так выдали? Всем выдали?» – спрашиваю я.

«Не оставлять же русским склады с продовольствием».

Меня пытаются убедить, что это сделано с добрыми намерениями. Изголодавшимся солдатам, да еще новобранцам, дали водку.

«Водка согревает».

«Чепуха. Водка расслабляет, делает усталым, опьяняет, – пытаюсь я убедить солдат. – Ведь вам идти еще целые сутки. Может быть, даже без отдыха. В этих условиях водка – яд. Давайте сюда бутылку! Быстрее!»

Штренг подходит ко мне и, стараясь перекрыть шум, кричит: «Какой-то хозяйственный чинуша решил, что он сослужит войскам большую службу, если раздаст продукты вместе с водкой!»

У меня нет времени подумать о происходящем, я понимаю, что все смешалось – и представление о долге, и ложное понимание товарищества.

Хаос

Четыре часа утра. Дорога, по которой мы движемся, забита автомашинами и дохлыми лошадьми. Уже много недель их кормили одной полынью, и они пали во время изнурительного марша.

В колхозе «Улей» нас ждет новый приказ. Полк должен свернуть на запад и обеспечить защиту фланга от наседающей русской пехоты и танков. Теперь полк подчиняется непосредственно XI армейскому корпусу. Происходит короткий диалог. На свои вопросы я получаю стереотипные ответы:

«Артиллерия?»

«Не имеется».

«Штурмовые орудия?»

«Не имеются».

«Справа от нас?»

«Никого».

«Слева от нас?»

«Неизвестно».

«Время для самой необходимой подготовки, привал на марше?»

«Не будет».

«Можно ли получить немного горючего, чтобы грузовая машина могла подобрать отставших?»

«Ни капли».

«Связь с…?»

«Не имеется».

«Донесения от…?»

«Не имеется».

«Следовательно, спрашивать вас дальше не имеет смысла?»

«Совершенно верно».

Мы решаем сделать привал. Солдаты смертельно устали и спят. Ни один, буквально ни один не шевелится. Первый батальон расположился прямо на заснеженном поле. В утренних сумерках он похож на замерзшее стадо. Под голыми кронами деревьев фруктового сада второй батальон поставил лошадей – одна к одной. От лошадей идет пар, как от болотной воды в холодное майское утро.

Я направляюсь в арьергард, в третий батальон. То и дело встречаются отдельные группы солдат, небольшие отряды, потом повозка, в которую впряглись солдаты. Двое тянут за собой на веревках ящики с патронами. Связной мотоциклист толкает мотоцикл, у которого спустили камеры и колеса превратились в снежные диски.

Где же арьергард? Пройдя еще четыре километра, я встречаю лейтенанта Гейдельбергера. Он в отчаянии восклицает: «Не знаю, что и делать? Сколько добра пришлось бросить! Русские уже близко. Там, за горой, застряли в сугробах, по крайней мере, еще шесть машин третьего батальона и две машины тринадцатой роты! » Я приказываю ехать быстрее. Сыплет мелкий снег и с шипением тает на цилиндрах. Через несколько минут мы въезжаем на крутой подъем и попадаем в хаос.

Фельдфебель Беккер взобрался на гору. С трудом, переводя дыхание, он докладывает, что не в состоянии справиться с задачей. Тягач, предназначенный для перевозки боеприпасов, уже два часа втаскивает на гору одну машину за другой, а ведь бензина взять негде. Позади нас уже идет стрельба. Один прицеп сломался. Перегрузить его? Но тогда нужно сбросить другой груз. Какой? Кто решит это? Ведь все нужно и все требуют – и административно-хозяйственная часть, и писарь оперативного отделения, и оружейный мастер. Что же делать? Действовать надо немедленно, и я принимаю решение.

Все за дело, скорее! Водители, писари, офицер для поручений! Первый прицеп: ящики канцелярии снять! Сжечь! Множительный аппарат, снаряжение, ящики с инструментами в огонь!

Второй прицеп: белье долой! Ненужное конское снаряжение долой! Командирскую палатку долой! Ящик с уставами, представления к наградам, срочные донесения – все это сейчас хлам. Долой, сжечь!

Третий прицеп: конина, хлеб, консервы – перегрузить!

Все за работу, быстрее! Быстрее! Чего же вы ждете? Разве не понимаете, что мы в клещах? Мы должны выскочить из них, нельзя осложнять борьбу арьергарда. Все образуется, ребята. Мы справлялись еще и не с этим! Совместными усилиями преодолена, наконец, и эта коварная гора. Двух солдат я сажаю в коляску своего мотоцикла. Один из них стер до крови ноги и не может идти, У другого, совсем молодого, немного подвыпившего, обморожен нос и слепое огнестрельное ранение бедра. Нельзя оставлять его на верную гибель.