Ветерок сначала поиграл этим чертовым дымом, погонял его по Райцентру, а потом скрутил дым в лохматый собачий хвост и направил его прямо в морду Дома на набережной — на фасад, то есть. И стал водить черным хвостом по фасаду, как маляр-художник кистью: туда-сюда, сюда-туда...

Все, кто наблюдал пожар на бывшей набережной, разбежались, затыкая носы от вони; остальные, наоборот, бежали на запашок со всех концов райцентра. Их обгоняли пожарные, но вонища не позволяла приблизиться к эпицентру извержения. Подвезли противогазы. Натянув их, пожарники направили струю на мусорник, но этим только спровоцировали его подземные силы на новую пакость: мусорник тут же выдал такую черную дымовую завесу, что Дом на набережной погрузился «во мглу», как сказал бы Герберт Уэллс.

— А двери?! — раздался вопль явившейся на пожар Мамы. — Двери сгорели?!

— Кому они нужны, эти двери, — успокоили ее. — Двери — на кухне.

Солнце плюнуло и скрылось в черном дыму. Какое там солнце? Зачем оно?

Наступило затмение. У пожарников от бессилия опустились шланги. Райцентр был отдан во власть подземной стихии, весь мир заволокло. Солнце напоминало черную раскаленную сковородку без ручки и жарило ровно час, — именно столько времени понадобилось подземному дыму, чтобы перекрасить Дом на набережной из бело-кафельного в иссиня-черный цвет и, вообще, все белое в Мамонтовке превратить в черное: сахар — в уголь, потолки — в асфальт, а население — в негров. Повезло лишь брюнетам, они так и остались черными. Красные (пожарная машина) и зеленые (канадские елки перед райкомом партии) тоже не спаслись. Флаг над исполкомом был очернен. Этот час потребовался также для того, чтобы под мусорником полностью выгорела запеченная в древней смоле туша мамонта — так определила причину черного дыма авторитетная комиссия во главе с Мамой. Наверно, ничто никогда в мире так не дымило, не воняло и не очерняло действительность, как подпортившийся консервированный мамонт из ледникового периода!

И все ахнули.

На следующий день все население Райцентра, взглянув на себя в зеркало, наконец-то ахнуло и удивилось, поняв причины и следствия постигшей их экологической катастрофы:

— Значит, все-таки был мамонт! Вот он где, мамонт, прятался! Под мусорником! Древняя палеонтологическая стоянка! [Правильно: «палеолитическая».] А мы и не знали! Не там копал краевед! Эх, не там! А ему советовали! Мог бы сам догадаться — где стоянка, там и мусорник!

А про сожженные книги — как о первопричине черного дыма, закоптившего Дом на набережной таким жирным слоем въедливой копоти, что и зубами не отодрать, — про книги не вспомнили. Ни полсловом. Таинственным исчезновением Федора Федоровича не заинтересовались. Жил-был человек — и не стало. Будто никогда не было.

— Кто же все же виноват? — пыталось выяснить вернувшееся с пляжа высокое районное начальство, разглядывая свои закопченные потолки. — Ну, люди отмоются... Ну, сахар завезем с Кубы... А с домом что делать?

Мама, отвлекая внимание начальства от сожженной библиотеки, заметала следы, сваливала всю вину на неандертальцев и запоздало восхваляла безумного краеведа:

— Нет пророка в своем отечестве! Зря прежние застойные начальники упрятали нашего краеведа в желтый дом! Ох, зря! А неандертальцы, хоть и славные ребята, но что-то они из глубины веков не продумали. Проявили нашенскую бесхозяйственную расхлябанность — мамонта шлепнули, закоптили, палеонтологическую стоянку бросили и ушли во Францию в диссиденты... Тьфу, совсем обалдела!... В кроманьонцы!

Но мамино высокое начальство не очень-то Маме верило... Оно ее хорошо знало.

— Ладно, неандертальцы. Ладно, мамонты. С краеведом тоже все понятно. Повесим ему мемориальную доску, если того заслужил после смерти. Все понятно. Непонятно, кто поджег мусорник?

