Порой я задумывался над тем, что встретился с офицерами, которые, по сути дела, изучают не обычные военные проблемы, а характер, поведение немцев, их образ мыслей. Эти психологи, педагоги в военной форме, пытались с большой проницательностью и чуткостью разобраться в нашем мировоззрении и мировосприятии, приглядывались к нам, надеясь, что им удастся пробудить такие представления и черты характера, которые приведут к благотворной эволюции в нашей умственной и душевной жизни.

Внимательное отношение, проявленное к каждому из нас отдельными советскими товарищами, дружба, которая завязалась между нами и советскими офицерами, уверенность в том, что мы совместно разобьем общего врага, раз и навсегда его уничтожим, и, наконец, попросту говоря, чувство личной признательности, испытываемое каждым, кто здесь, в Советском Союзе, стал другим человеком, – все это предпосылки дружбы, связывающей нас с Советским Союзом, которую Отто Пушке{85} так охарактеризовал: «Под влиянием французской революции американский буржуазный демократ Джефферсон однажды сказал, что у всякого доброго патриота два отечества: его собственное и Франция. Теперь, когда вырос лагерь мира во главе с Советским Союзом, мы говорим: у всякого подлинного борца за мир есть два отечества, его собственное и славный, миролюбивый Советский Союз».

Крушение германской группы армий

Через три недели после открытия второго фронта на Западе, 23 июня 1944 года, три Белорусских фронта один за другим начали совместно с 1-м Прибалтийским фронтом генеральное наступление против группы армий «Центр». Первоначально были обойдены укрепленные опорные пункты – Бобруйск, Могилев, Орша, Витебск, – удержания которых Гитлер решительно потребовал в приказе № 11; советские ударные армии прорвались к Березине, окружили основные силы двух германских армий, освободили Минск, по широкому фронту пробились дальше к самому Неману, спустя пять недель подошли к Висле и оказались на подступах к Восточной Пруссии.

Группа армий «Центр» перестала существовать, 200 тысяч солдат этой группы пали в бою, 85 тысяч были взяты в плен, среди них 21 генерал. Я писал в середине июля в листовке: «Если Сталинград стал переломным моментом в этой войне, решившим судьбу Гитлера, то нынешняя катастрофа, постигшая группу армий „Центр“, означает, что распахнулись ворота, открывающие доступ на нашу родину».

Исход этой беспощадной битвы огромного масштаба был отмечен некоторыми новыми чертами: впервые германские генералы не только капитулировали и приказали своим войскам прекратить сопротивление, но они одновременно открыто выступили против Гитлера 22 июля 1944 года, то есть через два дня после неудавшегося покушения Штауффенберга на Гитлера в «волчьем логове"; шестнадцать попавших в плен генералов группы армий „Центр“, среди них генералы Винценц Мюллер, Фелькерс, фон Лютцов, Бамлер и Голльвитцер, выступили против Гитлера, подписав воззвание, в котором поддержали лозунг: „Борьба против Гитлера – это борьба за Германию“. Из их числа восемь человек – генералы Фелькерс, Винценц Мюллер, фон Лютцов, Гофмейстер, Голльвитцер, Траут, Энгель, Кламт – заявили 3 августа на заседании Национального комитета, что они присоединяются к немецкой антигитлеровской коалиции.

В августе, в тот день, когда по приказу Гитлера повесили генерал-фельдмаршала фон Витцлебена, командующий 6-й германской армией выступил по радиостанции «Свободная Германия». Глубоко потрясенный крушением группы армий «Центр» и злодействами эсэсовцев по отношению к участникам заговора 20 июля, Паулюс высказал все те мысли, которые у него должны были зародиться еще под впечатлением наших с ним бесед и направленных ему лично наших докладов с фронта… «Война Германией проиграна… К тому же методы обращения с населением в оккупированных областях преисполняют отвращением каждого настоящего солдата и каждого настоящего немца и вызывают во всем мире гнев. Если немецкий народ сам не отречется от этих преступлений, он будет вынужден нести за них полную ответственность… Германия должна отречься от Адольфа Гитлера и установить новую государственную власть, которая прекратит войну и создаст нашему народу условия для дальнейшей жизни и установления мирных, даже дружественных отношений с нашими теперешними противниками».