Нет ответа.

— Кто вообще у нас отвечает за мусорник? — допытывалось начальство.

Вообще — никому неизвестно.

— А лично кто отвечает?

Дворничиха Анюта!

Ура, нашли стрелочника! Но что с Анюты возьмешь? Кожа да кости, ущипнуть не за что. Ножки тоненькие, а жить тоже хочется. Она же про мамонтов вообще ничего не знала — это ее прямая производственная обязанность — палить позапрошлогодние листья.

Так до книжного костра мамино начальство и не докопалось, про Федора Федоровича не вспомнило. Зато стихийные силы из ледникового периода хоть немного отомстили за сожженную библиотеку.

Федор же Федорович в это время пребывал в анабиозе. Оказалось, что Главный Штурман на минутку перепутал туманности: направил звездолет к Андромеде, а следовало — к Крабовидной. Так объяснил ему белый робот. При осуществлении маневра на сто восемьдесят градусов все обитатели межгалактического корабля должны лечь в анабиоз.

Федор Федорович лег. Он всегда был дисциплинированным человеком.

В бывшей Мамонтовке после пожара наступили смутные времена. Безвременье. Население ожидало хоть каких-то перемен после того, как оно взглянуло на себя и ахнуло. Раздавались тревожные голоса:

— Что с нами происходит? Надо что-то менять! Дальше так жить нельзя!

Начались гражданские смуты.

— Это что же получается? — возмущался Вова-электрик, забивая крюк в потолок, чтобы повесить люстру. — Значит, все-таки, был мамонт?! Так в чем же дело? Есть такой город Буденовск, а мы чем хуже? Выходит, Буденовск — можно, а Мамонтовка — нельзя?!

— Пишем письмо в Верховный Совет, как запорожцы султану, — поддержал Вову сантехник, гремя ржавыми трубами в совмещенном санузле. — Дальше некуда. Надо что-то менять. Начнем с названия.

Два украинца и один еврей клеили обои и помалкивали по известной причине, хотя уже начинали понимать, что никуда от судьбы не уедут, а будут, как и прежде, пить водку в кустах сирени.

Мама опять созвала субботник. Попытались своими силами отскоблить Дом на набережной, но лишь насмешили козу. Хотели перекрасить в первобытное состояние — опять же, где взять товарный состав цинковых белил, чтобы перекрасить копоть в белый цвет? Есть, правда, на складе две бочки ржавой охры, но это же курам на смех!

Так и стоял черный дом на мрачной набережной бывшей реки, зато ремонт в квартире Федора Федоровича продвигался успешно. Варвара Степановна с Таисией и Анютой замазывали свою вину. Обои уже наклеили, люстру повесили, входили и уходили молчаливые уголовники с топорами и рубанками. Дошла наконец очередь до цветного телевизора, холодильника и югославского гарнитура.

Начальству давно уже не нравился этот ремонт за казенный счет для диссидента... Ну и что с того, что он диссидент? — спрашивало начальство. Может быть Мама собирается отдать ему на откуп весь Райцентр для экспериментального художественного оформления? Голубой, розовый и фиолетовый период в разобранном состоянии? В стиле Сальвадора Дали? Не бывать сему, пока живо начальство! У самих потолки копченые, а тут... Мама, кажется, сошла с ума на почве иностранной валюты и загаженных дверей. Ей надо помочь... Съесть ее! Съесть и отправить в стрелочники!

Начальство угрюмо взирало на Маму, с нарастающим волнением ожидала прибытия диссидента Кеши. Спасти ее от зубов начальства мог только богатенький Кеша со своими художественными долларами для ремонта родного Дома на набережной. Иначе — в стрелочники! Рельсы там, шпалы, железная дорога... Маме не хотелось ремонтировать насыпь... Но как содрать с Кеши тысяч десять валюты на нужды райисполкома? Отдать ему на откуп Райцентр? Это, конечно, нонсенс.

Мама вот что задумала: пришла к Аэлите в гости и имела с ней продолжительную трехчасовую беседу. Аэлита после пожарного пикника потеряла аппетит, перестала вышивать по Райцентру, возлежала прямо посреди ремонта в раскладном кресле, читала спасенного Алексея Толстого. Процесс чтения проходил с трудом — буквы она еще не забыла, но из букв туго складывались слова. Вот что писал Алексей Толстой:

«Слова — сначала только звуки, затем сквозящие, как из тумана, понятия — понемногу наливались соком жизни. Теперь, когда Лось произносил имя — Аэлита, оно волновало его двойным чувством: печалью первого слова АЭ, что означало по-марсиански — „видимый в последний раз“, и ощущением серебристого света — ЛИТА, что означало „свет звезды“. Так язык нового мира тончайшей материей вливался в сознание».

Ничего не понять!

Когда старое кресло наконец выбросили, улеглась на новой югославской софе, решив — кровь из носу! — дочитать «Аэлиту» до конца.

А вот это уже понятней:

«Рожать, растить существа для смерти, хоронить... Ненужное, слепое продление жизни»... Так раздумывала Аэлита, и мысли были мудрыми, но тревога не проходила. Тогда она вылезла из постели, надела плетенные туфли, накинула на голые плечи халатик и пошла в ванную, разделась, закрутила волосы узлом и стала спускаться по мраморной лесенке в бассейн".

Аэлита подумала, слезла с югославской софы, сунула ноги в плетеные шлепанцы и в чем мать родила пошла в современный санузел и приняла ледяной душ — горячей воды в Мамонтовке отродясь не бывало. Потом опять улеглась на софу и продолжила чтение.

А это совсем понятно:

"Ихошка села невдалеке от Сына Неба и принялась чистить овощи. Густые ресницы ее помаргивали. По всему было видно, что — веселая девушка.

— Почему у вас на Марсии бабы какие-то синие? — сказал ей Гусев по-русски. — Дура ты, Ихошка, жизни настоящей не понимаешь".

В перерывах этого тяжкого труда Аэлита жалела Федора Федоровича, а также себя, чувствуя, что такая шикарная обстановка в квартире не к добру — скоро ее отсюда выгонят".

Вот и Мама пришла... Сейчас начнется.

Но Мама, назвав Аэлиту по имени-отчеству, неожиданно спросила:

— Не собирается ли Аэлита Алексеевна в недалеком будущем посетить Сан-Франциско? Не все же здесь на софе лежать?

Две гонимые судьбой женщины поняли друг друга с полуслова. Да и как не понять: одна была стрелочницей, другая — подбитой подводной лодкой. Долго не рассуждали — Аэлита твердо решила воспользоваться маминым предложением и выйти замуж за диссидента Кешу и разом решить все вопросы с пропиской на этой Земле; а продолжительная трехчасовая беседа заключалась в просмотре нового цветного телевизора, где в тот вечер показывали пятьдесят восьмую и пятьдесят девятую серии «Рабыни Изауры».

Всплакнули над судьбой бразильской рабыни и составили такой план: в день приезда диссидент Кеша входит в квартиру и обнаруживает возлежащую на софе Аэлиту. На второй день он ведет Аэлиту в ЗАГС, где Мама собственноручно венчает их безо всякой трехмесячной проверки чувств. На третий день Аэлита с диссидентом забирают свои двери и уезжают в Москву, в Москву, в Москву — а там и до Сан-Франциско рукой подать. Правда, во второй день может возникнуть небольшое осложнение: поведет ли Кеша Аэлиту в ЗАГС?

— В таком случае поступим наоборот — ты сама его поведешь, — решила Мама.

Договорились: Аэлите достанутся диссидент Кеша и Сан-Франциско, Маме — десять тысяч инвалютных рублей для ремонта Дома на набережной.

— Сто! — отвечала Аэлита. — Я с него для вас сто тысяч слуплю!

На том и порешили.