Через несколько дней фельдмаршал Паулюс публично заявил о своем присоединении к Союзу немецких офицеров; о таком своем решении он сообщил уже в середине июля в разговоре с Вильгельмом Пиком и Мартином Латтманом. Теперь он присоединился к нам; исполнилось то, на что мы надеялись еще при основании «Союза».

Между тем каждый, кто не был загипнотизирован геббельсовской легендой о «чудодейственном оружии», ясно понимал, что военная катастрофа на всех фронтах стала свершившимся фактом. Группа армий «Южная Украина» была истреблена, группа армий «Север» отрезана. В таком же положении оказались после капитуляции Румынии и Болгарии германские соединения в Греции и на Крите. Финляндия прекратила военные действия. Англо-американские войска, высадившиеся на побережье, продвигались вперед. Красная Армия подошла к самой восточной границе рейха. Вскоре должны были быть взломаны ворота, ведущие к театру военных действий на территории Германии.

В сложившейся ситуации Национальный комитет снова обратился ко всем немцам с призывом включиться в народный фронт против фашизма. В течение дальнейших месяцев мы многократно повторяли лозунг: «Все силы и все оружие против Гитлера», давали ясные указания, как вести борьбу. В листовке от сентября 1944 года я писал: «Организуйте массовый отказ от выполнения приказов Гитлера!» Я призывал: «Используя свое оружие в тесном сотрудничестве с гражданским населением» ускорьте падение Гитлера!» Другие лозунги гласили: «Всеми возможными средствами саботируйте работу военной машины! Разоружайте эсэсовцев! Уничтожайте агентов гестапо! Дайте отпор террору Гиммлера!.. Объединяйтесь с демократически мыслящими мужчинами и женщинами, со всеми противниками Гитлера, с угнетенными трудящимися всех профессий!» И снова и снова: «Вперед, во имя мира и спасения нации, вперед, за свободу и подлинную демократию! Конец войне! Все силы, все оружие против Гитлера!»

Таковы были призывы, обращения, детальные указания вплоть до последнего воззвания, с которым я обратился к населению Мюнхена 26 апреля 1945 года. Не в наших силах было сделать так, чтобы Германия сама освободилась от власти фашизма; но мы достигли того, что у многих немцев созрело решение отречься от фашизма и пойти по новому пути.

Подростки на фронте

В перерывах между агитационными выступлениями мы постоянно посещали пересыльные лагеря военнопленных. Примерно с конца сентября 1944 года все чаще бросалось в глаза, как быстро росло число совсем юных солдат. Поразительное зрелище: перед нами стояли мальчики в военной форме, они должны были сойти за небольших, низкорослых мужчин, но это были подростки, у них на щеках чуть пробивался первый пушок. Теперь Гитлер посылал в бой шестнадцатилетних, семнадцатилетних мальчишек. Среди них были не только немцы, но и выходцы из различных стран; их привлекли обещаниями, обманом, завербовали, применяя шантаж и угрозы.

Тяжко было у меня на сердце, когда я встретился с ними; я думал о моей семье. Мои старшие сыновья тоже были совсем юными и находились где-то на фронте. Они могли бы, подобно этим мальчикам, участвовать в боях в окружении; наверное, они бы вытаращили глаза, если бы неожиданно увидели здесь своего отца в мундире со всеми знаками различия. Еще больше удивились бы они, когда бы услышали от него новые, непривычные речи; он уже не повествовал бы о приключениях на войне и не делился бы с ними впечатлениями о бесконечных путешествиях, не рассказывал бы как много можно увидеть и узнать, объездив всю Европу, о том, как он побывал в городах, которые хотел хоть раз в жизни повидать, зная об их роли в истории и в искусстве; он: не стал бы говорить о том, что ему удалось проездом нанести визит родным в Кельне или в Нюрнберге. Да, совершенно так же, как эти солдаты-подростки, и мой сыновья смотрели бы на меня удивленно и растерянно, если бы я предстал перед ними в мундире с белой нарукавной повязкой Национального комитета.