Аэлита отложила в сторону книгу, в который раз постирала купальник и стала каждое утро поднимать ржавые трубы, отплясывать аэробику, принимать ледяной душ, а также не обедать и не ужинать, чтобы в этот купальник влезть. Решила так: отсюда без нее диссидент Кеша живым никуда не уедет. Женат он там или холост, а в Сан-Франциско Аэлита еще не была. На Марсе была, в Нижневартовске была, а в Сан-Франциско — нет. Пусть этот диссидент хоть старый, хоть женатый, хоть горбатый, но в Сан-Франциско он ее нуль-транспортирует под руку или, на крайний случай, в чемодане с двойным дном.

Приближалась развязка. Спешили. Вот уже из министерства иностранных дел пришла телефонограмма о том, что диссидент прибывает завтра утром в черном «форде», встречайте. Бросили уголовников на Райцентр, они подмели и облизали бывшую Мамонтовку, заасфальтировали мусорник, выкрасили все заборы двумя бочками ржавой охры — ничего, сойдет после дождя; но черный дом портил весь вид на Мадрид — он торчал во все стороны, как обелиск на кладбище.

— Это кому у вас мемориал? — спрашивали шоферы, вывозившие с сахарного завода сахарный уголь.

Из-за этого черного обелиска районное начальство мандражировало и кидалось на Маму, как цепной пес. Начальство панически боялось обвинений в очернении действительности.

Мама храбрилась, успокаивала:

— А по-моему, ничего... Смотрится... Почему черный «форд» — можно, а черный дом — нельзя?

Перед самым приездом диссидента начальство не выдержало и позорно удрало в Одессу на консультацию в психоневрологический диспансер, чтобы снять нервный мандраж и не принимать участие в торжественной встрече. Там в это время в каюте Командира межгалактического звездолета решалась судьба Федора Федоровича.

— Как его?.. Ну, этот, который... гиперболоид инженера Гарина, — расхаживая по каюте, говорил Командир Звездолета своему Главному Штурману. — Зачем мы его держим? По-моему, пора выбрасывать в открытый космос. Старик нормальный, на здоровье не жалуется. Не буйный, не бонапартист. Тихий. Вообще никуда не жалуется. Вестибулярный аппарат — в норме. Реакции — адекватны. Ну, есть бредовый психозик, есть, — поморщился Командир Звездолета. — Ну, с заскоками, с кем не бывает. Фантазирует. Ну, начитался фантастики... Кто не без греха?

— Он вчера сменял у соседа свои «Командирские» часы на сломанный будильник, — сообщил Главный Штурман, вращаясь в кресле. — Сосед сказал ему, что это не будильник, а вечный двигатель.

— Вот видишь! Синдром Дон Кихота. Все тихо, благородно. Ему еще жить да жить, а здесь сгорит в два месяца. Не вертись... В глазах мельтешит... В этой Мамонтовке все начальство с ума посходило — едут и едут, и едут... У меня вон и то руки дрожат. Так что будем делать с гиперболоидом имени Гарина?

— Я не против, — ответил Главный Штурман, грызя ногти. — Я — за.

— Тогда пиши... Как его?.. Гарин-Михайловский, бывший военный инженер-строитель. Практически здоров. Написал? Завтра же гони его в шею.

— "Командирские" ему вернуть?

— Э, нет! Сменял так сменял. Пусть впредь дураком не будет. Кто там у нас еще?

До выхода Федора Федоровича в открытый космос оставались сутки.

Днем Вова-электрик с сантехником еще устанавливали голубой унитаз для приезда диссидента и обсуждали письмо запорожцев в Верховный Совет.

Вечером к Аэлите в последний раз пришла Мама. Они уже не могли друг без дружки жить. Уточняли последние детали, смотрели шестьдесят пятую и шестьдесят шестую серии «Рабыни». Глядя на эту плантаторскую жизнь, Аэлита расплакалась и спела Маме песенку:

Мама утерла Аэлите слезы. Не боись, девочка! Мама Хорошо знает диссидента Кешу по прошлой действительности. Дурак дураком! Вечно чудит, бузит, сумасшедший, неуправляемый, зависит от собственного настроения. На этом мы его и подловим — на этой самой любви с первого взгляда.

Но в жизни, как всегда, получилось не так, как планировали, а намного быстрее. Ночью пришла еще одна телефонограмма из МИДа: диссидент приезжает всего лишь на один день, просит ускорить формальности с дверями, принять к исполнению. Эта телефонограмма ломала все матримониальные планы — за один день окрутить трудно...

— Но можно. Нужна еще одна ночь, как минимум, — сокрушенно высчитывала Мама. — Ладно, попробуем. Ускоримся. Эх, где наша не пропадала!

— Везде пропадала, — опять заплакала Аэлита.

Глубокой ночью под ее окнами ошивались сантехник с Вовой-электриком и вышедший из больницы ударенный током телемастер с баяном. Ален Делон был обижен на Аэлиту, а Вова с сантехником — на все население Мамонтовки, которое не поддержало письмо запорожцев в Верховный Совет. Они устроили ночную демонстрацию и орали частушки на слова известного поэта. Ален Делон играл на баяне и запевал:

Сантехник с электриком подхватывали:

Никто не спал. Ночь прошла. 

Утром к черному Дому на набережной подкатил подержанный черный «форд» — была там одна такая асфальтовая дорога, по которой, если сухо, можно проехать. Диссидент вышел из «форда», как к себе домой. Аэлита подглядывала из-за портьеры. Увиденное ей неожиданно понравилось... Сын Неба, похожий немного на Бельмондо. Вся Мамонтовка подглядывала: Кеша вернулся! Тот самый, который... Который Леонида Ильича... Которого никак не могли найти и выдворить из страны, потому что он три дня отсыпался в мусорнике под открытым небом. Богема! Пятнадцать лет прошло, а как помолодел! И бороду сбрил... Что деньги с человеком из обезьяны делают!

Первым делом Кеша увидел черный дом.

— Мама мия! — непроизвольно вырвалось у него по-итальянски. — Вот так дизайн у вас!

— Мать моя, — с готовностью перевела Людмила Петровна, которую пригласили в свиту встречающих на тот случай, если вдруг диссидент подзабыл русский язык. — Говорит, что у нас очень красиво.

Диссидент Кеша подбежал к Дому на набережной и поковырял пальцем в фасаде.

— Бляха-муха, не отдирается! — восхитился он. — Полный конец! Что за краска, блин? Это ж гроб с музыкой — черный дом! Это ж надо! Кто придумал? Так... Перенимаю опыт. Я в Сан-Франциско небоскреб в черный покрашу!.. Ну, чего вылупились, бляхи-мухи? Не шучу! Пуркуа-нет? Краска как называется? Чье производство? Вроде, не «Сажа газовая» и не «Персиковая черная»... На «Кость жженую» не похоже... Что за блин, спрашиваю?

Все молчали в ответ.

— У меня с русским языком что-то? — обеспокоился Кеша. — Или акцент подцепил? Или меня уже не понимают на Родине, ядрена вошь?

Все вопросительно глядели на Людмилу Петровну.

— Нет, у вас хорошее произношение, — неуверенно похвалила она.

— Так что за краска, япона мать?

Теперь все глядели на Маму.

— "Копченая мамонтовская", — ответила Мама дрожащим голосом.

Сын Неба задумался. Все знали по горькому опыту: когда Кеша начинает думать — не к добру.

— Ну, как там в Сан-Франциско, Кеша? — спросил старший лейтенант милиции, чтобы отвлечь диссидента от тяжких раздумий о черной краске.

— Как тебе сказать, Витек... Трясет там, блин, сильно... Землетрясения и гульня всякая.

Диссидента уже тащили в квартиру. Все райцентровские козы и куры смеялись, а Кеша никак не мог решить — издеваются над ним или нет?

— Вот я не понимаю... Вас же выдворили? — полуспрашивал Кешу старший лейтенант из военкомата, подталкивая диссидента на третий этаж.

— Откуда? Из Сан-Франциско? — тупо заинтересовался диссидент.