Вглядываясь в лица этих подростков, я чувствовал себя беспомощным, впервые я не знал, как завязать беседу. Мы так и сидели на сложенных штабелями телеграфных столбах, в тени плодовых деревьев, за деревянным сараем, который случайно уцелел во время пожара в колхозе. В сарае поместили группу численностью около 60 человек. Позапрошлой ночью их выловили в лесах вместе с другими солдатами, отбившимися от своих частей, либо вытащили из разбомбленных траншей и подвалов, в которых они попрятались. Как нам рассказывали советские офицеры, пришлось чуть ли не насильно выволакивать из укрытий этих ребят, которые тряслись и рыдали от страха, ожидая, что их тотчас же расстреляют.

Когда понемногу завязался разговор, я узнал от одного из мальчиков, что он спрятался между трупами солдат из пулеметного расчета. Заметивший его советский солдат приставил к его груди винтовку. Мальчишка буквально впился в наши лица темными пылающими глазами, завершая рассказ: «И тут он отвел винтовку и сорвал у меня с головы пилотку, а каску я потерял раньше…»

В глубоком молчании слушали мы его рассказ; мальчик был острижен почти наголо, и ему можно было дать двенадцать лет, он был малорослый.

Другой убежал из своей роты вместе с капитаном и командой радиосвязи. Внезапно их окружили советские солдаты. Его разлучили с капитаном, и он робко спрашивал, встретится ли он с ним снова, назвал нам его фамилию.

Никто из этих подростков не понимал, почему их собрали здесь вместе, хотя они принадлежали к различным частям. Им не приходило в голову, что об этом позаботились те советские офицеры, которые из-за войны вынуждены были прекратить свою профессиональную педагогическую деятельность. Эти юнцы неспособны были также понять, что советские солдаты – офицеры и рядовые – потрясены, что им приходится иметь дело с такими мальчиками; они вспоминали своих сыновей или сыновей своих родных и друзей и ужасались при мысли, что им приходилось в бою стрелять в детей!

Мы выясняли, откуда эти мальчики родом, где живут их семьи, расспрашивали о профессии отца, о братьях и сестрах. Нашелся такой, с которым пришлось объясняться по-французски, с другим – по-итальянски; попадались среди них и долговязые парнишки, были слабые, узкогрудые, а некоторые коренастые, но все – отощавшие, с впалыми щеками, оборванные; они растерянно смотрели по сторонам, иногда оживлялись, если удавалось их втянуть в разговор.

Долговязый француз, с нависшей на лоб из-под берета длинной прядью волос, оказался очень эмоциональным юношей; он был родом из Витрсюр-Сен. Бельгиец из Лувена сказал: «Знал бы я, что придется сражаться здесь, в России, мы бы дома вели себя умнее».

Один из этих мальчишек как-то странно шепелявил, будто нарочно передразнивая венцев, он был уроженец Верхней Австрии. Слушая его, все хохотали, даже когда не понимали, о чем идет речь. Смех способствовал разрядке.

Другой парнишка, совсем маленький – он уже играл какую-то роль в «Гитлерюгенде» и собирался стать учителем, – рассказал, что капитан из его части орал на юнцов, угрожал им револьвером, беснуясь из-за того, что они были не в состоянии молниеносно выполнять его приказания. Когда один солдат постарше, тоже из запасного батальона, попытался возражать, причем вежливо и спокойно, капитан совсем рассвирепел. Солдат не смирился, и тогда капитан его тут же пристрелил на глазах его товарищей, как бунтовщика. Тогда, продолжал рассказчик, сам он безропотно позволил нагрузить его противотанковыми гранатами, хотя лишь с трудом мог их тащить. Он дрожал от страха, когда лежал в засаде с этими гранатами. К тому же он не проверил взрыватель, а это полагалось делать непременно, теперь бывали случаи саботажа при зарядке… К счастью, русские танки не подошли близко.