— Нет, от нас.

— Ну?..

— Что?..

— Чего же ты хочешь, блин?

— Чувствовали там ностальгию?

— А как же! Скучал без тебя, трахнутый комар!

В своей бывшей квартире Кеша даже не успел бросить первый взгляд на Аэлиту, возлежавшую в купальнике с книгой на югославской софе.

— Двери где?! — пришибленно спросил он, обнаружив новые.

Его успокоили и отвели на кухню. Двери там расставили как музее «Прадо» — входи, блин, и любуйся!

— Майн готт!.. — только и смог произнести диссидент, увидев Буденного, Калинина и эти штуки у скифских идолов.

— Мой бог!.. — перевела с немецкого Людмила Петровна.

— Кто это сделал?! Кому в морду дать?! — взревел Кеша медвежьим ревом Михаила Ивановича, который, как известно, вернувшись домой из Кремля, обнаружил, что кто-то ел из его миски и все сожрал, а жену забрали к Берии на Лубянку.

Занавес опускается.

О дальнейших событиях в квартире свидетельских показаний не сохранилось. Зная Кешу, все очевидцы удрали, даже старшие лейтенанты силовых министерств ретировались. Правда, Мама осталась — ее от страха ноги не несли. Но, как по одной незначительной косточке опытный палеонтолог может восстановить целого мамонта, так и, наоборот, по целому мамонту можно добраться до его мелких подробностей. Результат (мамонт) известен — через двадцать минут Мама и Аэлита вывели усмиренного Кешу из Дома на набережной и поехали в черном «форде» в мамонтовский ЗАГС. Остается применить «принцип наоборота» и восстановить события по конечному результату.

Маму от страха ноги не несли, а вот Аэлита не убежала из-за того, что ей эти сумасшедшие броненосцы вот как надоели! Конечно, она побаивалась, что Сын Земного Шара поставит ей очередной фонарь под глазом, но смело вышла на кухню и сказала:

— Ну, я это сделала! Чего орешь, клепаный ты коз-зел?!

То ли этот «коз-зел», то ли пресловутая «любовь с первого взгляда» подействовали — но Кеша вдруг успокоился. Аэлита, надо сказать, была в прекрасной форме, лучше чем в 1982 году. Сын Неба «глядел умиленный и взволнованный... Какие бы муки он вынес сейчас, чтобы никогда не омрачилось это дивное лицо, чтобы остановить гибель прелести, юности, невинного дыхания, — она дышала, и прядь пепельных волос, лежавшая на щеке, поднималась и опускалась».

— А не нравится — бери тряпку и сам смывай, мур-рильо! — выступала прекрасная в своем гневе Аэлита. — И вообще, ты, блин морской, умеешь говорить по-людски? Или совсем буквы забыл?

— Красивая, — с удивлением сказал Кеша, разглядывая Аэлиту.

Он с трудом отвел глаза, в которых пожаром загорелась эта самая «любовь с первого взгляда» и ни с того ни с сего спросил Маму:

— Как краска-то называется?

— "Копченая мамонтовская", — опять соврала дрожащая Мама. Сейчас, вот сейчас решалась ее судьба-стрелочница.

— Вас понято, — ухмыльнулся Кеша. — Тебе на оздоровление Мамонтовки сколько долларов нужно?

— Де-десять... — пролепетала Мама.

— ...тысяч, — закончил за нее Кеша. — Всем доллары нужны. Все хотят меня облапошить. А я за просто так баксами не разбрасываюсь. Я зла не помню, но не за просто так. Давай так решим: я тебе десять тысяч, ты мне — рецепт «Копченой мамонтовской». Мне небоскреб нужно красить. Идет?

— Да, — прошептала Мама.

Где краевед? Ну где краевед?! Нужно немедленно найти еще одного мамонта!

— Но краски сейчас нету, — прошептала Мама. — Всю рас... раскрасили.

— Мне не краска нужна, а рецепт. Ты мне рецепт на стол, я тебе — динары на бочку, — Кеша вытащил блокнот и приготовился записывать рецепт «Копченой мамонтовской».

— Рецепт... — сказала Мама, продолжая дрожать. — Ох... Ах, рецепт... Записывайте. Берется один мамонт...

Кеша с любопытством взглянул на Маму.

— Потом берется одна бочка смолы... — произнесла Мама, чуть не плача.

Кеша закрыл блокнот:

— Это я уже слышал. Мамонт коптится на костре, вываливается в янтарной смоле и помещается в ледниковый период. Верно?

Мама наконец заплакала.

— Дай ей сто тысяч, — вдруг спокойно приказала Аэлита.

— Дам, если выйдешь за меня замуж, красивая, — так же спокойно ответил Сын Неба.

Мама перестала плакать.

— Почему бы и не выйти? Выйду, — согласилась Аэлита.

— Когда? — спросил Кеша.

— А хоть сейчас, — встряла Мама.

— Одевайся.

— Двери помыть? — спросила Аэлита.

— Не надо. Мне так больше нравится. Буденный с Калининым — ноу-хау, я их продам дороже.

Дальнейшее известно: по дороге в ЗАГС остановились у мамонтовского райисполкома, быстренько составили официальный договор на сто тысяч долларов о посредничестве Мамы в сделке между Кешей и музеем «Прадо». Потом прокатились в ЗАГС, расписались и вернулись в дом на набережной. Шампанского в «Продмаге» не оказалось, а водку покупать у Варвары Степановны не рискнули, — к тому же Кеша за рулем не пьет, а им еще всю ночь гнать до границы. Зато вместо шампанского их в прихожей встречал пустой огнетушитель: по возвращению молодых забытый огнетушитель вдруг дал залп и залил всех пеной. Значит, не только пустые ружья, но и пустые огнетушители раз в сто лет стреляют от изумления.

Безалкогольную свадьбу праздновали втроем. Правда, Мама все-таки сбегала к Таисии и принесла бутылку сладкого спирта. Обмыли это дело, благо не за рулем. Было горько. Кеша, опьянев, отметил, что его бывшая квартирка, извините за выражение, хреново выглядит. Стилевой разнобой, блин, разных стран и народов. Провинция, старое мышление. Сразу видно, тащили все, что под руку подвернулось. Чешский унитаз, финские обои и югославский гарнитур рядом не фурычат. Не фунциклируют, извините за выражение.

Вечером смотрели шестьдесят седьмую и шестьдесят восьмую серии «Рабыни Изауры» и посмеивались над сопливыми рабовладельцами. Нам бы их заботы!.. Потом тащили двери вниз и привязывали к багажнику черного «форда»...

Ну, поехали!

Навсегда попрощались с Мамой и, разминувшись с автобусом, которым Федор Федорович возвращался из межгалактического путешествия, покатили через обе Европы (Восточную и Западную — Кешу везде знали, было где ночевать) в мадридский музей «Прадо», а там и через Гибралтар в Рио-де-Жанейро, где Кеша уже договорился выкрасить в черный цвет новый небоскреб Бразильской федерации футбола, — из Сан-Франциско, честно говоря, Кешу недавно выдворили за то, что он... ну, это длинная, бляха-муха, история. О Сан-Франциско Аэлита пока ничего не знала, но ведь и в Рио-де-Жанейро она еще не была. Все на этой Земле надо посмотреть: и музей «Прадо», и Ламанчу, и Бразильскую футбольную Федерацию. Правда, сейчас ее больше волновало то, что на таможне потребуют визу и заграничный паспорт, но, когда подъехали к пограничному столбу, Сын Неба неопределенным жестом показал на «форд», Аэлиту, двери и небрежно бросил:

— Это со мной.

И таможенники, предупрежденные МИДом насчет новой Кешиной жены,

решили не связываться с этим всемирно известным психом:

— Открывай ворота! Пусть катится! Дуракам везет — такую жену оторвал!

И подержанный «форд» гордо переехал границу, обдав грязью какого-то ехавшего к нам деловара-буржуя в шикарном «мерседесе-бенце».