Мы делали передышку в беседе, угощали юнцов папиросами. Они спрашивали, как произносить буквы русского алфавита, писали буквы на сигаретных коробках, и это тоже их отвлекало.

Один из них сильно хромал. Мы предложили ему снять сапоги. Оказалось, что ноги у него были в сплошных пузырях и гноились. Другой, очевидно, по ошибке надел чужие сапоги, когда ночью была объявлена тревога. Его сапоги, жаловался он, были совсем новые, а эти ему велики. Находившиеся тут же советские товарищи что-то записывали в блокнотах. Парня с больными ногами они тотчас же отделили от других, чтобы оказать ему неотложную помощь.

О Национальном комитете «Свободная Германия» мы с этими ребятами не заговаривали. Мы постарались только записать побольше их домашних адресов. Листовки с перечнем этих фамилий были вскоре сброшены в расположение немецких войск. Мы обещали также включить фамилии этих мальчиков в передачи по окопному передатчику и в передачи московского радиовещания. Это вызвало удивление и радость. Они стали еще более разговорчивыми.

Они спросили, можно ли им послать письма домой, останутся ли они вместе в одной группе и потом – несколько робея, но с явным любопытством – всегда ли мы находимся на передовой и что мы здесь делаем.

Тут наступил подходящий момент для того, чтобы коснуться событий недавнего прошлого, того, что им пришлось пережить. Теперь можно было привлечь их внимание к нашим задачам. Большего в ту минуту нельзя было сделать.

В наших рядах уже было немало молодых солдат, на попечение которых можно было со спокойной совестью передать этих подростков в солдатской форме, наша фронтовая школа была благодарна за то, что ей предоставляется возможность среди юношей, использованных в преступных целях, отобрать лучших для полезного дела.

Разве можно с точностью определить, для скольких юношей эти встречи стали решающими на пути к новой жизни?

Лагерь уничтожения в Майданеке

Не было такого дня, когда бы мы не узнавали о каких-либо новых фактах, крайне тревожных и волнующих. Зверские приказы нацистов и их преступления внушали ужас. Никто из нас не мог себе представить, какие беды сулили нашему народу эти злодеяния. Хотя в штабе фронта старались нам, немцам, дать понять, что никто не забыл о существовании другой, лучшей Германии, и хотя мы сами уже давно отмежевались от фашистской системы, нам трудно было избавиться от бремени тяжких дум и сердце сжималось при мысли о нашей страдающей родине, которая под властью бесчеловечной системы и по собственной вине неудержимо катилась к катастрофе.

Наши советские товарищи понимали, какую душевную драму мы переживаем, особенно в те дни, когда они праздновали новые победы, правда, без шумного ликования, но с чувством высокого удовлетворения и сознания, ценой каких жертв достигнуты эти успехи. Для них каждый день означал приближение конца войны и возможность, наконец, вернуться к мирному труду. Между тем судьба нашей родины становилась с каждым днем все безысходнее.

Когда советские войска приблизились к Люблину, прозвучало зловещее слово «Майданек», название того концлагеря, в котором, как нам уже довелось слышать, уничтожение людей стало системой. Мы поехали туда, чтобы засвидетельствовать, что представляло собой это место массовых убийств. За часы, проведенные там, у нас прибавилось седины. Мы на много дней были выведены из душевного равновесия, нас неотступно преследовали эти впечатления, точно так же чувствовали себя сотни людей, подобно нам увидевших эти горы трупов. Впервые мне довелось взглянуть в самую пасть Молоха фашизма!

Все, что мне пришлось увидеть, я изложил в статье, опубликованной в газете «Фрайес Дойчланд» от 15 октября 1944 года. В статье говорилось:

«В школьные годы нам рассказывали, что в Древнем Риме для развлечения власть имущих сжигали людей и они горели, как факелы; в будущем в школах всех стран мира детям расскажут, что Гитлер и его палачи годами планомерно уничтожали миллионы людей. Жертвами становились люди всех возрастов, всех национальностей без различия сословия, профессии и религии, – их истребляли и уничтожали только потому, что они не склонились перед гитлеровской тиранией, или потому, что они ей были не нужны.

Прислушайтесь к слову правды! Пусть каждый немец знает: таков подлинный облик Гитлера.

Мы ехали через освобожденный Люблин в воскресный ясный, солнечный день. Улицы были заполнены радостными людьми, их лица сияли, на каждом шагу бросалось в глаза, как они счастливы, празднуя освобождение. Если бы навстречу нам не шли солдаты, если бы не было разбомбленных домов и превращенного в пустыню, сравненного с землей еврейского квартала, могло бы показаться, что войны вовсе и не было.

Но вот щит с указателем пути в концлагерь: 5 километров от города. Там, где на площади в несколько квадратных километров расположены многочисленные лагерные бараки и где надо всем высится, уходя в самое небо, двадцатиметровая башенноподобная дымовая труба для вывода газов, там происходило планомерное уничтожение людей.

В сотнях битком набитых бараков томились они, эти жертвы, доставленные из всех стран, из всех областей, долгие годы стонавших под гнетом гиммлеровского террора. Этот лагерь стал последней ступенью на тернистом пути миллионов жертв из «европейского пространства». Независимо от того, как долго «меченый» человек здесь находился, независимо от того, пригнали его из Дахау или из концлагеря Папенбург на берегу Эмса или из Варшавы, – все равно он был обречен на смерть.

«Процесс» проходил, как на фабрике, каждый был занумерован, подготовлен для отправки на бойню. Их не считали живыми людьми с душой и телом, с любящим сердцем, будь то мать или дитя, инвалид или юноша, храбрые русские солдаты, рабочий или ученый, – все они были в глазах палачей безликой массой, обреченной на гибель согласно гитлеровским планам массового уничтожения.

Что происходило с этими жертвами?

Перед бараком: «Построиться для мытья! Раздеться! Одежду вложить в бумажные мешки и сдать! Фамилии написать на вешалках! Шагом марш! Сегодня еще многие должны помыться!»

В бане моются худые, истощенные люди.

– Быстро, быстро вперед! Освободить место для следующих! В сушилку! Там получите обратно вещи после дезинфекции».

Но вещи не возвращаются, никогда не вернутся. Растерявшиеся жертвы входят в большие забетонированные камеры. Сразу двадцать, тридцать человек, голые, босые.

Процесс протекает быстро. Захлопываются стальные двери с резиновыми прокладками. Помещение ярко освещено.

Презренная тварь стоит снаружи у газонепроницаемого смотрового окошка. Несколько поворотов рычага подачи горячего воздуха. Раздается шипение. Газ проникает в помещение. Люди шатаются, стонут, падают наземь. Смертельные судороги сводят человеческие тела, падающие друг на друга… Номера, вычеркнутые из списка живых.

Так погибали тысячи, десятки тысяч. «Во имя немецкого народа!» Разве мало было немцев, говоривших; «Гитлер – это Германия»?

Может быть, у вас возникают сомнения относительно числа жертв? Следуйте за мной в длиннейшие бараки, куда попросту выбрасывали тысячи штук носильного белья и одежды. Тут нагромождены кучи последних жалких пожитков мужчин, женщин и детей. Брюки, пиджаки, блузки, рубашки, лифчики, носки, арестантская одежда с номером, пуловеры с желтым клеймом, нанесенным масляной краской, шелковое белье, арестантские куртки и детские платьица – короче говоря, все то, чем покрывают тело люди всех сословий и занятий.

На передней стороне картонной дужки бумажного мешка, на которую он вешался, ставили крест, если мешок уже был использован. Но на обратной стороне имелось свободное место для нового номера. Зачем тратить больше бумаги, чем нужно для ведения дел?

Вам недостаточно этих доказательств? Следуйте за мной дальше, даже если у вас подгибаются колени, ибо вы предчувствуете, что доказательства будут еще страшней. Но я должен показать вам все!

Большой барак длиной 45 метров, шириной 10 метров. Уже вне здания лежат под окнами тысячи сапог. Две трети барака заполнены ботинками. Тысячи пар обуви всех размеров, цветов, фасонов, среди них даже изящные туфли для пляжа, далее протезы, бандажи, ортопедическая обувь и – детские -ботиночки, в которых малыши делали свои первые шаги.

Это страшный склад – более потрясающее свидетельство, нежели картотека с именами убитых и задушенных газом в душегубке. Ведь здесь столько обуви, сколько хватило бы для жителей большого города!

Я спрашиваю себя вновь и вновь: «Неужели это все реальность?» Вокруг слышу такие же вопросы. Но факты неопровержимы. Я держу в одной руке детский башмачок, пригодный для двухлетней девочки, а в другой руке – русский солдатский сапог. А вот и подбитый гвоздями горный ботинок моей баварской родины. Итак, никого не миновало это.

Но где же оставались трупы жертв?

В открытом поле, рядом с лагерем, их закапывали массами, вповалку, в глубоких ямах.

Однако такой способ захоронения не соответствовал требованиям дела – ведь нужно было подготовиться к массовому производству круглый год. Поэтому построили на самом высоком месте крематорий с большой пропускной способностью.

В одном блоке были вмонтированы рядом пять печей для кремации. Каждую печь можно загружать одновременно четырьмя-пятью трупами. Трупы подавались в печь по рельсам в железной тележке, которая внутри печи опрокидывалась. Остатки костей и пепел падали сквозь колосники в расположенные внизу вместилища для пепла. Оттуда с обеих сторон можно было по мере надобности выгружать пепел с помощью специальных лопат и пожарных крюков. Все пять установок и теперь еще заполнены доверху пеплом сожженных людей. Он буквально просыпается сквозь двери камер. Повсюду под ногами пепел, осколки костей.

В башенноподобную четырехугольную дымовую трубу вмонтирована турбина для отсасывания газов. Даже в воздушных каналах я обнаружил полуобугленные бедренные кости и ребра. Пепел от трупов тут же отвозился на близлежащий огород и смешивался с кучами компоста, дабы лучше удобрить землю. Все это можно увидеть на месте.

На случай, если бы не было известно, кто здесь хозяйничал, на всех найденных документах и бумагах каждый раз можно обнаружить печать СС.

Вдумаемся в то, что фюрер этих СС теперь верховный командующий германской резервной армии! Подумать только, что этот преступник теперь беспощадно распоряжается нашими принудительно мобилизованными в армию юными сыновьями и имеет возможность послать их в последний отчаянный бой! В руках Гиммлера сосредоточена неограниченная власть на нашей родине, ему подчинена германская полиция, и он полномочен совершать любые акты грубого насилия. Этим все сказано.

Именно мы, немцы, должны выполнить свою священную обязанность и помочь разоблачению убийц миллионов, не только обвинить злодеев, но и покарать этих людей. Во имя Германии!

Я покинул это страшное, ужасное место, исполненный мучительной тревоги за судьбу нашей молодежи, отравленной ядом нацизма.

Невдалеке от лагеря, метрах в двухстах, расположен госпиталь, в котором раненым немецким военнопленным оказывается наилучшая медицинская помощь, и они выздоравливают. Им нисколько не дают почувствовать, что и они должны были бы отвечать за то, что здесь натворили их соотечественники. Теперь вам понятно, почему я, низко склонив голову, отдал дань великодушию наших противников? Я склонил голову, охваченный скорбью и стыдом.

Мужчины и женщины Германии! Если мы не хотим, чтобы злодеяния, совершенные здесь, в лагере уничтожения близ Люблина, навеки покрыли позором имя нашего народа, мы должны вступить на единственно возможный путь: открытая, беспощадная борьба против Гитлера и его системы! Очистить наш разум от пагубной отравы! Беспощадное осуждение Гитлера и его подручных! – во имя немецкого народа!»

Когда спустя полгода война приблизилась к стенам моего родного города Мюнхена, я обратился к населению с призывом прекратить бессмысленное сопротивление и, вспоминая уроки Майданека, как обязательство и предостережение, писал: «Всеми средствами помогайте спасению заключенных в концлагере Дахау и освобождению политических узников из тюрем Нойдек и Штадельхейм. Помогите освободить иностранных рабочих и военнопленных!»